Текст книги "Большая книга ужасов – 90"

Глава XII
Люся

Леон любил свою работу. Кто-то из сотрудников, желая польстить, однажды сказал ему: «Ты делаешь миллионы детей счастливыми, просто сидя на проходной». Ну не так уж это и просто! Из того сотрудника Маленький потом вытряс кучу фантиков и две коробки из-под торта. Да, Леон делал детей счастливыми. Они вот не знают, а чтобы на столе были конфеты, надо целыми днями ловить на фабрике несунов, воров по-нынешнему, и это работа Леона.

Несли страшно, как будто на дворе голод и блокада. Несли в носках, тапочках, накладных животах. Одного Леон несколько лет держал за толстяка, пока не вспорол его поролоновое брюхо, набитое тортами и пирожными. Вот куда ему столько! Он выл, как будто и правда режут, вопил, что в последний раз и даже что сам не знает, как оно сюда попало, все воришки одинаковые, все держат охрану за дураков.

Под Новый год они вообще сходили с ума. Леон видел ноги, облепленные конфетами, примотанными пищевой плёнкой, несчитанное количество накладных животов, даже искусственные горбы с конфетами. Спекулянты хотели нажиться перед праздниками и несли, несли на продажу, как в последний раз. Что ж, для многих он становился последним. Кадровики перед праздниками не разгибались: бывало, за смену увольняли двоих, а то и побольше. Наверное, они тоже думали, что делают детей счастливыми.

Один вообще озверел: сварганил себе целый костюм с руками, ногами и шеей, как у буйвола, всё набивал конфетами, как ходил, непонятно. Леон тогда не стерпел. В клочья изрезал спекулянтский костюмчик, выпотрошил, как свинью, весь пол уделал. Этот на проходной оказался последним, спешить было некуда. И, кажется, Леон тогда немного увлёкся. Вся проходная была усыпана конфетами, тряпками, этот, похудевший в несколько раз, кричал, что больше не будет, что Леон сошёл с ума… Он не сошёл, он просто ненавидел несунов, особенно таких, обнаглевших. И еще боялся, что вопли может услышать кто-нибудь из ночной смены. Девчонки любопытные, сквозь шум станков чёрт знает, что расслышать могут. Прибегут ещё, поднимут визг. Несуна Леон выключил ножкой стула, чтобы просто побыть в тишине. Тогда-то и пришёл Маленький.

Он и был маленький, чуть больше котёнка. Выбрался у Леона из-за пазухи и сразу приступил к делу. Леон был настолько шокирован этим несуном и самим собой, что даже не удивился появлению странного Маленького. Он был похож на человека, только страшненький, с какой-то серой неживой кожей, и передвигался на четвереньках.

Маленький своё дело знал. Спустившись на бетонный пол, робко, как все малыши, понюхал бесчувственное лицо несуна и вцепился молочными детскими зубами. Вцепился сразу куда надо: этот не успел ни очнуться, ни вскрикнуть. Леон так и стоял с открытым ртом, держа наготове свою ножку стула, и смотрел, как Маленький медленно по кусочку уничтожает зло.

Был вечер, и вот-вот на смену должен был прийти ночной сторож. Леон оттащил тело с Маленьким в бомбоубежище, у охраны есть ключи от всех помещений, ну или почти от всех. Бомбоубежищем давно никто не пользовался, там было грязно и крысы, но Маленький мог хотя бы спокойно закончить дело. Мелькала мысль: а вдруг кто-то войдет, а вдруг учебная тревога впервые за тридцать лет, но это были глупые трусливые мысли.

Он долго возился с замком, долго затаскивал этого (тяжёлый, хоть и без костюма), искал выключатель на стене, потому что боялся в темноте переломать ноги. Маленький так и висел на своей добыче, вцепившись зубами и ногтями, Леон странно боялся, что может где-то его обронить. Затащил. Шмякнул на пол, подняв пыль. Из-за трубы тут же высунулась любопытная крысиная морда, но Леон цыкнул на неё, и морда пропала. Маленький пировал, нисколько не отвлекаясь на Леонову возню. Надо было идти, скоро придёт ночной сторож. И Леон пошёл. Запер бомбоубежище, подёргал дверь, приклеил маячок-волосок к дверной ручке, на случай, если любопытный ночной сторож захочет заглянуть от безделья. Пустое. Пустые страхи, сюда уже много лет никто не заглядывал.

