Текст книги "Скорбь сатаны"

– Пусть ваш друг подойдет ко мне и сядет рядом, я хочу с ним поговорить. У него поразительный голос, и мне знакома песня, которую он пел… я видела ее… в одном альбоме, очень давно. Я хочу знать, где он нашел ее.

Риманез осторожно и почтительно приблизился к постели больной, и лорд Элтон уступил ему стул подле ее постели.

– Вы чудесным образом влияете на мою супругу, – сказал он. – Я уже много лет не видел ее такой оживленной.

Оставив их наедине, он удалился туда, где мы сидели втроем с леди Сибил и мисс Чесни и вполне непринужденно беседовали.

– Я только что выразил надежду, что вы и ваша дочь навестите меня в Уиллоусмире, лорд Элтон, – обратился я к нему.

Брови его чуть сдвинулись, но он заставил себя улыбнуться.

– Мы будем рады навестить вас, – пробормотал он. – Когда вы вступаете в права владения?

– Как только это станет возможным. Буду ждать в городе до следующего приема при королевском дворе, так как и я, и мой друг приглашены туда.

– О да… эээ… да! Это всегда разумно. И проблем вполовину меньше, чем для леди в салонах. Все заканчивается довольно быстро, и корсеты с низким вырезом не обязательны, ха-ха-ха! Кто вас порекомендовал?

Я назвал имя одной известной личности с хорошими связями при дворе, и граф кивнул.

– Очень достойный человек, лучшего и представить нельзя, – благодушно сказал он. – А эта ваша книга, когда она выходит?

– На следующей неделе.

– Нам следует купить ее, нам непременно следует ее купить, – подхватил он, изображая интерес. – Сибил, добавь ее в список своих библиотечных книг.

Она согласилась, хотя, как мне показалось, довольно безразлично.

– Напротив, вы должны позволить мне подарить ее вам, – возразил я. – Надеюсь, вы не откажете мне в этом удовольствии.

– Вы так добры, – ответила она, вскинув на меня свои прекрасные глаза, но мне ее пришлют из библиотеки «Мьюдис» – библиотекарь знает, что я читаю все подряд. Хотя должна вам признаться, что покупаю я только книги, написанные Мэйвис Клэр.

И снова прозвучало имя этой женщины! Я чувствовал досаду, но постарался ничем не выдать себя.

– Я буду ревновать вас к Мэйвис Клэр, – сказал я шутливо.

– Как и большинство мужчин! – тихо сказала она.

– Вы и в самом деле рьяно ей преданы! – воскликнул я слегка удивленно.

– Думаю, да. Хотела бы я увидеть другую женщину, столь благородную, как она. Во мне самой нет ни следа гениальности, и поэтому я так чту ее в других женщинах.

Я хотел было отпустить подходящий комплимент, но внезапно все мы вскочили со своих мест, встрепенувшись от ужасного, судорожного крика – так могло бы кричать животное, терзаемой мукой. На миг мы застыли в оцепенении, напуганные, и смотрели на Риманеза, с глубоко озабоченным видом приближавшегося к нам.

– Боюсь, что графине нездоровится, – тихо сказал он, – возможно, вам стоит проведать ее…

Новый вопль прервал его, и пригвожденные к месту ужасом, мы увидели, как леди Элтон билась в конвульсиях, охваченная неким кошмарным припадком, колотя по воздуху руками, словно сражалась с невидимым врагом. В одно мгновение лицо ее утратило всякое подобие человеческого, жутко исказившись, и послышался дикий сдавленный крик, прерываемый приступами мучительного удушья:

– Боже мой! Милосердный Боже! Господи Боже! Скажите Сибил… молитесь… молитесь Богу… молитесь…

С этими словами она тяжко рухнула на постель, лишившись дара речи и сознания.

Царило всеобщее смятение. Леди Сибил с мисс Шарлоттой бросилась к матери, Диана Чесни отпрянула, дрожа от страха, лорд Элтон кинулся к колокольчику и принялся остервенело звонить.

– Пошлите за доктором! – крикнул он напуганному слуге. – У леди Элтон снова удар! Ее следует немедленно отвезти в ее комнату.

