Текст книги "Пангея"

Рахиль

– Лахманкин, ты законченный придурок. С тобой хорошо говно есть, все норовишь поперек батьки…

Темный, мокрый и бесснежный ноябрь, как это часто здесь и бывало, выволок наружу светящийся фосфор амбиций, недовольства, сера в спичечных головках полыхнула – и настала вымороченная, узорчатая готовность действовать, бузить в беспробудной темени, чавкать грязью, месить интригу.

Зеленоватый гной всеобщего недовольства щекотал воспаленную кожу. Хлебопашцы угнетались мизерным урожаем, полученным с жирного чернозема, мокнувшие в окопах солдаты не видели, куда стреляли, туман поглощал не только свист пули, но и весь выстрел целиком, работяги в сизых куртках с промасленными рукавами уныло брели к заводским воротам, костеря на чем свет стоит и допотопные станки, и дурацкие, никому не нужные планы выработки: зачем забивать никому не нужной продукцией давно разбухшие склады. Осень допила жидкие соки из еле теплых сердец, наполнила их тоской безысходности: никогда не изменить здесь жизненного пейзажа, и единственный выход – бежать на чужбину в надежде на вездесущую потребность людей друг в друге.

Истошно томились и царедворцы, задыхаясь от сознания, что идти им некуда и установившийся порядок вещей – навсегда, ничего не изменится за их жизнь и никому из них не добраться до вершины.

Именно осенью все они, обычно наполненные взаимным презрением, начинали не только разговаривать, но и чудесным образом соглашаться друг с другом: да чего уж там, пора все менять.

Декабрь, особенно бесснежный, всегда норовил вскрыть этот нарыв.

Так было и этим декабрем, когда за каждой стеной строили планы переворотов, и к середине его гной таки потек.

Голощапов с хрустом раздавил два грецких ореха, которые катал по ладони, как китайские гимнастические шарики.

– Ну какой заговор?! Знаешь, что он с тобой сделает? Это он только прикидывается слабым, прячется в тени то какого-то умершего вождя, то собственной жены. В тени ведь никогда не поймаешь – особенно того, кого там нет!

Голощапов расхаживал по гостиной своей загородной резиденции, задрапированной серым в зеленую вертикальную полоску шелком, где, несмотря на утренние часы, было по-осеннему темно и неуютно. Горел камин. Пламя уводило цвет шелка в зелень, а зеленые полоски, серебрясь, колебались от подрагивающих языков пламени, словно гигантские водоросли-макроцистисы, создавая вокруг атмосферу настоящего дна. Устроить уют из всех Лотовых людей умел только Семен, жилища и рабочие кабинеты всех остальных приближенных были мрачны, холодны, некрасивы, захламлены пестрыми дешевыми сувенирами и неразобранными за годы бумагами. В их кабинетах пахло затхлым, а у Голощапова всегда цветами – лилиями и цикламенами. Да, Голощапов был эстет и слыл им.

– Ну, кто тебе, Мотя, сказал, что Лот ходит под каблуком своей жены?! Да если бы его жена имена такой каблук, ее самой бы уже давно не было, – подытожил он.

Лахманкин нервничал.

Наполнял малахитовую пепельницу окурками, ронял зажигалку на пол, начинал по-детски ныть и жаловаться на боли, на дурное здоровье, на обострения, на постоянное невезение в жизни, на всеобщую нелюбовь, безденежье, наконец. Его простой нрав противился затее, его незамысловатый характер не мог так изгибаться, как того требовали обстоятельства, и организм болел.

– Мы-то рассчитывали на тебя, думали, будешь вождем, – уныло произнес Ламшманкин, – а ты такое поешь. Мы в тебе видели силу, силу самовозгорания, а ты огарок оказался…

Осеннее утро дергало кусты, ветви деревьев, разбрасывало старательно собранные чучмеком кучки черной листвы, волокло по газону вырвавшиеся на свободу плоские тела газет, и чучмек, охая и хватаясь картинно за голову, пускался вдогонку за катящимися по мокрой траве газетными листами, ловил их, как гигантских бабочек, своими лапищами в грубых рабочих рукавицах.