Наутро, едва заступив, едва встретив толпу несунов, называющих себя работниками, даже чаю не попив, Леон побежал в подвал. Маленький справился на отлично. От несуна осталось только несколько окровавленных тряпок – бывшая одежда, ботинки и пустые фантики от конфет. Леона это позабавило: оказывается, Маленький, как все дети, тоже любил конфеты. Сам Маленький уютно спал под трубой, свернувшись на тряпках, оставшихся от несуна. Рядом попискивали две крысы и что-то доедали, должно быть, остатки пиршества. Леон откуда-то знал, что ничего они Маленькому не сделают, хоть и сами не многим мельче его, а не сделают, пусть только попробуют! Ещё он, кажется, подрос, но это, наверное, показалось: разве можно вырасти за одну ночь?

Леон ошибался. Маленький действительно рос быстро, уж точно быстрее, чем положено детям. К концу месяца он был уже с собаку, а к весне его можно было принять за некрасивого, но человеческого подростка, даже прыщи были. Говорить он не мог, даже не мычал, молча таращился на Леона из-под век крошечными глазками-бусинками. И Леон сразу понимал: когда ему скучно, когда весело, а когда пора кормить. Конфеты просто так он не ел, только с мясом и то не всяким. К счастью, на фабрике хватало несунов, да и ел Маленький не так уж часто: того в костюме ему хватило до весны.

Он был забавный, когда привыкнешь, Леон мог сказать, что полюбил его. В Маленьком он ценил чистоплотность: когда мамаша этого в костюме прискакала на фабрику искать своего сыночка, ей было нечего предъявить. Леон так и сказал: «Ушёл», – и точка. Маленький уничтожил всё, одежду превратил в тряпки, даже ботинки подъели крысы.

Леон любил смотреть, как Маленький ест. Сперва, конечно, выключает звук, одним броском, одним укусом, как могут только хищники, за несколько секунд превращая живое в кусок мяса. Ну а потом спешить уже некуда. Маленький ел медленно, спокойно, даже аккуратно, стараясь не проливать крови, не пачкать пол, потому что иначе подбегали нетерпеливые крысы и лезли чуть ли не в рот, фу. Леон ценил его чистоплотность, его молчаливость, но не это главное. Молчунов не любят так, как Леон любил Маленького. Как охотник любит своё новенькое блестящее ружьё. Маленький был оружием. Безупречным, беспощадным и очень аккуратным, он уничтожал без следа.

Конечно, Леон подумывал, откуда, например, он мог взяться, этот Маленький. В тот день он просто выскочил из-за пазухи, как будто всегда здесь жил, как будто Леон таскал его с собой все эти годы, просто не знал, не замечал. Но разве так бывает? В голову приходило буржуйское слово: «душа», но это уж полная глупость. Душа не ест мяса. В конце концов, Леон перестал задумываться, откуда, да и какая разница. Маленький был его чудом, его подарком, с ним было легко и спокойно, как с хорошим ружьём, только лучше, потому что следов не остаётся. У чудес не спрашивают, откуда они.

Леон, дед Люся, как называли его молодые разгильдяи-работнички, не ждал добра от добра, не спрашивал, не думал, не искал. Жил, выполнял свою работу: делал детей счастливыми и уничтожал тех, кто этому мешает. Беда, как обычно, пришла неожиданно.

Сперва случился этот бардак девяностых: на фабрику явились жулики и понатыкали везде камер. Даже в его комнатушке понатыкали, и на всей территории, даже в бомбоубежище. Маленького пришлось перепрятывать. Они со сменщиком потратили несколько вечеров, ища в этом стеклянном доме слепые зоны.

Сменщик был обычным воришкой, ему слепые зоны были нужны для грязных дел, он думал, что Леон с ним заодно. Когда они вместе нашли подходящее место для тайника, для Маленького, сменщика пришлось срочно утилизировать, чтобы не проболтался о тайнике и не накидал туда ворованного. Маленький к тому времени уже скрёб спиной по потолку и с охранником справился быстро. Тайничок ему нашли хороший, в старом подвале, тесноватый, но кому тогда было легко!

…А потом и вовсе случилась катастрофа: жулики, проворовавшись, решили фабрику закрыть.

