Текст книги "Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле"

Сколь далек был его обаятельный образ от личности нашумевшего в то время петербургского салонного проповедника Неплюева! Я была как-то приглашена «на Неплюева». Неплюев4040
  Николай Николаевич Неплюев (1851—1908). В 1875 г. Неплюев окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета и был направлен в Мюнхен для работы в Императорском посольстве. В 1877 г. он оставил карьеру дипломата и поступил вольнослушателем в Петровскую сельскохозяйственную академию. В 1881 г., по окончании академии, Неплюев вернулся в свое имение в хуторе Воздвиженск Глуховского уезда Черниговской губернии и взял на воспитание десять крестьянских детей из бедных семей: «Он проводил с ними в буквальном смысле день и ночь, обедал, читал, беседовал и даже путешествовал». 4 августа 1885 г. открылась Воздвиженская пятилетняя мужская сельскохозяйственная школа. Детям преподавались основы сельскохозяйственных наук, но главной целью было их воцерковление. 4 августа 1889 г. состоялся первый выпуск школы. Из шести выпускников трое – Андрей Фурсей, Федор Чвертка, Илья Кобец – захотели образовать христианскую трудовую общину. Так было основано Крестовоздвиженское трудовое братство. С этого момента жизнь Н. Н. Неплюева и дело устроения Крестовоздвиженского братства неотъемлемы друг от друга и составляют единое целое.


[Закрыть] изрекал. Окружающие внимали. Они могли ставить вопросы: но обмолвиться своим личным мнением было бы, в полном смысле слова, неприлично, бестактно; это заставило бы хозяйку дома покраснеть за своего невоспитанного гостя. Я молчала и даже вопросов не ставила: мне не был интересен ответ этого человека, до краев переполненного своим самомнением. Молчала я, правда, и за столом у дяди; но там я молчала потому, что мне интересен был спор, были интересны и мысли Льва Николаевича и мысли дяди, тети Лизы, ее братьев или ее подруги по высшим курсам, Матильды Павловны Моллас4141
  Матильда Павловна Моллас (1857—1921) – преподавательница французского языка на Высших женских курсах в Москве. С.А.Толстая писала, что сговорилась с Моллас об уроках дочери.


[Закрыть]. При Льве Николаевиче все мыслили свободно. Он ни на кого не давил своими мнениями.

Долго потом в моей жизни я старалась разобраться в его мыслях. Они у него исходили из чувств. Хотя бы его призыв к непротивлению злу. Его чувство отвращалось от всякого насилия. Кому приятно присутствовать при наказании розгами? Кто без ужаса может представить себя свидетелем смертной казни? Я лично с детства радовалась, что я – девочка, а не мальчик, что я не пойду на войну, что я не буду судьей. Но как решить этот вопрос для мужчин? Я – против войны, против смертной казни, даже против какого бы то ни было наказания; но я понимала, что без наказания появится разнузданность. Без войны (оборонительной) – насилие, порабощение. Как же быть? Человечество останавливается в бессилии перед этими вопросами, и не только оно, но и Толстой не мог дать на него практического ответа.

Чтобы доказать неизбежность насилия, оппоненты Толстого приводят такой пример: перед вами разбойник, занесший нож над ребенком; у вас ружье и уменье метко стрелять. Что вы должны сделать? Единственный для меня ответ на это такой: сделай то, что, на твоем нравственном уровне, самое лучшее. Если ты робок, боишься взять на себя грех убийства и отойдешь от греха, то ты покажешь свой эгоизм: предпочел спасение своей души спасению жизни ребенка (есть такие люди). Если ты боишься нести последствия за убийство и отойдешь со словами: «Моя хата с краю, ничего не знаю», то ты недостоин имени человека. Если ты готов поставить свою жизнь на карту, имея в виду лишь жизнь ребенка, то убей разбойника. Но если ты святой отшельник, тебе страшна не смерть ребенка, а грех разбойника; и тогда скажи ему: «Остановись! не надо греха»! И слова эти могут быть действенны. Они действенны, когда они искренни.

