Текст книги "Острый нож для мягкого сердца"

Пал великий Вавилон

«Пал, пал великий Вавилон, и стал обиталищем демонов, и крепостью всякого нечистого духа, и домом для гадких и грязных птиц». – Сергей Петрович смешался и стал перебирать листки, едва слышно бормоча под нос. Консьержка представила себе ржавые краны, что застыли в движении, пустые корабли, в которых гнездятся чайки. Пожала плечами. Когда произойдет все это разрушение, самой ее больше не будет. Все, что якобы случилось до или наступит после ее жизни, – вряд ли на самом деле.

Работая в ночную смену, она, конечно, встречала намного меньше постояльцев, чем дневные дежурные. Она говорила только с усталыми, сонными – с теми, кто торопился выхватить у нее ключ и рухнуть в постель. Полуночников-шатунов почти не было; и потому она обрадовалась, когда Сергей Петрович принес опять книги в холл. Он всегда спускался по лестнице – наверное, не любил лифт. Лифт был старый, тяжелый, шумный, в железной клетке. А лестницу устилал толстый палас, который накрепко удерживали скобы. Палас обычно поглощал звук шагов; только чуткий, привыкший к ночным шорохам слух консьержки мог уловить приближение гостя.

Ей нравилось думать, что он спускается сюда из-за нее. Она достала из ящика зеркальце и быстро посмотрелась. У нее все еще молодое лицо, волосы поседели, но лежат красиво. Надо только по губам помадой провести. Странно было думать о помаде, когда кто-то шел, чтобы читать ей про конец света. Аполлинария не знала, верит ли в загробную жизнь, но подозревала, что и в аду, наверное, души ищут, с кем бы сблизиться.

«Товары из золота, и серебра, и драгоценных камней, и жемчуг, и тонкое полотно, пурпур и шелк, дерево лимон, слоновая кость, драгоценные вещи из меди, железа и мрамора; корица, и фимиам, и мирра, вино и масло, тонкая мука, белые булки, овцы и кони, колесницы, рабы и души людей. Плоды желания ушли от тебя». – Петрович лизнул подушечку пальца, перевернул страницу.

Поводив пальцем по строке, он снова заговорил. Но Аполлинарию клонило в сон – и дремота говорила ей, что она стара, что белобородый мужчина спускается сюда не из-за нее. Она ловила отдельные слова – что-то про корабли, про ангела, который бросал камень в воду и говорил: – «Я кидаю город, здесь будет тихо…»

Они прощались и расходились по комнатам, а наутро она не знала, действительно ли приходил ночью странный человек и читал «Откровение». Сны ее всегда были простым повторением яви, и потому он приходил к ней дважды, каждый раз в костюме и тапочках. Но во сне он, стоя на нижней ступеньке лестницы, вынимал из кармана мелкозубчатую расческу и приводил в порядок бороду. В глубине души, ожидавшей Страшного суда, таилось кокетство.

В свое время тщеславие продлило ему жизнь. Когда было объявлено о распаде Советского Союза, бывший майор милиции, пенсионер Сергей Петрович Колченков взял именное оружие и выстрелил в себя. Однако ему захотелось хорошо выглядеть в гробу, поэтому, вместо того чтобы взять дуло в рот, он прицелился в сердце.

Пуля прошла навылет, не задев жизненно важных органов. Когда Петрович пришел в себя в больнице, ему дали много успокоительного. Он успел заметить, что наволочки и простыни там были чистые, хотя и ветхие; он откинулся и снова впал в забытье.

Перед ним маячили синие тени, и слышался равномерный звук – как топот копыт. Постепенно Петрович пришел к убеждению, что это и были копыта, а сам он сидел в седле. Тени расширились и стали равниной; с краю поднялись скалистые горы. Невидимая лошадь несла Петровича все дальше и дальше, стуча подковами. Небесное полотно разворачивалось, день клонился к вечеру, но никогда не кончался. Петрович был совершенно один. Он не открывал рта, как будто молчание было необходимым в этом краю. Потом решил посмотреть, что будет, если он нарушит тишину. Петрович затянул песню, которую много лет назад любил. Но вместо слов у него получался бессмысленный набор звуков. Копыта продолжали отбивать дробь. Набрав в легкие воздух, он взял очень высокую ноту – и, сам себя разбудив, снова очнулся в больнице.

Он поглядел в окно, откуда на него смотрело солнце; потом на медсестру, которая вошла в комнату. Он был слишком слаб, чтобы заговорить с ней. Сергей Петрович просто следил за движениями фигуры в белом халате. Она улыбнулась, поставила на тумбочку стакан с водой и таблетки, вышла.