Леон, когда узнал, чуть с ума не сошёл: куда деваться? Дело даже не в том, что пенсионера никто больше на работу не взял бы, не в том, что идти ему было некуда, Леон к тому времени уже давно жил на работе, неважно, почему. Но Маленький! Куда было девать Маленького, он не выживёт один, без Леона, самостоятельность – не его черта. Да, он целые дни проводил один в своём подвале, только и ждал, пока Леон к нему спустится, приведёт что-нибудь поесть или так.

Леон тогда заперся в своей каморке, забаррикадировался мебелью и орал, что никуда отсюда не пойдёт: здесь его дом, здесь его работа… Не ушёл. Не мог оставить Маленького. Даже умереть толком не смог.

Это было ранней зимой. Заброшенная фабрика не отапливалась, даже электричества для обогревателя не было, откуда бы ему взяться. Леон стаскивал со всей фабрики старые столы, стулья, отпечатанные ленты фантиков, – всё, что можно сжечь. Выкладывал кострище на бетонном полу проходной, чтобы пожара не наделать, открывал двери, чтобы не угореть ненароком, и грелся.

Кашель донимал его, наверное, с ноября. Сперва пытался лечиться таблетками и леденцами, оставшимися в комнатушке ещё от сменщиков, но это всё быстро кончилось. А новое – где взять? Нет фабрики – нет зарплаты.

Костёр уютно трещал. Леон расположился рядом на низком стульчике и ворошил прутиком догорающую столешницу парты. Приступ кашля защекотал в горле, вырвался, орошая бактериями всё вокруг. Желудок сжал спазм, Леон кашлял так, что пламя костра подрагивало, а кашель всё не проходил, желудок сжимался, казалось, ещё кашлянешь – и вырвет. Только нечем. Совсем он ослаб.

Маленький здорово подрос и уже начал кое-что понимать. На днях притащил Леону целую собаку. Они вместе разделывали, вместе жарили. Маленький только побаивался огня. Но после недолгих уговоров сел рядом с Леоном и наблюдал, как тот жарит мясо, насадив на прутик. Всё-таки люди быстро привыкают даже к страшному. Маленькому жареное мясо не понравилось, доедал сырое, осуждающе поглядывая на Леона. Оставшись тут без еды и лекарств, он не ходил на охоту уже много месяцев. Кашель донимал, по утрам немели руки, всё-таки ему было уже очень много лет. Слишком много для таких испытаний.

Леон сглотнул. От собаки остались одни воспоминания. Маленький сидел чуть поодаль от костра и осуждающе поглядывал на хозяина. «На охоту не ходишь, а как же я?» – читалось в глазках-бусинках. Леон опять закашлялся, поворошил прутиком в огне и поджал ноги. Холодно, всё равно холодно, проходная с открытой дверью совсем не держала тепла. Маленького тоже потряхивало. Он не носил одежды и в плед кутаться отказывался наотрез – боялся. Чего? Кто ж его знает. Но даже плед, даже костёр не спасали Леона от зимнего мороза. А ведь только декабрь, что ж дальше-то будет?!

В комнатушке охраны окно было заколочено фанерой. Леон заколотил ещё летом, когда стёкла выбило ураганом. Развести бы костёр там, сразу согреешься, да барахла много, можно наделать пожар. Маленький глянул на него из-под век, робко, быстро, как будто что-то выпрашивает. Оно и понятно: привык на всём готовом, привык, что… В старой газете, каких полно в комнатушках охранников, Леон прочёл однажды, как бабку съели её же собаки. Или коты? Давно было, когда он ещё не все газеты сжёг. Да и какая разница, старая байка-то, Леон её слышал много раз во всех вариациях: то собака съедает умершего хозяина, то сорок кошек. Вот как-то так смотрел на него Маленький.

– Хозяев не едят, – сказал ему Леон и опять закашлялся. Спазм разрывал лёгкие, желудок и горло. Хотелось, уже хотелось спокойно умереть, чтобы не чувствовать боли, и голода, и этого взгляда на себе. Но как-то Маленький будет без него? Это останавливало, только это, больше уже давно ничего не осталось.

– Я поправлюсь, – выдавил он, прокашлявшись. – Потерпи.

