Текст книги "Вендетта, или История всеми забытого"

Глава 27

Она приблизилась маленькими шажками со своей обычной грацией пантеры, и ее алые губы расплылись в чарующей улыбке.

– Как хорошо, что вы приехали! – начала она, протягивая ко мне обе руки, словно приглашая в свои объятия. – Да еще в рождественское утро! – Видя, что я не шевельнулся и не сказал ни слова, она умолкла и посмотрела на меня с некоторой тревогой. – В чем дело? – спросила она чуть тише. – Что-нибудь случилось?

Я посмотрел на нее и, увидев, что ее внезапно обуял страх, не стал пытаться ее успокоить, а просто поставил перед ней стул.

– Присядьте, – мрачно произнес я. – У меня плохие новости.

Она медленно опустилась на стул и посмотрела на меня испуганными глазами. Ее била дрожь. Пристально глядя на нее, я с огромным удовольствием отметил все эти внешние признаки беспокойства. Я ясно видел, что творилось у нее в душе. Ее охватил ужас, ужас от того, что я раскрыл ее измену. Так на самом деле и произошло, но еще не настало время ей об этом узнать. Тем временем она страдала, мучилась от ужаса и неизвестности, пожиравших ее душу. Я молчал и ждал, пока она заговорит. После небольшой паузы, во время которой с ее щек исчез нежный румянец, она с натянутой улыбкой произнесла:

– Плохие новости? Вы меня удивляете! Что бы это могло быть? Какие-то неприятности, связанные с Гвидо? Вы его видели?

– Да, я его видел, – ответил я тем же мрачным и серьезным тоном. – Мы с ним только что расстались. Он посылает вам вот это. – И я протянул ей кольцо с бриллиантом, которое снял с пальца мертвеца.

Если раньше она была бледна, то теперь ее цветущее лицо в один миг побелело и осунулось. Она взяла кольцо заметно дрожавшими, холодными как лед пальцами. Теперь она не пыталась улыбаться и быстро вздохнула, решив, что я все знаю. Я продолжал молчать. Она изумленными глазами смотрела на бриллиант.

– Не понимаю, – раздраженно пробормотала она. – Я подарила ему кольцо в память о его друге, моем муже, зачем он его вернул?

Страдающая от душевных мук преступница! Я посмотрел на нее с мрачной иронией, но ничего не ответил. Внезапно ее глаза наполнились слезами.

– Почему вы такой холодный и отстраненный, Чезаре? – спросила она, чуть не плача. – Не стойте, как угрюмый страж, поцелуйте меня сейчас же и расскажите, что случилось.

Поцеловать ее! Так скоро после того, как поцеловал руку ее мертвого любовника? Нет, не могу и не стану. Я продолжал стоять на том же месте в непоколебимом молчании. Она снова жалобно взглянула на меня и пробормотала:

– Ах, вы меня не любите! Если бы любили, то не были бы таким мрачным и молчаливым. И если в самом деле есть плохие новости, вам следовало бы сообщить их мне мягко и нежно. Я думала, вы собирались облегчить мне жизнь…

– Мои намерения таковыми и остаются, синьора, – прервал я ее жалобы. – Из ваших заявлений я заключил, что ваш названый брат Гвидо Феррари стал казаться вам докучливым и неприятным. Я обещал, что заставлю его замолчать, – и вы об этом помните. Я свое слово сдержал. Он замолчал – навсегда!

Она вздрогнула.

– Замолчал? Как? Вы хотите сказать…

Я встал перед ней так, чтобы иметь возможность смотреть ей прямо в глаза.

– Я хочу сказать, что он мертв.

Она тихонько вскрикнула, но не от горя, а от удивления.

– Мертв! – воскликнула она. – Это невозможно! Мертв! Это вы его убили?

Я скорбно наклонил голову.

– Да, это я его убил! Но в честном поединке, при свидетелях. Вчера вечером он нанес мне чудовищное оскорбление, и сегодня утром состоялась дуэль. Перед тем как он скончался, мы простили друг друга.

Она внимательно меня слушала. Ее щеки снова слегка зарумянились.

– Каким же образом он вас оскорбил? – тихо спросила она.

