Текст книги "Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле"

14. Жизнь семьи в Петербурге

Итак, я была на курсах. А что делали мои братья и сестры? Все, кроме Алины и Анны, расходились с утра по своим учебным заведениям. Юрий – в Институт гражданских инженеров (выпускавший строителей и архитекторов); Валя – в Институт путей сообщения; Лев, в первую зиму – в последний класс реального училища, а затем в Горный институт; Ольга и Катруся – в частное заведение, носившее имя своей основательницы «Труба» (они ее уже не застали, при них начальницей была Макалютина); самая младшая, Эльвета – в частную гимназию с правами, Оболенской.

К двенадцатичасовому завтраку никто из учащихся не возвращался домой. Большая «перемена» длилась полчаса, а расстояния до дома были слишком велики. Завтраки они брали с собой или питались в училищах; зато возвращались домой раньше, чем теперь это делается во Франции и в Америке. Кроме времени, уходившего на приготовление уроков или на занятия наукой, у всех нас оставалось время на общение с родственниками и знакомыми, то есть вообще на удовольствия. Осенью и весной младшие мои братья и сестры ходили играть в теннис, зимой катались на коньках; бывали они и в театрах, в опере, на концертах (эти последние три удовольствия случались не часто: они били по карману). Но всего больше мы веселились по субботам; одну субботу собирались у нас, другую у дяди Богдаши. Танцев не было ни тут, ни там. Не было и вина. Угощали только чаем, сандвичами, печеньями, а у нас еще домашними конфетами из засахаренных фруктов. Народу собиралось немало: раз швейцар насчитал семьдесят гостей.

Фото 30. Ольга и Анна Федоровны Мейендорф

Наша столовая вмещала не более двадцати человек. Поэтому пили чай по очереди. Я обычно сидела за самоваром. Убедившись, что собравшаяся группа уже удовлетворилась, я без стеснения предлагала им удалиться и позвать других. Чопорности в нашем доме не было никакой. Гости чувствовали себя как дома. К тому же хозяев было много: не считая трех младших девочек, мы, три старшие сестры, да три брата-студента зорко следили, чтобы гости не скучали. Братья мои не держались в стороне от семьи: мать моя ставила одним из принципов воспитания стремление, чтобы детям было весело дома. И она вполне достигла этого.

Взрослые беседовали в гостиной, играли в карты. В то время играли не в бридж, а в винт. Это такая же не азартная игра (выигрывает тот, кто хорошо играет). Когда наступала очередь взрослых переходить в столовую, молодежь занимала их место в гостиной и слушала студента, Петра Шереметева (сына графа Сергея Дмитриевича), певшего цыганские романсы и аккомпанировавшего себе на гитаре. Надо сказать, что он действительно был мастер этого дела.

Другое любимое занятие нашей молодежи была совсем детская игра в платок. Платок представляла из себя салфетка или тряпка, завязанная узлом (узел ускорял полет платка и давал возможность бросающему придавать платку определенное направление). Платок перекидывался с одной стороны круга играющих к другому (иногда просто к соседу), а находящийся посередине имел право не только ловить летящий платок, но просто отбирать его у того, кто держал его в руках. При этом отвечал за платок не тот, кому он бросался, а тот, кто бросил. Всякий получивший платок моментально отделывался от него. Даже если ловящий схватывал его на коленях или на плече сидящего, то этот, как последний, к кому платок прикоснулся, отвечал за него и должен был выходить в круг.

Фото 31. Игра в платок

Это правило очень оживляло игру. Бывало, желая отделаться от прилетевшего к нему платка, сидящий впопыхах кидал его куда попало, попадал на середину круга, и, конечно, ловящему не трудно было его там подобрать. Впрочем, иногда самоотверженный приятель вскакивал со стула с противоположной стороны и успевал поднять платок раньше ловящего; но он рисковал тем, что ловящий займет его стул и ему придется стать на его место в середину круга. При бешеном стремлении двух соперников усесться на тот же стул, стул оказывался сломанным. Но родители не запретили нам эту игру и даже не потребовали изменения этого правила, а просто купили на базаре обыкновенные дешевые табуретки.

Трудно было барышням конкурировать с длинноногими, длиннорукими, ловкими кавалерами; но тут кавалеры начинали рисковать: нарочно бросали платок к ногам девицы и сами же выхватывали его из-под ее ног; иногда бросавшие рассчитывали на помощь товарища: платок летел около самой головы ловящей барышни; легко было бы ей поймать его, но за ней стоял уже подкравшийся кавалер, и платок исчезал в его руках.