– Придурки, – повторил, остановившись на секунду у окна, Голощапов с досадой в голосе, – какая сила? Или вы хотели, чтобы он меня растерзал и успокоился? Ты знаешь, какие у него кромешники? Этого, как его, забыл, помнишь, помиловали, за то, что он согласился отца своего порезать, сохранили ему жизнь, не обманули. Знаешь какую? В свинцовой яме. Да он умолял о смерти! Двигать они меня хотели… Двинулись вы…

– А Кир говорит – точно предадут его генералы. Мол, Лот сильно обижал их. Ждать заставлял по три часа, пока нежился а бассейнах да саунах, а они дожидались его в приемной, потели, – не сдавался Лахманкин.

– В каких саунах, Матвей? Ты еще с девками скажи! Кир, как всегда, слышал звон, да не знает, где он? – Голощапов окончательно вышел из себя, сделался пунцовым и затарабанил пальцами по стеклу. – И речи он ему такие же, полные туфты, сочиняет. Все как бы правильно, но! Арабы названы неграми, индусы индейцами, Ближний Восток – Ближней Азией. Помнишь «Основы веры людей»? Три веры в одного Бога или одна вера в Святую троицу! Он доклад ему такой писал. Так он там спутал евреев и иудеев! А трактат о войне, помнишь? Когда американцы развязали войну в Афганистане? Лот красовался, по миру ездил, читал с кафедры. А что там говорилось? Что война в Центральной Азии – это и не война вовсе, а так, форма существования. Кретин… И этот гений наш, солнце наше, запомнить не может, что Лот любит родину, а не девок! Зачем он ему напридумывал каких-то девок?! Или это его собственные золотушные фантазии?

– Ты чего такой злой-то? – жалобно спросил Лахманкин, отчаянно пытаясь вынуть языком застрявший между зубами укропный стебель. – Что тебе сдались какие-то придуманные девки? Или Кира свалить хочешь? Так кого на его место, сам, что ли, будешь речи писать?

Голощапов отошел от окна и принялся рассерженно выхаживать по старинному персидскому ковру в серо-зеленых узорах – молодой, красивый, раскрасневшийся.

– Я сердит, потому что из-за вас я должен отказаться от этого замысла. Мы все вместе слабее, чем он один.

– Не кипятись, Семен, – витийствовал Лахманкин. – Людское море всколыхнулось, скоро заштормит. Замысел нужен, а потом и смелый шаг. Тебе напомнить, как он обижал тебя? Как друга твоего закадычного велел залить бетоном по самую макушку, а сам уселся по соседству завтракать под его истошные вопли? А что было с моим предшественником, помнишь? Я не откажу себе в удовольствии…

– В удовольствии что? – Голощапов вернулся к столу, где лежали осколки раздавленных орехов, и принялся выбирать из них съедобные. – В удовольствии видеть измену генералов? Хочешь полюбоваться, как Лот идет мимо их строя, и они опускают лица вниз, прячут глаза, да? И что? Будут другие генералы.

– Он обидел армию.

– А ты-то с каких пор армия?

– Он обидел многих людей.

– И тебе милы эти многие? Да ты, Мотя, развлекаешься, тебе скучно без спектакля. Так пойди в театр.

Лахманкин хлопал глазами. Он не понимал про спектакль. Потом он с трудом собрался и выпалил:

– Бунт все равно будет, с нами или без нас. И Лота растерзают на куски. С нами или без нас. И это нехорошо.

От усилия пот катился по его лбу.

В комнату, где они говорили, тихо вошла Рахиль. Она была в мокром плаще со слипшимися от дождя волосами.

– Еле пропустили твои молодцы, – улыбнулась она, пытаясь кончиком языка дотянуться до свисающей с носа холодной капли. – Я говорила с Кононом. Он денег даст, но сам показываться не будет. И если понадобится, Лоту поможет тоже. Он сразу предупредил: «Вы просите денег, значит, получите деньги. А просили бы поддержку, получили бы поддержку». Я сказала, лучше деньги.

– Везде одно и то же говно, – неожиданно посетовал Голощапов, помогая даме раздеться, – все торгуются и думают только о себе.

– Не все, – возразила Рахиль, – я о себе не думаю.

Она подсела к Лахманкину и протянула руки к огню.

– Нальешь согреться?

– А о ком! – почти закричал Голощапов, наливая ей виски. – Разве ты не хочешь через бучу, которую мы тут завариваем, залезть туда, куда иным манером не добраться? В самую жопу власти, извините за банальность образа.

