Текст книги "Скорбь сатаны"

– Он страстно жаждет славы! – беззлобно, но не без иронии пояснил Лучо.

– Но вы и так известный человек! – решительно заявил граф. – Все уже знают, кто вы такой.

– О, мой дорогой граф, для честолюбия моего талантливого друга этого недостаточно, – ответил за меня Лучо, и глаза его затуманила тень горькой насмешки, столь часто затмевавшая их ясный свет. – Его не слишком заботит грандиозность его положения, дарованная одним лишь богатством, так как оно не делает его ни на йоту выше Мэпла с Тоттенхэм-Корт-Роуд[8]8
  Компания, специализировавшаяся на изготовлении элитной мебели на заказ.


[Закрыть]. Он хочет стать чем-то большим, чем мебельщик – кто станет его винить? О нем узнают благодаря неописуемому качеству, называющемуся «гениальность» – благодаря высоким мыслям, поэзии, исполненности благодатью и провидческим даром проникать в сердца людей – короче говоря, силе пера, что рушит великие царства, словно карточные домики, и надевает шутовские колпаки на головы царей. Обычно этим даром, что нельзя купить, владеют мужчины или женщины без единого гроша, независимые, безразличные к мнению других, тогда как богачи редко занимаются чем-то помимо мотовства или скопидомства. Но Темпест на сей раз намерен слить воедино две противоположности – гениальность и богатство, иначе говоря – бога и маммону.

Леди Сибил повернулась ко мне; на ее прекрасном лице читалось сомнение и удивление.

– Боюсь, – сказала она с легкой улыбкой, – что запросы общества не оставят вам времени на написание книг, мистер Темпест. Помню, вечером на днях вы говорили, что собираетесь опубликовать роман. Полагаю, что изначально по профессии вы были писателем?

Глухое чувство гнева странным образом зарождалось во мне. «Изначально»? Разве я все еще не был писателем? Разве всем, за что меня уважали, был мой банковский счет? «Изначально»? До сей поры я был не настоящим писателем, а скитающимся литературным поденщиком, бродягой с Граб-стрит, иногда писавший статьи на любую подвернувшуюся тему, и полученных денег хватало лишь, чтобы не протянуть ноги с голоду, без единого шанса подняться с этой грязной, низкой ступени литературной лестницы. Я чувствовал, как краснею; затем я побледнел и увидел, что Лучо пристально следит за мной.

– Я и сейчас писатель, леди Сибил, – ответил я наконец, – и надеюсь вскоре доказать, что имею право таковым называться. По моему мнению, звание автора куда почетнее королевского титула, и я не думаю, что какие-либо общественные дела оторвут меня от литературного ремесла, которое я почитаю наивысшим во всем мире.

Лорд Элтон неловко заерзал на стуле.

– А ваши родные, – спросил он, – ваша семья, они тоже литераторы?

– Никого из них уже нет в живых, – ответил я несколько сухо. – Отцом моим был Джон Темпест из Рексмура.

– Вот как?! – просиял граф.

– Боже мой, ну надо же! Я часто встречал его, охотясь в полях много лет назад. Вы из славного старинного рода, сэр! Темпесты из Рексмура весьма известны и чтимы в хрониках графства.

Я ничего не ответил, чувствуя некоторое раздражение, хотя сам не мог понять, почему.

– Встает вопрос, – проговорил Лучо тихо и мягко, – если потомок доброго старинного английского рода, что само по себе есть существенная причина для гордости, к тому же владеет огромным состоянием, достойным своего происхождения – зачем ему бороться за тщету литературной славы? Ваши амбиции чересчур скромны, Темпест! Восседая на горе банкнот и слитков, овеянный лучезарной славой хроник графства, вы опускаетесь до попытки ухватиться за лавры! Фи, мой дорогой друг! Вы унижаетесь благодаря желанию войти в ряды бессмертных!

От уха присутствующих не ускользнул его насмешливый тон, и я, понимая, что он в своей особой манере защищал литераторов от нападок тех, кто был выше их по происхождению и состоянию, почувствовал облегчение и благодарность. Граф выглядел слегка недовольным.