– Могу ли я чем-то помочь? – спросил я, мельком взглянув на Риманеза, с мрачным видом стоявшего в стороне и застывшего в молчании, словно статуя.

– Нет-нет! и все же, спасибо вам! – граф с благодарностью стиснул мою руку. – Не следовало ей спускаться, это слишком ее взволновало. Сибил, дорогая, не смотри на нее – это лишь расстроит твои нервы. Мисс Чесни, умоляю, отправляйтесь в вашу комнату, Шарлотта сделает все возможное…

Пока он говорил, двое слуг унесли бесчувственную графиню наверх, и когда ее напоминавшую гроб постель прокатили мимо меня, один из них накинул покрывало на ее лицо, чтобы скрыть его. Но я успел увидеть чудовищную перемену в ее чертах – неизгладимую печать ужаса на осунувшемся лице, ужаса невиданного, что бывает лишь на картинах художников, изображающих терзаемые мукой заблудшие души. Глаза закатились, остекленели, застыв в глазницах, и в них отражался все тот же отчаянный, безумный страх. Как ужасно было это лицо! Кровь стыла в жилах от одного его вида, и мне сразу вспомнилось видение прошлой ночи и бледные черты трех призраков, явившихся мне в страшном сне. Как похожа на них была сейчас леди Элтон! Объятый ужасом и отвращением, я отвел взгляд и с радостью увидел, как Риманез прощается с хозяином, выражая свое сожаление и сочувствуя беде, постигшей его дом. Я же приблизился к леди Сибил, сжал ее холодную, дрожащую ручку в своих руках и почтительно поцеловал.

– Мне очень жаль! – тихо сказал я. – Я бы сделал что угодно, чтобы утешить вас.

Она взглянула на меня: глаза ее были спокойны и сухи.

– Благодарю вас. Но доктора постоянно предупреждали, что ей грозит новый удар, который лишит ее дара речи. Это очень печально; возможно, она проживет так еще несколько лет.

Я снова выразил свое сожаление.

– Могу ли я навестить вас завтра? – спросил ее я.

– Это будет весьма любезно с вашей стороны, – тихо ответила она.

– Увижу ли я вас? – спросил я еще тише.

– Если вы пожелаете… конечно!

Наши взгляды встретились; я инстинктивно чувствовал, что ей ведомы мои помыслы. Я снова стиснул ее руку, и она не отняла ее; затем с глубоким поклоном я оставил ее, чтобы попрощаться с графом Элтоном и мисс Чесни, ужасно опечаленной и напуганной. Мисс Шарлотта Фицрой покинула гостиную, чтобы присмотреть за сестрой, и не вернулась, чтобы пожелать нам доброй ночи. Риманез на миг задержался, чтобы перекинуться парой слов с графом; когда он нагнал меня в прихожей и накинул свое пальто, на губах его играла странная улыбка.

– Печальный конец Элен, графини Элтонской, – сказал он, когда экипаж тронулся, увозя нас прочь. – Паралич, должно быть, один из страшнейших недугов, что могут поразить ветреную леди.

– А она была ветреной?

– Сказать, что она была ветреной, значит слегка преуменьшить – но другого слова мне не сыскать, – ответил он. – Когда она была молода – а сейчас ей нет и пятидесяти, – она уже успела сделать все, на что только способна падшая женщина. У нее было множество любовников, и мне известно, что один из них даже покрыл долги ее мужа, проигравшегося на скачках, на что граф с радостью согласился – давили кредиторы.

– Какой позорный поступок! – вырвалось у меня.

Во взгляде Риманеза читалась издевательская веселость.

– Вы так считаете? В наши дни в «высшей десятке» на подобное склонны смотреть сквозь пальцы. Это в порядке вещей. Если у дамы есть любовники, а ее муж смотрит на это благосклонно, о чем тут говорить? Не о чем. Как нежна ваша совесть, Джеффри!

Задумавшись, я сидел в молчании. Мой спутник закурил сигарету и предложил одну мне. Я механически взял ее, не прикурив.