Я вкратце изложил ей историю случившегося. Она по-прежнему выглядела взволнованной.

– Он упомянул мое имя? – спросила она.

Я с глубоким презрением взглянул на ее обеспокоенное лицо. Она боялась, что умирающий мог во всем мне признаться!

– Нет, не после нашей ссоры, – ответил я. – Но я слышал, что он отправился к вам домой, чтобы вас убить! Не найдя вас, он лишь вас проклял.

Она издала вздох облегчения. Ей показалось, что все обошлось! Ее алые губы сложились в недобрую улыбку.

– Что за моветон! – холодно проговорила она. – Не представляю, за что ему меня проклинать! Я всегда была к нему добра – слишком добра.

И вправду слишком добра! Достаточно добра для того, чтобы радоваться смерти объекта своей доброты! А ведь она радовалась! Я видел это в злодейском блеске ее глаз.

– Вам его не жаль? – с напускным удивлением спросил я.

– Жаль? Совсем нет! С чего мне его жалеть? Он был очень приятным другом, пока мой муж был жив и держал его в узде, но после кончины моего бедного Фабио его отношение ко мне сделалось совершенно невыносимым.

Осторожно, прекрасная лицемерка! Не увлекайся! Остерегись, дабы пальцы твоего «бедного Фабио» не впились в твою тонкую шейку и не свернули ее одним резким движением – ведь это смерть! Одному лишь небу известно, как мне в тот момент удалось сдержать себя! Боже, у любого пресмыкающегося больше сочувствия, чем у этой негодяйки, которую я сделал своей женой! Тогда я мог ее убить даже ради Гвидо – таковы бывают превратности человеческой души. Однако я обуздал свою ярость, совладал со своим голосом и спокойно произнес:

– Выходит, я ошибся? Я считал, что вы глубоко опечалитесь, что мое известие вас потрясет и расстроит, – отсюда моя мрачность и нарочитая холодность. Но я, похоже, все сделал правильно?

Она вскочила со стула, словно довольный ребенок, и обвила руками мою шею.

– Вы храбрец, храбрец! – с каким-то ликованием воскликнула она. – Вы не могли поступить иначе! Он вас оскорбил, и вы его убили. Все правильно! Я еще больше люблю вас за то, что вы человек чести!

Я поглядел на нее с отвращением и презрением. Честь! Это слово прозвучало клеветой из ее уст. Она не заметила выражения моего лица, поскольку, будучи великолепной актрисой, была всецело поглощена ролью, которую себе выбрала.

– А вы, значит, были таким скучным и грустным оттого, что боялись меня огорчить! Бедный Чезаре! – сказала она ласково и по-детски, что у нее всегда получалось, когда она этого хотела. – Но теперь, когда вы видите, что я вовсе не несчастна, вы снова станете веселым? Да? Подумайте, как сильно я вас люблю и какое нас ждет счастье! И, знаете, вы подарили мне такие чудесные украшения, и так много, что я едва решаюсь предложить вам подобную безделицу. Но, поскольку она действительно принадлежала Фабио и его отцу, которого вы знали, думаю, вам следует ее принять. Вы возьмете ее и станете носить, чтобы сделать мне приятное? – И она надела мне на палец кольцо с бриллиантом – мое же кольцо!

Я едва не расхохотался, однако торжественно поклонился, принимая подарок.

– Лишь как доказательство ваших ко мне чувств, моя дорогая, – произнес я, – хоть оно и связано у меня с ужасным событием. Я снял его с руки Феррари, когда…

– О да, знаю! – прервала она меня, слегка вздрогнув. – Наверное, видеть его смерть стало для вас настоящим испытанием. Думаю, мертвецы выглядят просто жутко – такое зрелище расстраивает нервы! Я помню, когда я здесь училась, меня повели посмотреть на скончавшуюся монахиню. Мне стало плохо, и я несколько дней болела. Я хорошо понимаю ваши чувства. Но вы должны попытаться забыть об этом. В конце концов, дуэль – вполне обычное явление!