– Все это очень хорошо, – сказал он. – Но, видите ли, не необходимость подтолкнула мистера Темпеста к зарабатыванию на жизнь писательством…

– Можно трудиться просто потому, что любишь труд, безо всякой необходимости, – вставил я. – К примеру, эта Мэйвис Клэр, о которой вы говорите, эта женщина, имеет ли она подобную необходимость?

– Мэйвис Клэр честно зарабатывает каждый пенни, – хрипло проговорил лорд Элтон. – Если бы она не занималась писательством, то умерла бы с голоду.

Диана Чесни прыснула.

– Думаю, до голодной смерти ей сейчас далеко, – сказала она, блеснув карими глазами. – Причем сейчас она так же горделива, как благороднейшие – разъезжает по парку на своей виктории на пару с лучшими людьми страны и знакома со всей модной публикой. Должна вам сказать, она весьма далека от Граб-стрит. Слышала, что у нее невероятная деловая хватка и она не по зубам издателям.

– Ну, в этом я сомневаюсь, – усмехнулся граф. – С издателями не справится и сам дьявол.

– Вы правы, – подтвердил Лучо. – Вообще, рискну предположить, что в различных фазах трансмиграции духа в земную материю дьявол (если он вообще существует) ради забавы часто принимал облик издателя – и весьма благонамеренного!

Все мы заулыбались.

– Могу представить, что Мэйвис Клэр может сравниться с кем угодно и в чем угодно, – сказала леди Сибил. – Конечно, она не богата, но деньги тратит мудро и с пользой. Я не знакома с ней лично, хотя и хотела бы, но читала ее книги, весьма необычные. Кроме того, она человек независимый, и чужое мнение ее не заботит.

– Полагаю, внешность ее должна быть весьма заурядной, – заметил я. – Некрасивые женщины часто пытаются выделиться любым доступным способом, чтобы привлечь внимание.

– Верно, но не в случае с мисс Клэр. Она очень хороша собой, к тому же одевается со вкусом.

– Какое хорошее качество для писательницы! Многие из них такие неряхи! – воскликнула Диана Чесни.

– Многие культурные люди, – продолжала леди Сибил, – в частности, нашего круга, привыкли видеть в мисс Клэр исключение из правил. Она очаровательна, как и ее книги, и часто выходит в свет. Ей присуще вдохновение, и всегда есть что сказать.

– И конечно же, она служит мишенью для всякого рода критики? – спросил Лучо.

– Само собой! Но мы никогда не читаем рецензий.

– Их никому не следует читать, – со смехом сказал лорд Элтон, – разве что тем, кто их пишет, ха-ха-ха! Я считаю чертовски наглым – простите за грубость – что какой-то бумагомарака считает возможным указывать мне, что мне следует читать и как понимать прочитанное. Я вполне способен составить собственное мнение о любой из когда-либо написанных книг. Но я склонен избегать всех этих поэтов «новой волны», как отравы, сэр, ха-ха! Все, что угодно, кроме них; старых мне вполне достаточно. Да все эти критики, сэр, напускают на себя столько гонору, хоть их перо с чернилами не стоят и пенни, и большинство из них недоразвитые, полуграмотные мальчишки, что за пару гиней в неделю берутся излагать публике свое мнение о той или иной книге, как будто кому-то есть дело до их сопливых мыслей! Невероятно! Просто возмутительно! Хотел бы я знать, за кого они принимают читателей? Редакторам приличных газет не пристало нанимать этих самодовольных молодых хлыщей, несмотря на то, что это так дешево обходится…

В этот момент за спиной хозяина дома появился дворецкий и что-то шепнул ему на ухо. Граф нахмурился, а затем обратился к сестре своей жены:

– Шарлотта, леди Элтон просила передать, что сегодня спустится в гостиную. Быть может, тебе стоит проследить, чтобы она устроилась как можно удобнее?