– Этим вечером я сделал ошибку, – продолжил он. – Не стоило мне исполнять эту «Последнюю песнь любви». Дело в том, что стихи написаны одним из бывших поклонников ее светлости, человеком, в котором было что-то от поэта, и она думала, что была единственной из живущих, кто когда-либо видел их. Ей хотелось узнать, был ли я знаком с автором этих строк, и я ответил, что был, и весьма близко. Я как раз говорил с ней об этом, объясняя, почему так хорошо его знал, когда у нее случился этот тяжкий приступ, и на этом наша беседа оборвалась.

– Вид у нее был просто ужасный!

– Разбитая параличом Елена современной Трои? Да, облик ее в те мгновения был весьма отталкивающим. Красота, мешаясь с распутством, часто кончает свой путь судорогами, остекленевшим взглядом и безвольным телом, застывшим меж жизнью и смертью. Так природа мстит распутному телу – знаете ли вы, что вечность мстит порочной душе весьма схожим образом?

– Откуда вам это известно? – спросил я с невольной улыбкой, разглядывая его лицо, отражавшее безупречное здоровье и могучий интеллект. – Ваши абсурдные фантазии о душе – единственный след безрассудства, что я сумел в вас найти.

– В самом деле? Что ж, рад, что во мне есть нечто безрассудное – лишь благодаря глупости может существовать мудрость. Признаюсь, что мои воззрения касательно душ куда как причудливы.

– Я прощаю вам это, – сказал я со смехом, – да простит меня Господь за мою слепоту и самонадеянность! – Он пристально смотрел на меня. – Вообще-то я готов простить вам что угодно лишь ради вашего голоса. Я не пытаюсь польстить вам, Лучо – у вас ангельский голос.

– Нет нужды прибегать к неуместным сравнениям, – ответил он. – Доводилось ли вам слышать, как поют ангелы?

– Да, – сказал я с улыбкой, – этим вечером!

По лицу его разлилась мертвенная бледность.

– Весьма щедрый комплимент, – сказал он, усмехнувшись через силу, и торопливо опустил окно кареты, хоть ночь и была морозной. – Мне душно здесь, давайте проветрим немного. Смотрите, как сверкают звезды! Как драгоценные камни в божественной короне! Жестокий холод, подобно жестоким временам, позволяет лучше разглядеть благородные дела. Там вдалеке едва виднеется звезда: то рдеет, словно угли, то сверкает голубой молнией – я вижу ее всегда, в отличие от многих. Это Алголь, и суеверные зовут ее злой звездой. Я люблю ее в основном за то, что у нее столь дурная слава – вне всякого сомнения, ее оболгали. Может быть, там ледяная адская бездна, где рыдающие души стынут во льдах своих пролитых слез, а может, это начальная школа на пути к раю – кто знает! А там, далеко-далеко, сияет Венера – это ваша звезда, Джеффри, так как вы влюблены, друг мой! Признайтесь, разве нет?

– Я не знаю… – проговорил я. – Словом «влюблен» вряд ли можно описать мои чувства…

– Вы кое-что уронили, – вдруг сказал он, подняв с пола увядший букетик фиалок и протянув его мне. Он улыбнулся, видя, как у меня вырвался непроизвольный расстроенный возглас. То были цветы леди Сибил, которые я так неосмотрительно уронил, и я понял, что он обо всем догадался. Я молча принял букетик из его рук.

– Мой дорогой друг, вам нет нужды скрывать свои намерения от своего лучшего друга, – сказал он серьезно, но добросердечно. – Вы хотите взять в жены прекрасную дочь графа Элтона – так тому и быть. Доверьтесь мне! Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ваше желание исполнилось.

– Это правда? – воскликнул я с нескрываемой радостью, так как понимал, какова его власть над отцом Сибил.

– Правда, я обещаю вам это, – серьезно ответил он. – Уверяю вас, что всем сердцем жажду этого брака. Я сделаю для вас все возможное – в свое время я свел вместе немало влюбленных.

Сердце мое ликовало, и, расставаясь в ту ночь, я горячо жал его руку, глубоко благодаря богинь судьбы за то, что те послали мне столь доброго друга.

– Кого вы благодарите? – загадочно спросил он.

– Богинь судьбы!

– Вот как? Сестрицы эти – прескверные создания. Быть может, это они навещали вас минувшей ночью?

