Текст книги "Сон городского воробья"
Автор книги: Мария Полянская
Жанр: Повести, Малая форма
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Матфей воплощал собой другую сторону стремительности – ее силу притяжения, ибо свято верил в то, что стремление – уже действие, и оно способно переплавить человеческую и прочую натуру. Сила стремления была так велика, что оправдывала все – физическое и духовное рабство, в котором я находилась, желание превратить меня в то, что идеальным образом будет подходить его телу и духу, полное обладание мной. В конце концов, стремление стало настолько вязким, что его стали ощущать окружающие, и именно тогда вокруг нас разлилось сияние плодоношения. Стремление обрело физическую природу, стало существовать помимо нас и нашего желания, подчинило себе нашу жизнь. Я не выдержала бремени воплощенного желания – все время желать друг друга, все время обладать или желать обладать, что по сути уже было одно и то же. Одно движение хирурга, оставившее на всю жизнь след на теле, и магия слипания, или воплощенного устремления исчезла, а я стала свободной.
Лишь попав к Анне, я смогла постичь суть этого прекрасного учения. Лишь тогда я оказалась готова ничего не желать, ни к чему не стремиться слишком сильно, ничего не хотеть больше самой себя. Да и себя я не должна была любить или ненавидеть слишком сильно, потому что это тоже нарушало естественный ход вещей. Я должна была забыть о том, что я некрасива, не слишком стройна, не умею писать книги, не помню родного языка и никого не люблю. По мысли Анны, я была обязана воспринимать себя и окружающих как должное, получать удовольствие лишь от того, что происходит само по себе и не менять ничего по собственной инициативе. Таково было лечение, прописанное Анной, и таков был метод, столь успешно применяемый Анной в пси-корпусе и за его стенами. Но это было дьявольски трудно – все время удерживаться от соблазна изменить что-либо, имея все возможности под рукой. Стоило мне шевельнуть пальцем, и все завертелось бы в нужном направлении, но именно этого я делать не могла, не имела права. Я должна была терпеливо ждать, пока шестеренки дадут ход, пока Анна сделает еле уловимое движение глазами, и все произойдет так, как надо. Я никогда не знала, что она еще предпримет, ибо она была непредсказуема в упреждении моих запретных желаний. Я могла только ожидать в ленивом бездельи того, что она предназначила в качестве очередного лекарства от моего заболевания. Я могла наслаждаться тем, что имела в данный момент, но ни в коем случае не спрашивать ее о том, что мы будем делать завтра, через неделю, через год. Мы ехали в Африку на сафари, потом плавали неделю на корабле Кусто, бродили по пустыне Негев в Израиле, катались на американских горках в Диснейлэнде, путешествовали по английским деревушкам, жили на фьордах, купались в Атлантическом океане, засиживались в сомнительных кабаках Амстердама, Парижа и Лондона, и сегодня я не знала, где буду завтра. Зачастую бывало так, что мы несколько дней практически не ели, потому что Анна теряла деньги и карточки, жили в ужасных трущобах и ночлежках, тогда как в другие дни тратили на гостиницы, еду и развлечения баснословные суммы. Иногда Анна подсыпала мне какие-то наркотики в еду, и я на несколько дней впадала в забытье и приходила в себя одна в совершенно незнакомом месте, где приходилось следовать инструкции, заботливо оставленной в зажатом кулаке. Так однажды, я неделю прожила в индийской деревушке, пока Анна не приехала за мной, а другой раз я очнулась в горах и три дня дрожала от страха и холода. Анна бросала меня без денег в незнакомой мне стране, и я не знала, когда она словно бог из машины, появится, чтобы увезти меня домой. Со временем она стала возвращаться за мной все позже и позже, а иногда мне приходилось самой выкручиваться – зарабатывать на одежду, на кусок хлеба, на билет обратно. Я уже не была уверена, что Анна когда-либо вернется вообще, поэтому полагалась лишь на себя. Возможно, это был следующий этап лечения – я должна была смириться с тем, что имею, принимать вещи такими, какими они на самом деле являются, одинаково относиться к нищете и богатству, грязи и чистоте, тревоге и уверенности, любви и ненависти.