Когда мисс Шарлотта поднялась со своего стула, он обратился к нам:

– Моя жена редко чувствует себя в силах принимать гостей, но сегодня вечером ей хотелось бы несколько сменить обстановку и отвлечься от скуки своей комнаты. С вашей стороны, джентльмены, было бы весьма любезно немного развлечь ее – она почти не говорит, но прекрасно видит и слышит и с большим интересом наблюдает за всем, что происходит вокруг. Боже мой! – тут он печально вздохнул. – Какой блестящей женщиной она была когда-то!

– Милейшая графиня! – тихо проговорила мисс Чесни покровительственным тоном. – Она все еще очаровательна!

Леди Сибил неожиданно нахмурилась, смерив ее взглядом, полным неодобрения, ясно давшим мне понять, сколь необузданный нрав скрывает ее красота, и я почувствовал, что люблю еще сильнее – согласно своему представлению о любви – чем когда-либо. Должен признаться, что меня привлекают женщины с некоторой пылкостью в характере. Терпеть не могу искусственную дружелюбность женщины, которую ничто на всем шаре земном не способно заставить сменить свою глупую улыбку на иное выражение лица. Я люблю, когда в ясном взгляде сверкает опасность, уголки милых губ кривит горделивый трепет и жаркий румянец негодования заливает щеки. Все это говорит о силе натуры и неукротимой энергии, пробуждая в мужчине любовь к покорению, данную ему от природы, заставляющую завоевывать и подчинять то, что кажется неприступным. И жажда завоеваний была сильна во мне, когда кончился ужин, и я поднялся, чтобы придержать дверь, пока дамы покидали гостиную. Когда мимо проходила прекрасная Сибил, фиалки упали с ее груди. Я поднял их и сделал первый шаг.

– Могу ли я оставить их себе? – сказал я тихо.

Ее дыхание на миг замерло, но она посмотрела мне прямо в глаза с улыбкой, означавшей, что скрытый смысл моих слов прекрасно ей понятен.

– Да, можете! – ответила она.

Я поклонился, закрыл за ней дверь, и, спрятав цветы за пазухой, весьма довольный, вновь занял свое место за столом.

