Текст книги "Сон городского воробья"

Глава 5. Дневник автора

Мои дети

Мне хорошо с ними, моими детьми. Мне не бывает скучно или грустно – ведь их семеро и кто-нибудь да утешит меня, если я плачу или смеюсь. Они такие разные – как их отцы, и это меня радует. Возможно, все мы были не лучшими людьми в этом мире, но ведь то, что рождается от нас, лучше, чище и выше нас. Оно не принадлежит нам, мы – лишь его проводники в этот мир, да и то – на самое короткое время, на миг, не более. Мои дети появились на свет ночью, потому что днем у города слишком много дел и забот. Ночью – другое дело, ночью весь город выходит на улицы, чтобы праздновать и веселиться, пить и объедаться, заниматься любовью и курить гашиш. Я шла по городским улицам, пока еще хватало сил, держась руками за огромный живот. Внутри меня семеро детенышей просились выйти на свет, а я еще не была готова. Я должна была решить – чьи это дети, дети добра или дети зла, мои или города, чужие или свои. Я решила: будь что будет, пусть они родятся здесь, посреди городской суеты, на заплеванной мостовой, среди серых ночных камней. Нет, я не брошу их, я отдам их городу, который сумел втянуть меня в свое лоно, но не сможет удержать навсегда. Я не принадлежу ни им, ни их отцам, ни городу, ни родине – никому. Я чужая навечно, я вся ваша, и все же я ничья. Я думаю, что пришло мое время переродиться. Я слишком долго была в таком простом обличье человека – не слишком красивого, не слишком успешного, все время живущего чужой бредовой жизнью. Вот и сейчас, стянутая поперек туловища чудовищной болью, я бреду, чтобы освободиться от чужого бремени. Они будут счастливы, эти ангелочки тьмы. Я дам им с собой важные бумаги, которые станут их пропуском в настоящую взрослую жизнь. У них будут новенькие с иголочки родители, жадно целующие их спелые попки. Они будут богаты, они будут независимы, они будут счастливы.

Но я не хочу такой жизни, не хочу быть игрушкой в чужих руках, не хочу закончить так, как их отцы, безвременно сошедшие со сцены по мановению чужой палочки. Кому было нужно, чтобы вся история свершилась так, как она произошла – городу-призраку, настоящему отцу моих детей, или Руди, превратившемуся в ангела, или гигантскому фаллосу, которым орудовал Ангелочек, не знаю. Мне бы не хотелось думать, что я – лишь маленькое звено в этой цепи, заготовленной с одной целью – продлить чей-то сумрачный род. Меня посетил странный сон – я шла с огромным животом по улицам квартала Красных фонарей, вокруг меня сновали люди с быстрыми и хитрыми глазами, медленно проплывали в витринах дивы с черными овалами глаз и напряженной розово-красной плотью. Я торопилась, торопилась добраться до укромного уголка вблизи одного подвала, куда не достает свет неоновых витрин и где не слышны крики удовольствия и разочарования. Я села на каменные ступени, сходящие в темную, дурно пахнущую воду. Живот мой колыхался, распираемый изнутри крохотными ручками и ножками моих детей. Рядом со мной на камень присел невзрачный городской воробей. Он скосил на меня глазки-бусинки, словно я порывалась ему что-то сказать. И вдруг – непонятно каким образом – я очутилась внутри маленькой птахи, а мое большое безжизненное тело начало извиваться на холодных камнях. Я проснулась и поняла, что это не сон, а явь – мое тело скорчилось от новой волны боли, и я бессильно опустилась на каменные ступени. Услышав легкий звук складываемых крыльев, я уже не удивилась – мой воробей уже сидел подле меня и терпеливо ждал, пока я опростаюсь. Все произошло очень быстро – стоило мне взглянуть в его крохотные черные глазки, и я уже была там, а мое тело продолжало извергать маленьких человеческих детенышей, хотя я уже наполовину была птицей. Все, что мне оставалось сделать, так это твердым клювом, как камнем, расколоть витраж кафе «Смалле» и подождав, когда посетители выбегут на улицу, увидеть, как они затаскивают обездвиженное бесчувственное тело, продолжающее рожать, в прокуренный храм любителей пива и вечерних газет. В кармане пальто лежали те необходимые бумаги, которыми я сочла нужным снабдить нерожденных ублюдков. Я знала, что мои малыши спасены, я знала, что их ждет блестящее будущее, в котором они никогда не будут чужими и нежеланными. Мне же был уготован совсем другой путь – путь грустного городского бродяги-воробья, собирателя крошек, вечного прихлебателя ворон и голубей, самого верного и незаметного обитателя этого города, самого скромного его трубадура и самого искреннего хранителя его тайн. Так нужен ли такому, как я, дневник с датами чужой жизни и смерти, подумалось мне, и эта блестящая вещица, такая хрупкая и стойкая одновременно. Спрятать в надежном укромном месте или уничтожить совсем, сохранить для детей, которых я буду любить вечно, видеть каждый день и ни разу не поцелую, или отдать холодной воде амстердамских каналов. Я так и не решила этот вопрос…