Поправлюсь, только надо согреться. Мысли в голове плавали, как дохлая рыба по течению. Согреться, закрыть двери, тогда не будет сквозняка. А лучше перебраться в комнатушку, вместе с костром. Там всё заколочено, всё закрыто, там… Угореть? Не угорит, дверь приоткроет, пожалуй… Только встать надо. Ноги болят. И температура… У Леона остался градусник, в комнате охраны чего только нет. Вчера померял и сам себе не поверил. С такой температурой холодно не бывает.

Кое-как, опираясь на свою низкую табуреточку, Леон встаёт и закрывает двери. Потом перегородку-ширмочку, отделяющую проходную от коридора. Окна нет. Только в комнате давно заколоченное. Маленький нервничает в своём углу, удивлённо таращится на огонь и хозяина. Одно дело, когда двери открыты – беги куда хочешь, другое сейчас, когда они в закрытой коробке с огнём.

– Потерпи, – бормочет Леон. – Сейчас согреемся.

Дым от костра быстро застилает весь коридорчик. Кашель опять хватает за горло, и Леон сгибается пополам в очередном приступе. Больно. Отчего же так больно и холодно? Кашель не отпускает, он жжёт изнутри. В горле будто поселился маленький огонёк, он щекочет, зудит и не даёт вздохнуть. Не удержавшись на табуретке, Леон сползает на бетонный пол. Холодно. Всё ещё холодно.

Где-то уже далеко визжит Маленький. Голос доносится до Леона глухо, словно через подушку. «Той терьеры, – думает он, засыпая. – Это были той терьеры. В Ленинграде пятнадцать той терьеров насмерть загрызли квартирного вора. И при чём здесь вообще хозяйка?»

Очнулся он уже глубокой ночью. Ничего не болело, и от жара, переходящего в озноб, остались одни воспоминания. И голода тоже не было. На полу в проходной ещё валялись остатки потухшего костра. Маленький чем-то шуршал в комнате. Леон заглянул, легко, не открывая дверь, и увидел себя на полу. Бледно-зелёного, жуткого, неживого. Маленький закапывал это в мусор: мешки с фантиками, мешки с одеждой, набрасывал сверху, скрывая тело от посторонних глаз. Хозяев не едят. Их хоронят.

Глава XIII

Многоэтажки упирались в серое небо и нависали над головой угрюмыми наблюдателями, совсем как на Ленкиных снимках. Мелкий дождик разогнал детей с площадки и бабушек с лавочек. На новеньких тоненьких фонарных столбах трепыхались уже размокшие от дождей бумажки: «Пропал ребёнок. Михаил Попов, 16 лет. 6-го сентября днём вышел из дома и не вернулся. Если вы располагаете какой-то информацией»… – дальше список телефонов. Листы были распечатаны на древнем чёрно-белом принтере. В зернистом изображении можно было разглядеть только белый силуэт головы и плеч, будто выжженный или обведённый по трафарету распыляющейся серой краской. Совсем как на тех снимках, что ребята видели на заброшке. Ещё и смеялись тогда: «Вон как расправлялись с плохими работниками!»

– А ведь когда это развешивали, его уже не было. – Серёга, навьюченный рюкзаком, шёл впереди, рассеянно поглядывая на столбы. Они окружали двор хороводом, и на каждом – это объявление.

– У него старенькая бабушка. – Ленка шла за ним и на объявления старалась не смотреть. – Может, она и не видела, что расклеивает. А эти, кто распечатывал… Да совести у них нет! Хотя, наверное, поначалу удивились.

– Да чему удивляться! – Ваня. – Ты когда такое изображение в последний раз видела? У моей бабушки принтер лучше! Вот и решили, небось: «Лучше не сделаешь, так сойдёт».

Все четверо знали, что дело не в принтере.

– А как ты нас тогда нашёл? – Ленка догадывалась, что Ваня ответит, но отчаянно хотелось разрядить обстановку.

– Известно как, по воплям… – он даже хмыкнул, но получилось неубедительно. Наверное, каждый из ребят думал: «А если бы Ваня не успел, не открыл бы дверь…»

Страшно, чего уж там. Вроде белый день, а всё равно. Страшно вспоминать, страшно думать и говорить… Чего там говорить, когда все всё видели, и каждый не мог поверить даже своим глазам, своей памяти. И все понимали, что им тоже никто не поверит, остаётся действовать самим…

Заброшка из красного кирпича маячила в дождевой пелене и приближалась с каждым шагом.

