Текст книги "Путь Тарбагана"

Тихон бросил заматывать кисть и сжал челюсти. Он не был силен в экономике, но понимал: ветряные фермы возводят не на один год и не на десять, это дорого и надолго. А значит, кто-то решил, что здесь больше не будет моря. Никогда больше не будет. Тихон без передышки бежал к месту своей стоянки, чтобы ветром сбить воду из глаз. Ему без конца представлялось, как он снова взбирается на насыпь бетонного ограждения и кричит им:

– …

Кричит…

Он не смог придумать ничего достойного. Ничего, кроме: «Я не ребенок, мне четырнадцать».

Но дело было не в этом. Совсем не в этом. А в том, что эти люди замарали собой его белую долину. Они убивали ее. И губили море еще хуже тех, кто не помешал ему уйти.

– Привет, Кукла. Ты дома?

– Привет, поросеночек.

– Не называй меня так, сколько раз говорить!

– Не буду – не буду – не буду. Мы очень взрослые и очень, очень серьезные.

– Мать, прекращай.

– Ладно. Нашел?

– Что нашел?

– Ну то, что искал…

Тихон не ответил. Он знал, матери неинтересно. Она просто поддерживает беседу.

Можно было сказать, что не нашел. До Ахтанги на этот раз он так и не добрался. Пришлось бы дать новый крюк в обход проклятой ветрофермы, а на это могло не хватало воды. Надежда пополнить запас в Ахтанге, в общем, была. Уверенности не было.

Он пробрался на кухню, разгреб обложки и фантики в холодильнике и спросил через плечо:

– Кукла, где молоко?

– Кончилось. Я принимала ванну… Так Клеопатра делала. И кстати, раз ты так, не называй меня Куклой. Сколько раз тебе говорить?

Тихон вздохнул.

– Это твое имя. Спрашивай с родителей. Мои хоть в этом смысле повели себя по-человечески.

Тихон устало направился к входной двери.

– Уходишь? Опять?

Мать выглянула из-за угла своей комнаты в коридор. Тихон в который раз подумал, что она необычайно красивая. Хрупкая, светловолосая, с удивленно раскрытыми глазами цвета моря. На вид совсем девчонка.

«Что только нужно всем этим подонкам?»

– Я щас, – бросил он и нырнул в темноту.

– Тиха, будь осторожен! В поселке полно хулиганов!

Он был уже далеко. Цель была тривиальна, он шел за молоком.

Каждый раз, возвращаясь из долины Мертвого моря, он неизменно шел на дальний край поселка в отделение МЧС для дезактивации. Как бы ни устал, никогда не пропускал процедуру. Переживал за мать: она редко выходила из дома и смертельно боялась колбы дезактиватора. Ее маленький законсервированный мир должен остаться химически безопасным. Молоко являло собой вторую обязательную часть дезактивации.

Много-много лет назад, три или даже четыре, он сидел с ребятами на бордюре набережной. За парапетом горел закат, оттого балясины кровили на гранях. Свет от него исходил контрастный, хищный, пурпурно-лиловый. Сумерки были важной частью психологического воздействия. Тиха только что вернулся из очередного похода, и рассказывал о нем друзьям. Они восхищались, и с открытым ртом не верили ни одному его слову. Это был момент славы. Тихон вошел в раж и начал взахлеб описывать огромную опрокинутую турбину на осевшем берегу старого русла большой реки Кечь, которая очень скоро обязательно рухнет вниз! Вдруг лица слушателей вытянулись и интерес на них переродился в ужас. Взгляды устремились к нему за спину. Тихон мгновенно оглянулся и увидел Миртад, Каменную Молочницу. Она стояла, неподвижная и прямая. Ждала его. Тихон хотел вскочить и убежать, как другие, но ее глаза придавили его и оставили сидеть на бетоне. Его мысли уже кричали: «Мама!!!», а язык отстал лишь на долю секунды, когда он услышал каменный ее голос:

– Ты смелый. Потому что глупый.

Она медленно наклонилась к одному из своих бидонов. Корявые пальцы взялись за петлю крышки. Тихон никогда не видел, что внутри. Но знал, что там. Вот и пришла его очередь. Сейчас он увидит их. Уже вот сейчас. Черные. Или белые? У «смелого» Тихона сердце рвануло бегом. И как-то так случилось… он ничего не увидел.