Я думаю, что мы оба добились своего – я осталась там, где хотела быть, и мое новое существование никого не обременяет. А ведь иначе в мои руки попало бы страшное оружие – неокрепшие детские души, и что бы я вложила в них – одиночество, боль утраты, тоску по неутоленной бескорыстной любви, или холодный расчет психиатра, снисхождение ангела, бесстрастную ревность служения, – не знаю. Я бы не смогла сделать их родными городу и дому, ведь никакие деньги не могут выкупить детское ощущение родины и безмятежного счастья – того, чего я не могла им дать. Я бы не смогла ни вернуться, ни остаться – у меня просто не было выхода. Помню, как волновался, если это еще можно было назвать колебанием души, безмятежный дух Руди, предрекший мне смерть тяжелыми родами. Но я была слишком глупа и слишком прямолинейна, чтобы спасти свое тело. И разве лучше было мне просто упасть головой в темно-болотную воду, если маленькое птичье сердечко лежало у меня на ладони, готовое поглотить всю мою бессмертную душу? Я выбрала другую смерть – легкую смерть животного от холода или голода, вечный страх ястреба или пустельги, угрозы ворон, коварство кошек, рогатки и пневмопистолеты, теплый белый хлеб и заворот кишочек, хотя вам это вряд ли будет интересно…

Ах да, у меня осталась еще одна человеческая слабость – я очень люблю этот уединенный сельский дом, в котором поселилась одна занятная особа. Она рассеянно кормит меня по утрам, проводя целый день за чтением одной и той же книги, периодически перерывая весь дом в поисках какой-то странной блестящей штуковины, о судьбе которой мне доподлинно известно. Она очень талантлива, эта особа, даже слишком талантлива, пишет книгу за книгой и преуспела в том, что люди называют литературой. Ее печатают большие издательства, она подписывается чужим именем, она живет чужой жизнью, свидетели которой предпочитают молчать, но уже давно она не покидает моего любимого дома, и не сделает этого никогда. Никогда ни один издатель не встретит ее лично, ни один поклонник не пожмет ей руки, ни один мужчина не положит ее в свою постель. А где-то далеко на севере живет женщина с суровой и нескладной крестьянской внешностью, вот уже много лет оплакивающая смерть дочери, без остатка съеденной большим городом. Труп так разложился, что и нечего было опознать, сказали ей полицейские, когда она приезжала в Амстердам. Они сжигали ее закрытом гробу в крематории, и бедняжка Труди всплакнула от жалости к девочке. Но я-то знаю, что незадачливая наркоманка, присевшая принять дозу на крылечко в самом центре города, вовсе не собиралась умирать от передозировки. Не собиралась она и гнить в закрытом гараже, так, что обнажились кости и слезло мясо, чтобы впоследствии быть найденной полицейским патрулем на заднике Центрального вокзала. Она не собиралась становиться частицей чужой истории, но рано или поздно любой из нас вступает в игру, надеясь первым закончить свою партию и даже не подозревая, как далеко ведут нити, дергающие марионеток за хрупкие ручки и ножки. Придет день, и та, которая думает, что играет в свою игру, выйдет на порог, где ее встретят семеро взрослых сыновей, достигших совершеннолетия, и разоблачат обман, представив неоспоримые доказательства своей правоты. Придет день, и ее старая мать не захочет больше видеть ее предательского лица, извлеченного из небытия. Останутся лишь книги, написанные ею слова, по-прежнему причиняющие боль тем, кто их читает. Останется тяжелая кровь провинциалки-наркоманки, погибшей во имя прекрасной мечты и тех самых слов, тогда еще не написанных. Останется вся жизнь, сыгранная по чужим нотам, но не будет ни минуты, чтобы не сожалеть о содеянном. Мне же некогда думать о том, что меня ждет. Пока что ее рука щедро насыпает мне корм, ее пальцы четко стучат по клавишам, повторяя мои мысли, ее губы шепчут мои истории лучше, чем я бы могла их расслышать. Она думает, что никто не знает меня лучше нее, а на самом деле она живет лишь потому, что я каждый день пролетаю над любимым городом и купаюсь в его запахах. Я читаю его героев, словно открытые книги – колобок Труди учит язык моей родины, чтобы понять, почему Руди вознесся на небо, Ангел утешает немощных и бессильных, Анна складывает бусы затейливыми темными пальцами, Матфей безуспешно трахает дебелую кобылку в далекой Америке, отчаянно мечтая вернуться домой. И только мои ночные сыновья – или это на самом деле мои ненаписанные книги, брошенные мной на полпути, где они? Они растут сами по себе, они – плоть от плоти этого города, они полны его рыбьей крови, они стройны, словно башня Западной церкви, и мне нечего больше желать. Кроме, пожалуй, одного – пережить свои воспоминания, похоронить их так же надежно, как блестящий диск в кафе Смалле, вздохнуть свободно и начать жизнь с чистого листа. Чтобы было хотя бы вполовину не так больно и светло.

10 октября 2001 г.