– Ты уверена, что это сработает? – Настя спросила, наверное, в десятый раз. Ленка пожала плечами:

– У нас нет выбора. Либо мы его, либо оно нас. А потом и весь район по кусочку. Видела, сколько там… – она хотела сказать: «Окровавленной одежды», – и запнулась. Не хотелось говорить. Суеверно не хотелось говорить о чудовище, будто это может его призвать. Хотя им того и надо.

– А почему не серебряные пули, например? – Серёга все эти дни делал самострел. И сейчас потащил его с собой, хоть Ленка и отговаривала.

– А ты видел, сколько там серебряных украшений? – Сказала, и самой стало нехорошо. Ту сережку, что она нашла у самого забора, Настя таскала в кармане несколько дней, пока нечаянно не наткнулась. Забыла, забудешь тут! И когда наткнулась, не поняла сразу. Вытащила, глянула, и еще рассматривала, соображая, откуда это, ни она, ни мать такого не носят. Память щадит хозяев. Подчищает лишнее, иногда слишком быстро. Подчищает, затирает, чтобы ты не думала о плохом, чтобы не сошла с ума раньше времени. Серёжку Настя спустила в мусоропровод. Ещё прислушивалась изо всех сил, как она там мелко стучит, падая, бесшумно приземляется туда, где никто не найдёт, слишком маленькая в огромном баке.

Серёга притих, вспомнив печатку Анзура. Ребята прошли сквозь дыру в заборе, по коленям тут же зашлепала мокрая высокая трава. Все шли молча, не сговариваясь, к тому корпусу, где первый и последний раз видели это, хотя, наверное, оно могло быть где угодно.

– Само приползёт, – буркнул Серёга, идущий впереди. Хотя никто ему ничего не говорил. – Учует и приползёт. Держитесь кучнее.

Настя очень старалась «держаться кучнее», но тряпочные кеды быстро намокли, и она то и дело спотыкалась в траве. Перед лицом, как маятник, болтался шнурок Ленкиного рюкзака. Настя шла за ним, как загипнотизированная. Шаг, шаг, шаг… А потом опять запнулась, и мокрая трава ударила в нос.

Она не упала, просто широко шагнула вперёд, но удержалась. А когда выпрямилась, ребята были уже на несколько шагов впереди.

– Я здесь! – она крикнула, чтобы её подождали, меньше всего хотелось оставаться здесь одной, даже в пяти метрах от своих было неуютно.

– Вижу. – Знакомый голос, но не ребят. До мурашек, до ужаса знакомый…

Старик в белом халате брёл рядом с ней, как будто уже давно, как будто с ними сюда и пришёл. Олимпийский мишка на майке смешно ухмылялся с каждым его шагом. Сквозь моросящий дождь от старика особенно сильно тянуло цикорием и сладостями.

– Вы…

– Настя, подожди! – он смотрел на неё не хитро, не подмигивая, как ребёнку, как в тот раз, а спокойно и грустно, как на взрослую. – Настя, не делай этого!

Ребята уходили вперёд, удалялись с огромной скоростью, огромной, как Насте показалось, она сама не поняла, что это не они, это сама Настя невольно замедляет шаги.

– Настя, ведь это всё, что у меня есть. – Старик достал фантики. Аккуратненькие, разглаженные, яркие, будто только что разрезаны давно сгнившим древним станком.

Он говорил не о фантиках. Он говорил о чудовище, Настя как-то сразу это поняла…

– Это всё, – повторил он. – Ты ведь знаешь, каково это: скрести по дну. Знать, что вот-вот ещё чуть-чуть – и ничего не останется, ничего не будет, сгинет вся жизнь…

Сырая трава растворилась перед глазами. Настя увидела плед на дедовой кровати, жёлтую, глянцевую руку, из которой тянулись хищные трубки капельницы, уходящие вверх… И ничего уже не будет как прежде. Ни леса, ни дома, ни глупо погибшего драндулета. Только запах цикория в шкафу…

– Я не смогу без него! Не лишай меня его, Настя! – Голос гремел в ушах, и от этого подступали слёзы. Старик тоже. Старик так же… У него тоже есть… Пусть и чудовище, он его любит, в тот момент Настя это знала, как знала, что идёт дождь, хотя уже давно не чувствовала ни капель на лице, ни мокроты в ногах.