Не могу сказать, что я приняла новое испытание бестрепетно. Теперь мне часто было страшно, тоскливо, холодно, одиноко, меня унижали, мне приходилось браться за любую грязную работу, болеть, скрываться, но я не имела права отказаться от Анны и ее лечения. Я не имела права желать большего – ведь совсем недавно у меня было все, о чем только можно было мечтать, и поэтому я не могла стремиться к собственному прошлому. Жестокий урок, жестокое лечение, но я уже решила пойти до конца. Каждый раз, когда мне удавалось возвратиться домой, а по замыслу Анны, я должна была зарабатывать ровно столько, чтобы мне хватило лишь до дома, и ни центом больше, Анна с радостью принимала меня обратно. Мы снова жили в роскошном доме, навещали Руди, принимали гостей, путешествовали до тех пор, пока я снова не просыпалась где-нибудь в дешевом номере на другом конце света, с парой монет и правами в кармане. Так начиналось новое путешествие, а было их столько, что вскоре я потеряла счет местам, гостиницам, городам. Можно ли было желать лучшей жизни, лучшего доктора, лучшего города, чем те, которые у меня уже были, я не знаю. Иногда мне казалось, что поверх молодой кожи наросла толстая сухая корка, которой ничего не страшно.
Но я ошибалась, очень ошибалась. Я стала равнодушной к тем испытаниям, которым меня подвергала Анна, но не к ней самой. Иногда я ее ненавидела за то, что она так бесцеремонно вертит моей жизнью, иногда – боготворила за то, как непринужденно она распоряжается судьбами других людей и моей собственной. Она была богом и дьяволом одновременно, она искушала и очищала, она испытывала и вознаграждала, она принимала на себя и наказывала одной и той же рукой – любящей, теплой человеческой рукой богини. Слишком поздно я поняла, что у меня не осталось никаких других искушений, желаний, стремлений в жизни, кроме самой Анны. Я, как и все остальные пациенты, попалась в те же сети – я полюбила мучительницу, богиню, истязательницу, исцелительницу самой жертвенной, самой тяжелой, самой унизительной любовью. Я просыпалась с мыслью об Анне и засыпала с ее образом, я грезила о темно-ореховых руках, о мягкой теплой груди, о круглом чашеобразном животе. Мне хотелось укусить, поцеловать, погрузиться лицом в ее сладкий лобок, исследовать ее пальцами вдоль и поперек. Мне хотелось, чтобы она делала мне уколы, перевязки, я была готова на операции, вырывание зубов, все, что угодно, лишь бы тело Анны касалось моего, лишь бы мне было позволено видеть ее ровное спокойное лицо, ее темные добрые глаза.
Я стала ревновать Анну, я начала следить за ее телефонными звонками, визитами к пациентам, я потеряла сон, перестала есть, разучилась радоваться и смеяться. Самое удивительное, что такая чуткая и чувствительная, она молчала и улыбалась загадочной улыбкой богини. Я была для нее пациенткой, сосудом, глиной, не более того.
Однажды утром я поехала к Руди, потому что мое сердце было переполнено чувством, и я уже снова не принадлежала себе. Руди был близок к завершению земного телесного существования, я ясно видела признаки разложения и физической смерти, но они были не властны над его духом, и тогда я спросила у духа, что же мне делать. Дух Руди дал мне совет, какой мог дать только дух, лишенный тела. Дух сказал мне следующее – нельзя ничего возжелать слишком, а ты нарушила заповедь Анны. Ты пошла неправильным путем желания, этим путем ничего нельзя достичь, но можно лишь отдалить момент обладания. Чтобы обладать тем, чего хочешь, нужно отказаться от обладания, нужно потерять всякую надежду, нужно уйти, чтобы вернуться. Так сказал мне дух умирающего Руди, и был абсолютно прав.