– Избави Бог! – воскликнул я.

– О! Бог никогда не избавляет от необходимости следования его заповедям! – ответил он. – Иначе ему бы следовало уничтожить себя самого.

– Если он вообще существует! – небрежно отмахнулся я.

– Воистину – если!

С этими словами мы расстались и удалились в свои номера в «Гранд-отеле».

XV

С того вечера я стал частым и желанным гостем в доме лорда Элтона, и вскоре близко сошелся со всеми домочадцами, включая даже строгую, чопорную мисс Шарлотту Фицрой. Мне было нетрудно заметить, что меня заподозрили в матримониальных намерениях, и, хотя одобрение самой леди Сибил было столь неявным, что я сомневался в том, суждено ли сбыться моим чаяниям, сам граф не скрывал своей радости от того, что ему удастся заполучить меня в качестве зятя. Не каждый день сталкиваешься с богатством, подобным моему, и даже будь я больным скакуном или отошедшим от дел жокеем, а не писателем, со своими пятью миллионами я считался крайне желанным претендентом на руку леди Сибил. Риманез почти не сопровождал меня во время визитов к Элтонам, ссылаясь на срочные дела и множество встреч. Я не слишком сожалел об этом. Я почитал его и восторгался им, но его физическая привлекательность и манеры разительно отличались от моей «просто приятной» внешности, и мне казалось невозможным, что любая из женщин предпочтет ему меня. И в то же время меня не страшила возможность сознательного соперничества – слишком великой была его неприязнь к женщинам, слишком искренней. Чувство это было столь сильным, столь страстным, что я часто не понимал, почему светские соблазнительницы, охотно искавшие его внимания, не могли разглядеть и почувствовать холодный цинизм, таившийся под его напускной вежливостью – едкую насмешку, сопровождавшую комплимент, и неистовую ненависть, горевшую в его глазах, что, казалось, выражали восторженное почтение. Однако не в моих правах было указывать на бесчисленные странности характера моего друга тем, кто не мог или не желал их замечать. Сам я не уделял им должного внимания, так как привык к тому, как быстро он был склонен к перемене чувств из всего спектра, что был только присущ человеку, и, поглощенный претворением в жизнь собственных замыслов, я не удосужился пристально изучить того, кто за каких-то два месяца стал моим верным Ахатом. В те дни я делал все возможное для того, чтобы граф Элтон оценил меня как человека и миллионера, и дошло до того, что я заплатил за него по наиболее срочным из долговых обязательств, занял ему крупную сумму беспроцентно и бессрочно, и заполнил его винный погреб редкими и старыми винами, каких он уже много лет не мог себе позволить. Таким образом меж нами легко установились доверительные отношения, до того искренние, что приязнь свою лорд выражал, взяв меня под руку, когда мы прогуливались по Пикадилли, и прилюдно называя меня «мой дорогой мальчик». Мне никогда не забыть непритворного изумления жалкого, небритого редактора дешевого журнала, повстречавшего меня в подобной компании! Очевидно, что он знал лорда Элтона в лицо, а его застывший взгляд служил подтверждением того, что он узнал и меня. Он напыщенно отказался хотя бы прочесть работы на основании того, что меня «никто не знал» – и вот! Он был готов поступиться месячным заработком, лишь бы я снизошел до того, чтобы уделить ему толику своего внимания. Однако я прошел мимо, не проявляя снисхождения, смеясь вместе с моим будущим тестем и слушая, как он рассказывает невероятно древний анекдот, чтобы меня позабавить. Случай этот был пустячным, совершеннейшей ерундой, но привел меня в хорошее расположение духа, так как одним из главных удовольствий, доставляемых мне богатством, служила возможность сполна отплатить за все презрение и оскорбления, что не давали мне ни шанса заработать себе на хлеб, когда я был беден.

Посещая Элтонов, я больше ни разу не видел парализованную графиню. С момента последнего проявления ее ужасной болезни она больше не двигалась. Она просто была живой и дышала – и ничего более. Лорд Элтон сказал мне, что наихудшим в ее нынешнем состоянии было невероятно отталкивающее выражение лица, влиявшее на всех, кто находился рядом с ней.