– В жопе власти мы давно сидим, – попытался сострить Лахманкин, засунувший между зубов обгрызенную спичку, – хватит лаяться. Давайте обсудим героев. Вы же сказали, что людям нужны герои? Я вот, смотрите, подготовил, как и уславливались, кандидатуры. Александр Крейц, из диссидентов, закаленный малый, отец погиб в тюрьме от голодовки. Лот приревновал к ораторскому таланту его отца – люди слушали его, как завороженные, когда он говорил. И сгноил его. Михаил Исеров, из военных, молодой, амбициозный, привлекательный, хороший оратор. И Рахиль…

– Один из кандидатов присутствует лично, как я понял – буркнул Голощапов, – ну какая Рахиль, Моть, ну ты сам подумай! Была в нашей истории какая-нибудь Рахиль?

– Какая-нибудь была, – возмутила Рахиль. – Ладно, вычеркивайте меня.

– Подождешь, – огрызнулся Голощапов. – Давайте ее досье. Я-то думал, она у нас по деньгам специалист. Спектакль-то стоит денег.

Он стал читать вслух.

«Александр… так, так… родился, отец… известный… погиб в… душевная драма… Лидия… сидел… женат… двое детей… подал на выезд…» Вы что, хотите делать героя из без пяти минут эмигранта? Больные все?

– Никто не знает, что он без пяти минут эмигрант. Теперь же вообще никто не эмигрант, все живут в сети. Он очень популярный и яркий человек.

– И что, мы с ним договоримся?

– Ну не мы, а соратники его, мы через них пойдем.

– А сколько ему сейчас, этому вашему Крейцу?

– Сорок два…

– Дальше! – рявкнул Голощапов. – Эмигрант нам не подойдет. Что Исеров этот ваш…

Он вцепился во второе досье и принялся шуршать бумагой. «Таааак… увлечения: военная история… учился в Петербурге, служил на Дальнем Востоке, был замечен… встал на защиту нелегальных китайских поселений на границе…» Знаете, что там наши ребята делали с этими китайцами? Хорош, хорош, – подытожил Голощапов, а с ним кто будет разговаривать?

– Я, – ответила Рахиль.

– Так ты же кандидат и отвечаешь за финансы? – изумился Голощапов.

– Она сначала еврейка, а потом кандидат, – пояснил Лахманкин.

– Хочешь меня трахнуть? – вскинулась Рахиль на Лахманкина, – давай, давай, только учти – я не беременею. Евреев не любишь, гадина, а сам ты кто, не думал? Значит, как деньги, так Рахиль, а как дело делать, так еврейка.

– Я не еврей, – парировал Лахманкин, – не надо так. Я обычный человек. И ничего плохого я сказать не хотел, просто трудный разговор, вот и все.

Матвей не выносил ссор. Он закашлялся, отвернулся к окну, вперился в куст, который, как и двумя часами раньше, терзал ветер, и принялся отчаянно ковырять в носу.

Он был антисемитом, но главная черта его характера была иной. «Святая простота» – так называли его в школе, так называли его отец с матерью в далеком городке, где он родился и вырос, так называли его однокурсники, и называли они все его так именно потому, что он судил обо всем просто, наивно таращился на окружающий мир, полагая его безоблачным, и совершал самые гадкие поступки с незамутненной душой.

Голощапов открыл ее досье.

«Рахиль Колчинская. 37 лет, программист, родители… отец профессор официальной философии, – отметь это, – шикнул он на Лахманкина, – мать актриса, играет на сцене… так, так, роли… отличница, красный диплом… награды… премии, не замужем, детей нет…»

– Мне неловко напоминать вам, – прошипела Рахиль, но Конон дает деньги под мою кандидатуру, а не под ваших этих…

– Не ври, – оборвал ее Голощапов. – Конон не дурак, да и, говорили мне, рачок-с у него, так что дурить сейчас не станет. Дает, потому что всегда давал. И не по убеждениям, а для своей безопасности.

К ним неслышно вошел Кир. В клетчатой фуфайке, розовощекий, в измазанных глиной ботинках и вдохновенным лицом.

Когда собравшиеся увидели его, он, выпуская трубочный дым через нос, протрубил:

– Я первый и последний, начало и конец, что, не ждали меня?