Мне, уже совсем взрослой, казалось бы, эта игра была не по годам, да я и не любила быть в середине и ловить платок: я любила следить за живостью и ловкостью этих «тореадоров». Особенно весело было, когда к нам присоединялась тетя Вера Мейендорф (жена брата моего отца – Александра). Она была полная, медлительная в движениях пожилая дама. Ее роль в игре принимала такую форму: она занимала место в кругу сидящих, а многочисленные племянники и племянницы кидали платок всякий раз прямо на нее. Она вскрикивала от страха и перекидывала платок на соседа. Смеялись и она, и все. Рисковала она мало: если она была поймана, она не выходила на середину: всегда находилась добрая душа, которая ее заменяла, но все же она искренне пугалась летевшего на нее платка. Наконец она уставала и переходила обратно к «большим».

Иногда развлекала наших гостей наша собачка Тузик, полупородистый фокстерьер.

На субботах у дяди Богдана центром веселья не была игра в платок: там не было пустой залы, которая допускала бы такую беготню. Там образовался другой интерес: стал издаваться журнал под названием «Субботник». Старшая дочка Ольга писала стихи. Сейчас же присоединились к ней другие рифмоплеты. Появились характеристики всех присных в карикатурной форме; появились и комические описания в образе различных происшествий. Имена авторов держались в секрете, но, конечно, часто инкогнито было расшифровано. В угадывании авторов бывали и ошибки. Кто-то написал стихотворение под Кольцова о грусти казака. Среди друзей был казак по происхождению, гр. Орлов-Денисов (впоследствии женившийся на Ольге). В следующем номере появилось, тоже белыми стихами, нечто вроде утешения ему в его унынии; а еще в следующем уже Орлов-Денисов в ответ утешителю начинал свои стихи со слов: «Поэт иной в минуту грусти свое раздумье излагал…»

Ольга писала очень недурно. Вот одно из ее стихотворений, оставшееся у меня в памяти:

 
О чем вы шумите, деревья зеленые,
Когда вас осенней, ненастной порой
Качают без жалости ветры студеные?
О чем говорите вы между собой?
 
 
О чем вы все шепчетесь, ивы корявые,
Вы, сосны прямые, с махровой главой,
И вы, белостволы березы кудрявые?
О чем говорите вы между собой?
 

Пропускаю забытые две строчки третьей строфы, где упоминаются дубы и клены и которые кончаются словами:

 
Осины, осины, вы трепетнолистные,
О чем говорите вы между собой?
Но, может, ту тайну, для всех сокровенную,
Не нужно тревожить моею мечтой
И мыслью стараться узнать дерзновенною,
О чем говорите вы между собой.
 

Был рассказ, в котором излагался такой анекдот: два кавалера (один – гр. Игнатьев, другой – мой брат Василий) сбежали с великосветского бала, но, боясь быть замеченными, не остановились в передней и ушли домой без шапок; брат мой примостился за какой-то каретой, ехавшей в желательном ему направлении, а Игнатьев не мог догнать удалявшуюся карету и был покинут посреди улицы своим быстроногим товарищем.

Несколько номеров этого рукописного журнала сохранились у Ольги Орловой-Денисовой.

Каждое лето мы уезжали в Киевскую губернию, в недавно купленное имение Ягубец, где занимались заготовками из ягод и фруктов. Была у нас специальная американская сушильная печь. Малороссия – родина вишен, урожай их всегда колоссальный. Девать некуда. Цены на них никакой: у всякого горожанина и крестьянина свой садок и свои вишни, а поспевают они как раз во время жатвы. В это время не только нанять кого-нибудь, но и удержать девушек, с весны работающих в саду или принанятых для домашних услуг, нет возможности. Приходилось заниматься лично. И вот мать и все мы, девочки, принимаемся за дело: собираем вишни, вынимаем из них косточки, подсушиваем на сушилке, пересыпаем сахаром, опять ставим в печь, опять пересыпаем сахаром, снова сушим и получаем нечто вроде сухих конфет знаменитой Балабухи; сушим повидло из яблок, сушим сваренные в сиропе груши. Сушили вишни и без сахара, и с косточками, и без косточек; сушили и яблоки. Вот эти конфеты мы и везли в Петербург. Хватало на весь год, и на гостей и на нас. Избыток сушеных вишен даже продавали в магазины.

Так проходили годы. Но те, кто будет читать мои воспоминания, не должны думать, что образ жизни нашей семьи был типичен для тогдашнего петербургского общества. Когда мы уезжали из Одессы (а там мы тоже жили не как все: зиму и лето за восемь верст от города), одна знакомая сказала: «Вот Мейендорфы уедут в Петербург и совсем переменятся», на что другая ответила: «Они скорее Петербург переменят, чем Петербург их». Мне кажется, Петербург нас не переменил.