– Дело в том, – сказал он, содрогаясь, – что на нее просто жутко смотреть! Это сущий кошмар! Вид у нее совершенно нечеловеческий. Она была такой красавицей – а сейчас выглядит просто чудовищно. Особенно ее глаза – в них застыл такой дикий страх, будто она повидала самого дьявола. Жуткое зрелище, скажу я вам! И ничего не меняется. Доктора ничего не могут поделать – это невыносимо и для Сибил, и для всех нас.

Я сочувственно поддакивал, и понимая, что в доме, где находится живой труп, обстановка должна быть весьма мрачной и угнетающей для юной и полной сил натуры, не упустил ни единой возможности доставлять леди Сибил те незатейливые удовольствия, что были в моей власти, чтобы дать ей возможность отвлечься и развлечь ее. Дорогие цветы, места в оперных ложах и премьеры в театрах – все знаки внимания, что мужчина способен оказывать женщине, не боясь показаться назойливым и бесцеремонным – и она не отвергла меня.

Все складывалось удачно и вело меня к обретению желаемого – на моем пути не было ни одного препятствия, ни единого затруднения, и я нарочито жил жизнью эгоиста, потакая собственным желаниям, поощряемый и подстрекаемый целой свитой льстецов и корыстных знакомых. Уиллоусмир-Корт принадлежал мне; в каждой газете всего королевства была заметка о его приобретении, раболепная или язвительная. Мои поверенные горячо поздравляли меня с приобретением столь замечательного имения, которое они, в согласии со своими должностными обязанностями, лично проинспектировали и признали годным. Поместьем занималась фирма по отделке и меблировке, рекомендованная Риманезом, и ожидалось, что к началу лета оно будет представлено в наилучшем виде и готовым к моему заселению; я запланировал большой званый вечер, где должны были присутствовать более или менее известные лица.

Тем временем случилось то, что я некогда считал величайшим событием всей своей жизни – а именно: была опубликована моя книга. Восхваляемая самыми благородными изданиями, она наконец оказалась на гребне неверной, колеблющейся волны читательского одобрения, и специальные сигнальные экземпляры были посланы в редакции каждой газеты и каждого журнала в Лондоне. На следующий день после этого Лучо, как я теперь приятельски называл его, явился ко мне с загадочным и заговорщическим видом.

– Джеффри, – сказал он, – я дам вам пятьсот фунтов взаймы!

Я взглянул на него с улыбкой.

– Зачем?

Он протянул мне чек. Посмотрев на него, я увидел, что в нем стояла сумма, о которой он упоминал, подписанная его именем, но там, где должно было стоять имя получателя, ничего не было.

– И что это значит?

– Это значит, что сегодня утром я отправлюсь к мистеру МакУингу. В двенадцать у меня с ним назначена встреча. Поскольку вы тот самый Джеффри Темпест, книгу которого будет рецензировать МакУинг, сделав из нее сенсацию, вы не можете вписать в этот чек свое имя. Это знак дурных манер, это может всплыть позже и вскрыть всю подноготную дела. Для меня же все это очередная авантюра. Я собираюсь предстать в роли вашего делового посредника, вашего литературного агента, собирающегося прикарманить десять процентов вашего дохода от продаж и сделать вас известным, и обговорю все с невероятно практичным МакУингом, у которого, как и у любого шотландца, есть нюх на счастливый случай. Конечно, все будет обставлено конфиденциально, строго конфиденциально! – он рассмеялся. – Это всего лишь деловой вопрос, знаете ли – в наш век коммерции литературой торгуют так же, как и всем прочим, и даже критики работают лишь с материалом, способным принести доход. И действительно, почему нет?

– Хотите сказать, что МакУинг примет эти пятьсот фунтов? – с сомнением спросил я его.

– Я не имел в виду ничего подобного. Я не собираюсь обставлять все так грубо, чтобы об этом узнал весь свет! Эти деньги предназначены не МакУингу, а на литературную благотворительность!

– Вот как! Я думал, что вы, вероятно, хотели предложить ему взятку…

– Взятку! Боже правый! Подкупить критика! Это невозможно, мой дорогой Джеффри! О подобном никогда не слышали! Никогда, никогда, никогда!