– Давай ближе к делу, – перебил его Голощапов, – ты принес?

– Принес, принес, – белозубо улыбнулся Кир, – вот, глядите.

Это был сценарий государственного переворота.

Прежде чем приступить к чтению, собравшиеся затвердили свои обязанности: Лахманкин отвечает за армию, за генералов и солдат, там мудрить нечего, он справится, Голощапов – за поддержку партий и работу с газетчиками, Кир – за новый дух и новые слова, за речи героев, Рахиль – за поддержку революции большими деньгами и за связи с иностранцами.

Разногласий не возникло, и все трое, разом забыв о склоке, принялись читать листочки, принесенные Киром, которые тот предусмотрительно напечатал в четырех экземплярах.

– Я что-то не понял, – пробурчал Голощапов, тыкая пальцем в первую страницу, – какая жертва, какой мальчик? Ты что, крови не напился сегодня?

– Все просто, – ответил Кир, самодовольно попыхивая трубкой, – чтобы дело пошло, чтобы вспыхнул пожар, нужна искра. Чтобы телега поехала, нужно смазать колеса. Этой искрой и будет невинно убиенный, которого взбунтовавшиеся толпы понесут к красным стенам, за которыми сидит Лот. Озверев, они выволокут его и разопнут. Кровь агнца, господа присяжные заседатели, диетическая священная жидкость.

– Я что-то не понял, а где мы его возьмем, – голос Лахманкина сорвался и выдал трель, – украдем уже мертвого?

– Наших нарядим в полицейскую форму, они схватят первого же смазливого и свалят одним ударом дубинки. Учить я тебя должен… А потом дадут деру. А другие наши соратники завопят и понесут тело. А дальше как по писаному, – парировал Кир самодовольно.

Собравшиеся переглянулись.

– Это правильно, – подытожил немое обсуждение Голощапов, смягчившись, – так и сделаем, но вдруг никто не придет с детьми?

– Пускай Лахманкин об этом думает, – деловито отрезал Кир. – Давайте лучше обсудим кандидатуры. Кстати, революционный манифест на шестой странице, а вот кандидатуры ваши – полное дерьмо. Я видел.

– А ты кого предлагаешь?

– Это ваша работа, пацаны, предлагать, и вы, как всегда, облажались. Нет вождя – нет революции. Вождь и идеи – вот что движет историей.

Кир был в таком восторге от себя, что опять не заметил, что переврал цитату.

– Я ничего не понял, – признался наконец-то справившийся с укропом Лахманкин, как только за Киром закрылась дверь. – Принес листочки, а подтерся нами.

– Главное, не проболтайтесь потом Лоту, кто воду мутил, – почти шепотом произнес Голощапов. – Будущий зять не простит, если мы окажемся болтунами.

– А Наина знает?

– Знает что? Что ее Рашидик роет могилу папаше? Нет, конечно. И не должна узнать.

Все согласились, и разговор потек веселее.

– А кто это Рашид? – словно пукнув в воду, спросил Лахманкин.

Но вопрос этот прозвучал драматичнее, он прозвучал как выстрел. Самоубийственный. Ставящий под вопрос все мероприятие. Ну нельзя же так!

– Генералы готовят переворот, – еле слышно сказал Лот своей жене, по-детски утыкаясь носом в ее подмышку, – ты уже знаешь об этом?

– Знаю, – ответила Тамара, – они на тебя обижены. Но переворот готовят не генералы, его готовит Рашид.

– Опоздала с новостью. Я первый узнал. И что ты думаешь?

– Прибегут руки тебе лизать, вот что думаю, – ответила она, принимая его к себе шелковым цвета лазури пижамным рукавом. – Они же без тебя как дети, ничего не могут, даже перевернуть. Перегрызлись уже небось. А Рашид прав. Раз дочь его полюбила, он может убить отца. Уважить, но в конце концов убить. Какой визирь не метит в дамки? Но он еще не зять. И теперь уже даже не будущий.

Тамара величественно лежала на высоких подушках, а Лот казался таким маленьким там, внизу, у изгиба ее локотка. Он лежал в позе младенца и, казалось бы, начал бы и сосать молоко, если бы она была расположена к этому. Черные волосы без малейшего признака беспорядка обрамляли ее плоское и вытянутое лицо, чуть заворачивая концы за нижнюю четко очерченную тяжелую скулу.