Однажды старший брат Юрий с двоюродным братом Юркой Олсуфьевым3535
  Олсуфьев Юрий Александрович (1878, Санкт-Петербург – 1938, Бутовский полигон). Сын графа Александра Васильевича Олсуфьева (1843—1907), помощника начальника императорской главной квартиры и адъютанта Николая II, окончил юридический факультет Петербургского университета. Увлеченно занимался памятниками старины. Член Московского Археологического института, председатель Тульского Общества охраны памятников искусства и старины, член Тульской архивной комиссии. Издал шеститомник «Памятники искусства и старины Тульской губернии» в 1912—1914 гг. С 1917 г, жил в Сергиевом Посаде, был заместителем председателя Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице Сергиевой лавры, главным хранителем ризницы лавры. Был одним из основателей научной реставрации икон, в частности одним из руководителей реставрации рублевской «Троицы». С 1928 г. в Москве работал в московских государственных реставрационных мастерских, а с 1934 г., после закрытия мастерских, возглавил секцию реставрации древнерусской живописи в Третьяковской галерее. Работая в мастерской Грабаря, вместо поступившего приказа уничтожить помог сохранить надвратные иконы кремлевских башен. 24 января 1938 г. был арестован, а 7 марта осужден тройкой при НКВД по Московской области за «распространение антисоветских слухов». Расстрелян 14 марта 1938 г. на Бутовском полигоне.


[Закрыть] (сыном дяди Александра) устроили грандиозный пикник на какой-то далекий остров. Устроили по-демократически: каждый участник внес по два рубля. Был нанят пароход с капитаном и командой, насколько помню, за сто рублей. Каждая семья везла свое угощение; взяты были и лакеи с собой. Не обошлось и без анекдота. Наш лакей, доморощенный мужик из села Ягубец, служил лакеем у прежней владелицы имения, княжны Надежды Алексеевны Трубецкой, и, после продажи имения, перешел на службу к нам. У княжны Трубецкой он исполнял роль лакея только во время ее наездов в деревню. Отец мой привез его с собой в Петербург; пришлось ему лишиться усов и отпустить бакенбарды (он насилу согласился), и с виду он стал походить на англичанина. Но хитрость малороссийская в нем осталась своя.

Когда стали съезжаться участники пикника, наш Семен быстро поставил себя во главе привозимых провиантов и разыграл из себя начальника всего предстоящего угощения. Угощение было и обильное и разнообразное. Все удалось на славу. Каково же было наше удивление, когда на следующий день Семен с гордостью подал нам к завтраку не начатый, не разрезанный, нарядный, так называемый «курник», то есть пирог из курицы и риса в форме башни. «Так много было всякой еды, – объяснил он, – я это оставил в стороне и привез домой». Нам ничего не оставалось, как съесть вкусное блюдо. Долго потом мы наводили справки, кто именно привез этот пирог. Оказалось, две участницы пикника, княжны Анюта и Мери Щербатовы, конечно, не заметившие исчезновения своего вклада и встретившие наши извинения громким, добродушным смехом.

Фото 32. Мейендорфы (из обоих семейств) с родственниками на одном из традиционных «субботников», сборище семьи в Петербурге.

На обороте фотографии – оригинальная подпись.

Сидят слева направо в первом ряду: 42 – Ирина?; 41 – Скоропадская; 40 – Ольга Богдановна Мейендорф; 39 – С. М. Раевская; 38 – Елена Богдановна Мейендорф; 37 – Екатерина Федоровна Мейендорф; 36 – Мария Богдановна Мейендорф; 35 – Эльвета Мейендорф; 34 – Софья Богдановна Мейендорф. Во втором ряду: 33 – Мария Лёвшина; 32 – Ольга Федоровна Мейендорф; 31 – Юлия Урусова; 30 – Анна Михайловна Шилова; 29 – Уварова; 28 – кн. А. Гагарина; 27 – Анна Федоровна Мейендорф; 26 – Александра Владимировна Коссиковская; 25 – Варвара Михайловна Татищева; 24 – Аполлинария Владимировна Коссиковская. В третьем ряду стоят: 23 – Мария Федоровна Мейендорф; 22 – Андрей Андреевич Гагарин; 21 – Григорий Васильевич Олсуфьев; 20 – Сергей Федорович Лёвшин: 19 – Лев Федорович Мейендорф. В четвертом ряду: 13 – Юрий Федорович Мейендорф; 14 – ?; 15 – ?; 16 – Николай Мейендорф; 17 – ?; 18 – Сергей Сергеевич Шереметев. В последнем ряду слева направо: 12 – кн. Голицын; 11 – Василий Федорович Мейендорф; 10 – Павел Петрович Скоропадский (гетман); 9 – Дмитрий Федорович Лёвшин (троюродный брат тети Мани и будущий тесть Котика Сомова); 8 – Петр Сергеевич Шереметев (муж Елены Богдановны Мейендорф); 7 – кн. Урусов; 6 – Василий (Сила) Орлов-Денисов (муж Ольги Богдановны Мейендорф); 5 – Горчаков; 4 – барон П. Богданович Мейендорф; 3 – ?; 2 – Горчаков; 1 – Алексей Федорович Лёвшин