Он покачал головой, подняв взгляд, в котором сквозила бесконечная торжественность.

– Нет, нет! Газетчики никогда не берут денег, даже за рекламу новой золотодобывающей компании, даже за заметку о модном концерте в «Морнинг Пост». Все в английской прессе служит выражению чистого, возвышенного чувства, уж поверьте! Этот скромный чек предназначен благотворительному фонду, возглавляемому мистером МакУингом – бюджетные средства цивильного листа нынче поступают не в те руки, достаются сумасшедшим рифмоплетам, подержанным актрискам, лишенным всяческого таланта, а настоящему гению от правительства не достается ничего, более того, он побрезгует даже фартингом из скаредных рук тех, кто считает, что он занимается своим делом лишь ради денег. Если назначение ежегодной нищенской пенсии в сто пятьдесят фунтов действительно великому писателю столь же оскорбительно, сколь посвящение его в рыцари – а будучи произведенным в рыцари, пасть ниже уже невозможно. Эти пять сотен фунтов помогут МакУингу уладить несколько срочных дел с бедными, но гордыми литераторами, о которых знает он один!

Вид у него в этот миг был такой, что мне трудно было понять его.

– Не сомневаюсь, что смогу сыграть роль почтенного, добропорядочного литературного агента – разумеется, я буду настаивать на своих десяти процентах! – И он снова начал смеяться. – Но задерживаться дольше, обсуждая с вами это дело, я не могу – мне пора. Я обещал МакУингу зайти ровно в двенадцать, а уже половина двенадцатого. Вероятно, мне придется с ним пообедать, так что не ждите меня. Что же касается пятисот фунтов, вы не обязаны быть моим должником ни часом долее желаемого – вечером я заберу у вас чек на необходимую сумму.

– Ладно, – ответил я. – Но может быть, великий оракул всей братии критиков отвергнет ваше предложение с презрением.

– Если так будет, то значит, настала Утопия! – ответил Лучо, аккуратно натягивая перчатки. – Есть копия вашей книги? А, вот она, еще пахнет свежей типографской краской! – Он сунул книгу в карман пальто. – Перед отбытием позвольте сообщить вам, Джеффри, что вы человек весьма неблагодарный! Я полностью посвящаю себя вашим делам, и, невзирая на свой княжеский титул, собираюсь pro tem[9]9
  Временно (лат.).


[Закрыть] предстать перед МакУингом в качестве вашего антрепренера, а вы мне даже «спасибо» не скажете!

Он стоял передо мной, улыбаясь: воплощение доброты и благодушия. Я усмехнулся.

– МакУинг никогда не примет вас за антрепренера или литературного агента. Вы на них ничуть не похожи. Простите, если кажусь вам грубым, но у меня вызывает отвращение…

– Что именно? – спросил он, все еще улыбаясь.

– Вся эта чепуха, – нетерпеливо бросил я, – весь этот идиотский фарс. Почему книгу не замечают благодаря ее достоинствам, безо всякой групповщины и дерганья за ниточки влияния на прессу?

– Вот именно! – И он осторожно смахнул пылинку со своего пальто. – И почему человека не принимают в обществе по одним лишь его заслугам, без денег или поддержки влиятельных друзей?

Я молчал.

– Мир таков, каким создан, – продолжал он, пристально глядя на меня. – Он движим низменными, ничтожными побуждениями – он работает ради самых заурядных, нелепых и недолговечных целей. Это не рай. Не счастливое семейство союзного и любящего братства. Это перенаселенная колония болтливых, вздорных обезьян, возомнивших себя людьми. Давным-давно философы пытались донести до них, что обезьян следует уничтожить ради процветания высшей расы, но речи их были тщетны – слишком мало было настоящих людей, способных преодолеть засилье кишмя кишащих тварей. Говорят, сам Бог сошел с небес, чтобы попытаться все исправить и по возможности восстановить свой облик, обезображенный деяниями всего человечества – даже он потерпел поражение.

– Божественного в этом мире так мало, – сказал я с горечью. – Гораздо больше дьявольского!