А что они бывают действенны, я могу привести факт. Моя знакомая, замужняя женщина, была вечером на кладбище и оказалась во власти только что выпущенного из тюрьмы. (В Одессе тюрьма расположена рядом с кладбищем). Она лежала, брошенная им на землю. Она стала крестить его и говорить: «Не надо греха! не надо греха!» Он оставил ее и ушел. Она была глубоко верующим человеком. Она была то, что называется «не от мира сего». А он? Он был в эту минуту, когда напал на нее, во власти диавола. Тот крест, который она налагала на него, и слова, обращенные к его совести (она верила в его совесть), заставили его отказаться от своего злого умысла. Ну, а если бы кто-нибудь из нас, маловеров, оказался в таком же положении и стал бы крестить нападающего и слова эти говорить – ничего бы не помогло, потому что мы думали бы о своем спасении, а не о спасении его души. Чтобы действовать как святой, надо быть им, а не рядиться в него.

А вот другой случай, где вряд ли и Толстой осудил бы насилие. В начале революции озверевшая группа солдат избивала еврея. Это случилось на вокзале. Молодой офицер, сильный, рослый, богатырского сложения, кинулся один на десять человек, разбросал их в стороны и спас еврея. Кругом было много народа, и никто не посмел вмешаться. А он посмел. Он был не физически только, но и морально выше этих робких зрителей. Он был молод и верил в правоту своего дела. Он не задумываясь пустил в ход свою силу, свои кулаки. И хорошо сделал.

Нельзя выводить одно общее правило для всех людей. Каждый должен делать «свое лучшее», поступать по своему лучшему побуждению. Надо раньше быть святым, а потом поступать, как святой; а не наоборот: поступать, как святой, чтобы стать святым – плохой рецепт. Будем же и воевать, и судить, и наказывать, лишь бы война имела целью оградить слабого, а не напасть на него; лишь бы суд и наказание не исходили из чувства мести.

Лев Николаевич искренне желал облагородить человечество. Но его ошибка была в том, что он стал издавать наружные правила жизни. Можно питаться растительной пищей, самому убирать свою комнату (не эксплуатируя чужого труда), носить войлочную обувь вместо кожаной, для которой надо убить животное. Все это проделать легко, но это не поможет нам стать внутренне лучше, чем мы были. Толстой ставил вопросы ярко, как гений, а отвечал на них как человек. Не будем же укорять его в последнем, а преклонимся перед его умением ставить эти вопросы. Глубоко ответил на них апостол Павел в своем Послании к Филиппийцам (3,16): «До чего мы достигли, так и должны мыслить и по тому правилу жить».

На этом я закончу эту главу – знакомства моего с интереснейшим человеком 19-го столетия.

Недели через три я возвращалась в Петербург (сестра моя осталась еще в Никольском) и везла к редактору уже законченную повесть «Хозяин и работник». Ехала я ночным поездом и, конечно, спать не могла: слишком боялась за целость моего чемодана, вмещавшего столь драгоценную рукопись.

16. Лиза Олсуфьева

Хотя я закончила предыдущую главу моим отъездом из Никольского, но я мысленно еще раз вернусь туда, чтобы описать столь любимую мною (да и не только мною, а всеми знавшими ее) мою двоюродную сестру Лизу. Познакомилась я с нею, когда мне было лет пять-шесть, а ей семнадцатьвосемнадцать.

Это было время нашего первого временного приезда в Петербург к деду Мейендорфу (Егору Федоровичу (см. гл. 3)). Брат матери, дядя Адам, с семьей и с матерью своей, то есть нашей бабушкой, жил тогда там, и мать часто с большой радостью навещала их. Когда она приводила и нас, Лиза всячески забавляла нас, малышей. Поиграв с нами в жмурки или пятнашки, она затевала сидячую игру в бирюльки или блошки, чтобы перед отходом домой мы не были разгорячены. Раз как-то она из нас, детей, устроила живые картины: нарядила нас, усадила и позвала старших смотреть на нас. Эта игра мне не особенно понравилась. Главное, меня поразила нелогичность названия: картины назывались живыми, а нам велели сидеть и не двигаться, как мертвым.