– Весьма обычное, – машинально ответил я, по-прежнему разглядывая ее прекрасное лицо, повернутое ко мне, и ее волнистые волосы. – Но они не часто заканчиваются смертью. В результате же этой мне придется на несколько дней уехать из Неаполя. Сегодня вечером я отправляюсь в Авеллино.

– В Авеллино?! – с интересом воскликнула она. – О, мне прекрасно знакомо это место. Мы однажды ездили туда с Фабио, когда я только вышла за него замуж.

– И вы там были счастливы? – холодно осведомился я.

Я вспомнил то время, о котором она говорила, – время беспричинной и глупой радости!

– Счастлива? О да! Тогда мне все было внове. Просто замечательно быть хозяйкой самой себе, и я так радовалась, что вырвалась из монастыря.

– Мне показалось, что вы любите монахинь? – произнес я.

– Некоторых – да. Мать-настоятельница – прекрасная, добрая старушка. Но вот мать Маргарита – Наместница, как ее называют, которая вас принимала, – о, ее я терпеть не могу!

– В самом деле? И почему же?

Ее алые губы хищно скривились.

– Потому что она такая хитрая и молчаливая. Некоторые из здешних воспитанниц ее обожают, но им же нужно кого-то любить, сами знаете, – весело рассмеялась она.

– Нужно ли? – я задал этот вопрос машинально, лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.

– Конечно, нужно, – весело ответила она. – Глупый Чезаре! Девочки часто разыгрывают любовь к кому-то, они лишь стараются, чтобы монахини не прознали об этой игре. Это очень забавно. С тех пор как я тут нахожусь, у них на мне какой-то пунктик. Мне дарят цветы, бегают за мной по саду, иногда целуют краешек моего платья и называют меня всяческими нежными именами. Я им это позволяю, потому что это раздражает госпожу Наместницу, но, конечно же, все это полная глупость.

Я молчал. Я думал о том, какое же это проклятие – потребность любить. Этот яд, наверное, проникает даже в сердца детей – юных созданий, запертых за высокими стенами монастыря и находящихся под пристальным присмотром и заботой Христовых невест.

– А монахини? – спросил я, словно размышляя вслух. – Как они обходятся без любви и романтических чувств?

В ее глазах сверкнула едва заметная злая улыбка, надменная и презрительная.

– А они и вправду всегда обходятся без любви и романтических чувств? – немного лениво проговорила она. – А как же Пьер Абеляр и Элоиза Фульбер или Фра Филиппо Липпи?

Чем-то задетый в ее тоне, я обхватил ее за талию и, крепко сжав, с некоторой суровостью произнес:

– А вы? Возможно ли, что вы увлеклись или находите веселость в созерцании недозволенной и позорной страсти? Отвечайте!

Она вовремя взяла себя в руки и застенчиво опустила глаза.

– Только не я! – ответила она торжественным и целомудренным тоном. – Как вы могли такое подумать? По-моему, нет ничего ужаснее обмана, он никогда не кончается ничем хорошим.

Я выпустил ее из своих объятий.

– Вы правы, – спокойно сказал я. – Я рад, что у вас столь правильные убеждения. Я всегда ненавидел ложь.

– И я тоже! – уверенно заявила она, искренне и открыто глядя мне в глаза. – Я часто думала, зачем люди врут. Ведь их непременно уличат во лжи!

Я прикусил губу, чтобы сдержать пылкие обвинения, которые мне так хотелось ей бросить. Зачем мне проклинать актрису или пьесу прежде, чем упавший занавес скроет их обоих? Я переменил тему разговора.

– Как долго вы намереваетесь продлить свое затворничество в монастыре? – спросил я. – Теперь ничто не мешает вам вернуться в Неаполь.

Она немного помедлила с ответом, потом сказала:

– Я сказала настоятельнице, что приехала на неделю, поэтому лучше выдержать этот срок. Но дольше я не задержусь, поскольку если Гвидо нет в живых, мое присутствие в городе весьма необходимо.

– В самом деле? Позвольте спросить – почему?

Она лукаво рассмеялась.

– Просто чтобы подтвердить его завещание, – ответила она. – Перед отъездом в Рим он оставил его у меня на хранение.

Тут меня осенило.