– За Наиной ухаживают двое, – спокойно продолжала она, – не только он, а еще один, из нефтяных баронов, Конон его рекомендовал, проходимец, наверное, но богатый, хотя наша Наинка любит, конечно, Рашида. Убирать придется, – добавила она со вздохом, – жалко. Красивый он, да и галантный такой… Зря он только так горячо за дело принялся. И чего ему неймется? Женился бы, выждал, а потом тихонечко схарчил тебя. Так нет, давай мятеж поднимать. Чтобы сначала власть взять, а потом уже женщину. Чтобы не подумали, что он женится на ней по расчету. Ох уж эти горячие кавказские головы. Сколько же сказок в них перемешано. И папаша его хорош, знает ведь. Нет чтобы у мальчонки все деньги поотнимать и накостылять ему. Так нет! Ждать будет, пока любимый сын голову сложит. Дикие, дикие и гордые люди.

– Делать-то что? – спросил он, зевая.

– Сначала поговори с Рахиль.

– А кто это?

Лот привык прислушиваться к Тамаре. В душе ее, уме ее не было геометрии, она думала и чувствовала по-другому, обволакивая проблему чувствами и растворяя ее в них. С того момента, как он решил все же полюбить ее, они стали как брат с сестрой, андрогином о двух головах, сиамскими близнецами с общим сердцем.

– Ты обидел своих генералов трижды, – продолжала Тамара. – Ты заставил их ждать, а сам плавал в бассейне.

– А ты откуда знаешь?

– Ты многажды повышал на них голос, а генералы такого терпеть не могут, у них есть понятие Родины.

– Как это? – изумился Лот.

– И ты публично восхищаешься своими головорезами, которые рыскают и доносят, а еще и расправляются с безоружными. У них, по мнению генералов, ничего святого нет, а у генералов святое есть. Помнишь последнюю заваруху на границе, с китайцами? И потом – ты родил на стороне наследника, а военные такими вещами брезгуют.

Лот посмотрел на нее снизу вверх сквозь прищур своих и без того узких глаз.

– Я не хочу, чтобы кто-то считал, что я жалею китайцев.

Фразу о наследнике он решил пропустить мимо ушей.

Не сговариваясь, они поднялись с постели и уселись в кресла в спальне перед пустым камином. Тамара показала рукой на бирюзовый кисет со старинными китайскими игральными костями, стоявший на гадальном столике у камина рядом с картами Таро и стаканчиком с палочками из тысячелистника для гадания по И-Цзин.

– Хочешь, погадаю тебе? На картах Таро, раз ты сегодня против китайцев?

– Давай…

Он встал и подал ей карты.

– Посмотрим, – сказала Тамара, – ага, Смерть, Башня, Иерофант. Ты должен сойти вниз для того, чтобы преодолеть самого себя. Ты сейчас слепой, Лот. Ты можешь оступиться, если испугаешься, и тогда все, конец, упадешь в пропасть. Но ты прорвешься, сломаешь стены, ты перестанешь, Лот, видеть мир черно-белым, и не будешь так глупо командовать и кричать. Ты узришь суть вещей и станешь Гуру, Господь поведет тебя. Тебя, – тут она запнулась, – или твоего сына. Инфант, Иерофант – невелика разница, согласись…

– Я должен стать Гуру?

– Да.

Услышав эти слова, Лот вспомнил о Иерусалиме. О городе, который сильно манил его и в котором он ни разу не был. В чем же сила этого места? В опоре на три ноги, которые всегда найдут плоскость, три веры в одного Бога? Что может быть устойчивей? Он вспомнил и о Платоне, но постарался поскорее спрятать эти мысли и от себя, и от Тамары. Спрятать сына и мысли о нем – единственное, что могло его спасти от нее. Но была ли опасность? Лот знал, что Тамара не желала царственного положения ни для кого из дочерей, она жалела Клавдию, убивающую свою молодость интересом к политике, значит, Платон ничем не был ей опасен. Разве что неприятен самим фактом существования. Но убивать пятилетнего, зачем? Или строить против него козни? Нет, опасности не было. Но он все-таки прятал его, прятал на всякий случай.