До двух часов дня Сергей Петрович продолжал думать о равнинах и несуществующей лошади. После обеда опять пришла медсестра и, присев на стул возле его койки, спросила, как он себя чувствует. Она крестилась недавно и решила, что надо всех любить, поэтому была приветлива. Но майор милиции ей особенно нравился.

Он сказал: «Мне снилось, что я скакал на лошади по степи. Это странно, потому что я никогда не сидел в седле. Как вы думаете, сестра: может, это воспоминание об одной из прошлых жизней?» Тут он подумал, что стук копыт мог быть эхом сердцебиения, но говорить не стал.

Медсестра наклонила голову в знак того, что понимает: «Я принесу вам книгу, в которой все объясняется. Вы тогда поймете, какая ценность есть наша жизнь!» Она была очень рада поделиться тем, что недавно открыла сама. Особенно хотелось делиться с положительным, хотя и суицидальным, майором. Она была и сердобольна, и заинтересована; пока несла Евангелие в больницу, пока ехала в автобусе, представляла себе, как Сергей Петрович будет спрашивать, а она – разъяснять прочитанное. Облака сквозь пыльные стекла казались ей отбеленными в этот день, и она пыталась понять, что же это предсказывает – удачу или же наоборот.

Сергей Петрович лежал с закрытыми глазами. Она легонько тронула его за плечо, и он открыл веки. Перед ним стояла женщина, у которой было ничем не примечательное лицо. Но на ней был белый халат, так что Петрович догадался, что она медсестра, и опять вспомнил, что он – в больнице. Она протянула ему книгу. Перед мысленным взором возникла потусторонняя лошадь позапрошлой ночи; он припомнил их разговор, взял книгу, поблагодарил.

Издание было странное: тремя параллельными столбиками шел украинский, русский и греческий текст. Глаза Петровича невольно перебегали с украинских слов на русские, с русских – на украинские. К концу дня он установил, что между переводами имеются отличия. Он решил, что, когда выйдет из больницы, то прежде всего разберется с греческим текстом и поймет, что к чему, – а уж только потом покончит с собой окончательно.

Когда он выписался, сразу пошел по адресам, известным только ему, чтобы достать себе новый пистолет (за тридцать шесть лет работы в милиции у него были связи повсюду). Потом задумался, где бы найти греческий словарь. – «Ну конечно же, у соседа, у Василия Тимофеевича!» Тот в школе преподавал математику, но по ночам смотрел на небо в собственноручно построенный телескоп, изучал древнюю историю и языки, в общем, был своего рода феномен.

Раньше они относились друг к другу со взаимной опаской, но после выстрела от нее не осталось и следа, потому что именно Василий Тимофеевич вызвал «скорую помощь», когда услышал подозрительный хлопок за стеной. Постучавшись в дверь, Петрович поблагодарил (а сосед сказал: что вы, что вы, не за что…) и объяснил, что ему нужен греческий словарь. Сосед нисколько не удивился, показал на полку и предложил: «Выбирайте! У меня пять словарей Вейсмана, все разных цветов». Квадратные тома были действительно в разных обложках: в коричневой, белой, зеленой, черной, бежевой. Сосед, видимо, интересовался цветами, потому что, глядя на Сергея Петровича, он вдруг вскрикнул: «Смотрите-ка! А ведь у вас растет белая борода!» Петрович пожал плечами и ответил: «Что ж, я тогда, с вашего позволения, белую книгу возьму. Под цвет бороды». В придачу Василий Тимофеевич дал ему тонкую греческую грамматику. Закрыв за Петровичем дверь, он стал размышлять, какое же генетическое объяснение тому, что борода у соседа седеет быстрее головы.

Разбирая с помощью словаря Новый завет, Сергей Петрович Колченков потерял всю свою майорскую стать. Спина сгорбилась, борода отросла, зрение ослабело. Пистолет он всегда держал поблизости. Часто в дверь звонили друзья, отвлекая его. Они хотели удостовериться, что с ним все в порядке. Из вежливости он предлагал им присесть. Они жаловались на цены и на политику. Петрович рассказывал им о своем занятии. Они старательно слушали, понимая, что он сошел с ума.

Из-за того, что ему мешали посетители, перевод занял намного больше года. Когда же дело стало близиться к концу, бывший майор объявил друзьям, что едет к морю. Те поддержали его идею, надо, мол, отдохнуть и развеяться – подозревали даже, что у него появился амурный интерес.