В тот же день я переехала в другой район Амстердама, сняв комнаты у давнего знакомого на юге города. Неподалеку был вокзал РАИ, я ходила смотреть на поезда, ужинала в крохотных почти провинциальных ресторанчиках-кафе, покупала еду в дешевых супермаркетах, болтала с марокканскими мамашами в скверике, варила кофе новому хозяину и ела фирменные сэндвичи, приготовленные в старинном чугунном ростере. Его же я попросила за плату перевезти мои носильные вещи на новое место обитания. Я сделала все, чтобы больше никогда не встречаться с Анной – я перестала появляться там, где она имела обыкновение бывать, я порвала со всеми общими знакомыми, тайком навещала Руди, сменила номер мобильного телефона, ушла в тень и легла на дно, как если бы не было долгого времени, когда я жила в красивом доме на Принсенграхт .
Однажды я случайно забрела в квартал Красных фонарей – мне иногда вспоминалась прежняя жизнь с ее соблазнами и искушениями. Я заглянула в пару магазинчиков, а потом зашла на шоу в известный эротический театр. В темноте пробираясь к своему месту, я вдруг ощутила чью-то руку у себя на груди. Уже готовая ударить, я резко повернулась и увидела Анну. Можно сказать, что я еле узнала ее – в мужском костюме, с волосами, заплетенными в косички, утянутая жестким корсетом до плоской полумужской фигуры, она выглядела совершенно по-новому. Я обрадовалась и испугалась одновременно – я не хотела, не могла начать все заново, и все же покорно пошла за Анной к выходу, позволила усадить себя в машину, напоить какой-то странной жидкостью, чтобы почувствовать, как тело буквально отделяется от души, что оно немеет, становится невесомым, а дух отлетает в сторону и наблюдает, как Анна раздевает меня в роскошном будуаре гостиницы на реке Амстел, как она снимает жесткий корсет, высвобождает грудь, кладет ее мне лицо, и я дышу теплым смрадом женского и одновременно мужского тела, как она снимает нежное белье, обнажая черный волосатый лобок, и трется им о мой живот, грудь и затем подносит его к самому рту, как облизывает длинные темные пальцы и вкладывает их мне между ног, и я начинаю медленно умирать от желания до тех пор, пока не потеряю сознание, чтобы очнуться на следующий день в собственной постели.
Я сяду в кровати и вдруг заговорю на давно забытом родном языке, я вспомню родителей, друзей, жизнь до Амстердама, я смогу стать самой собой – тем, кем была до приезда в этот город и начала новой жизни. Я больше никогда не встречу Анну – ее не будет на кремации Руди, она уволится из пси-корпуса, продаст дом на Принсенграхт, а наши общие знакомые будут старательно избегать малейших о ней напоминаний. Вскоре неподалеку от Труди появится магазинчик, в котором будет продаваться бисер – все возможные виды бисера, веревочек, украшений, фенечек и прочей милой ерунды. Владелец магазина – эффектный темнокожий мужчина, собственноручно плетущий неимоверной красоты вещи, мгновенно раскупаемые жителями и туристами. Я буду много раз проходить мимо магазинчика, словно магнитом притягивающего яркими блестящими витринами, но ни разу не зайду внутрь, потому что дала себе клятву – никогда больше не желать того, что имеешь и не стремиться к тому, чего желаешь.
Глава 4. Дневник провинциалки
Я умна
Я надеюсь, что я умна. Во всяком случае, мне хватило ума бросить душный маленький городок на окраине страны и приехать в настоящий город с большими людьми и приключениями. Мне хватило ума снять тот самый подвальчик на канале, где столько времени провела она, заботливо сохранить и преумножить ее вещи, а также вжиться в ее ощущение окружающего мира настолько, чтобы почувствовать себя совершенно ей самой.