– И что в нем написано? – осведомился я.

– Там написано, что я объявляюсь владелицей всей его собственности на момент смерти! – ответила она с выражением какого-то злорадного торжества.

Несчастный Гвидо! Как же он доверял этой коварной, корыстной и бессердечной женщине! Он любил ее так же, как любил ее я, – ее, вообще недостойную любви! Я обуздал закипавшие во мне чувства и лишь церемонно ответил:

– Поздравляю вас! Мне будет позволено взглянуть на этот документ?

– Разумеется, я могу показать его прямо сейчас. Он у меня с собой. – Она достала из кармана небольшую папку из юфти, открыла ее и протянула мне запечатанный конверт. – Сломайте печать! – с детским нетерпением добавила она. – Он запечатал конверт после того, как я прочла бумагу.

Непослушной рукой, с острой болью в сердце я открыл конверт. Там оказалось, как она и говорила, составленное по всем правилам завещание, подписанное и заверенное, по которому все, безусловно и безоговорочно, отходило «Нине, графине Романи, проживающей на вилле Романи в Неаполе». Я прочел его и вернул ей.

– Наверное, он вас любил! – сказал я.

Нина рассмеялась.

– Конечно, – весело ответила она. – Но ведь меня многие любят, в этом нет ничего нового. Я привыкла к тому, что меня любят. Но вот видите, – продолжила она, возвращаясь к завещанию, – здесь оговаривается: владелицей всей его собственности на момент смерти. Это означает все деньги, оставленные его дядюшкой в Риме, так ведь?

Я поклонился, не решившись говорить, чтобы не выдать своих чувств.

– Я так и думала, – радостно пробормотала она скорее себе, нежели мне, – и у меня есть право на все его письма и бумаги.

Тут она внезапно умолкла и взяла себя в руки.

Я ее понял. Она хотела вернуть свои письма мертвецу, дабы ее любовная связь с ним не выплыла наружу при каких-то случайных обстоятельствах, которые могли застать ее врасплох. Хитрая чертовка! Я почти обрадовался тому, что она показала мне, как глубоко увязла в пороках и обмане. В ее случае и речи не могло быть о жалости или снисходительности. Если подвергнуть ее сразу всем пыткам, изобретенным дикарями или жестокими инквизиторами, это наказание показалось бы очень легким по сравнению с ее преступлениями. Преступлениями, за которые, заметьте, закон не предусматривает другого средства, кроме развода. Устав от этой отвратительной комедии, я посмотрел на часы.

– Пришла пора вас покинуть, – сказал я с церемонной учтивостью. – Время быстро летит в вашем очаровательном обществе! Однако мне еще предстоит дойти пешком до Кастелламаре, найти там свой экипаж, к тому же необходимо решить множество дел до отъезда этим вечером. По возвращении из Авеллино могу я рассчитывать на ваше гостеприимство?

– Вам это известно, – ответила она, положив голову мне на плечо, когда я, продолжая игру, обнял ее на прощание. – Вот только мне хочется, чтобы вы вообще никуда не уезжали. Дорогой, не покидайте меня надолго – я буду так несчастна, пока вы не вернетесь!

– Говорят, разлука укрепляет любовь, – с притворной улыбкой заметил я. – Пусть так будет и с нами. Прощайте, дорогая моя! Молитесь за меня, полагаю, вы здесь очень много молитесь?

– О да! – наивно ответила она. – Здесь больше нечего делать.

Я крепко сжал ее руку. Обручальное кольцо у нее на пальце и кольцо с бриллиантом у меня на руке сверкнули на свету, будто скрещенные шпаги.

– Тогда молитесь, – произнес я. – Стучитесь в небесные врата с сладкоголосыми мольбами об упокоении души бедняги Феррари! Помните, что он любил вас, хоть вы его никогда не любили. Из-за вас он поссорился со мной, своим лучшим другом, и из-за вас он умер! Молитесь за него, кто знает… – заговорил я с пафосом. – Кто знает, не его ли слишком рано отлетевший дух теперь рядом с нами, слышит наши слова и видит наши взгляды?

Она слегка задрожала, и ее руки похолодели в моих ладонях.