В главе о курсах я упомянула, что знания дают канву для мыслей, для создания своего миросозерцания. Это случилось со мной на одной из лекций по физике. Для всякого мыслящего человека вечным, неразгаданным до конца вопросом является вопрос о зле. Что такое зло? Самый простой ответ: зло – это нечто противоположное добру. Мы живем в мире противоположностей: тепло и холод, верх и низ, правда и ложь, ум и глупость, жизнь и смерть, свет и тьма. И вот на уроке о разложении солнечного света на различные цвета радуги меня как молнией пронизал вопрос: к тьме или к свету причислить инфракрасные и ультрафиолетовые лучи? Мы их не видим; значит, это тьма. Но они принесены нам солнечным лучом, лучом света; инфракрасный луч греет сильнее красного; фактически он отличается от последнего лишь длиной своих волн; если мы не видим его, то в этом виновен наш орган зрения; для нас это – тьма; а по существу это часть солнечного луча. Какая же это противоположность свету? Тот же вопрос можно поставить и в области слуха; мы слышим звуки, только если они не ниже и не выше таких чисел колебания звуковой волны в секунду. Есть люди, которые не слышат трещания сверчка; для них этот звук слишком высок; если нет других звуков, они наслаждаются полной тишиной; они называют тишиной нечто противоположное шуму. Но эта тишина – только для них тишина, а для других людей в этот момент царит не тишина, а резкий звук. Интересно дать и такой пример: можно видеть котенка, который разевает рот, по-видимому мяучит, мы, люди, не слышим его, но кошка-мать услышала и подошла; звук его мяуканья слишком высок для нашего уха. Значит, и в этом случае тишина – понятие, нами выдуманное. Природа полна звуков! Природа полна света! Звук, свет – это нечто действенное. Тишина, тьма – это понятия, нами надуманные. Свет светит, и тьма не может «объять» его. Принесите в комнату закрытый ящик. В нем тьма. Откройте ящик; убавит ли эта тьма тот свет, который царит в комнате? Тьма не действенна. Тьма – ничто. Свет – что-то. Тьма не противоположна свету; тьма есть отсутствие света, и больше ничего.

Холод есть лишь меньшее количество тепла. Тепло – энергия. Холод – малое количество этой энергии. Есть ли в мире точка, где полное отсутствие тепла, мы не знаем; но мы знаем, что нет ничего противоположного той энергии, которую мы называем теплом, нет той энергии, которая была бы обратна энергии тепла. Смерть есть отсутствие жизни. Покой – отсутствие движения. Нет в мире физическом противоположностей.

Вот то новое понимание природы, которое я получила на курсах. Вопроса о добре и зле оно, конечно, не разрешило, но оно зародило мысль; не есть ли зло только отсутствие добра? Не есть ли дьявол только удаление от Бога? Дьявол не может быть действенной силой. Он – не Ариман, который, по индусским понятиям, борется с Ормуздом. Мы верим в Единого Бога Творца, Бога – как сосредоточие всей Любви, всей Истины, всей Силы, всей Славы! И падший ангел – ничто перед Ним!

Сделав это отступление в область философии, вернусь к описанию тех событий, которые встретились в моей жизни в течение тех лет.

Осенью 1894 года умер Государь Александр III. Чувство, испытанное мною при этом неожиданном известии, было страх за Россию. Было ли это предчувствие или просто следствие того уважения к его твердой иностранной политике, которая не допускала никакой мысли о возможности войны? Рассказывали такой факт: неуравновешенный задира, германский император Вильгельм II, хотел во что бы то ни стало вовлечь Александра III в войну. В один прекрасный день к Государю является с экстренным докладом взволнованный, бледный военный министр: «Император германский прислал обратно мундир такого-то русского полка, шефом которого он числился!»

Казалось, война неизбежна. Но недаром Александр III назывался миротворцем. «Мундир принять и в шкаф повесить, а дураку этому войны все-таки не объявлять», – спокойно ответил Государь.

После его кончины Россия лишилась ощущения, что она находится за широкой спиной этого своего хозяина, который знает что делает. (К сожалению, это ощущение было только иллюзией. Император Александр III оставил тяжелое наследство своему несчастному Сыну. Русско-Японская война сорвала эту лубочную декорацию, за которой никакой мощи не оказалось. Комментарий Н. Н. Сомова). Грусть легла на многие сердца. Легла также и какая-то невольная жалость к Николаю II. Он был еще не женат. Ему пришлось ускорить свою свадьбу. Не могла быть эта свадьба веселой, радостной. После свадьбы молодые в открытом экипаже проезжали по Петербургу, среди приветствовавшей их толпы. Я, как близорукая, хотя и была в толпе, не могла видеть выражения лиц монаршей четы. Один из стоявших рядом со мной простой человек заметил:

«А новая Государыня будто боится чего-то; вон как к нему прижимается». – «А чего ей бояться?» – спросила я его. «А как же: была какая-то англичанка, а теперь стала царица; понятно, боязно!» Объяснение было очень наивное. Но, значит, и ей было не весело.