– Держи.

Тихон продолжал оцепенело сидеть, зажмурившись.

– Держи! – повысила голос старуха, и он осторожно открыл глаза.

Белый! Стакан молока. Его держали корявые твердые пальцы прямо перед Тихоновым носом. Он был незыблемо неподвижен, в то время как по дороге, и по улице, и по бетону набережной под Тихоном проходила волнообразная тряская рябь.

Тихон не понимал, почему, но выбора у него не было. Молоко могло быть отравленным, проклятым или вообще на деле быть разведенным алебастром. Тем не менее, он безропотно взял у старухи стакан и выпил его залпом. Рот омыл простой древний вкус.

Миртад удовлетворенно вздохнула:

– Так сейчас, так всегда. Стакан молока с дороги. Или однажды ты устанешь, и долина тебя не отпустит. Помни! Теперь ступай.

Старуха стряхнула стакан, спрятала его в холщовый черный передник и растворилась в пыли дороги. Паралич Тихона продлился несколько дольше.

Поначалу он строжайше следовал указанию старухи из детского страха, что если ослушается, она явится снова. Некоторое время эта перспектива пугала Тихона сильнее всего на свете. Молоко неизбывно обитало в его холодильнике. И только спустя годы странствий он осознал, что молоко снимает тошноту в горле и муть в голове после долгого перехода. Прошло время, и теперь он верил, что ритуал стакана молока помогает уберечь его и от токсинов пустыни и от остаточного вреда дезактивации.

Годы минули, а это осталось с ним.

17

Годы минули, а Миртад по-прежнему, раз в неделю, доставала камни из обоих бидонов, оставляя по одному в каждом. Шла с ними на рынок, там вынимала белый камень и покупала бутыль лучшего молока, которую переливала в пустой бидон.

Оживленные торговые ряды замолкали, когда она появлялась на рынке. Молоко Мириам выбирала по запаху капли. Молча протягивала руку, и женщины ставили каплю ей на запястье. Она подносила руку к носу, потом стирала каплю белым платком и шла дальше. Каким бы ни был ее выбор, ее лицо не выражало ни недовольства, ни удовлетворения. Молочницы знали ее ритуал и с готовностью предлагали товар. Если она покупала, им казалось, что они хоть на время откупились от козней страшной старухи.

Молоко Миртад относила на старое пастбище за перевал. Молоко было для чабана. В пустыне он пас коз и коров, которых не было.

– Здравствуй, Хасим.

– Здравствуй, Мириам.

Миртад наливала ему стакан молока. Сначала Хасим отливал немного в ладонь, и стряхивал на землю.

– Траве – расти, – говорил он.

Иссохшая песчаная долина проглатывала капли без следа.

– Как спина? – спрашивала Миртад.

– Слава аллаху. Послушай. Сдается мне, Клыня захромала. Посмотри правое заднее копыто, может, шип? Их здесь множество. Сам-то я уж не разгляжу…

– Клыня пала тридцать лет назад, Хасим.

– Ц-ц-ц! То-то вижу, неладно. Что ж, на все воля всевышнего. Добрая была скотина. А ты по-прежнему красавица. Дай только срок, отобью я тебя у твоего Андрея!

– Возвращайся домой, Хасим.

– Не сердись, красавица. Мы с твоим мужем друзья не разлей вода. Давненько только я его не видел…

– Иди домой, старик. Я отгоню стадо.

– Спасибо, девочка. Тяжелый денек выдался сегодня…

Миртад брала из рук его хлыст и ждала, когда сгорбленная спина старика скроется за перевалом. Возвращаясь в поселок, она вешала хлыст на ворота Хасима. Это был знак, что с его стадом все в порядке.

Противочумная лаборатория работала в штатном режиме. Неожиданно она потребовалась для работ по своему основному назначению: ежегодный отлов диких грызунов на южной границе страны, проводимый санэпидслужбами, выявил необычно большое количество зараженных животных. Превышение для данного сезона не было глобальным, но все же заметным. Культуру выделили по месту обнаружения и транспортировали в Кытгымскую лабораторию. Район предполагаемого заражения отстоял довольно далеко и административно не имел отношения к Кытгыму, но исследовательского заведения такого уровня ближе не оказалось.