– Да-да, – продолжил я немного спокойнее, – вам нельзя забывать молиться о нем, он был молод и не готов к смерти.

Мои слова частично возымели на нее желаемое действие: ее заранее приготовленные фразы уже не годились. Казалось, она ищет какой-то ответ, но не находит его. Я по-прежнему сжимал ее руки.

– Обещайте мне! – продолжал я. – И в то же время молитесь за своего покойного мужа! Они с беднягой Феррари были близкими друзьями, сами знаете, и было бы правильно соединить их имена в одной мольбе, адресованной Ему, «от которого нет тайн» и кто всевидящим оком оценивает чистоту ваших помыслов. Вы это сделаете?

Она улыбнулась слабой неискренней улыбкой и тихо ответила:

– Конечно же да. Обещаю вам.

Я отпустил ее руки. Я был доволен. Если она посмеет молиться вот так, я чувствовал, я знал, что тем самым она навлечет на свою душу двойной гнев небес, ведь я уже видел дальше могилы! Простая смерть ее тела доставит мне лишь небольшое удовлетворение, я же стремился к полному уничтожению ее порочной души. Я поклялся, что она никогда не покается, ей никогда не представится возможность сбросить с себя всю подлость, как змея сбрасывает кожу, и, облачившись в невинность, попросить позволения шагнуть в Вечные Владения, куда отправилась моя дочурка, – никогда, никогда! Ни одна церковь ее не спасет, ни один священник не отпустит ей грехи – ни за что, пока я жив!

Она смотрела на меня, пока я застегивал пальто и надевал перчатки.

– Вы уже уезжаете? – робко спросила она.

– Да, теперь я уезжаю, дорогая моя, – ответил я. – Что? Отчего вы так побледнели?

Лицо ее внезапно сделалось совсем белым.

– Дайте мне еще раз взглянуть на вашу руку, – с лихорадочным нетерпением попросила она. – Ту, на которую я надела кольцо!

Я с готовностью снял только что надетую перчатку и улыбнулся.

– Какая странная фантазия пришла вам в голову, моя маленькая? – игриво спросил я.

Она не ответила, взяла мою руку и стала пристально и с любопытством ее рассматривать. Затем подняла взгляд, губы ее нервно дернулись, и она рассмеялась хриплым, безрадостным смехом.

– Ваша рука, – бессвязно пробормотала она, – с… этим… кольцом… на пальце… в точности… как у Фабио!

Не успел я и слово сказать, как у нее началась бурная истерика: она попеременно рыдала, вскрикивала и смеялась, впав в дикое, полубезумное состояние, которое обычно выводит из себя самого сильного мужчину, не привыкшего к таким вспышкам. Я позвонил, чтобы позвать на помощь. Явилась послушница и, увидев состояние Нины, выбежала, чтобы налить воды и послать за Наместницей. Та вошла тихими шагами, со своим обычным невозмутимым видом, одним взглядом оценила ситуацию, отпустила послушницу, взяла стакан с водой, побрызгала ею Нине на лоб и силой влила несколько капель ей в рот, разжав стиснутые зубы. Затем повернулась ко мне и несколько высокомерным тоном осведомилась, что вызвало этот приступ.

– Право же, не могу вам сказать, – с некоторой озабоченностью и раздражением ответил я. – Конечно же, я рассказал графине о неожиданной кончине ее друга, но она восприняла это известие с образцовым спокойствием. Обстоятельство, которое, по всей вероятности, так сильно ее расстроило, состоит в том, что она обнаружила – или сказала, что обнаружила, – сходство между моей рукой и рукой ее покойного мужа. Это представляется мне абсурдным, но иного объяснения этому женскому капризу не существует. – Я пожал плечами, словно был раздражен и начал терять терпение.

На бледном серьезном лице монахини мелькнула улыбка с явными признаками сарказма.

– Видите ли, это все от чувствительности и изнеженности сердца! – произнесла она холодным, бесстрастным голосом, и в ее ледяных интонациях я услышал некий иной смысл, нежели вложенный в произнесенные ею слова. – Мы, возможно, не способны понять всю глубину ее тонких чувств, а посему нам не дано о них судить.