Александра II я любила детскою любовью десятилетней девочки, как царя, Александра III я уважала, а Николая II я жалела.

Коснувшись уважения, которое внушал к себе скончавшийся Государь, не могу не упомянуть о факте, рассказанном нам, детям, моею матерью из времен детства Александра III.

Семьи деда Мейендорфа и Олсуфьева, еще тогда не породнившиеся, были близки к царю Александру II, и их дети часто были званы им ко двору, чтобы среди других званых детей разделить игры его сыновей. Будущему

Александру III было тогда лет девять. По столько же лет было и его друзьям, моему отцу Федору Мейендорфу и моему дяде Александру Олсуфьеву (его тогда звали Сушкой). Великий Князь Александр еще не был тогда наследником престола: был еще жив его старший брат, Георгий. Как-то раз Вел. Князь обратился к моему будущему отцу со словами: «Давай будем дружить с тобой». – «Хорошо», – ответил ему тот. – «Но только в таком случае ты должен обещать говорить мне все, что ты думаешь, и никому другому этого не говорить». – «Этого я не могу: я как раз это уже обещал Сушке Олсуфьеву», – возразил Федор Мейендорф.

Александр III не обиделся и не рассердился на такой прямой отказ. (Я, грешным делом, думаю, что Император Александр III этого отказа не забыл. Ставши Императором, он не проявил никакой монаршей милости к бывшему другу детства. Из всех дочерей Дедушки только Мамá была сделана фрейлиной, а Дедушка умер Генерал Лейтенантом, не получив никакого придворного звания. Комментарий Н. Н. Сомова). Его отношение к двум его товарищам ни в чем не изменилось. Он уважал чувства и права своих сверстников. Это же уважение к правам и чувствам своих окружающих Александр III сохранил до конца своих дней. И не это ли уважение ко всякому человеку рождало то личное уважение к нему всех приходивших в соприкосновение с ним его современников?

15. Граф Лев Николаевич Толстой

Дядя Адам Васильевич Олсуфьев3636
  Адам Васильевич Олсуфьев (1833—1901). брат матери, был назван Адамом в честь первого Адама Васильевича Олсуфьева, который при крещении получил имя Василий, но по воле императора Петра I, пожелавшего быть крестным, но опоздавшего к крестинам, был назван именем неупотребительным у русских, Адамом. Этим именем он всегда и подписывался. Имя Адам сохранилось в семье.


[Закрыть] с женой, тетей Анночкой (Анной Михайловной, рожденной Обольяниновой) и дочерью Лизой жили зимой и летом в своем подмосковном имении Никольском (оно же Обольяниново)3737
  Усадьба Никольское-Обольяниново (Дмитровский р-н, Рогачевское шоссе, по соседству с усадьбой Ольгово в селе Подъячево). Усадьба основана в последней четверти XVIII в. П.М.Власовым. С 1802 г. и до середины XIX в. принадлежала Обольяниновым, далее до 1917 г. – Олсуфьевым, построившим в имении земское училище и больницу. Этот период, связанный с пребыванием в Никольском Л. Н. Толстого и Д.И.Менделеева, – самый знаменательный в истории усадьбы. Сохранившийся усадебный дом начала XIX в. – одноэтажный с антресолями. Это деревянное, оштукатуренное здание на белокаменном цоколе. Характерный образец архитектуры классицизма, он со стороны парадного двора украшен портикомлоджией под фронтоном. Нынешнее село когда-то носило более благозвучные имена: Никольское, Никольское-Горушки, Горки. Усадьба здесь была основана в последней четверти XVIII в. П.М.Власовым. В 1802 г. ее купил П.Х.Обольянинов, при котором были возведены основные постройки. В середине XIX в. усадьба перешла во владение Олсуфьевых, построивших здесь земское училище и больницу. В это время в Никольском-Обольянинове неоднократно бывали Д.И.Менделеев, Л.Н.Толстой и другие выдающиеся личности. Л.Н.Толстой, друживший с сыновьями владельца, писал в своем дневнике о том, как хорошо было пожить и поработать здесь. Последний владелец Никольского-Обольянинова, Михаил Адамович Олсуфьев, был председателем уездной земской управы в Дмитрове, и долгое время (до 1917 г.) дмитровским уездным предводителем дворянства, умер он весной 1918 г. и был похоронен здесь, в Никольском. Нынешнее название село получило от местного уроженца, пролетарского писателя С.П.Подъячева, который и поселился в одном из флигелей усадьбы после революции. И вот, в какой-то степени благодаря выходцу из бедной крестьянской семьи, всю жизнь писавшему «Мытарства». «Среди рабочих», «Забытые» и пр., умершему в 1934 г. и похороненному в родном селе, усадьба Обольяниновых-Олсуфьевых уцелела, отойдя в ведение литературного ведомства. Сейчас в основном здании то ли ведутся реставрационные работы, то ли уже нет, и будет ли тут и в дальнейшем дом отдыха литераторов (как об это говорили) – неизвестно.