Странная категория – женский ум. Труди до хрипоты будет спорить, защищая универсальный характер ума как философской категории, а для докторши со степенью по психологии очевидно, что женский ум никак не может быть таким же, как мужской. Ум представляется мне чем-то вроде инструмента, не более – если хочешь, можешь пользоваться отмычкой, но если не хочешь, просто жди, пока дверь откроется, а она все равно когда-нибудь обязательно откроется, не так ли. Так и мой ум – до определенного момента он был мне просто не нужен – двери открывались сами по себе, или мне казалось, что они открывались сами по себе, но вот все доступные двери уже распахнуты, и я жду нового откровения. Если спросить, чего же я жду, мне будет трудно открыть рот и правильно ответить на такой простой вопрос – зачем я приехала в этот город, поселилась в этом доме и пользуюсь ее кофеваркой и печкой-обогревателем, потому что на первый взгляд, я ничего не добилась этим поступком. Но это только на первый взгляд, я бесцельно провожу время в душном сыром подвальчике, пялясь на стройные мускулистые ноги туристов и разносчиков газет. На самом деле я жду того момента, когда мне откроется некая истина, и я смогу стать тем, кем хочу – ей самой. В душе у меня чувство, что ждать мне осталось немного, я закрываю глаза и вижу, как это происходит – в дом стучатся люди с диктофонами и фотокамерами, я даю интервью, появляюсь в газетах и журналах, пишу рассказы и романы, обживаю роскошный дом-памятник на канале. Вот тут мне, наконец, должен пригодиться замечательный женский ум, позволяющий как ключиком открыть сердца, умы и кошельки людей, верящих в легенду. А пока мне вполне хватает того, что у меня есть место и время, которые когда-нибудь удачно совпадут, и я пойму, что мне пора. Нужно немногое – всего лишь жалкие доказательства того, что ее больше нет, что ее следы безвозвратно потеряны, что люди, знавшие ее лично, больше не уверены в том, что та, кого они когда-то видели, была тем самым, за кого себя выдавала. Тонкое стечение мест и обстоятельств должны дать мне ту степень свободы и безнравственности, которая позволит совершить главный в моей жизни поступок.
А пока я подобна куколке, живущей в плотном коконе чужих мыслей и обобщений, паразиту, сидящему под кожей незаметно для хозяина, пауку, прядущему нить будущей охоты в полной темноте. Время мое не пришло, и моего ума хватает, чтобы понять это. Не хватает ума тем, кто окружает меня и делит со мной чужие воспоминания. Труди – вот мой антипод, вечно деятельная, вечно хлопотливая хозяйка моего подвальчика Труди, бывшая жена ангела во плоти Руди и соседка плотского Ангела, она готова пойти на все, чтобы искоренить всякую память о той, которая жила здесь совсем недавно. Она и не догадывается о том, что я заботливо сохранила ее вещи, ее запах, ее обстановку в подвальчике, потому что ее единственным условием было отправить старое барахло на свалку. Труди не знает, что я все знаю о прошлой жиличке – ей я кажусь толстоватой девочкой-провинциалкой, и она искренне не может понять, почему я не ищу работу и не учусь в городском университете. Она неодобрительно смотрит на меня, когда я целыми днями валяюсь на узком диванчике, пью крепкий кофе и совершаю ежевечерние прогулки по городу, однако она молчит, потому что не знает, почему я это делаю. Она никогда не сможет понять, почему я так поступлю с ней, с Ангелом, с памятью безвременно ушедшего Руди, с новым воплощением Анны, с карьерой успешного Матфея и со всем городом, вместе взятым. Я задаю себе вопрос, что было бы, если бы она знала о моих замыслах, смогла бы она слабыми, но деятельными ручонками остановить крутую провинциальную кровь, уже вскипевшую в моих сосудах. Думаю, что нет, никто не сможет мне помешать осуществить задуманное, задумать содеянное и потом никогда не жалеть о том, как закончилась моя жизнь и началась новая эра.