Солидная, с колоннами, тридцатых годов гостиница показалась ему подходящим местом для смерти. В номере он закрывал окно портьерой, но солнце пробивалось сквозь нее. Ночью, думал Петрович, никто не услышит выстрела, потому что все будут спать. А если услышат, решат, что им почудилось. Или просто поленятся вставать.

Но каждый раз с наступлением темноты одиночество становилось невыносимым. Зная, что внизу, в холле, кто-то дежурит всю ночь, он решился собрать книги и спуститься вниз по лестнице. Эту ночь, решил он, я проведу рядом с тем, кого долг, а не отчаяние заставляет обходиться без сна.

Перед консьержкой ему стало стыдно, что спустился он в тапочках, а не в ботинках, которые ни разу (даже в день первого выстрела) не забывал натереть ваксой. Сергей Петрович никогда не был женат, и эти приливы робкого кокетства всегда накатывали на него не вовремя. Он знал, что их лучше бы отогнать ввиду предстоящей смерти и особенно ввиду конца света, который, как следовало из прочитанного, вот-вот должен был наступить. Но, сев в кресло и разложив перед собой книги, он не мог удержаться от того, чтобы не перекинуться с консьержкой несколькими словами.

«А что, если мне застрелиться у нее на глазах?» – думал он, ощущая пистолет за пазухой. Потом подумал, что, может быть, следовало бы и ее застрелить. Это был бы с его стороны весьма галантный поступок, ибо черные ангелы и бледные кони уже приближались.

Еще один поход

Тихону не терпелось продолжить ночные прогулки, но он заметил, что учителя стали посматривать на него с подозрением. В школе его весь день тянуло в сон. Он теперь не поднимал руки и часто даже не слышал вопроса. Бессонные ночи, ночные походы истощили его. Он решил затаиться, дать себе передышку, так что ложился теперь рано и спал без просыпу до восьми часов. Ольга снилась ему белой кошкой, идущей по бордюру тротуара. Он просыпался веселый. Пока ел завтрак, пока шел в школу, продолжал думать о ней. Когда учил уроки и отвечал у доски, он все еще думал о ней. Эта мысль ему не мешала. Наоборот, все получалось даже лучше, потому что все, чтобы он ни делал – учил урок, решал уравнение, клал сахар в чай – было подарком для нее.

Но чем дольше он откладывал следующий ночной поход, тем больше начинал бояться предстоящей вылазки. Он даже стал почитывать хронику преступлений в газетах, пугался и приходил в восторг одновременно. Я доказал себе, что отважен, думал он. Может, бросить теперь все эти затеи? Просто вспоминать, как шел однажды ночью по городу и встретил женщину с белыми пальцами.

Но Ольга манила, и он говорил себе: пойду, пойду еще раз – но только сегодня дождь и слишком холодно, вот завтра, если распогодится, пойду обязательно…

Сердце билось, накачивая его энергией, пока наконец он не сбросил с себя одеяло. Вылез в окно и перемахнул через забор.

Он пошел по улице быстрой дневной походкой и не прятался в тень, когда проезжала машина, а продолжал размахивать руками в такт шагам. Он шел, как автомат, не поддаваясь ни страху, ни сомнениям – впереди ждала Ольга.

Пройдя центр города, он увидел бледный свет кафе. Он распахнул дверь и вошел уверенной походкой, пытаясь убедить самого себя, что он здесь завсегдатай. Официант с полотенцем в руке посмотрел на него, и огромный мужчина за столиком повернул бычью шею, чтобы смерить Тихона взглядом голубых глаз. Но женщины не было.

Тихон присел на кожаное сиденье и спросил себе лимонад. Ему показалось, что официант прячет насмешку, но решил не обращать внимания, а ждать Ольгу и тянуть приторный напиток через трубочку.

В стакане уже почти ничего не оставалось, а женщины все не было. Теперь жутко хотелось увидеть ее. Как мог прождать недели, прежде чем отправиться на поиски? Но она не приходила. Тихон расплатился и вышел в ночь.

Не раздумывая, он свернул в узкую улицу, надеясь, что сможет найти Ольгин дом. Все закоулки были черными туннелями в темноте. Из подъездов несло мочой, ноги спотыкались о пустые коробки, газеты, еще какой-то мусор. Здесь царила полнейшая тишина. Все окна были слепы; в одном доме ему как будто почудился свет, но не от лампы, а, может быть, от дрожащей свечи, которая вскоре погасла. Он продолжал идти вперед, но сердце сжалось, и он подумал: я заблудился.

Вдруг он услышал стук каблуков и прижался к стене. Идущая остановилась прямо напротив него. Позвякивая ключами, спросила: «Что, вернулся, матросик? Хочешь зайти?»