XIII

Оставшись со мной и Лучо, лорд Элтон бросил в бой все резервы и обращался к нам не только панибратски, но даже угодливо. Презренное и достойное жалости желание угодить нам и снискать нашу благосклонность сквозило в каждом его слове, каждом его взгляде, и я твердо уверен, что предложи я тогда приобрести его дочь путем частной сделки за сотню тысяч фунтов, выплаченных в день свадьбы, он бы с радостью согласился продать ее. Однако несмотря на его корыстолюбие, я чувствовал и сознавал, что мои ухаживания за леди Сибил из необходимости приведут к чему-то, напоминающему рыночную сделку, если я действительно не сумею покорить ее сердце. Я намеревался попробовать, но полностью сознавал, насколько тяжело, нет, почти что невозможно ей будет забыть о беспрепятственном доступе к моему огромному состоянию и думать только обо мне. Вот и еще одно преимущество бедности, о котором столь часто забывают бедняки. Мужчина без денег, добившийся женской любви, знает, что любовь ее искренняя и не запятнана своекорыстием, но тот, кто богат, никогда не может быть уверен в искренности чувства. Преимущества выгодного брака всегда превозносятся родителями и друзьями девиц на выданье, и девушка, и не помышляющая о муже с состоянием в пять миллионов ради собственных интересов, должна быть совсем простодушной. Мужчина, обладающий внушительным состоянием, не может быть уверенным даже в своих друзьях – и почти всегда лишен высокой, сильной и чистой любви; так сбываются странные, но правдивые слова: «Трудно богачу войти в Царствие Небесное!» Блаженство женской любви, верной и испытанной несчастьями и трудностями – неколебимой верностью и преданностью в дни тяжких трудов и горестных мук, героической самоотверженности, сладости и отваги в мрачнейшие часы сомнений и разочарований – эта светлая, прекрасная черта женского характера заветом Всевышнего предназначена бедным. Миллионер действительно может выбрать себе в жены любую из всех земных красавиц – одеть ее в роскошное платье, осыпать драгоценностями и любоваться ей во всем блистательном великолепии, как любуются великолепной статуей или непревзойденной картиной – но ему никогда не постичь глубинных тайн ее души и не испить из родников ее благородной натуры. Я задумывался об этом, еще лишь начиная любоваться леди Сибил Элтон, хоть и не так глубоко, как сейчас. Я слишком гордился своим богатством, чтобы думать о его неявных недостатках, таившихся среди столь очевидных преимуществ, и я всецело, не без надменного злорадства, наслаждался тем, как униженно этот титулованный граф пресмыкался перед почти неисчерпаемым источником дохода в виде меня и моего друга. Я находил странное удовольствие в том, что покровительствую ему и обращаюсь к нему снисходительно, мягко и по-доброму, на что он отвечал благодарностью. Про себя я смеялся над ним, думая о том, что будь я обычным писателем, все сложилось бы совершенно иначе! Я мог бы стать одним из величайших писателей нашего времени, но будь я при этом беден или скромного достатка, этот наполовину разорившийся граф, предоставлявший стол и кров американской наследнице за две тысячи гиней в год, из снисхождения пригласив меня в свой дом, смотрел бы на меня с высот своего титулованного ничтожества, говоря обо мне: «Этот, который пишет… эээ… да, эээ… довольно умные вещи, как мне кажется!», и после обо мне не вспоминал. Именно по этой причине, все еще будучи писателем, хоть и миллионером, я находил необычайное удовольствие в том, как унижалась его светлость, и кратчайшим путем к этому был разговор о Уиллоусмире. Я видел, как он морщится при упоминании утраченного имения, но несмотря на это, не мог скрыть волнения, зная, что я собираюсь там поселиться. Лучо, мудро и провидчески предложивший мне выкупить поместье, в самой искусной манере помог мне разговорить его и проявить подлинность своей природы, так что к тому времени, как мы покончили с сигарами и кофе, я понял, что гордый граф Элтон, чья родословная восходила к эпохе первых Крестовых походов, был готов гнуть спину и пресмыкаться в пыли ради денег, как жалкий подносчик багажа в отеле ради соверена на чай. Я всегда был невысокого мнения об аристократии, и сложившаяся ситуация явно не способствовала его перемене, но, вспоминая, что расточительный дворянин рядом со мной приходится отцом леди Сибил, я обращался к нему с гораздо бо́льшим уважением, чем заслуживала его жадная и стяжательная натура.

Вернувшись в гостиную после ужина, я был поражен прохладной странностью, ощущавшейся в воздухе после того, как сюда прикатили кровать леди Элтон, что стояла у огня, размерами и формой напоминая саркофаг. Фактически это была узкая койка на колесах, но частично укрытая драпированным шелком, чтобы вид ее не так сильно напоминал гроб. Вытянувшееся тело парализованной графини выглядело окоченевшим, словно труп, но лицо, обратившееся к нам, когда мы вошли, было нетронутым, очаровательным: на нас смотрели ее большие, ясные, почти сияющие глаза. Ее дочь тихим голосом представила ей нас обоих, и она слегка склонила голову в знак признательности, с любопытством разглядывая нас.

– Что ж, моя дорогая, – живо заговорил граф Элтон, – это такая приятная неожиданность! Прошло почти три месяца с тех пор, как ты удостаивала нас своим обществом. Как ты себя чувствуешь?

– Мне лучше, – медленно, но отчетливо проговорила она, в то время как удивленный взгляд ее был прикован к князю Риманезу.

– Мама считает, что в комнате очень холодно, – объяснила леди Сибил, – и мы подвинули ее как можно ближе к камину. Здесь действительно холодно, – она поежилась. – Должно быть, снаружи сильный мороз.

– А где Диана? – спросил граф, оглядываясь в поисках этой задорной юной леди.

– Мисс Чесни удалилась в свою комнату, чтобы написать письмо, – несколько прохладно ответила его дочь. – Она скоро вернется.

В этот миг леди Элтон слабо повела рукой, указывая на Лучо, отошедшего в сторону, чтобы ответить на какой-то вопрос мисс Шарлотты.

– Кто это? – пробормотала она.

– Мама, дорогая, я же говорила тебе, – ласково ответила леди Сибил. – Это князь Лучо Риманез, они с папой хорошие друзья.