Сотрудники получили задачу определить вирулентность штамма для млекопитающих, и в случае превышения допустимых порогов в опытах с крысами провести завершающие серии на обезьянах. А обезьяны – штука серьезная. Вся сторонняя деятельность лаборатории была свернута. Среди прочего приостановили тесты Препарата.

Четверка сотрудников восприняла передышку с негласной благодарностью. Опыты с препаратом по-прежнему ничего не давали. Тома, если рассматривать ее как экспериментальный образец, была в относительном порядке. Но период летальности ее группы еще не наступил.

Опыты с чумной культурой проводились в соответствии с протоколом о карантинных инфекциях первой категории.

– Типичный вариант Yersinia pestis. Исследование вирулентности штамма in vitro на монослое фибробластов цыплят. Выявлено: вирулентность сравнительно низкая. Штамм не агрессивен. Что их озадачило?

Ее голос звучал сквозь динамик громкой связи так, будто она за тысячи километров отсюда. От остальных ее отделяла толстая стеклянная перегородка. Белый костюм не оставлял открытой ни единую часть ее тела, перчатки были значительно толще обычных, прозрачный щит на сосредоточенном лице отражал индикаторы манипуляторов и микроскопа. На двойной двери, отделявшей бокс, горел сигнал «биологическая опасность».

По другую сторону стекла трое друзей пили кофе и наслаждались зрелищем чужой работы. Слава склонил голову на плечо и задумчиво потребовал:

– Двигайся плавнее. Я тут смотрю фантастический блокбастер, ты терпишь бедствие в космосе на краю вселенной. У тебя там вообще невесомость!

– Наверняка, это их и озадачило, – задумчиво ответил Марине Дима, который, в отличие от других, еще помнил ее вопрос. – Штамм неагрессивен, а количество носителей при этом необычно велико и растет прогрессивно. Где-то открытый доступный резервуар инфекции. Старое кладбище, скотомогильник. Бумс, мутация, вирулентность шагнет, и готово дело. Готовьте ящики…

– Не каркай, – зло огрызнулся Павел.

Все, включая Марину, посмотрели в его сторону. Секунду он продолжал сидеть с непроницаемым лицом, потом встал и молча вышел из смотровой, засунув кулаки в карманы халата. Его кофе одиноко остался на круглом лабораторном столике.

Марина вернулась взглядом к микроскопу.

– С ним что-то не так, – спокойно сказала она.

– Со штаммом? Или с Павлом? – попробовал пошутить Дима.

– А ты поставь себя на его место! – жестко ответил ему Слава.

Он на мгновение представил свою красавицу Инну на месте Томки, и его передернуло с ног до головы.

Марина сосредоточенно смотрела в окуляр микроскопа. Никто не заметил, как капля пота с ее лба скользнула и упала на стекло щитка.

С Павлом что-то случилось. Дело не только в страхе за Тому. Здесь что-то другое.

На время обеда Павел исчез из лаборатории. Его машина осталась у въезда в здание. Марина жевала свой закрытый бутерброд, не замечая его содержимого. Ее мысли следили за Павлом. Он не взял машину, значит, определенной цели у него не было. Он ушел побродить пешком, чтобы побыть одному.

Вскоре Павел вернулся, и по красноватым белкам глаз и неоспоримому запаху Марина поняла, что явилось целью его ухода. Он не был пьян, но и трезвым теперь быть не мог. Ребята или не заметили, или решили не придавать этому значения. Марина их молча в этом поддержала.

Она вошла в дежурку и весело отчиталась:

– У нас старт первой серии. Двенадцать инфицированных особей в стерильном боксе…

– Отменяй, – ответил Павел.

– Что-то не так?

– Не так, раз говорю. Их необходимо уничтожить. – Павел поморщился одновременно досадливо и виновато. – Откуда крысы?

– Остаток прошлой партии…

– Это нестерильные крысы.

– Как же? А маркеры?

– Да, да, я дебил. Использовал крыс, и не проставил маркеры. Возьми новую партию.

– Ну, знаешь… – возмущенно начал было Слава.