– Мне говорили, что вы сказочно умны, – обратился Лот к Рахиль, которой, перед тем как она прошла в его просторный кабинет с видом на Лобное место, были оказаны царские почести. Она пробралась сюда через пеструю многоголосую барахолку по другую сторону площади.

В приемной ее усадили в мягкое кресло, принесли любимый, с цветком лотоса, зеленый чай, подали ломтики вяленого ананаса в пудре из белого перца и включили завораживающе попискивающий ионизатор воздуха.

– Дышите поглубже, – вкрадчиво посоветовала секретарь канцелярии, – ионы дают нам свежесть молодости. И пейте спокойно, он подождет.

Рахиль справилась с изумлением и сделала, чуть не обварив десна, два спешных больших глотка. Вдохнула полной грудью воздух и достала пудреницу. Тут на порог кабинета вышел хозяин, как будто невзначай, но на самом деле, конечно же, специально, чтобы лично встретить ее:

– Я очень ждал вас, – сказал Лот с порога и улыбнулся.

Рахиль шокировала его улыбка, повисшая концами вниз. Зачем он так улыбается, если знает, что это не идет ему?

– Благодарю, – низким голосом ответила Рахиль. И вошла вслед за приглашающим жестом руки в кабинет.

– Мне говорили, что вы сказочно умны, – сказал Лот, – а вокруг меня нет ни одной умной женщины.

– А как же ваша жена? – делано удивилась Рахиль, – говорят, это она управляет государством, а не вы.

– Государство – это я, – пошутил Лот, – закуривайте, не стесняйтесь… Я и сам покурю с вами, хотя мне и не велено.

– Вам не велено? – подыграла Рахиль. – Кем, женой?

Лот встал с кресла, повернулся к ней спиной, подошел к окну и замолчал. Он как будто забыл о ее присутствии.

– Что вы думаете обо всем этом? – через долгую паузу спросил он. – Скажите мне.

– Я думаю, – ответила Рахиль, ничем не выдавшая ни своего интереса к беседе, ни малейшего нетерпения или любопытства, – что вы всем нам должны сказать что-то очень важное.

– Что же?

– Ну, например, что вы – необыкновенный герой. Что вы придумали наш алфавит, альфу и омегу – в переносном смысле, конечно. Что вы все знаете про каждого из нас.

– Я спросил вас о заговоре, – Лот хотел полоснуть ее этой фразой, как лезвием, но очень быстро почувствовал, что поранил только воздух, которым дышал, и ничего более.

– А… генералы… а что вы можете сказать им? Умрите за меня? А почему они должны за вас умирать? Кто вы вообще такой?

Лот как будто не заметил фразы.

– Кто еще принимает участие?

– Вы же все знаете… Впрочем… все те, кто не понимает, почему должны служить вам. Все.

– То есть я должен объяснить им?

– Нам, – поправила его Рахиль, – я ведь хочу тоже служить вам. И потом у вас мальчик, вы должны подумать о нем. Он в большой опасности.

Лот скользнул по ее лицу глазами и принялся что-то чертить на бумаге карандашом. Он снова как будто забыл о Рахиль и погрузился в работу. «Все с ней понятно, – решил он про себя, – она хочет причастности, и она ее получит. И я через нее получу причастность. Только не к власти, а к попытке отъема ее. Рашид, Рашид. Связался с евреями и проиграет им. Евреи всегда были в итоге сильнее арабов».

Он говорил с кем-то по телефону, вызывал секретарей, беседовал с посетителями. Вот в кабинет вошел Конон, прилизанный, по-особенному внимательный к Лоту. Он скосил на Рахиль удивленный взгляд, не понимая, что она здесь делает. Лот никак не обозначил ситуацию, и Конон был вынужден сделать вид, что ничего особенного не происходит.

Потом пожаловал Голощапов, бледный, с черными кругами под глазами, что равнодушно отметил и Лот: «Лицо потерял, серый весь!» Его сменил Лахманкин, вязкий, тугой, болезненный, с желтыми зубами и белками глаз, а потом к вечеру пожаловал и Кир, впрыгнул в комнату, как футбольный мячик, да так и скакал по комнате, пока не вышел вон. Все лупили глаза на Рахиль, плохо скрывая красноречивый немой вопрос.

– Шельмуешь против меня? – спросил Лот Конона, – смотри, цацки твои отберу, – добавил он как бы в шутку.