– Пожалей старика, Настя!

Что-то острое ударило в плечо, и дождь, и мокрая трава, и бесконечный красный кирпич заброшки, тонувший в дождевой пелене, – всё вернулось.

– Настя! – уже нормальный голос, не тот. Серёгин? Или Ванин?

К ней подбежала Ленка и стала трясти:

– Ты чего? Ты как? Хорошо Серёга увидел, мы бы ушли!

– Стоит столбом, сама с собой разговаривает. – Серёга. – Зовём – не откликаешься…

Настя трясла головой, ещё пытаясь смахнуть наваждение. Что значит: «Сама с собой?» Они что, не видели?

– Водички попей, расскажи толком. – Ленка торопливо открывала какую-то цветную газировку. Конечно, тёплую, конечно, успела взболтать. Бурая пена вырвалась наружу, брызнула на футболку и немножко в лицо. – Извини!..

Настя молча взяла бутылку, глотнула.

– Вы правда не видели? Старик…

– Не было никого!

– Ты одна стояла! Значит, он показывается не всем? Ваня, ты видел?

Ваня покачал головой:

– Стояла одна, говорила себе под нос.

Газировка ущипнула рот и ноздри, Настя наконец-то проснулась:

– Он любит его. Это… В подвале. Он будет его защищать!

Все замерли с открытыми ртами, ожидая от Насти ещё чего-то важного, хотя что тут непонятно-то, всё равно надо идти. Первым ожил Серёга:

– Говорил, не теряйтесь, держитесь кучнее! – он поправил рюкзак и пошёл вперёд к корпусу.

Дверь была заколочена досками крест-накрест: кто-то здесь побывал после них. Почему-то Серёгу это не удивило. Он достал припасённый ломик и стал молча отрывать доски. Ваня хотел помочь и стал копаться в траве, в надежде отыскать подходящую железку, хотя догадывался, что никакой железки тут нет. Её не может быть, потому что все, кто мог, кто пытался отрывать тут железки на металлолом или так, все, кто пытался рисовать здесь граффити, они все просто не успели.

В траве шмыгнула крыса, Ваня раздвинул стебли ботинком и увидел знакомую рыжую шкурку. Совсем недавно это было шерстью, длинной, волнистой и блестящей после шампуня (хотя купаться и чесаться Скотти ненавидел, только отцу давался). Мать собирала эту шерсть, относила прясть какой-то неизвестной бабульке, у которой ещё была прялка. Назад приносила клубки и вязала им с отцом всякое. Шарф из собачьей шерсти жутко кололся, но мать заставляла носить, потому что тепло. …Теперь это были неживые грязные сосульки. Только уши почему-то ещё выглядели шёлковыми, такими, как всегда, такими, как были…

– Столько же и от тебя останется! – шепнул кто-то рядом. Ваня обернулся, но никого не увидел. В шаге от него Серёга курочил дверь, девчонки вполголоса о чём-то переговаривались, а источника странного голоса не было.

– Ты же знаешь, как оно будет, сколько от тебя останется. Ты не видел того, что они видели, иначе бы испугался. Но ведь ты и сейчас боишься!

Пальцы замёрзли. Ваня почувствовал, как их скрючивает, сводит: на руках, на ногах. Говорят, от страха цепенеют, а ему было просто холодно.

– Иди домой, как тогда хотел. Иди…

Нога дёрнулась, будто сама, Ваня обернулся и увидел выход. Дыра в заборе, такая крошечная отсюда, наполовину скрытая высокой травой, она казалась такой близкой, такой спасительной. Несколько шагов, несколько шагов, и всё будет хорошо. Опять всё будет хорошо!

– Я думаю, он там! – это надо было сказать, чтобы смотаться. Ваня побежал к забору.

Уже через несколько шагов он услышал топот за спиной, прибавил ходу, потому что надо, очень надо было бежать. Голоса как из-под воды окликали его, он не обращал внимания, он бежал, пока что-то не дёрнуло его за шиворот.

Дождик закапал на лицо, серые тучи как будто опустились еще ниже. Трава колется.