Бледная рука графини все еще висела в воздухе, словно застыла от холода.

– Что он такое? – тихо спросила она, и ее рука безжизненно упала на постель.

– Ну же, Элен, тебе не следует так волноваться, – сказал ей муж, склонившись над ее постелью с истинным или напускным беспокойством. – Ты ведь помнишь, что я рассказывал тебе о князе? И об этом джентльмене, Джеффри Темпесте?

Она кивнула в ответ и неохотно перевела свой пристальный взгляд с Риманеза на меня.

– Вы слишком молоды для миллионера, – проговорила она; слова давались ей нелегко. – Вы женаты?

Улыбнувшись ей, я ответил, что нет. Ее внимательные глаза смотрели то на меня, то на дочь. В конце концов, невероятный магнетизм Лучо снова привлек ее внимание, и она указала на него.

– Попросите своего друга… подойти… и поговорить со мной.

Риманез непроизвольно обернулся, заслышав ее слова, и, полный грации и обаяния, подошел к постели обездвиженной леди, взял ее руку и поцеловал.

– Ваше лицо кажется мне знакомым, – сказала она, и казалось, что теперь слова давались ей намного легче. – Мы уже виделись когда-то?

– Милая леди, это вполне вероятно, – ответил он сладкозвучно и в самой любезной своей манере. – Если подумать, то много лет назад я мимолетно видел вас, юную и счастливую красавицу Элен Фицрой, до того, как вы стали графиней Элтонской.

– Должно быть, тогда вы были еще мальчиком… ребенком! – пробормотала она, слабо улыбаясь.

– О нет! Ведь вы, сударыня, все еще молоды, а я стар. Вы мне не верите? Увы, но я, как ни странно, выгляжу куда моложе своих лет! Многие из моих знакомых большую часть своей жизни молодятся, и я ни разу не встречал того, кто на шестом десятке лет не гордился бы тем, что ему дают тридцать девять. Я куда более благонамерен – и все же, почтенные седины обходят меня стороной. Уверяю вас, меня это весьма печалит.

– Так сколько же вам лет на самом деле? – спросила леди Сибил, улыбаясь ему.

– О, я не осмелюсь сказать вам! – улыбнулся он ей в ответ. – Но я должен пояснить, что сужу о возрасте не по прошедшим годам, а по плодам чувственного опыта и опыта разума. Так что не удивляйтесь, если я скажу, что чувствую себя старым, как мир!

– Но есть ученые, что утверждают, будто наш мир молод, – заметил я, – и что он только начинает чувствовать свою силу и сознавать свою мощь.

– Эти оптимистичные умники ошибаются, – ответил он. – Суть мира – оболочка планеты; человечество почти прошло отведенные ему фазы развития, и его конец близок.

– Конец? – эхом откликнулась леди Сибил. – Вы верите в то, что миру когда-то настанет конец?

– О да, в этом я совершенно уверен. Или, если точнее, он не исчезнет буквально, но изменится. И перемены эти не придутся по нраву его нынешним обитателям. Они назовут это Судным Днем. Могу представить: зрелище будет захватывающее.

Графиня удивленно смотрела на него; а леди Сибил, казалось, развеселили его слова.

– Не хотел бы я это увидеть, – пробурчал лорд Элтон.

– Но почему? – с весьма веселым видом оглянулся Риманез. Бросить последний взгляд на планету, перед тем как мы вознесемся или низвергнемся в наши будущие обиталища – будет, что вспомнить потом! Сударыня, – обратился он к леди Элтон, – любите ли вы музыку?

Больная мило улыбнулась ему и утвердительно кивнула. Мисс Чесни, только что вошедшая в гостиную, тоже услышала его вопрос.

– А вы играете? – жизнерадостно спросила она, коснувшись своим веером его руки.

Он ответил ей поклоном:

– Да, хоть и непостоянно. А еще я пою. Музыка всегда была в числе моих увлечений. Когда я был совсем молод – минуло столько веков! – мне казалось, что я слышу, как поет архангел Рафаил, овеянный золотым сиянием небесного блаженства, чудесный, белокрылый, и голос его звучит далеко за пределами рая.