– Кого просишь, того и поддерживаю, – без тени улыбки ответил Конон, не переставая коситься на Рахиль.

Она хотела показать ему язык, но сдержалась.

– Рахиль нас сдала, – прошептал Голощапов закоперщикам заговора, перед тем как они вышли к главам двадцати семей, управляющих Пангеей, собравшимся у Лахманкина в резиденции глубокой ночью. Впрочем, при более пристальном рассмотрении это оказались не главы, а третья вода на киселе – юные секретари в хрустящих, чуть великоватых белоснежных сорочках, троюродные племянники из глубинки с кусками золота, имитирующими наручные часы, – присланные с оглядкой для получения информации, а никак не для принятия решения. На встрече предстояло обсудить новую пламенеющую готикой архитектуру власти, и расставить новые силовые векторы, создав из них молодую розу ветров.

– Мы сами себя предали, приняв Рахиль, – парировал Лахманкин. – Но сейчас отступать уже бессмысленно.

Когда наконец Рахиль с Лотом остались вдвоем, уже глубоким вечером, Рахиль, не попавшая таким образом на встречу с представителями, не выдержала:

– Мне надо помочиться, – призналась она.

– Что надо? А… Как вам понравилась имперская кухня без прикрас? Как ароматы? Как стряпчие? Ртов-то нынче много, а готовить некому. Так каждый теперь норовит со своей тупой мясорубкой что-нибудь провернуть, каждый норовит всюду вставить свой кусочек давно протухшего мяса. Впечатлило?

– Великолепно, – блеснула глазами Рахиль.

Тиран был прекрасен. По дороге домой Рахиль мысленно возвращалась то к мужественной складке, секущей лоб его вертикально пополам, то к тонким ухоженным пальцам, то к вкрадчивому голосу. Она вспоминала темно-зеленый бархат кресел, старомодное сукно на столе. Вот он смотрит в окно, вот говорит с Кононом, вот что-то диктует секретарю, вот изменившимся, нежным голосом говорит с маленьким сыном. Он ставит роспись – и огромная машина со скрипом поворачивает в ту или другую сторону, он нажимает кнопку – и дороги превращаются в эскалаторы, которые сами идут под ногами, вот он закрывает лицо ладонями, прежде чем отдать последнюю команду «Убирай».

Красовался ли он перед ней?

Господи, красовался ли он передо мной?

И что он хотел – показать мне, как он велик, раздавить масштабом, величественными пропорциями?

Но он прекрасен, Господи, он прекрасен.

Не зря она во что бы то ни стало хотела оказаться рядом с ним.

Я права, Господи?

Господь не ответил ей.

– Политика – это искусство бессмысленного, что вы об этом думаете? – спросил он ее на прощание.

– Это не то, что можно сказать нам, чтобы мы служили лучше, – ответила Рахиль и еле заметно поклонилась ему, прежде чем выйти из его огромного, как целая страна, кабинета.

Как же он захотел быть златоустом! Как же глубоко вошло в него вдохновение творить словами реальность, завораживать, посылать на верную смерть. Лот жадно читал древних пророков и декламировал, расхаживая по кабинету, спальне, столовой, гостиной: «Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце». Или: «Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым. Зачем тебе губить себя?» Или: «Бог дает человеку богатство, имущество и славу, и нет для души его недостатка ни в чем, но не дает ему Бог пользоваться этим, а пользуется тем чужой человек».

– Они убьют тебя, милый Лот, говорила Рахиль, – прижавшись пышноволосой головой к его мощной груди с шелковистой и нежной кожей, – они повесят тебя – так теперь поступают с тиранами.

Лот гладил ее волосы, целовал в тонкую переносицу и все повторял: «Но ведь ты больше не хочешь убить меня? Ведь так? И они не хотят. Они любят меня, как и ты, только обижены».

– И ты потом приласкаешь этих упырей, этих изменников? Ты слабый, Лот, – негодовала Рахиль.

– Я слабый, – согласился он.

– Ты завтра уедешь, – покойно сказала Тамара за утренним кофе, – и когда ты вернешься, они встретят тебя в аэропорту.

– Ну да, – ответил Лот, сделав вид, что он не услышал второй части фразы, – завтра я поеду в путешествие. А где еще можно повстречаться с собой, как не на долгом пути?