– Ты чего, Вань? – Ленка. – Его там нет, отсюда видно.

– Ты его видел, да? – Настя.

Ваня сел на траву, и сразу стало мокро. За спиной колотили железом по дереву, кажется, Серёга решил не мелочиться, а просто выломать эту дверь. Правильно: путей к отступлению будет больше. Ваня встал и пошёл обратно.

В дневном свете, падающем из пустого дверного проёма, подвал выглядел не таким жутким. Ржавые следы на полу казались обычной грязюкой, тряпки – бывшая чья-то одежда – распиханы по углам, если не высматривать специально, то и не увидишь. Даже крыс нет, и это плохо. Там где тварь, там и крысы, значит, и её тут нет.

– Прибежит, – опять буркнул Серёга будто сам себе. Он, конечно, включил фонарь: еще несколько шагов – и опять наступит темнота. В луче блестели разнокалиберные трубы, из стен сочилась влага. Серёга шёл первым.

– Ну и где мы ходим? – Эхо уносило его голос в глубину подвала, туда, в темноту, куда не достаёт луч даже его Серёгиного дальнобойного фонаря. Долго выбирал, чтобы луч на много метров в любой темноте, чтобы всю нечисть видать. Ещё дольше ждал, пока придёт заказ, хватал телефон на каждое сообщение, да они из-за него столько дней тянули, не приходили сюда, из-за этого чёртова фонаря… В луче блеснула жёлтая табличка на форме охранника.

– Стой! – Голос был громким и властным. Серёга замер, как по команде, разжал пальцы. Дальнобойный фонарь шмякнулся на пол и укатился куда-то в глубину, под низкие трубы, где не достать. Темно. За спиной вроде ещё должен быть маленький дневной свет от снятой двери, а всё равно темно.

Охранник шагнул к нему из темноты, подошёл почти вплотную. В живот ткнулось что-то холодное. Серёга глянул и ахнул: автомат!

Блестящий, чёрный в темноте, тяжёленький на вид, как в кино про войну…

– Это оружие, – сказал охранник, как будто Серёга не заметил. – Знаешь, как плохо, как страшно быть безоружным? – От охранника пахло железом и старым автомобилем. У него были тёмные, совсем молодые глаза. И лицо. Знакомое? Серёга отстранённо подумал, что он на мушке и что у охраны такого оружия не бывает, где он взял-то?

– Ты знаешь, как страшно быть безоружным. – Теперь он не спрашивал, а утверждал. В больную руку как будто впились невидимые клещи, она дёрнулась, как чужая, мазнув охранника по лицу. Серёга не почувствовал прикосновения. Только боль в руке.

– Зачем ты хочешь лишить меня его? Оставь рюкзак. – Оставь! – он ткнул Серёгу дулом в живот. – Оставь!!!

Вспыхнул свет, Серёга зажмурился и получил по лицу. Не больно, ладонью, но всё равно щека горела, и глаза…

– Извини. – Это говорит Настя. – Ты выронил фонарь, а потом замер на месте. Это то, что я думаю?

Серёга моргал, прогоняя разноцветные пятнышки в глазах. Настя стояла напротив, опустив зажжённый фонарь (слазила, достала?), вокруг поблёскивали трубы, сочились влагой стены, а никакого охранника не было. Серёга взял у неё фонарь и пошёл дальше.

Подвал казался бесконечным. Вроде в прошлый раз покороче был, а тут… Ребята шли, шли, и никого вокруг, только крысы. Одна крыса, другая. Ленка как увидела, завопила, не от страха, от радости, что нашли! Где чудовище, там и крысы. Они всегда ходят за ним!

Их становилось больше. Каждую секунду они выползали из-под труб, пикировали сверху, сливаясь в один шерстяной поток, они текли-бежали дальше по коридору…

– Где твоя камера, Лена? Найди его… Он уже близко. И ничего не страшно, эффект экрана. Страшно, оно только в первый раз. Зато какой получится снимок! – Ленка обернулась. Говорившего видно не было. За её спиной шла Настя и опасливо поглядывала на крыс под ногами. Чего поглядывать, надо бежать!