Во время этого первого знакомства с Лизой я уже чувствовала ее нежность и ласку. Но ласка ее не заключалась в поцелуях, объятиях, прижиманиях. Нет. Она у нее выражалась взглядом и улыбкой. Этим ласковым взглядом и радостной улыбкой она награждала и взрослых и продолжала награждать ими людей и тогда, когда и сама стала взрослой. Вторично я видела ее в Крыму в 1885 году; мне было пятнадцать лет, ей уже двадцать семь. (Наше пребывание около Ялты я уже описала в одной из первых глав моих воспоминаний). Была она небольшого роста, вернее сказать, малого, плотная, коренастая, всегда бодрая, всегда веселая.

Фото 33. Елизавета Адамовна Олсуфьева (1857—1898)

Жили они тогда верстах в двадцати на восток от Ялты, а мы на запад в сорока верстах. Виделись мы не часто. Раза два они приезжали нас навестить, а раз мы отправились (отец, мать и восемь человек детей) к ним в Гурзуф на целый день. Мы, детвора, бегали по окрестностям, лазили по скалам, а она хлопотала дома, чтобы вкусно и сытно прокормить всю эту ораву. Я была девочка, а она «большая». Я ее тогда очень полюбила, но полюбила извне.

Когда же в 1894 году я, как только что рассказала в предыдущей главе, провела три недели в гостях у дяди зимой, мне было уже двадцать четыре года, а ей за тридцать шесть лет, и тут у нас было уже больше общих интересов. Она уже разговаривала со мной, как со взрослой, и я лучше могла присмотреться к ее духовному облику. Она по-прежнему глядела снизу вверх своим умным, откровенным, красивым лицом, всегда покрытым ярким, здоровым румянцем, смеялась по-прежнему молодым, звонким смехом, и по-прежнему была окружена какой-то исходящей от нее атмосферой тепла и любви. Эту атмосферу чувствовали не только родственники, но и посторонние.

Как-то утром она позвала меня пройтись с нею «по хозяйству». Я не очень-то интересовалась хозяйством и думала даже, может быть, я буду стеснять ее или ее подчиненных своим присутствием. Но я скоро увидела, что, куда бы она ни приходила, у всех, находящихся в комнате, являлась какая-то радость на лице. Приветствия с обеих сторон были самые искренние. Разговоры с деловых быстро переходили на личные; у одной она спрашивала, вернулась ли уезжавшая куда-то ее сестра; у другой – помогло ли от кашля ее матери прописанное доктором лекарство; у прачки она осведомилась, выдали ли ей добавочное мыло, о котором она просила вчера. Видно было, что она была в курсе интересов каждого. Пошли мы с ней навестить и старушку (прежнюю служащую), уже дряхлую и жившую на покое. И мне, бывшей всегда немного застенчивой, оказалось совсем ловко и приятно ходить с ней по этим чужим, незнакомым мне людям. Так же ловко и весело мне было танцевать у них на так называемом всесословном балу. Уносился стол прочь из их громадной столовой, и собирались все живущие в усадьбе, начиная с доктора, учителей, управляющего и кончая кучером, дворником, водовозом, поваренком и, конечно, всем женским персоналом, до последней, принанятой крестьянской девочки-подростка. Такой бал устраивался у них регулярно каждую зиму. Играла музыка, было шумно, весело и непринужденно. Конечно, этой непринужденности все обязаны были радушной хозяйке, вдохновительнице и устроительнице, Елизавете Адамовне.

Это был конец либерального XIX века. Дядю, тетю и их детей никто из этих обывателей не величал графами, графиней, графинюшкой, а все звали по имени и отчеству: Адам Васильевич, Анна Михайловна, Елизавета Адамовна, Михаил Адамович и Дмитрий Адамович. В минуту, когда я пишу эти строки, никого из них уже нет в живых, а так как никто из детей дяди не был замужем, ни женат, то нет и внуков; вся семья ушла в вечность, оставив в сердцах знавших ее любовь, которую эта семья распространяла кругом себя на земле.