[Закрыть]. Большой помещичий дом, окруженный парком, с аллеями, столетними деревьями, с церковью, с вырытыми искусственными прудами; около церкви больница, школа, дом для священника, дом для учителей и для медицинского персонала. Во дворе обыкновенные службы: кухня, прачечная, конюшня, помещение для птицы и пр.

Старший сын дяди, Михаил, был в то время председателем уездной земской управы и жил в уездном городе Дмитрове; он очень ревностно относился к народному образованию и постоянно объезжал все школы своего уезда; он часто и подолгу жил с родителями. Второй сын, Дмитрий, в противоположность брату, любил городской образ жизни, общество, развлечения и жил то в Москве, то в Петербурге, а в Никольское приезжал в качестве гостя. Оба они были холостяками; им было в это время более тридцати лет; сестре их Лизе, тоже незамужней, было 36 лет. Это была зима 1893—1894 г. Как я уже говорила, мы осенью переехали из Одессы в Петербург. Дядя, брат моей матери, пригласил нас трех, старших барышень, Алину, меня и Анну, к себе в Никольское на рождественские каникулы. Я была уже на курсах; зимние каникулы на курсах, как и во всех высших учебных заведениях, длились целый месяц. Алина и Анна были ничем не связаны.

Вдруг получаем мы от дяди письмо: «Отложите ваше посещение; ко мне хочет приехать отдохнуть от жизни в Ясной Поляне Граф Лев Николаевич Толстой. Он всегда просит, чтобы в это время у нас не было гостей». Мы приуныли. Но через несколько дней получаем еще письмо; в нем дядя пишет: Лев Николаевич приехал и сказал, что вы, как мои родные племянницы, ему не помешаете: так что приезжайте». От себя дядя добавил: «Только не ведите себя как поклонницы и не приставайте со всякими вопросами».

Можно себе представить нашу радость: не только побывать у дяди, но и повидать самого знаменитого человека того времени! Сестра Алина простудилась (она вообще не была крепкого здоровья) и поехать не могла. Собрались мы с Анной вдвоем. Приехали вечером. В минуту нашего приезда Льва Николаевича не было дома: он ушел побродить один, как он часто любил делать. Как только он вернулся, нас сейчас потащили в переднюю и познакомили с ним. Высокий, весь запушенный снегом, в громадных валенках, с доброй, приветливой стариковской улыбкой – вот каким он остался в моей памяти и на всю жизнь.3838
  Из письма Льва Николаевича жене: «1895 г. Января 8 или 9. Никольское-Обольяново, Я просил Таню написать вам с М [ихаилом] Адамовичем], но и самому хочется, хотя особенного писать нечего. Здесь много гостей соседей, кот [орых] видишь только за repas, а наверху сидишь в одиночестве и утром, и вечером. Погода превосходная три дня, и я много хожу. Нынче ходил за 6 верст к Левицким с Нерадовским, хотел и назад итти, но за нами прислали сани. Таня перестала быть так худа, и спит хорошо, я совершенно здоров, но пишется мало. Здесь две Майндорф – девицы, одна, кот [орая] нравилась тебе, Лева, слабая, малокровная, и другая, старшая, добродушная и простая. Читал твою Paix du coeur и мне не понравилось, – слишком искусственно. Как хорошо, что страх твой за Ваню был напрасен, но как нехорошо, что ты предаешься таким страхам. Видно, хорошо, что у старых родителейматерей нет детей, а то они, – матери, умирали бы от страхов до старости. Мне все здесь хорошо, исключая того, что я должен воздерживаться от высказыванья всех своих мыслей».