«Да», – сказал Тихон, не веря в свое счастье. Он узнал сладкий запах: это были ее духи. Ольга взяла его за руку и подвела к соседнему дому. Она отперла дверь. Он поднялся вслед за ней по узкой, совершенно темной лестнице. «Как ты меня узнала в темноте?» – спросил он, пока она возилась с другим ключом. «Зрение как у кошки», – хихикнула она.

В комнате пахло чем-то жженым. Тихону захотелось открыть окно, но он не осмелился. «Присаживайся», – сказала Ольга, не зажигая лампы. Через оконное стекло падал свет от фонаря. Должно быть, ее окна выходили на другую, освещенную улицу, или кому-то пришла в голову странная мысль поместить фонарь на заднем дворе.

На полу лежал матрас, а посередине комнаты стоял стул. Тихон подумал и выбрал стул. Но когда сел, понял, что совершил ошибку – так нелепо он возвышался один в пустоте. Скинув туфли, Ольга прыгнула на матрас и стала возиться с шуршащей бумагой. Она щелкнула зажигалкой, и в свете мелькнувшего пламени Тихон увидал, что она скрутила толстую сигарету. Ольга затянулась – в воздухе запахло хвоей. Не выпуская дыма изо рта, она протянула сигарету Тихону. Тот вдохнул чуть-чуть и тут же отдал ей.

«Хочешь музыку?» – медленно и хрипловато проговорила она. «А соседи?» – «На соседей наплевать». – Она поднялась, нашла в углу магнитофон и нажала на кнопку. Песня послышалась протяжная, грустная. Тихон боялся, что кто-нибудь застучит в стенку, но этого не произошло. Он сделал еще одну затяжку и, неожиданно осмелев, пересел на матрас.

Ноги переставали слушаться. Вытянувшись рядом с Ольгой, он повернулся на бок. Нос оказался рядом с ее шеей: сладкий запах духов мешался с хвойным дымом. Здесь я дома, подумал он, и Ольга мне всех роднее. «Ты…» – «Тсс…» – Ей не хотелось, чтобы он говорил. Выронив окурок в жестяную банку, она заснула. Ее губы приоткрылись. Тихон старался не шевелиться, чтобы не разбудить ее.

Он боялся, что ночь кончится, а он не успеет надышаться хвоей и духами.

Вздрогнув, она проснулась. В темноте он видел белки ее глаз. Ольга прикоснулась к его щеке. «Я соврал тебе, что на корабле работаю». Легкими пальцами она гладила его лицо. – «На самом деле я живу в гостинице. Бабка работает там консьержкой». С ужасом и восторгом он почувствовал, что Ольга касается его губ. От нее исходило тепло, как от печки. Но и сам он, похолодевший было, теперь становился горячее и горячее. Лоб был жарок; румянец, должно быть, заливал щеки в темноте.

С неожиданной силой он схватил эту белую кошку, лежавшую рядом с ним. Она вскрикнула и засмеялась. Он покрыл поцелуями ее шею – он мог бы перекусить бившуюся на ней жилку…

Потом она смотрела на него, подперев рукой голову, а он улыбался, ничего не говорил и не думал, только улыбался, а она смотрела. В свете фонаря лицо Тихона, обычно смуглое, казалось бледным.

Неожиданно Ольга спрыгнула с кровати: «Пошли, что покажу!» Надев одну туфлю, она стала шарить по комнате в поисках другой. Они спустились по лестнице и вышли на все еще темную улицу. Тихон прижал к себе Ольгу, но она, засмеявшись, вырвалась и взяла его за руку, потянув за собой, чтобы идти быстрее.

Он чувствовал, что она влечет его не к центру, а в густую тьму, в еще более узкие, грязные улицы, к порту. Он ни за что не признался бы, что ему страшно, но шел за ней с замиранием сердца. Они вышли на прямую дорогу с тремя битыми фонарями, под одним из которых валялся пьяный, и Ольга, проходя мимо, пнула его носком ботинка. Лежавший промычал что-то, не поднимая головы. Тихон повернулся и чуть не наступил на дерьмо, но Ольга уже влекла его дальше. Все сильнее доносился запах моря.

«Знаешь, что странно в порту? – спросила Ольга и тут же сама себе ответила: – Из-за волнорезов нет прибоя. Мертвая вода». Воздух был сер, темнота отступила. Они шли мимо кранов, доков, складов, и, наконец, она взяла его за плечи и сказала: «Смотри!»