– Ты готов к этой встрече? – продолжила Тамара.

– К вечеру буду готов, – как будто рассеянно ответил Лот.

Он сделал вид, что любуется ромашками в вазе бутылочного цвета, стоявшей посередине обеденного стола.

Потом он сделал вид, что задумался.

Потом он сделал вид, что интересуется тем, что сделает она, когда его поведут на казнь.

– Я займу твое место, – двусмысленно пошутила она.

– На эшафоте? – уточнил он.

Днем Лот вызвал к себе Лахманкина и Голощапова. Сказал им, что осведомлен о перевороте и прощает их. Когда все закончится, он и виду не подаст, что между ними когда-то было такое недоразумение, как мятеж. Лот вел себя буднично, прихлебывал крепчайше заваренный ассам, раздавал дежурные поручения и, пожурив, как обычно, Семена и Матвея за некий сущий пустяк, повернулся спиной и долго смотрел в окно, где бушевал ветер.

Наутро он улетел.

Он улетел в Рим. Ноябрьское, яркое здесь, солнце словно умыло его замурзанную рожицу, и он стал выглядеть свежо и молодо.

В сильных еще лучах Рим походил на гигантский ковчег, плывущий в глубину светлого неба, ковчег, набитый странными веселыми тенями и осколками мира.

По улицам сновали веселые темнокожие монашенки, святые отцы в разноцветных рясах, в кафе и ресторанах подавали пахнущие детством крутые яйца, которые в сочетании с капучино почти что исполняли мессу. Старые ребра античных колоннад торчали то здесь, то там, напоминая о временах, сделавших этот город Вечным, временах, поставивших на пьедестал эталонную ссору двух братьев.

Он знал, что столкнется именно с этими ребрами, и снова у гробницы Святого Петра станет мучиться своим обычным вопросом: кто такие эти Петр и Павел? Аристократ и простак? Каин и Авель на новый лад? Ромул и Рем? Две противоположности, для равновесия слитые воедино? Две ноги одного божества?

Лот, как всегда, переоделся в самолете и шел по улицам неузнанный.

«Почему другие города умирают, а этот вечно живет? – задавался он вопросом, – какой тут секрет, мне так нужен этот секрет!»

В Ватикане, в Сикстинской капелле, он лег на прохладный пол – благо распорядок это позволял – и долго разглядывал знаменитую фреску, на которой изображена вся тщетность человеческого усилия дотянуться до Бога. Не в этом ли сила земного притяжения, чтобы никогда не дотянуться до того, кто стоит рядом?

Он зашел в Колизей, представив себя Помпеем, он доехал до римского писсуара и помочился там, он снял вечером у вокзала продажного мальчика и разговаривал с ним, непонятый, до самого утра. Он дергал за соски смоковницы, любовался расписной керамикой с рыбами, макал грубый хлеб в зеленое терпкое оливковое масло и запивал его красным вином, купил образки из пластика с клеенчатым Христом, изумлялся огромности ландшафта и крошечности этих самовлюбленных людей, глядел на церкви и бесконечно молящихся прихожан, пока наконец-то не понял на заходе солнца, как ему на самом деле следует поступить.

«Сила олимпийцев не в них самих, а в могуществе Олимпа, – вспомнил он давнишнюю наработку Кира, – два столпа – это неустойчивая опора, но третий столп всегда помогает этой неустойчивости обрести плоскость». Нам нужен третий.

Люди потекли рекой по улицам к центральной площади, держа в руках яркие транспаранты с лозунгами «Долой!» и «Давай!». В их руках были гигантские фотографии молодого Лота в походном серо-зеленом кителе, который он никогда не носил, а надел один раз по просьбе фотографа. Там и здесь демонстранты несли фотопортреты Михаила Исерова головой вниз, и было странно, что его волосы не болтаются от порывов ветра. На нем была белая генеральская форма в красных и зеленых пятнах. Были и такие, кто нес портреты Крейца, розовощекого, совсем не похожего на героя революции, и транспаранты с лозунгами о большом счастье, ожидающем Пангею с его воцарением. Было несколько больших фотографий и пятилетнего Платона, но продержались они в толпе не более десяти минут, кто-то вырвал их из рук митингующих и изорвал в клочья.