– Оставь его, – вступился Дима. – Новая партия готова. Ну задержали серию на несколько часов, ничего особенного.

– Только теперь Маринка вместо наблюдения будет полночи облачаться и вводить культуру, – настаивал Слава.

– Я сама за себя. Мне не сложно.

Марина спокойно взглянула на Славу, затем на Павла. Он стоял, молча глядя на остальных, будто ждал вопроса. Никто ничего не спросил, тогда он развернулся на пятках и вышел из дежурки.

Молчание продлилось несколько минут. Его нарушила Марина:

– Неужели вы не видите? Поговорите с ним. Вдруг ему просто надо выговориться. Вдруг он боится обратного эффекта у Томки на препарате, или еще что. Напейтесь с ним, что ли. Делайте уже что-нибудь!

Дима ответил медленно, не глядя ни на кого:

– Мы работаем вместе не один год. Знаем друг друга как облупленных. Любому достаточно сказать слово, чтобы остальные сделали все, что могут. Он знает. Поверь, это не тот случай. Это что-то, с чем он должен остаться один. Разговорами в душу не влезешь, так не поможешь.

Как было объяснить им, что нужно спрашивать. Необходимо, особенно сейчас. И не ей, стервятнице, набивающейся в качественные плакательные жилетки по личным соображениям, а друзьям, которым он безоглядно доверяет. Марина не знала. Это мучило ее, но она не могла им этого объяснить.

Рабочий день иссяк. Окна залило чернилами под сдвоенными призраками ламп. Все разошлись. В ночную смену дежурила Марина. Она приготовилась к манипуляции, достала стерильный противочумный костюм и отобрала группу животных, когда услышала шум в коридоре.

«Алибек, наверное», – подумала она и чуть не начала переодеваться, когда в манипуляционную вошел Павел.

– Извини, Марин, я тебя подставил. Не трудись, я сам введу культуру. Надеюсь, это ты можешь мне доверить?

– Нет. Ты выпил, иди домой.

– Не дерзи. Я в порядке и все сделаю. Тем более, что штамм не агрессивен.

– Глупая шутка. – Марина во все глаза смотрела на Павла.

Ей все больше казалось, что он пьянее, чем днем.

– Глупая шутка. Ты права. Вообще глупо все. Глупо все здесь устроено… я не пьян. Поверь. Я упакуюсь, как полагается. Байохазард форэва. – Павел поднял два пальца. – В конце концов, я старший сотрудник лаборатории.

– Я тоже, – спокойно возразила она.

– Вот я и говорю. Как все глупо! Я старший, ты старшая. А еще старший Славик и старший Димка…

– Перестань, Паш. Посиди тут, через пару часов я закончу.

– Спешишь? Вот так всегда.

Павел вздохнул, сел за микроскоп и положил голову на лабораторный стол рядом с ним, как на плаху.

Несколько секунд Марина молчала, потом решилась.

– Поговорим?

– О чем желаешь? – не меняя позы, спросил Павел.

– Для начала перестань паясничать. Я видела тебя пьяным, сейчас ты не пьян.

– Да ну!

– Да. Кривляешься, потому что тебе плохо.

– Теперь понятно. А то все думаю: что я несу? А вот теперь все сразу стало на свои места.

– Хватит. Расскажи, что с тобой.

– Я и не думал молчать. Ты меня перебила…

– Говори или уходи. Я как друг тебе предлагаю. Мне ничего не надо, ни признаний, ни объяснений. Представь, что меня нет. Речь только о тебе. Что тебя так ломает?

Павел поднял голову, покачался на стуле и вдруг резко спросил:

– Что тебе надо? Ты-то что лезешь?

Марина сглотнула, прикрыв рукой горло, и ответила:

– Я не враг. Твои секреты мне не нужны. То, что тебя мучает, касается и нас всех тоже…

– Ты про крыс? Это не повторится.

– Нет, не про крыс. То, что с тобой происходит, длится и длится. И все хуже. Ты не можешь с этим справиться, – поговори с нами. Мы с тобой такое провернули, что нам-то уж можно довериться.