Он улыбнулся – задумчиво, мечтательно, и стал похож на Аполлона, поглощенного мыслями о новой славной песне.

– Несомненно! – сказал он, чуть помолчав. – Конечно, человечество предпочитает дьявола любому другому божеству и, если уж они избрали его своим представителем, не стоит удивляться, что он правит там, куда его позвали. И все же, знаете ли, Джеффри, этот дьявол, если он, конечно, существует, вряд ли так плох, как говорят о нем его недоброжелатели. Я не верю, что он хоть на йоту хуже, чем финансист образца девятнадцатого века!

Я расхохотался, услышав подобное сравнение.

– Тогда вам следует отправляться к МакУингу. Надеюсь, что вы скажете ему, что я втрое лучше, чем все эти последние «открытия», вместе взятые.

– Не бойтесь! – ответил Лучо. – Все шаблонные фразы я выучил наизусть – «звезда первой величины», и все такое. Я читал журналы по вопросам литературного искусства до тех пор, пока не овладел лексиконом литературного аукциониста почти в совершенстве, и полагаю, что справлюсь со своими обязательствами блестяще. Au revoir![10]10
  До свидания! (фр.)


[Закрыть]

Он ушел; я же, после бесцельного перебирания своих бумаг, отправился пообедать в клуб «Артурс», членом которого теперь являлся. По пути я остановился у книжной лавки, чтобы взглянуть, не выставлен ли мой «бессмертный» труд на продажу. Оказалось, что нет – на самом видном месте в ряду книжных новинок стоял том «Противоречия» за авторством Мэйвис Клэр. Повинуясь внезапному порыву, я вошел с намерением купить эту книгу.

– Хорошо ли она продается? – спросил я, когда мне вручили книгу.

Клерк у кассы широко раскрыл глаза.

– Хорошо? – переспросил он. – Думаю… думаю, да, вполне! Да ее все подряд читают!

– Вот как… – Я небрежно листал неразрезанные страницы. – В газетах о ней ничего не упоминали.

Клерк улыбнулся и пожал плечами.

– Да, сэр, и не увидите. Мисс Клэр настолько популярна, что в рецензиях не нуждается. Кроме того, множество критиков, особенно любителей мешать всех с грязью, вне себя из-за ее популярности, и читателям это прекрасно известно. Вчера сюда заходил один из этих важных газетчиков из большого издательства, говорил, что делает заметки о продажах книг, спрашивал, книги какого автора пользуются наибольшим спросом. Я ему так и сказал, что мол, мисс Клэр лидирует, ведь так оно и есть, тут он и взбесился. Сказал, мол, «мне это все подряд говорят, и даже если это правда, то мне от нее никакой пользы, так как написать об этом я все равно не смогу – главный редактор мисс Клэр просто ненавидит». А я ему: «Хорош же ваш главный редактор!» Ну и вид у него был. С тем, чтобы скрывать правду, сэр, лучше всего справляются журналисты!