Тут Нина открыла глаза и посмотрела на нас горестным взглядом. Грудь ее вздымалась глубокими долгими вздохами, являвшими собой финальные такты «истерической сонаты».

– Надеюсь, вам лучше? – продолжала монахиня монотонным голосом без всякого сочувствия, обращаясь к ней несколько сдержанно. – Вы чрезвычайно встревожили графа Оливу.

– Мне очень жаль… – слабым голоском начала Нина.

Я поспешно шагнул к ней.

– Прошу вас, не надо об этом! – попросил я, подражая интонациям пылкого влюбленного. – Я бесконечно сожалею, что, на свою беду, обладаю руками, похожими на руки вашего мужа! Уверяю вас, что очень этим огорчен. Сможете ли вы меня простить?

Моя жена быстро приходила в себя и явно сознавала, что повела себя довольно глупо. Она улыбнулась слабой болезненной улыбкой, однако выглядела очень напуганной, измученной и нездоровой. Медленно и лениво она поднялась со стула.

– Думаю, мне лучше пойти к себе, – сказала она, не глядя на Наместницу, которая отступила чуть в сторону и стояла прямо, с застывшим лицом и холодно блестевшим на неподвижной груди распятием.

– До свидания, Чезаре! Простите мне мою глупость и напишите мне из Авеллино.

Я взял ее протянутую руку, наклонился и нежно прикоснулся к ней губами. Она повернулась к двери, но тут ей в голову, похоже, пришла озорная мысль. Она взглянула на Наместницу и вернулась ко мне.

– Прощайте, любовь моя! – восторженно воскликнула она и, обвив руками мою шею, почти страстно меня поцеловала. Затем с вызовом посмотрела на монахиню, которая опустила глаза так, что они казались полностью закрытыми, и, тихонько рассмеявшись ленивым звонким смехом, помахала мне рукой и вышла из комнаты.

Я пришел в некоторое замешательство. Внезапность и теплота ее ласк являли собой, как я знал, обычную обезьянью уловку, призванную задеть религиозные чувства матери Маргариты. Я сам не знал, что сказать этой величественной женщине, которая продолжала стоять напротив меня с опущенными глазами и неслышно двигавшимися губами, будто читавшими молитвы. Когда дверь за моей женой закрылась, монахиня подняла взгляд. На ее бледных щеках выступил легкий румянец, и, к своему изумлению, я увидел блестевшие на ее темных ресницах слезы.

– Уверяю вас… – умоляюще начал я.

– Ничего не говорите, синьор, – прервала она меня едва заметным извиняющим жестом. – В этом нет никакой необходимости. Насмешка над монахиней – вполне распространенное развлечение среди мирянок, как молодых девушек, так и зрелых женщин. Я к этому привыкла, хотя чувствую эту жестокость острее, чем следовало бы. Дамы вроде графини Романи считают, что мы – могилы женственности, которые мы опустошили и вычистили в полную меру наших сил, дабы они более подходили для содержания тела распятого Христа. Эти светские дамы, говорю я вам, считают, что мы не ведаем всего того, что знают они, что нам не понять любви, нежности или страсти. Они никогда не думают – зачем это им? – что у нас тоже есть прошлое, возможно такое, которое заставило бы ангелов плакать от жалости! Я, даже я… – Тут она яростно ударила себя в грудь, затем, взяв себя в руки, холодно продолжила: – Устав нашего монастыря, синьор, не позволяет посетителям оставаться здесь больше часа, и этот час истек. Я вызову сестру, чтобы она проводила вас до выхода.

– Подождите минуту! – взмолился я, чувствуя, что для полного соответствия своей роли мне следует попытаться оправдать поведение Нины. – Позвольте всего одно слово! Моя невеста очень молода и легкомысленна. Я и помыслить не могу, что ее в высшей степени невинное прощальное объятие имело целью преднамеренно вас уязвить.

Монахиня посмотрела на меня, и в ее глазах мелькнуло презрение.