Глава 4. Дневник автора
Война с городом
Сегодня я поняла, что перемирия не будет. Город объявил мне войну, окончательно и бесповоротно. Мы оба долго крепились, чтобы жить в худом мире – я не могла погрузиться в него, а он не хотел меня поглощать, мы оба сопротивлялись насильственному соитию, и он не выдержал первым. Моя совесть абсолютно чиста – я делала все, что было в моих силах – я дышала его склизким ароматом подвала и промокших сигаретных бычков, я навещала его старейшую долгожительницу тетушку Труди, по самые уши увязнув в ее затейливом вязании, я терпеливо разматывала ленту рассказов и нравоучений Руди, я прилегла нога к ноге к мужчине, чей член был еще более урбанистичным, чем гнилой городской дух, я отсидела срок в главной городской психушке под неусыпным наблюдением триединого бога-женщины-мужчины, я смывала в городскую канализацию грязь, пот и сперму городских голов, я вырвала родной язык из груди и заменила его корявым городским диалектом, я обрюхатила страждущих городских мамаш и коров, я готова была быть никем и никем оставаться – что еще я могла сделать, чтобы дух чужестранства выветрился навеки из пропитанной им кожи? А что сделал город, чтобы впитать меня, искоренить мой дух? Что предпринял этот чертов ковчег, где есть место всякой твари, да еще и ее паре в придачу, всем, кроме меня? Приходится признать, что ровным счетом ничего, ничего не произошло за то время, которое мне показалось вечностью в худшем смысле этого слова. Я выхожу на улицу и вижу, что жизнь не изменилась, хотя я успела умереть и возродиться из ничтожнейшего пепла и высохшего кала десятки, а может, сотни раз. Ничего не может измениться, даже если меня, голую, связанную по рукам и по ногам, протащат на колченогой деревянной телеге через весь город и публично колесуют на главной площади имени плотины на реке Амстел, откуда начинался этот город. Никто не содрогнется, потому что я – чужая, и мое равновесие плоти и духа не участвует в равновесии города и его обитателей. Я поняла это, вернувшись из долгой поездки, когда хочется кричать, но никто не слышит, когда хочется зарыдать, но никто не поймет, когда хочется умереть, но нет никого, кто бы принял твою жертву. Я в отчаянии бродила по улицам, пытаясь понять, что делать дальше. Руди уже был слишком ангелом, чтобы касаться земных дел, он парил высоко в небе, и мы временами почти не видели его. Труди готовилась писать книгу, Анна закончила свое физическое существование в облике женщины, Матфей не смог узнать меня, столкнувшись лицом к лицу в крохотном баре под названием «Смалле» на соседнем канале, Ангел уехала навещать клиентов на другом конце страны, словом, наступила тишина, недобрая тишина ожидания. И вот, наконец, она прорвалась – то была первая весточка от неприятеля, честно предупреждавшего меня о последствиях безрассудного поведения чужака в стае.
Это произошло таким образом – темным октябрьским вечером, после трех дней нескончаемого холодного дождя, за дверью вдруг раздался глухой, угрожающий шум. Постучали, потом постучали еще раз, потом забарабанили, и я в страхе побежала открывать дверь подвала. Стоило мне приоткрыть щелку, как дверь внезапно распахнулась сама, и меня опрокинул поток мутной грязной черной жижи с окурками, одноразовыми шприцами и фантиками от жвачки. Поток вливался в подвал, подхватывая мои вещи, подступая к книгам, компьютеру, и я бросилась спасать то, что еще не досталось воинственной жиже. Сверху скатилась Труди, мы засучили рукава и брюки и стали методично вычерпывать непрошеный город. Он не сдавался, он воинственно пах гашишем, блевотиной, старым куревом, пережаренным кофе, перегретым кипятком, ржавыми велосипедами, поношенными джинсами и прочими городскими ароматами, но мы все так же передавали друг другу ведра, полные темной воды. К ночи все было покончено, город отступил, дождь прекратился, я включила обогреватель, разложила книги в саду и уехала на 2 недели к своим знакомым в провинции. Когда я вернулась, от потопа остался непреходящий запах сырости, испорченные водой словари и незаживающая боль в душе от того, что кто-то хотел смыть даже следы моего пребывания здесь.