Огромный белый корабль стоял у причала. Он был неподвижен – будто влит в свинцовую воду. Длинные ряды круглых черных иллюминаторов тянулись по бокам, и огромными буквами под ними было написано «КАРИТАС».

«Это, по-моему, бразильский корабль, – сказала Ольга. – через неделю уходит. В Стамбул, потом Лиссабон, а там уже – Белем, Рио. Вчера с матросом познакомилась».

Упоминание о матросе рассердило Тихона, однако Ольга сосредоточенно о чем-то думала, и он промолчал. «Если иметь паспорт с визой, – наконец проговорила она, – можно добраться до Рио». Вздохнув, она снова взяла Тихона за руку и повлекла в обратном направлении. Она на него не смотрела, потому что ее мысли были далеко, а ему так хотелось заговорить с ней.

«Наверное, визу можно где-нибудь получить?» – проговорил он.

«Получить? Держи карман шире. Можно поддельный паспорт достать, с уже проштемпелеванной визой. Только стоит очень дорого. Смотри, какие звезды. Знаешь какие-нибудь созвездия?»

Действительно, на сером предрассветном небе звезды все еще были видны. – «Вот это – Большая Медведица, это – Малая, а это, кажется, – Орион…»

Ольга стояла, запрокинув голову. Ее шея обнажилась. «Если уехать в Киев или в Москву, звезды над нами будут все те же. А в Южном полушарии они совсем другие. Какие? Я не знаю. Там другая сторона мира». – Она вздохнула. Посмотрев на него, она снова тихонько засмеялась. Он решил не спрашивать, почему она смеется. Обнявшись, они дошли до ее дома. Тихон прижимал Ольгу к себе и не хотел отпускать. Но она высвободилась. Прежде чем уйти, она приложила палец сначала к своим губам, а потом к его, что означало то ли поцелуй, то ли призыв к молчанию.

Тихон подождал, пока за ней закроется дверь. Он знал, что уже утро и ему нужно торопиться. Но тело было новым и не слушалось. Оно тянулось обратно к Ольге. Оно шло медленно, забывая о дороге.

Ему хотелось бы рассказать Ольге о родителях, но он сам так мало о них знал. В доме не было фотографий, и Аполлинария никогда не упоминала о дочери. Он знал, что отец его был из другой страны, и потому Тихон так странно выглядел, но фамилия у него теперь была русская, а воспоминаний не осталось. Только базар виделся ему почему-то, когда он силился вспомнить детство. Он даже мог вспомнить яркие фрукты на прилавках, звуки, но думал иногда, что, может быть, это сон, увиденный в младенчестве, который запомнился, как явь. Но он и не старался особенно напрягать память, потому что знал, что там произошло что-то нехорошее. Есть вещи, говорила консьержка, которые лучше не знать, особенно если они касаются тебя самого. Возможно, другой на его месте не стал бы ее слушать, а попытался как можно больше разузнать, но не Тихон. Тихон боялся и знал, что боится, оттого и вылезал ночью на городские улицы, чтобы не совсем презирать себя.

Он снова увидит Ольгу, думал он, следующей ночью или через неделю. Он опять придет в комнату, куда фонарь цедит свет снаружи сквозь оконное стекло, и светлячок сигареты дрожит в пальцах. Ему хотелось бы увидеть ее при свете дня. Пойти с ней гулять по набережной в обнимку. Пройтись мимо школы, чтобы все видели, какая у него подруга. Он усмехнулся, представив себе лица учителей. Тихон с женщиной-кошкой, прокравшейся в этот мир откуда-то с чердака.

Возможно, им удастся попасть на корабль и уплыть в Бразилию. Щетина покроет ему щеки – он сойдет на сушу взрослым. Там, наверное, будет жарко, как в бане. Все будут ходить полуголые. Ольга наденет майку с тонкими лямками. Если в фальшивом паспорте у него будет другой возраст, они смогут пожениться. Она будет качаться в гамаке в свое удовольствие. Он будет работать. Кем? Ничего не приходило в голову.

Гостиница показалась ему чужой, как будто вовсе не здесь он вырос. Уже почти совсем рассвело, но Тихон не волновался. Перемахнув через забор, он влез в распахнутое окно. Постель была очень холодной. Он долго ворочался с боку на бок, но так и не смог заснуть, поэтому оделся и сел за стол. В это время пришла Аполлинария. Они посмотрели друг на друга, но от усталости ничего не сказали. Она легла на диван и немедленно забылась сном. Тихон собрал сумку и пошел в школу. На душе было пусто, как будто бы он уже перечувствовал все, что мог.