Второй раз побывала я в Никольском в мае месяце 1896 года. Как красивы в это время года виды, окружающие усадьбу! Только что зазеленевшие березы на фоне темных хвойных деревьев! Этот раз я была в сопровождении моих трех сестер (младших), им было тогда одиннадцать, пятнадцать и семнадцать лет. Как-то раз Лиза устроила прогулку в лес по-деревенски: запрягли телегу, взяли корзины для грибов; но вдруг мать ее, тетя Анночка, запротестовала; ей показалось, что в телеге ехать опасно, что может что-нибудь случиться, что порученные ее опеке дети могут пострадать. Но Лиза умела успокаивать нервы матери, и мы поехали. При этом Лиза распорядилась: «Скажите там всем девушкам, если кто-нибудь уже справился со своим делом и хочет ехать в лес, пусть приходит». Пришли две: одна постарше, другая молоденькая. Лиза всегда стремилась сделать удовольствие возможно большему числу людей.

Приходилось мне видеть Лизу задумчивой, даже грустной, но раздраженной, рассерженной – никогда. Она являла собой созвучный мажорный аккорд, без диссонансов, без фальшивых нот. Но как недолго звучал этот красивый аккорд! Едва ей минуло сорок лет, как она схватила где-то скарлатину, и через четыре дня ее не стало. Это было осенью 1896 года.4242
  Другие источники годом смерти дают 1898 год, что более вероятно, так как в 96 году ей еще не было сорока лет.


[Закрыть] Я поехала на ее похороны. Это было мое третье и последнее посещение Обольянинова-Никольского. Потеря ее отозвалась глубокой, долго не заживавшей раной в моей душе. Вспоминается слово, сказанное батюшкой при ее погребении. Он говорил, что всякому рождающемуся в мир человеку поручено внести в жизнь свое «слово» и что вся жизнь человека и есть это слово. Лиза сказала свое слово: ее слово было «радость».

«Закатилось мое солнышко», – сказал огорченный до глубины души ее осиротевший отец. Она именно была солнышком, согревавшим и освещавшим всех вокруг себя.

17. Швейцария

В том же 1896 году летом мне удалось побывать в Швейцарии. Двоюродная сестра моего отца, Ольга Алексеевна Шафгаузен-Шенберг-Эк-Шауфус после смерти своего мужа4343
  Дмитрий Николаевич Шафгаузен-Шёнберг-Эк-Шауфус (нем. Dmitrij Schaffhausen-SchönbergEck-Schaufuß, в официальных и частных документах фамилия иногда сокращенно писалась как Шауфус) (1842—1893) – генерал-майор, герой Туркестанских походов.


[Закрыть] каждый год ездила за границу, чтобы там, вдали от домашних хлопот и многочисленных знакомых, предаваться, в сравнительном одиночестве, лицезрению красот природы и тем успокаивать свою грусть. Ездила она обыкновенно со своей племянницей, Марусей Левшиной. Почему-то в это лето Маруся не могла ее сопровождать, и тетя предложила моей матери взять с собой меня. (Она была уже старенькая, и ей была необходима молодая спутница). С восторгом приняла я это предложение. Это было мое первое посещение Европы. Все расходы были на ее счет.

Тетя никогда не ездила ночью. Мы ехали днем, на ночь останавливались в какой-либо гостинице и на следующий день продолжали свой путь. Таким образом, без всякого утомления, мы добрались до небольшого швейцарского городка Рагац, лежащего в горах, в очень красивой местности, с видом на Юнгфрау и на весь альпийский хребет. Расположен был Рагац около горячего горного источника. Источник этот протекал мимо искусственного, очень большого бассейна, в котором была проведена и холодная вода. Купаясь в этом бассейне с проточной водой, можно было подплывать и к его горячей части и к более прохладной, что я часто и проделывала. (Тетя брала там же лечебные теплые ванны).