[Закрыть]

Много впечатлений вынесла я из этого моего трехнедельного пребывания под одной крышей с великим писателем. При этом видела я его в исключительной обстановке: одного, с дочерью Татьяной, среди дружественной семьи, где он не чувствовал на себе любопытных взоров толпы, где он мог быть совершенно самим собой. И он именно и был таковым. Вечером, например, он садился играть в винт с тетей, дядей, и не помню, кто был четвертым. Утром вставал довольно рано; все в доме ложились и вставали поздно; тетя пила кофе у себя и выходила только около двух часов дня к обеду. Лев Николаевич не пил ни чаю, ни кофе; ему подавали кашу. Позавтракав, он шел пройтись по саду; и затем – за письменный стол и принимался за свою работу. Он кончал в это время свою повесть «Хозяин и работник»3939
  «1895 г. Января 12. Никольское-Обольяново. Хотя Таня все написала, хочется приписать. Очень жаль, что ты ложишься поздно спать и не перестала говорить об истории с фотографией. (1) Видел тебя, Соня, нынче во сне: мы что-то вместе писали очень важное. Я последние дня три чувствую себя очень бодро и пишется, и хочется писать, хотя не то, что нужно. (2) Маша все жалуется, что ее письма дурные, а мне они очень, очень нравятся, переносят меня в мир, в кот [ором] я люблю жить, – мир мыслей и чувств. Таня, правда, что поправилась, и ей, кажется, приятно с Майнд [орф] (3) и Лизой, (4) к [оторую] я в первый раз понял и полюбил. Добрая, простая и очень благородная девушка. […] Прощай, до скорого свиданья. Л. Т. Приписка к письму Т.Л.Толстой. (1) См. «Дневник» С.А.Толстой, II, стр. 97—99, и тт. 53 п 87. (2) В Дневнике под 29 января Толстой записал: «Больше всего был занят рассказом «Хозяин и работник» (т. 53). (3) А.Ф.Мейендорф. (4) Е.А.Олсуфьева.


[Закрыть].

Видели и слышали его больше всего за обедом и за ужином. Поднимались тогда и философские, и религиозные, и политические разговоры. Мы с сестрой, конечно, не вмешивались. Зато утром мы норовили встать достаточно рано, чтобы присоединиться к его завтраку. Случилось так, что я была с ним одна (сестра проспала); а накануне, за ужином, он излагал свои религиозные взгляды. И вот он обратился ко мне со словами: «Я, может быть, напрасно говорил свои мнения о религии при вашей младшей сестре?» (Сестре моей было 19 лет, но она выглядела гораздо моложе). Я успокоила его, как могла, даже, может быть, не совсем тактично, потому что сказала, что мать наша не боится за нас и не ограждает нас от посторонних влияний. Я была тронута этой заботой о сестре и поняла, как он бережно относился к молодежи.

В разговорах с дядей, с тетей, с Мишей, с Лизой, с доктором и учителями (они столовались у дяди) он не декретировал, а прислушивался к их возражениям, вникал в их мнения, в их мировоззрение, в их психику. Да и не мог иначе: ведь он был не только писателем, но и психологом; он вглядывался в души окружающих людей. Без этого разве мог бы он стать тем художником, типы которого стояли перед нами, как живые люди? Разговаривая о людях, о их поступках, разве нам не случалось говорить: «А вот Стива Облонский сделал же это»; или: «Анна Каренина бросила же сына; значит, это в жизни бывает». И ни мы, ни собеседники не замечали, что мы цитировали не жизнь, а Толстого.

Сколько различных типов дал нам Толстой! И как они правдивы! В этом он – гений; а в его попытках дать правила жизни и отдельным лицам, и обществу, и государству, и даже себе самому он – непрактичный младенец. К тому времени я уже давно перечитала все разрешенные в России его произведения, а там, у дяди, познакомилась и со всеми запрещенными. Они не могли ничего прибавить к его вполне заслуженной славе как великого художника слова.

Хочу записать на этих страницах те несколько мыслей, которые он мимоходом высказывал при мне. Раз, после утреннего завтрака, он предложил мне принять участие в его прогулке. Мы шли по прочищенным от снега аллеям парка. Он стал говорить о музыке: «Музыка представляется мне в виде горы. Подошва горы очень широка; столь же широк и тот слой людей, который понимает народную музыку. Выше идет музыка Бетховена, Моцарта, Шопена, Чайковского, Мендельсона. Число людей, понимающих эту музыку, хотя и не так многочисленно, но все же очень велико; там еще выше идут Вагнер, Лист, Бах; их уже не всякий поймет». (Известно, что Толстой очень любил Бетховена и недолюбливал новейшую музыку). Не помню, каких именно он называл композиторов, но этих, современных ему, он поставил еще выше на своей горе и под конец добавил: «Ну, а на вершине стоит тот музыкант, который только сам будет себя понимать».

Еще отмечу один его разговор с Лизой. С чего он начался, я не знаю. Я вошла в гостиную, когда он поставил вопрос: «Что такое молодость?» – и сам же ответил: «Скажите 15-летней девушке: знаете ли вы, что вы завтра можете умереть? – „Вот вздор какой!“ – ответит она вам. Вот это – молодость». Мне кажется, трудно более кратко и более верно определить столь богатое содержание слова «молодость».