Я улыбнулся и покинул лавку с мыслью о том, что только что выкинул на ветер несколько шиллингов на какую-то дрянь, написанную женщиной. Если эта Мэйвис Клэр действительно была так популярна, значит, книги ее были из ряда бульварных романов, так как я, как и многие из литераторов, работал, считаясь со смехотворным непостоянством невежественной публики, хоть и желал, чтобы та рукоплескала мне и превозносила меня, и я не мог даже вообразить, что читатель способен по своему усмотрению выбрать хорошую книгу, не руководствуясь критикой. Разумеется, я был неправ: читательские массы во всех государствах всегда ведомы неким наитием, что позволяет им отделять зерна от плевел. Полностью готовый глумиться над книгой и выискивать в ней недостатки, как и большинство подобных мне мужчин, в основном потому, что написана она была рукой женщины, я уселся в уединенном уголке клубной библиотеки и принялся разрезать страницы, пробегая их глазами. Я прочел всего несколько строк, и в сердце моем родился тяжкий страх и беспокойство – пламя вероломной зависти медленно тлело в моем сознании. Какая сила наделила эту писательницу… эту женщину… большим даром, чем мой! Магия ее пера заставила мысленно признать, пусть даже с гневом и стыдом, мою собственную ущербность! Ясность мысли, блистательность стиля, красота слога, непревзойденная легкость выражения и художественное мастерство – она владела всем этим, а мной внезапно овладел столь сильный гнев, что я швырнул книгу на пол, страшась продолжать чтение. Могучий, необоримый, неподкупный гений! Я был еще не настолько ослеплен собственным самомнением, чтобы не распознать божественное пламя, сверкавшее на каждой из страниц, и то, что я был вынужден признать и отдать должное труду этой женщины, язвило и раздражало меня сверх всякой меры. Я считал, что женщины должны знать свое место, служа мужчине, быть его игрушкой – женой, матерью, нянькой, поварихой, штопать носки и рубахи, вести хозяйство – по какому праву могли они вторгаться в царство искусств, срывая лавры с чела своих господ? «О, если бы только я мог написать рецензию на этот роман», – со злостью подумалось мне! Я бы исказил, извратил его смысл, с несказанной радостью разорвал его на части! Эта Мэйвис Клэр, «бесполая», как я мысленно называл ее когда-то лишь потому, что она обладала даром, которого я был лишен, – излагала свои мысли очаровательно, свободно, с врожденной духовной силой – силой, что обратила меня против себя самого, заставив изведать горечь унижения. Даже не зная ее, я ее ненавидел – женщину, добившуюся славы без помощи денег, чей венец сиял так ярко, так зримо, что ставил ее выше всякой критики. Я снова взял в руки ее книгу, пытаясь найти недостатки – и с завистью посмеялся над одной-двумя изящными метафорами. Позже, покидая клуб, я забрал книгу с собой, разрываясь между желанием прочесть ее полностью, как следует, отдав дань автору, и порывом разорвать ее и швырнуть на дорогу, под колеса проезжающих кэбов и телег. В подобном настроении и застал меня торжествующе улыбавшийся Риманез, около четырех вернувшийся со своей встречи с МакУингом.

– Поздравьте меня, Джеффри! – воскликнул он, входя в мой номер. – Поздравьте меня и себя заодно! Я лишился чека на пятьсот фунтов, который показал вам этим утром!

– Значит, их прикарманил МакУинг, – угрюмо проговорил я. – Ладно! Надеюсь, они пригодятся ему с его благотворительностью.

Риманез бросил на меня испытующий взгляд.

– Что-то случилось с тех пор, как мы расстались? – спросил он, скинув пальто и усевшись напротив. – Вы, кажется, не в духе! Хотя вам следовало бы быть совершенно счастливым – вот-вот сбудется ваше самое сокровенное желание. Вы желали, чтобы о вас и вашей книге заговорил весь Лондон – и в ближайшие две-три недели вас будут расхваливать в самых влиятельных газетах как гения, лишь на волос отстающего от самого Шекспира (по крайней мере, в трех крупных журналах точно), и все это благодаря любезности мистера МакУинга и ничтожной суммы в пятьсот фунтов! И вы недовольны? Право, друг мой, с вами становится нелегко! Я предупреждал вас, что большие деньги портят человека.

Вдруг я бросил ему книгу Мэйвис Клэр.

– Взгляните. И она тоже выделила Дэвиду МакУингу пятьсот фунтов на благотворительность?

Он поднял книгу, взглянув на нее.

– Конечно, нет. Но ее даже не критикуют – ее мешают с грязью!

– Какая разница? – выпалил я. – Торговец книгами сказал мне, что ее читают все подряд.

– Вот именно! – Риманез с загадочным видом изучал меня, во взгляде его читалось веселье, смешанное с жалостью. – Но вам же известна старая аксиома, дорогой мой Джеффри – «коня можно подвести к воде, но нельзя заставить его пить». Интерпретируя данное утвеждение применительно к сложившейся ситуации, некоторые из критиков, с подачи нашего уважаемого друга МакУинга, подведут коня, то есть читателей, к специально подготовленному для них корыту, но не смогут заставить их проглотить его содержимое. Конь часто бросается наутек в поисках пропитания – так вышло в случае с мисс Клэр. Когда читатель сам выбирает, книги какого автора ему читать, конечно, остальным писателям приходится несладко – но с этим ничего не поделать!