Но главное мое удовольствие во время пребывания в Рагаце заключалось в моих утренних прогулках. Тетя отпускала меня на все утро с одним только условием – не опаздывать к обеду. Это условие я свято исполняла, понимая, что, раз тетя ездила туда для успокоения нервов, то тревожить ее нервы я не должна была – ни в коем случае. Меня, конечно, тянуло в горы, вверх. Не буду перечислять те вершины, на которые я взбиралась медленным шагом и с которых бегом спускалась вниз, чтобы не заставлять тетю ждать меня хотя бы одну минуту. Раз как-то поднялась я на открытое плоскогорье, красота и ширина картины, представшей предо мной, заставила меня пережить слова Лермонтова: «И счастье я могу постигнуть на земле, и в небесах я вижу Бога». (Из стихотворения «Когда волнуется желтеющая нива…»).

Другой раз я оказалась высоко над рекой, которая струилась около Рагаца. Она протекала в ущелье, между скалистыми берегами, нависшими над ней. В том месте, где я находилась, ее совсем не было видно. Надо было вплотную подойти к обрыву. Я подошла, но она все же была скрыта, тогда я схватилась рукой за растущее там молодое дерево и, вытянувшись, заглянула в пропасть. Я достигла своего, то есть увидела струю воды. Но овладевший мною страх был так велик, что я сначала медленно попятилась назад и только уже на довольно далеком расстоянии повернулась спиной к опасности и бросилась бежать.

Вообще я была не очень осторожна: ходила не по указанным дорожкам, а так, прямо, куда глаза глядят. Надо сказать, что в милой, любезной Швейцарии все было приспособлено для туристов. С большой дороги, например, в сторону вела меньшая; на ней столб с тремя дощечками: одна красного цвета с надписью: «развалины такого-то замка», другая – желтого с названием какого-нибудь горного «кафе», третья – синего и т. д. Дальше дорожка разветвлялась и одно разветвление носило один цвет, другое – два других, уже без названий. Я пользовалась этими знаками, чтобы доходить до заранее намеченной цели, но любила иногда побродить и просто без дорожек.

Однажды я заметила вдали, на обрыве, большой, незнакомый мне, очень красивый цветок. Я направилась к нему. (Я всегда возвращалась домой с букетом цветов, часто мне не знакомых, но знакомых тете). Путь мой к этому цветку оказался вдруг пересеченным чрезвычайно низеньким, ниже колен, заборчиком. Я удивилась. Для кого такой низкий забор? Любая овца с легкостью переступит через него. Не задумываясь долго, я перешагнула через это препятствие и направилась к соблазнительному растению. И вдруг из под моих ног посыпался песок, а потом более крупный гравий. Тут я поняла, что забор ограждал от опасности более послушных, чем я, европейцев и что вызванное мною, свободолюбивою россиянкой, маленькое движение почвы могло окончиться грандиозным обвалом. Цветок я все-таки сорвала и быстро отступила на прочную землю. Все окончилось благополучно: обвала не произошло.

После обеда и краткого отдыха тетя заказывала экипаж, и тогда мы совершали с нею более дальние прогулки. Иногда мы садились с ней в ползущие вверх по горам вагонетки и достигали очень больших высот. Милая тетя (теперь уже покойная)! Знает ли она, как я благодарна ей до сей поры за удовольствие, которое она мне доставила тогда? Рассказать словами красоту и симпатичность швейцарских видов, конечно, нельзя: их нужно видеть. Что касается самих швейцарцев, то я в восторге от них не осталась. Приехавши, я попросила молодую служанку в гостинице отправить мою телеграмму и, не знакомая еще со швейцарской монетой, я спросила ее, сколько она заплатила и сколько ей дали сдачи. Она ответила мне, что она и не считала, и не знает.