Как-то вечером я заметила отсутствие Тани. На мой вопрос Лиза объяснила, что Таня по вечерам переписывает для отца его черновики. Мне стало жаль ее: мы тут все вместе, а она там одна. (В это время были дома и оба сына моего дяди). Тут пришла мне в голову мысль: а не можем ли мы, Анна и я, тоже переписывать? Таня спросила отца, и предложение наше было принято. До сих пор с гордостью вспоминаю, что и я помогала когда-то Толстому в его работе.

Переписывать его работу было не так легко. Во-первых, почерк, к которому надо привыкнуть, во-вторых, всякие значки и линии, указывающие, куда надо вставить то, что написано им на полях. Хорошо, что работали мы под руководством Тани. Переписывала она его повесть на одну половину обыкновенной ученической тетради; другая половина оставалась для его заметок. Переписывалась его работа не для печати, а для того, чтобы он мог легко и свободно прочесть все те добавки, которые он сделал накануне, и опять испещрить тетрадь новыми переделками. И неутомимая, преданная Таня снова и снова принималась за дело.

Лев Николаевич интересовался не только людьми, но и бытовой стороной жизни. Он никогда не жил в Малороссии, но знал, что там много евреев. Он просил меня рассказать, что я знаю о них. Я провела в Киевской губернии с пяти до одиннадцати лет и, конечно, многого рассказать не могла. Но я попыталась объяснить ему, почему государство не разрешало им селиться на севере и создало так называемую черту оседлости; причем и на юге они не были вполне равноправны, они не имели права приобретать в деревнях и селах недвижимую собственность. Жили они в городах и местечках, где сосредоточивалась торговая жизнь населения. В местечках были лавки, базарные площади с ежедневными или еженедельными базарами; на них устраивались и временные ярмарки. Туда крестьянки бежали продавать яйца, фрукты, холсты своего изделия, чтобы купить себе ниток, иголок, лент, головных платков, ситца; а мужики продавали излишки скота и урожая, чтобы приобрести необходимые для хозяйства орудия производства. Однако живали они и по селам: никто, как еврей, не умел так ловко обходить законы.

Рассказывала я Льву Николаевичу, как моя мать, приехав в этот край, заметила посреди какого-то села домик, под которым виднелись колеса. Оказалось, этот дом принадлежал еврейской семье, жившей в нем из поколения в поколение; дом этот был движимый; он имел дышло; можно было запрячь несколько пар волов и перевезти его на другое место: это была движимая собственность. Вот такой еврей безжалостно эксплуатировал селян, ибо легко доставал от своих родичей мелкий товар и продавал его на месте втридорога. Крестьянину некогда бежать в город; приходилось платить; а в душе затаивалась злоба.

Тот же еврей был и ростовщиком. У кого занять денег? У «жида», как их прозывали в простонародье. Он никому не откажет (в то время крестьянских банков не существовало, о кредитных товариществах и помину не было). Еврей был всюду необходимым лицом; в то же время он и был эксплуататором окружающего населения. И помещики нуждались в его услугах. Два раза в неделю, помню, по понедельникам и четвергам, появлялась еврейская тележка с мясом. Мясо было в те времена недорого: наш поставщик продавал его и нам и крестьянам по девять копеек за фунт.

Как-то раз, будучи в гостях в соседнем поместье, мать узнала, что та хозяйка платит своему еврею по восемь копеек за фунт. Мать просила ее прислать к нам этого поставщика; тот пообещал, но не приехал; так же неудачна была и повторная просьба. Оказалось, что в уездном городе существует так называемый еврейский кагал. Этот кагал, в лице своего главного раввина, распределяет весь уезд на участки, и торговец-еврей, которому отведен один из участков, не может продавать свой товар в соседнем. Этим они сами уничтожали конкуренцию между собой.

Выслушав этот рассказ, Лев Николаевич заметил: «Такое же явление существует и между нашими лесоторговцами». И вот вечером, помогая Тане переписывать повесть «Хозяин и работник», я наткнулась на полях на вставку, как помещик, желавший продать часть своего леса и не сошедшийся в цене с одним лесоторговцем, обратился к другому, но безрезультатно.

Из этого примера видно, что Толстой не выдумывал жизнь, а искал с натуры. Его описания дышат правдой. В своих исканиях «правды Божией» он был правдив и искренен. Он не столько стремился создать что-то свое, новое, сколько хотел сам для себя решить многие вопросы; он до старости лет мучился ими. Эти вопросы вставали перед ним, и он ставил их перед окружающими. Я видела его, искавшего ответа на свои вопросы у моей двоюродной сестры Лизы, я слышала и за обеденным столом, как он внимательно прислушивался к своим оппонентам. Он спорил с ними, как с равными, и они спорили с ним, как с равным.