Когда он заговорил, все вдруг замолчали. Что-то в его словах пробудило странную тоску и скорбь в моем сердце, и взгляд темных глаз графини, поблекший от долгих страданий, смягчился, словно она сдерживала слезы.

– Иногда, – продолжил он чуть веселее, – бывают странные минуты, когда мне хочется верить в существование рая. Даже такой ярый грешник, как я, находит утешение в мечтах о том, что за пределами этого мира может быть что-то лучшее.

– И вы, сэр, – строго спросила мисс Шарлотта Фицрой, – конечно же верите в существование Царства Небесного?

Он взглянул на нее, и губы его тронула легкая улыбка.

– Сударыня, прошу прощения, но я не верю в Царствие Небесное в клерикальном смысле. Знаю, что вы на меня рассердитесь за столь откровенное признание! Но я не могу представить ангелов в белых пелеринах и с крыльями, как у гусей, или бога в виде раздражительного человека с бородой. Я бы не отправился в рай в виде города с золотыми улицами, и мне претило бы хрустальное озеро, которое я отказываюсь считать плодом замысла Создателя. И все же я верю в Царствие Небесное, но только в другое – то, что так часто является мне в моих снах!

Он задумался, а мы смотрели на него в молчании. Леди Сибил буквально не могла оторвать от него глаз, и я ощутил легкую досаду, обрадовавшись, когда он вновь обратился к графине:

– Могу ли я сыграть для вас, сударыня?

Ее тихий голос выразил одобрение, и она с некоторым беспокойством следила, как он пересек гостиную и уселся за рояль. Мне еще не доводилось слышать ни его игры, ни пения; фактически о его талантах я не знал ничего, за исключением того, что он мастерски владеет искусством верховой езды. Он взял несколько аккордов, и я чуть не вскочил с кресла: разве способен инструмент издавать такие звуки? или в обычном рояле таилось некое колдовство, недоступное пониманию других исполнителей? Я озадаченно огляделся – мисс Шарлотта рассеянно обронила свое вязание; Диана Чесни, лениво откинувшись на спинку в углу дивана, закрыла глаза в мечтательном упоении; лорд Элтон стоял у огня, опираясь на каминную полку и прикрыв рукой свои густые брови; леди Сибил сидела рядом с матерью, ее прекрасное лицо побледнело от нахлынувших чувств, а увядающие черты ее матери исказила неописуемая смесь боли и наслаждения. Музыка становилась все громче, все неистовее, мелодии скрещивались меж собой, словно солнечные лучи средь зеленой листвы – трели птиц, журчание ручьев и шум водопадов мешались с песней любви и задорного веселья, тотчас сменившись горестным стенанием и яростным криком; вопли отчаяния эхом перекликались с громогласным ревом свирепствующей бури; прощальные крики слышались среди рыданий неутолимой и трепетной боли; я вслушивался – мои глаза постепенно заволокло черной мглой, и я видел, как исполинские скалы взрывались огнем, а острова плыли средь огненного моря; лица, невероятные, отвратительные и прекрасные, смотрели на меня из тьмы, что была чернее ночи, и я услышал, как явилась мелодия – сладостная, влекущая, разящая, словно клинок, погрузившийся в мое сердце и терзавший его; дыхание мое оборвалось, и чувства изменили мне – я чувствовал, что должен что-то сделать, что-то сказать, закричать, молить о том, чтобы эта музыка, эта ужасная, зловещая музыка прекратилась, пока ее сладострастная отрава не ввергла меня в забытье – пока полновесный аккорд великолепной гармонии не разбился в воздухе, словно волна, и не стихли тлетворные звуки. Никто не произнес ни слова – сердца наши бешено бились, разбуженные ритмом этой невероятной бури чувств. Диана Чесни первой рассеяла чары.

– В жизни ничего лучше не слышала! – пролепетала она, дрожа всем телом.