В Швейцарии обязательно семилетнее посещение школы. Наши деревенские дети, пробывшие какие-нибудь два года в школе, куда более расторопны в умении отдать отчет в деньгах. Другой раз, разговорившись во время прогулок с местной попутчицей, я сказала ей, что приехала из такой страны, где никаких гор нет, где вся земля плоская (новороссийские степи около Одессы). Она посмотрела на меня с таким удивлением и с таким видимым недоверием, что я опять вспомнила ее семилетнее сидение в школе. Еще раз я шла по городку (или селению) и спросила у идущего в том же направлении крестьянина, отчего у них днем горят электрические фонари. Он ничего не ответил. Я подумала, что он не понял меня или не расслышал. Но вот, пройдя шагов сто, он обернулся ко мне и сказал: «Это для того, чтобы не зажигать их». Время, протекшее между вопросом и ответом, показало мне, насколько швейцарец «тиходум». Не мудрено, что и с семилетним сидением в школе он не может угнаться за нашим деревенским двуклассником.

Мы пробыли в Швейцарии шесть недель. На обратном пути мы проехали по железной дороге по долине реки Инн. Трудно вообразить себе чтолибо красивее и грандиознее той панорамы, которая как бы проходила перед нашими взорами. Обращенная в эту сторону часть вагона состояла из коридора, стенка которого была сплошное стекло. Все пассажиры, выйдя из своих сидячих отделений, стояли и смотрели. Я думаю, что я простояла по крайней мере часа четыре не отрывая глаз от этих красот. На переднем плане величественный Инн, а за ним то свергающиеся с неимоверной высоты водопады, то нагроможденные друг на друга скалы, то темные леса, доходящие до нависших над ними туч, то светлые зеленые поляны с пасущимися стадами. Одним словом, ни в сказке сказать, ни пером описать! Слава Творцу, давшему нам глаза, способные любоваться этими дивными картинами, и сердце, умеющее чувствовать красоту и наполнять душу хвалой к Создателю мира! «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!»

Приехавши в Вену, мы провели там несколько дней. Я могла там многое повидать. Бегала по музеям, осматривала храмы, любовалась величественным собором Св. Стефана – образец старинной готической постройки; забралась и в усыпальницу с гробницами королей и королев, украшенными старинной скульптурой. Нас, туристов, водил туда по группам монах. Мне захотелось еще раз послушать его пояснения, еще раз рассмотреть виденное и, когда он выводил эту группу, чтобы привести новую, я незаметно стушевалась и осталась одна в этом подземелье. Я слышала, как захлопнулась выходная дверь. «А вдруг это последняя группа?» – подумала я с ужасом. Но нет: дверь снова открылась, и тот же монах повел следующий десяток людей. Монах, видимо, заметил меня: на следующий день я встретила его на улице, и он, улыбнувшись, поклонился мне.

Один из дней, проведенных нами в Вене, пал на воскресенье, и мы пошли с тетей к обедне в православный храм. Тут на меня нахлынуло чувство любви к родине, чувство, что я дома. Я совсем не ожидала силы этого чувства. Будучи в чужих местах и интересуясь всем тем новым, что меня окружало, я вовсе не скучала по России, я и не тянулась к ней и, быть может, и не вспомнила ее. А тут вдруг – знакомые молитвы, привычные возгласы, русское хоровое пение! Я насилу удержалась, чтобы не расплакаться. Я оглянулась на стоящую рядом со мной тетю: у нее тоже блестели слезы на глазах.

Второе ощущение родины я почувствовала в вагоне, когда мы переезжали границу и когда бригада немецких кондукторов сменилась бригадой русских, заговоривших с нами по-русски и потребовавших с нас наши русские проездные билеты. Все вдруг переменилось, как в театре при перемене декораций. И форма у кондукторов русская, и лица русские, и выражение лиц русское. Все свое, родное, привычное. Какое счастье? Какая радость? До этой радости я теперь уже не доживу. А если бы и дожила, она не была бы такой яркой, какой была тогда; на старости лет все наши переживания очень тусклы и бледны по сравнению с теми, которые мы испытывали в наши более молодые годы.