Но это было только начало. Потом пришла болезнь – не исподволь, а сразу, мучительно и страшно, меня скрутило болью, я упала на пол и лежала, не в силах подползти к телефону. Так продолжалось несколько часов или дней, я теряла сознание от рвущихся внутренностей, стучала кулаком по полу, но серый камень не пропускал звуков, дом был пуст и угрюм, а я – один на один с болью. Когда через несколько дней бреда и боли появилась Труди, она так и нашла меня скорчившейся на полу, усохшей до размеров своего страдания, закрытой, словно потревоженная раковина. Заботливая Труди отвезла меня к врачу, вернее, я с ее помощью смогла доползти до ближайшего врача, который спокойно объяснил мне за жалкие 30 гульденов, которые он обычно брал с турков и малоимущих марокканцев, что это были всего-навсего почечные колики, но они прошли, и беспокоиться больше нечего. Надо сказать, что они прошли в тот момент, когда я легла на смотровой стол, и в глазах Труди я прочла недоверие к тому, что сказал доктор и что сказала я. Она не верила никому и была права – ведь не считая туберкулеза, полученного в Равенсбрюкке, она больше никогда не болела, и врачи были ей абсолютно не понятны. Обратно я шла своими ногами, Труди семенила рядом и ожидала объяснений. Мне было нечего сказать ей – ведь не говорить же в самом деле, что это не болезнь и не приступ опрокинули меня навзничь на каменный пол – это город хотел сказать мне, что мои внутренности ему не подходят, как не нужны они бальзамируемому трупу, и их нужно удалить безболезненно и навсегда.
Дальше я могла предполагать что угодно, и события не заставили себя ждать. Сначала я потеряла дом, пусть и затопленный и пропахший плесенью и гниением. Труди позвала меня наверх и усадила за бокал старого вина. Мы пили вино, я вспоминала слова Руди о корове, коей было все равно, какое пойло глотать, Труди решительно открыла рот и заявила, что настало время уходить. Труди сказала, что она устала от моей жизни рядом с ней, от моих поисков несуществующего совершенства вместо ясного стремления к округлой понятной цели, от подозрительных связей с теми, кто, по ее мнению, был недостоин моего мизинца, от женщин, играющих в моей жизни несравнимо большую роль, чем мужчины, от подозрительных денег, смущавших ее чистое воображение, от перемен в моем физическом облике, которые, как предполагала она, меня явно не красили, от чересчур большого доверия, оказываемого Руди, словом, я была ей в тягость. Труди сказала, что она пишет книгу, где каждому из нас найдется место и время, но я буду смущать ее своим присутствием, постоянно напоминая о том, что не все законы в этом мире, в этой стране и в этой жизни можно поверить плотью и кровью. Я все поняла, ведь я знала, как дух Труди близок духу города, как ее уста привыкли изрекать его истины, и я приняла мудрость ее решения и своего выбора.