– Идём! – Ленка не ждала ответа, ноги сами понесли её вперёд. Она бежала, ловко обгоняя ребят, только немного боялась наступить на крыс, укусят ещё, но они ловко уворачивались. Она бежала за ними, за потоком, перекрыв собой длинный луч света. За спиной кто-то бросил: «Куда?» – еле слышно, неуверенно, как будто сам не знает, зачем они здесь.

Крысы были быстрее. Ленка уже оставила своих далеко позади, бежала за серебристыми спинами, на ходу включая камеру на телефоне. С фотоаппаратом её бы не поняли, но телефон-то можно…

Что-то тяжёлое ударило в живот, Ленка охнула и посветила. Труба. Трубы. Широченные, низко, на уровне пояса. Серебристый поток крыс устремлялся туда.

– Найди его…

Ленка обернулась и зажмурилась: в глаза ударил луч фонаря. Она выронила телефон, и кто-то схватил её за руку.

Глаза слепило, даже сквозь закрытые веки. В руку, пониже локтя вцепилось как будто сразу несколько человек, каждый палец ощущался как целая кисть. Вцепилось и дёрнуло. По голове ударил глухой пустой металл, шаркнула, царапнув, краска на трубе. Руку выворачивало из плеча и тянуло-тянуло вниз! Только трубы мешали. Свободной рукой Ленка вцепилась в трубу, толстенную, не ухватить, попыталась оттолкнуться ногами и взвыла. Руку дёрнуло и будто обожгло текучей кипящей болью. С болью же пришло отрезвление, и в голову ударило простое слово: «Попалась!»

Беспощадный Серёгин фонарь освещал, как днём, старые трубы, Ленкину вывернутую руку и здоровенную серую пятерню этого на её руке. Она была похожа на огромного паука, вцепившегося всеми лапами в свою жертву, чтобы впрыснуть яд. Попалась!

Ленка взвыла, тихо, как ей самой показалось, и ей ответило только эхо. Облупленная краска шаркнула по лицу, что-то ударило в затылок.

Она лежала на полу лицом вверх, перед глазами блестела труба с облупленной краской. Она двигалась! Рука-паук продолжала тянуть, причиняя огромную боль, уходящую в шею, и грязный пол шаркал по спине рывками. Это она, Ленка двигалась, её тащили туда, под трубы, туда, где спряталось это…

Огромные пальцы, в несколько человеческих толщиной, перехватили её руку повыше локтя. Кожа на них была смуглой и грязноватой, будто ржавой в этом сыром подвале. На фалангах топорщились редкие чёрные волоски, толщиной, наверное, с хорошую леску, и ногти! Вроде обычные, человеческие, только огромные.

Руку опять дёрнуло, обжигая болью, и труба над головой резко ушла влево. Ленка завопила и попыталась перекатиться на полу, чтобы вырваться. Плечо рвануло с новой силой, над ухом треснула ткань, боль врезалась в голову и пульсировала там, как будто её проталкивают ступкой-рукой. Она рванулась ещё, и что-то хрустнуло в руке. Перекатилась на живот, клюнув носом грязный пол, запоздало услышала, как глухо что-то ударилось о трубы, попыталась вскочить.

В глазах забегали фонарики. Грязный подвальный пол поплыл цветными пятнами. Ленка запоздало глянула на свою руку (на месте!) и подумала, что, наверное, так и теряют сознание. Нельзя! Огромная лапа-паук высунулась из-под трубы по сустав и шарила по полу. Буроватые пальцы мелькали и переливались чёрным в луче фонаря. Ленка ещё помнила эту пасть, вроде человеческую, а увеличенную в несколько раз, будто это, играясь, показывает в лупу оскал.

Боль пронзала плечо. Раз! Ленка кувыркнулась ещё на шаг, подальше от этого. Далёкий грязный потолок расплывался в глазах: нельзя вырубаться. Оперлась здоровой рукой на грязный, отчего-то горячий, пол, ещё раз перекатилась, ещё на шаг, подальше, подальше, ещё полметра, они могут спасти.

В ушах шуршало и шумело, как будто падаешь в воду. Сквозь этот фоновый звук прорезался тонкий, разноголосый, но оглушительный писк. Крысы! Они здесь. Они ждут своего. По больной руке, по лицу, по ногам бежали маленькие лапки, царапаясь коготками. Они не кусались, нет. Отталкиваясь от Ленки как от чего-то неживого, они забирались на трубу, занимали места. Ждали.