– Странно. Опять ты. Куда не кинь, везде – ты! Я этого и хотел. Поговорить. Только не с тобой. Надрался, чтобы вызвать пацанов на разговор. Влет смелости не хватило. Сработало, заметили. Дима предложил: «поосторожнее». Это мне. А в итоге… Черт с вами со всеми, мне все равно. Я не люблю ее. Тому. Вот и все.

Марина осеклась на полувдохе. Ее сладостно обожгла эта фраза, все ее мысли ринулись ей навстречу, чтобы принять ее и поверить.

– Это чушь, – услышала она, словно со стороны, свой ровный голос. – Ты рискнул всем… и всеми, чтобы ее спасти. Ты воскресил ее из мертвых. Чуть не свихнулся, ухаживая за ней, когда она умирала по два раза в сутки. Я никогда не видела, чтобы так можно было любить.

– Я и сейчас люблю ее. Ту, прежнюю. Только ее больше нет. А эта – не она.

В черепе Марины что-то тонко зазвенело, звук отвердел и стал похож на боль. Ей показалось, что Павел безумен. Она через силу посмотрела ему в лицо, и увидела трезвое страдание, привычное, вросшее в душу, безысходность… И адекватность.

– Ты надорвался. Я так и знала…

По ее щекам потекли слезы, но она их не заметила:

– Ты дурак, дурак… Это дар! Это счастье, что она с тобой. Она больна. То, что она перетерпела, искалечило ее. Вот увидишь, она вернется, и все вспомнит, и ты ее узнаешь. Она…

– Она вернулась. И помнит что-то совсем не то. Себя другую. И не может стать прежней. Как это объяснить? Ты думаешь, я жду от нее гибких движений и интеллектуальных бесед? Или я смог бы оттолкнуть мою девочку, больную, глупую, сумасшедшую? Я не идиот. Я пытаюсь, и не узнаю ее. Это страшно. Ничего знакомого! Она просто не то. Совсем чужая. Меня помнит, но не любит. Рассматривает. Да не в этом дело… я сам не чувствую к ней ничего, кроме жалости к больному существу. А она теперь этой моей жалости не переносит. Я возвращаюсь к ней, как в лазарет, помогаю делать элементарные вещи… и чувствую, что ей лучше, когда меня нет рядом.

– Ты не можешь этого знать!

Павел накрыл глаза ладонью, сдавив пальцами виски. Марина задержала дыхание.

Он продолжил:

– Я чувствую себя подонком. Мы чужие. В душе я бросил ее. Больную, совершенно одинокую. Моя тоска по той, другой. Безысходная, как по мертвой. А она это чувствует, как животное. У нее нюх на мою гнильцу. И она права.

Павел в открытую достал плоскую стальную фляжку, глотнул из нее и передал Марине.

– Что ты намерен делать?

– Ничего. То есть все, что от меня потребуется. Сейчас она вполне самостоятельна. Говорим мы мало, в основном она читает книги и журналы. Медленно, но постоянно. Собирает старые карты Изморья… Я буду с ней, пока она этого захочет.

– Не нужно копаться. – Марина глотнула из его фляжки и продолжала: – Не смотри, не трави ее. Закрой глаза. Дай время ей и себе.

В ответ он тускло усмехнулся:

– Чего-чего, а этого добра у нас с ней в избытке.

Павел забрал фляжку, снова сделал глоток и продолжил отвлеченно:

– Мелочи, все мелочи… Я, знаешь, хотел сохранить ей волосы… вид у нее и так диковатый, я думал, ей этого хочется. Волосы были красивые… Гладкие и прохладные. Так вот, руки у нее еще нетвердые. Я ее расчесываю, а она смотрит на меня в зеркало. Волосы сбились в колтун, я за две недели так и не смог ничего с ними сделать. Я дергаю, шея слабая, голова болтается. А она молчит. Смотрит.

В тот раз: «Больно?» – спрашиваю. «Больно». – «Хочешь, сбреем? Мы тебе косынку красивую найдем…» – «Давай».

И я, своим станком, обрил ей голову. Когда начал, смотрю, – волосы падают, а под ними кожа покрыта черными пятнами. У меня чуть… короче, я решил, это какое-то нетипичное осложнение с омертвением кожных тканей. В общем, трясущимися руками я кое-как добрил кусок. Смотрю, а это рисунки… татуированная голова. Какие-то ацтекские картинки вдоль висков. Змея глотает ворона, и все такое.