В тот же день я переехала в новенький чистенький пригород, в безликую квартирку, которую сдавала экономка Труди и моя старая приятельница. Я не стала обставлять это убогое жилье без прошлого и будущего, побросав на пол широкие матрасы, подушки, вышитые тетушкой Труди и влажные, пахнущие великой рекой книги. Ничего не изменилось, кроме широкого пустого неба в окне, с которого однажды спокойным тихим вечером свалился неправдоподобно огромный Боинг 747, распоровший дом и мою квартирку пополам, словно застиранную ткань. И лишь потом Руди стал ангелом, а Труди выпустила книгу с коротким и емким названием «Бывает и так», и я поняла, что не могу молчать и оставить все, как есть, то есть так, как понимают непосвященные, далекие от нашей жизни люди, и решила, что голос моего дневника слишком слаб и тонок, чтобы кричать, и решила написать правду о том, как я пыталась не быть чужестранкой в этом мире, в этом городе и в этой жизни. Но тогда все смешалось, когда в окно моей кухни влетел широкий тупой серебристый нос, и она стала разваливаться надвое, а я – медленно оседать вместе с бетонными плитами. Меня откопали сразу, я была жива и почти что невредима и потому смогла внятно объяснить, что произошло. Мои вещи, компьютер и книги растащили смышленые мародеры, я осталась без крыши над головой, сжимая в руке чудом уцелевшую версию дневника на особом, защищенном диске. Я поняла, что решение, принятое мной после ухода Руди и появления книги, окончательно отрезает все пути к отступлению, и в первый же вечер, в молодежной гостинице, где жили погорельцы, написала первую строку. Я ничего не сказала Труди, а она не спросила меня о том, что я думаю по этому поводу, мы просто продолжали пить вино из погреба Руди и молчать. Зато мне позвонил Матфей, не знаю, как ему удалось разыскать меня в этом огромном стогу сена. Мы встретились все в том же кафе «Смалле» на берегу канала, но на этот раз я подошла сама, иначе он опять не узнал бы меня. Мы пили пиво, желтое, горьковатое пойло горожан и подмастерьев, напиток и еда одновременно, и молчали. Молчали тела, молчали рты, молчали руки, сжимавшие ручки кружек. Он заговорил первым и сказал, что женится, женится на светловолосой голубоглазой мускулистой блондинке из хорошей семьи, упаси бог, ничего общего с этим городом. Он сказал, что она чудно готовит индонезийскую и китайскую кухню, водит спортивную машину и ухаживает за розами. Еще он сказал, что она не умеет только одного – не умеет валяться в постели, как кролик, и быстро вертеть задом в такт с движениями его члена. Я спросила его, чего же он хочет, и он ответил: ты умеешь это делать так хорошо, приходи на мой день рождения, будет вечеринка свингеров, поменяемся партнерами и ты ей покажешь, ведь это так просто. Мне было нечего терять, и я пришла. Дебелая кобылица с вытянутым от усердия лицом и отвисшей задницей, и ей мне придется показывать, как вертеть задом, насаживаясь на вертел любви и желания, я фыркнула и убежала в глубокую амстердамскую ночь. Трамваи и автобусы заглохли, мосты развели, и мне ничего другого не оставалось, кроме как скоротать время в кафе неподалеку от Лейденской площади. За столиком напротив сидела странная пара, она напоминала меня, а ее подруга – Анну много времени тому назад. Я приросла к стулу, не в силах сдвинуться с места. Они много оживленно болтали, псевдо я положила руку на колено псевдо Анне, псевдо Анна мягко отвела ее в сторону, но беседа не прерывалась. Я смотрела, как двигались их губы, руки, как дрожали от дыхания груди под тонкой полупрозрачной тканью, они попросили счет и собрались уходить, повернувшись вполоборота ко мне. Во рту у меня пересохло – это были я и Анна, никаких сомнений. У меня уже были призрачные двойники, легко просочившиеся сквозь меня к выходу. Я ощутила на лице легкий прохладный ветерок их бесплотных тел и увидела, как они растворились в темноте. Ему не удалось затопить меня зловонной амстердамской грязью, разворотить на куски камнями в почках, вытравить всякую память печатной бессмыслицей, раздавить упавшим с неба самолетом и расплавить на члене чужого желания, но он нашел не менее изящное решение – просто удвоил мое существование, создал призрак меня и моих спутников, также обреченных на бесплотное скитание по городу. Это было уже слишком даже для меня, но даже ребенок не рождается быстрее, чем через 9 месяцев. Мой плод почти созрел, оставалось набрать немного жира, нарастить мясо на крепкие косточки. Я готовила свой ответ городу, всем, кого любила и ненавидела, домам, где жила и была счастлива, людям, ведшим меня под руки, каналам, затопившим мои мечты и далекой родине, оставившей меня своей милостью.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