– Вы считаете, синьор, что все эти нежности предназначены вам? Весьма естественное предположение, и мне было бы жаль вас в этом разубеждать. – Она на мгновение умолкла, а затем продолжила: – Вы кажетесь серьезным человеком, возможно, вам суждено стать тем, кто спасет Нину. Я многое могла бы сказать, хотя мудрее было бы промолчать. Если вы ее любите, не льстите ей, ее непомерное тщеславие ее погубит. Твердая, разумная и направляющая рука хозяина, возможно… – Она умолкла, вздохнула и негромко продолжила: – Прощайте, синьор! Благословляю вас! – И, осенив меня крестным знамением, когда я почтительно наклонил голову, принимая ее благословение, она бесшумно вышла из комнаты.

Через мгновение появилась пожилая, прихрамывавшая на одну ногу сестра, чтобы проводить меня до ворот. Когда я проходил по каменному коридору, боковая дверь чуть приоткрылась, и на меня уставились два очаровательных юных личика. На секунду я увидел четыре веселых глаза и услышал, как приглушенный голос произнес:

– О, это старый папаша!

Тут моя проводница, которая хоть и охромела, но не ослепла, заметила отворенную дверь и захлопнула ее со злобным треском, который, однако, не заглушил раздавшийся изнутри звонкий смех. Дойдя до входных ворот, я повернулся к своей почтенной спутнице, вложил в ее трясущуюся ладонь четыре двадцатифранковые монеты и сказал:

– Передайте это от меня матери-настоятельнице и попросите ее отслужить завтра в часовне молебен за упокой души того, чье имя здесь написано. – Я протянул ей визитную карточку Гвидо Феррари, еще тише и торжественнее добавив: – Его постигла внезапная, неожиданная гибель. В милосердии вашем помолитесь и за того, кто его убил!

Лицо старухи выразило изумление, она истово перекрестилась, однако пообещала, что просьба моя будет выполнена. Я попрощался с ней и вышел, ворота монастыря закрылись за мной с глухим лязгом. Я прошел несколько метров, остановился и оглянулся. Какой мирной казалась эта обитель, какой спокойной и уж точно уединенной с венчавшими ее древние серые стены нуазетовыми розами! И все же какие проклятия воплощала в себе в виде юных девушек, которые позднее превратятся в женщин. В женщин, для которых все заботы, строгое воспитание и истовое попечение монахинь сделаются совершенно ненужными. В женщин, которые даже из этой обители святости выйдут с подлым характером и животными устремлениями и которые потом, живя в пороках и лицемерии, станут превозносить строгость своего детского воспитания как доказательство собственной безупречной чистоты и добродетели!

Какой урок был извлечен им подобными из ежедневного примера монахинь, умерщвляющих свою плоть, постящихся, молящихся и плачущих? Никакой! Никакой, кроме насмешек и отвращения. Девушке в расцвете юности и красоты жизнь монахини кажется смешной. «Бедные монашки! – со смехом говорит она. – Они такие темные. Их время кончилось, а мое еще не наступило». Немногие, очень немногие из тысяч молодых женщин, покидающих тихое прибежище школьных лет и окунающихся в мирскую круговерть светского общества, научаются хоть чуть-чуть серьезно воспринимать жизнь, любовь и печаль. Для большинства из них жизнь представляет собой заведение с нарядами и дамскими шляпками. Любовь есть вопрос денег и драгоценностей. Печаль – серьезные вычисления, какой траур, большой или малый, считается приличествующим или модным. И вот ради таких особ мы, мужчины, работаем – работаем, пока волосы наши не поседеют, а спины не согнутся от трудов. Работаем, пока нас не покинут радость и интерес к жизни, и что же становится нам наградою? Счастье? Редко. Неверность? Часто. Осмеяние? Воистину нам надлежит радоваться, что нас лишь высмеют и задвинут на вторые роли в нашем же доме: наши женушки называют это «добрым отношением». Есть ли хоть одна замужняя женщина, которая изредка не бросает в мужа камешек едкой насмешки, когда тот поворачивается к ней спиной? Что ж, синьора, вы, читающая эти строки, с негодованием скажете: «Конечно же, такая женщина есть! И эта женщина – я!» Действительно? Кланяюсь вам до земли! Вы, несомненно, являетесь единственным исключением!