Закончили. Сидим, рассматриваем. Голова, как с выставки в музее. Она смотрела долго. Голову повернула, ухо заломила, изучает. Потом вдруг усмехнулась. То ли вспомнила, откуда это. Может, просто удивилась. Не знаю. Только это было в первый раз после комы, чтобы она улыбнулась. И эта улыбка, знаешь, была такая… чужая улыбка на чужом лице.

– Это остаточные парезы лицевых нервов… А волосы отрастут, – беспомощно возразила Марина.

– Волосы-то отрастут… – согласился Павел, и замолчал.

– Вы спите вместе?

– Рядом.

– Все равно. У вас большие успехи. Признаться, я думала, она все еще учится говорить.

– Странно сказать, я был бы счастлив. Я понимал бы, что с ней происходит. Мог бы ей помочь. На самом деле она знает не меньше нас с тобой. Только не сразу может отыскать в голове нужное. Она как бы замедлена. Ее сознание открыто… и ощупывает все с каким-то иезуитским вниманием.

Вчера я назвал ее дурочкой. Нежно. Она повторила. Просто так, без выражения. «Дурочка». И я опять почувствовал себя подонком. Моя нежность – это память о ней прежней. Ей она не принадлежит. Ей принадлежит общий смысл этого слова: то, что она теперь глупее других. И она это понимает.

Павел вдохнул, тряхнул отросшими вихрами и добавил:

– Благословите, падре. Мне будто бы легче.

Его лицо осталось замученным и неготовым к шутке. Марина попыталась улыбнуться:

– Ты не знаешь, как все еще повернется. Просто подожди.

– Как скажешь, босс. Только это ничего не изменит. Каждый день в ней появляется что-то новое. Как в маленьких детях, у которых папа всегда на работе. Новое выражение глаз, или жест, или фраза. И все эти черты принадлежат незнакомому мне человеку.

Павел повертел фляжку и перевернул ее вверх дном.

«Тонг», – сказала капля крышке стола и разбилась.

– Ну, все. Все. Закрывай исповедальню. Начинай разводить эпидемию. Крысы в нетерпении. А то завтра нас обвинят в саботаже.

Он потер колени и встал. Улыбнулся:

– Вот теперь я реально пьян.

За окном, подрагивая, растворялись красные огни удалявшегося джипа. Марина следила за ними и думала о том, что враг ее обессилел и пал, и сам при этом стал неуязвим.

Стемнело, и совсем уже ничего не видно. Пропали даже блики от клеенки на столе и спинки кровати, к черту в бездну провалилось окно, и в открытых глазах стало темнее, чем в закрытых. Где ж этот чертов выключатель? Тома снова встала, прижала обе ладони к стене, и на ощупь пошла вдоль нее. Через четверть часа самой внимательной ощупи она вернулась на прежнее место с прежним результатом. Так не бывает. Должна быть кнопка. И где же Павел? Как он это делал?.. Обычно в это время он уже дома.

Тома поводила ногой, нащупала кровать, села и подождала еще немного. Темнота так давила на глаза, что перед ними начали лопаться и разбрызгиваться виртуальные желтые искры. Тома зажмурилась и поморгала, но это не произвело на искры ни малейшего впечатления. Тогда она ощупью вышла на кухню, зажгла спичку и подпалила ею журнал из прочитанной стопки. Он еле горел вдоль самых краев страниц тусклым зеленым огоньком. Смог осветить лишь кончики ее пальцев. С газетой вышло гораздо лучше. В дрожащем свете пламени у кухни появились стены и угол газовой плиты… Тома развивала успех, переворачивая газетный лист для большего контакта бумаги с огнем. Внезапно она ощутила голодный жар ногами. Разгоревшийся журнал лизнул ей колено. Тома опустила голову и в недоумении посмотрела на костер на полу и разбегающийся круг активно тлеющего коврика. Под ними занялись сухие доски. Отступила на шаг.