Я ничего не мог сказать, слишком поглощенный своими мыслями. Что-то в этой музыке проникло в самую мою кровь, или так мне казалось, и ее навязчивая коварная сладость порождала во мне нездоровые чувства, недостойные мужчины. Я взглянул на леди Сибил: она была совсем бледна, опустила глаза, руки ее дрожали. Повинуясь внезапному порыву, я встал и подошел к Риманезу, все еще сидевшему за роялем; пальцы его бездумно бродили по клавишам.

– Вы великий мастер, – обратился я к нему, – и великолепный исполнитель! Но знаете ли вы, что внушает ваша музыка?

Его глаза встретили мой пристальный взгляд; он пожал плечами и покачал головой.

– Преступные мысли! – прошептал я. – Злые мысли, которых я устыдился. Я не думал, что можно достичь столь божественных высот в искусстве.

Он улыбнулся; глаза его сверкнули сталью, словно звезды в зимнюю ночь.

– Искусство черпает свои краски из разума, мой дорогой друг, – сказал он в ответ. – Если моя музыка рождает в вас злые намерения, то зло, должно быть, является частью вашей натуры!

– Или вашей! – бросил я.

– Или моей, – холодно согласился он. – Я часто говорил вам, что я не святой.

Я смотрел на него, и меня одолевали сомнения. На миг его невероятная красота показалась мне омерзительной, хоть я и не мог понять, почему. Затем чувство недоверия и отвращения покинуло меня, и я ощутил неловкость и стыд.

– Простите меня, Лучо! – прошептал я сокрушенно. – Слова эти были сказаны поспешно, но ваша музыка и вправду почти довела меня до безумия. Я никогда не слышал ничего подобного…

– И я тоже, – сказала леди Сибил, подойдя к роялю. – Это было просто непостижимо! Я была вне себя от страха!

– Прошу прощения! – В его словах слышалась доля раскаяния. – Я знаю, что как пианист я ужасен. Я не способен «держать себя в руках», как сказали бы газетчики.

– Ужасны? Боже правый! – вскричал лорд Элтон, услышав его слова. – Если бы вы сыграли так на публике, то все бы с ума посходили!

– От страха, – со смехом спросил Лучо, – или отвращения?

– Вздор! Вы прекрасно поняли, о чем я. Я всегда был невысокого мнения о фортепианной музыке, но клянусь Юпитером! Музыки, подобной вашей, я не слыхал даже в исполнении целого оркестра. Она просто невероятна! Она совершенно грандиозна! Где же вы учились?

– В консерватории природы, – лениво ответил Риманез. – Первым мэтром, у которого я учился, был милый соловей. Он пел, сидя на ветке пихты при полной луне, и терпеливо, текучими нотами объяснил мне, как сочинить и извлечь чистую руладу, каденцу и трель; когда же я научился этому, он показал мне, как искусно положить мелодию на ветер, стремящийся вверх или вниз, и так я понял суть безупречного контрапункта. Аккордовой технике я учился у старого Нептуна, ради меня по доброте своей обрушившего на берег несколько из самых громадных морских валов. Я едва не оглох от его наставлений, так как он легко приходит в волнение и весьма громогласен, но, увидев, как усерден я в своем ученичестве, он забрал назад все свои водоросли, стелясь над галькой и песком так изящно, что мне открылась тайна исполнения арпеджио. Последний же урок мне преподал Сон – таинственное крылатое создание с нечесаной головой пропело мне на ухо одно лишь слово, непроизносимое на языке смертных, но после многих усилий я отыскал его среди тональностей. Но лучше всего было то, что мои учителя не взяли с меня платы.

– Я думаю, что вы не только музыкант, но и поэт, – сказала леди Сибил.

– Поэт! Бросьте! Моя дорогая юная леди, как жестоко с вашей стороны приписывать мне столь гнусный порок! Лучше быть убийцей, чем поэтом – к тому хотя бы относятся вежливо, с уважением, по крайней мере в прессе. То, что убийца ел на завтрак, освещается в самых престижных изданиях, в то время как поэт, голодный и утром, и вечером, получит по заслугам. Называйте меня скотоводом, коневодом, лесоторговцем – кем угодно, только не поэтом! Даже Теннисон стал молочником-любителем, чтобы скрыть и искупить постыдную низость виршеплетства!