«Чайник мал, воды в нем все равно не хватит…»

Павел смотрел сквозь ветровое стекло на дорогу. Беззвездная ночь все спрятала в бездонные карманы, в мире осталась только коробка его машины с приборной доской и две полосы клубов белой пыли, вертящейся за ее пределами. Внезапно мыслей коснулась паника. Он вдавил педаль газа.

Голова стучала непрерывно: «нет!», и изредка мольбу быть осторожнее и никого не сбить в этой проклятой тьме. «Это не паника. Нет. Я просто пьян, и мне плохо…» – он едва успел остановиться, и его вырвало на дорогу. В нос ударил спиртовый кислый запах, его продрал второй позыв, но некогда. Он сморщился, захлопнул дверцу и понесся вперед, выжимая из джипа все, на что тот был способен. Руки тряслись и скользили на руле.

Вот и поселок. Еще издали Павел увидел глухую черноту в окнах своего барака. Под ребрами сжалось. Его бесстрашная Тома сейчас боялась темноты. А в следующую секунду он увидел, как в окнах бархатную тьму светло и весело теснит оранжевое пламя.

Пожар в бараке.

Он снес забор, выпрыгнул из машины и рванул дверь, но она оказалась заперта. В ответ на грохот Тома глухо выкрикнула:

– Не могу подойти к двери!

У него отлегло от сердца.

– Иди к окну! Сюда!!!

Он услышал кашель, потом все стихло.

Он снял рубашку, намотал на руку и разбил стекло. Из него повалил мутный дым, но внутри по-прежнему ничего не было видно.

– Иди ко мне! быстро! Слышишь?

Ответа не последовало.

– Тома!!!

Он попытался пролезть в разбитую створку, но она оказалась слишком узкой. Бесконечная минута потребовалась на то, чтобы выломать деревянную перекладину. Наконец он влез в развороченный проем, и в темноте, и в клубах дыма, и в языках пламени вновь ничего не увидел. Метнулся вперед, споткнулся о неизвестный предмет на полу и едва не упал, опершись на обе ладони. Из ковра в глаза вылетел сноп искр, жар дохнул в лицо.

– Тома, – просипел он в дыму. В ответ услышал гул огня и шипение искусственной плавящейся материи. Дым выедал глаза, с каждой секундой он видел все меньше. От огня повсюду танцевали тени, и он узнавал Тому то в одном углу, то тут же в противоположном, то на кровати, то за столом у стены.

– Тхомах… – пытался звать он, но огонь был громче этого звука. И тут он услышал грохот за спиной. Там! Так и есть. Сбоку, прямо у разбитого окна, Тома неподвижно лежала на боку, будто спала. Под ее щекой тлело шерстяное одеяло, исходя удушливым светлым зловонием.

Он выбил дверь и вынес девушку во двор. Та была легкой, как ребенок. Плечом он слышал ее хриплое дыхание. Во дворе он положил ее на землю, проверил зрачки и пульс на артерии, осмотрел ожоги на ноге.

– Ничего, девочка. Ничего. Ничего страшного. Это что! Это тебе не кома. Так, надышалась чуть-чуть.

Он сгреб ее на руки, сел на землю, стал покачивать, и все повторял:

– Дыши. Дыши… Ничего… Пройдет, ничего.

Без сознания была его Тома. Его девочка. Его судьба.

Вдруг Павел вспомнил о пожаре. Оглянулся. Взгляд его рассеяно остановился на распахнутой двери барака. И в проеме и в окнах было темно, как раньше. Огонь не пожелал взять барак. Необъяснимо пламя погасло, и сухие, как хороший порох, стены, остались невредимы. Словно то, чему надлежало сгореть, покинуло их. И лежало теперь у него на коленях.

Тома шевельнулась, ее пробрала дрожь. Павел не заметил, как похолодало. Давно стояла осень, и ночь дышала запахом мороза. Он взял руку Томы, – пальцы были совсем холодными. Он прижал ее ладонь к своей шее. С сомнением посмотрел на барак. Делать ей там сейчас нечего. От дома тянуло гарью. Он перевел взгляд на бледное Томино лицо. Сейчас это была она, его Томка, и не мешали ему ни лысая ее пятнистая голова, ни торчащие острые скулы, ни мальчишечьи хрупкие малознакомые уши.

Он положил ее на заднее сидение машины и поехал к Димке. Его дом был ближе других.