Ответом был всеобщий смех.

– Что ж, – заговорил Граф Элтон, – вы должны признать, что в последнее время поэтов стало слишком много. Нет ничего удивительного в том, что от них уже тошнит, и репутация поэзии пала ниже некуда. Скандальная публика – обабившиеся, скулящие мошенники!

– Вы, конечно, имеете в виду тех, что «открыты заново», – уточнил Лучо. – Да, это те еще сорняки. Иногда из чистого человеколюбия мне хочется открыть кондитерскую фабрику, а их нанять для рекламы крекеров. Это уберегло бы их от бед и обеспечило карманными деньгами, ведь на своих книжках они не зарабатывают ни фартинга. Впрочем, поэтами я их не называю – это всего лишь рифмачи. Есть один или два настоящих поэта, но как пророки в Писании, они не признаны обществом, и никто из современников не считается с ними. Они не вхожи ни в один из кругов общества; вот почему я опасаюсь, что гений моего дорогого друга Темпеста так и не получит признания, – общество не даст ему стать прахом и тленом, чтобы увенчать себя лаврами.

– Для этого не обязательно становиться прахом и тленом, – возразил я.

– Уверяю, что обязательно! – весело откликнулся он. – Совершенно необходимо! Лавр только так и цветет – в парнике его не вырастить.

К нам подошла Диана Чесни.

– Князь, леди Элтон хотела бы услышать, как вы поете. Вы окажете нам эту любезность? Пожалуйста? Что-нибудь попроще, чтобы успокоить наши нервы после вашей ужасно прекрасной музыки! Вы мне вряд ли поверите, но я вся прямо взвинчена!

Он покаянно сложил руки.

– Прошу меня простить! Как говорится на церковной службе, я всегда делаю не то, что должен.

Мисс Чесни несколько нервно усмехнулась.

– О, я прощаю вас! При условии, что вы споете.

– Повинуюсь! – Он вновь обернулся к роялю и, наигрывая странную, волнующую прогрессию в миноре, пропел следующее:

 
Спи, о любимая, спи!
Мы сбережем, потерпи,
Нашу тайну с тобой
Под могильной плитой.
 
 
Нет места на земле и на просторе
Небесном для любви нашей и горя!
Не примет нас ни рай, ни ад бездонный,
Гнушаясь душами в усладе их греховной!
 
 
Спи! Моя длань верна,
Сталь холодна, чиста, ясна,
Сразит нам сердца заодно,
Пролив нашу кровь, как вино,
Грех слишком сладок; коль любви позор
Проклятьем стал для нас, богам укор
Мы шлем, с дыханием ее нам даровавшим,
И смертной мукой нашу страсть поправшим!
 

Эта странная песня, пропетая дивным, глубоким грудным баритоном, звучавшим мощно и сладостно, привела всех нас в восторг. Мы вновь застыли от удивления, смешанного с чем-то вроде страха – и снова Диана Чесни первой нарушила тишину.

– И это, по-вашему, «попроще»? – сказала она несколько вызывающе.

– Вполне. В мире нет ничего проще, чем любовь и смерть, – ответил Лучо. – Баллада эта пустячная, называется «Последняя песнь любви», звучит от лица любовника, решившего убить себя и свою любовницу. Такое случается ежедневно – об этом вам известно из газет – и весьма часто…

Его прервал громкий, резкий голос, требовательно зазвучавший с другого конца гостиной:

– Откуда вам известна эта песня?

XIV

Голос принадлежал парализованной графине. Она сумела приподняться в кровати, и на лице ее ясно читался ужас. Муж поспешно кинулся к ней, а Риманез, с улыбкой, полной странного презрения, поднялся из-за рояля. Мисс Шарлотта, какое-то время сидевшая прямо и неподвижно, вскочила, чтобы позаботиться о больной, но необычайно взволнованная леди Элтон, казалось, испытывала невероятный прилив жизненных сил.

– Оставьте меня, я в порядке, – нетерпеливо бросила она. – Мне лучше, намного лучше, чем в последние несколько месяцев. От музыки мне становится легче.

Она обратилась к мужу, добавив: