Текст книги "Острый нож для мягкого сердца"

Ольга

Запах водки, сигарет, пота, шум воды в трубах, скрип дверей, голая ветка в окне, пыль, дробь дождя по стеклу, резиновые боты, расползшийся асфальт тротуара, голоса, окликающие друг друга после полуночи. Никто не знал, о чем она думала, когда была ребенком и прижимала нос к оконному стеклу. Никто и не хотел знать. Да она и не думала ни о чем, просто грелась, когда выходило солнце, а если был дождь, то наблюдала, как скатывается капля. Облик ее тогда уже был неуловим. Глаза меняли цвет в зависимости от погоды. Темнели, если находила туча, светлели, когда сумерки рассеивались. Надев белую шапку, зимой сливалась с заснеженной дорогой. А к весне шапка становилась серой от грязи, и так же серел и затвердевал снег перед тем, как исчезнуть.

Никто не слушал ее слов, только голос запоминался – уже в детстве хрипловатый и низкий. Никто не знал, где ее мать; на вопросы о ней она только пожимала плечами. Если отец бил ее, она почти не защищалась, но знала, что рано или поздно выместит обиды на собственных детях. Она любила есть мороженое, мурлыкать песни, которые слышала по радио, курить сигареты – и если бабки на улице начинали ее за это ругать, покрывала их отборной бранью. Жизнь должна была кончиться, как началась: все той же веткой в окне, раздолбанным асфальтом, шумом воды в трубах, частицами пыли, которые вились в луче света.

Но соседка принесла журнал, «Работницу» или «Крестьянку». Там были советы по хозяйству, которые Ольга тут же пролистала, и – на развороте – фотография южного пляжа. На песок набегали волны; на песке лежали женщины в купальниках, темных очках, шляпах.

Ольга провела пальцем по фотографии. Лето в их городе было коротким и холодным. Она не знала никого, кто бы побывал на курорте. Все жили в квадратных коробках одинаковых зданий. Во дворе была чахлая травка, умиравшая от первых морозов. А море тянулось, должно быть, до горизонта, сливаясь с небом. Соленая вода, но не такая, как если растворить щепотку соли в стакане воды. В воде растения – водоросли, и рыбы. И люди. Которые плавают. Если зарыться в песок, он, наверное, засосет. И волна тоже может слизнуть и заглотать, если плохо плаваешь. Но Ольгу вовсе не пугала жадность юга. Наоборот. Стонет ли море, шепчет ли, ревет ли оно? Ольга не знала. Она опять впала в дремоту, но вместо тумана без образов перед ней вставала на этот раз сине-зеленая колышущаяся масса. Поджав под себя ноги, сложив руки на груди, она прикрывала глаза: сине-зеленый цвет убаюкивал.

Там лучше, поняла она. Юг, море, пляж. Она должна жить там.

Мозг, до сих пор ленивый, заработал. Надо дождаться дня, когда у отца будет получка. Она вынет у него из кошелька деньги – он будет пьяный, не заметит – и уедет вечером на автобусе, а потом, на станции, сядет в поезд. Сомнений не было. У моря лучше, это факт. Значит, надо туда перебраться. В сумку она положила смену белья, полотенце, зубную щетку и недавно полученный паспорт. Купальника у нее не было.

На перроне она, всунув той в ладонь мятые купюры, уговорила проводницу подсадить ее в сидячий вагон. На всякий случай Ольга придумала жалостливые истории: мол, убегает от отца, потому что он ее бьет; или едет к матери, которая заболела. Но ее никто ни о чем не спросил.

В вагоне ехали студенты, на год или на два постарше ее. Они приняли Ольгу в свою компанию, звали покурить в тамбур, угощали консервами, пели песни под гитару. Песни были про свидания у палаток или про князей, которые падали на колени. Глаза поющих заволакивались пеленой.

В Орле надо было пересесть на другой поезд. На вокзале воздух был уже южным. Ольге показалось, что мужчина в сером пиджаке следил за ней, и она испугалась, что он сдаст ее милиционерам. Но, посмотрев ему в глаза, она поняла, что на уме у него было другое, и обрадовалась.

Теперь у нее было достаточно денег, чтобы опять подкупить проводницу, которая на этот раз оказалась сердитая и несговорчивая. Но все-таки уговорила. Когда поезд тронулся, Ольга опять прижималась носом к стеклу. Она следила за тем, как менялись деревья. Они становились все выше и тоньше, грозя пронзить небо.

На конечной станции она спросила своим хриплым, недетским голосом: «Где тут пляж?» Не дожидаясь, пока объяснят до конца, пошла вперед. Она знала, что горевшее в ней желание рано или поздно само выведет к пляжу. Почувствовав соленый запах, пошла все быстрее, перебирая коротковатыми ногами.

Вдруг перед ней распахнулось – зелено-синее, без конца.

Она сбросила туфли, вбежала в воду и плюхнулась, как была, в платье. Волна ударяла в грудь, а брызги попадали на губы. Мокрое платье то прилипало к телу, то рвалось вслед за отхлынувшей волной. Вода отразилась в ее зрачках, изменив их цвет. Море хрипело, набегая, и шелестело песком, отходя от берега.

Ольга не сомневалась в том, что ей удастся осесть в портовом районе. Все рано или поздно получается. Воображение приезжих тосковало именно по таким, как она: благоуханным, молчаливым, лениво откинувшимся на спинку стула в углу ресторана. Скоро она приобрела серьги, браслеты, духи – и еще больше поклонников, среди которых, надо сказать, были матросы. Жизнь была так хороша, что она себя называла королевой порта. Но потом все немного испортилось. Она пополнела, то ли от алкоголя, то ли возраст уже, и лицо погрубело. Знакомства кое-какие тоже были ошибкой. Пришлось на время исчезнуть из города; потом вернулась. Но голос с хрипотцой, духи и ленивые движения продолжали манить. Земля кончалась полосой прибоя.

Мальчик с лицом перелетной птицы – она его соблазнила от скуки, а он ей напомнил, что существуют другие страны. Другие континенты даже. Почти каждый день корабли уходили к иным берегам. Может быть, настало время уйти вместе с ними.

Она познакомится с кем-нибудь на корабле. Или попытает счастья в другой стране. Кожа все еще белоснежна. Там, далеко, она сможет выйти замуж за мужчину при деньгах.

Ольга никогда не знала, что такое любовь, и не жалела об этом незнании. Но она знала, что такое – желать, страстно, не останавливаясь ни перед чем. Поймав добычу, Ольга, как сытый зверь, успокаивалась.

Бар

В конце урока к Тихону подсела Лиля. Она все так же носила очки, но вместо гольфов натягивала теперь на ноги капроновые чулки, а на губах часто была помада (не для того, чтобы нравиться мальчикам, но чтобы учителя сердились; для этого она и челку выкрасила в красный цвет, но продолжала хорошо учиться).

«Привет, Тихон! – сказала она по своему обыкновению громко. – Ты опять заснул на уроке!» Он хотел ответить: «Тебе-то что?», но сдержался. Очень хотелось спать. «Может, ты заболел? Или у тебя проблемы?» – деловито осведомилась одноклассница. Она поставила на парту огромную прозрачную сумку, где были учебники, яблоко, пудра, пачка сигарет, томик Ницше. «Мы собираемся организовать клуб для обсуждения современных мыслителей. У тебя какой любимый философ? Например, у меня – Фридрих Ницше. Если хочешь, я могу тебе дать почитать его книгу до понедельника».

Тихон покачал головой: «В другой раз, хорошо, Лиля?» – «Ладно! Поговорим на следующей неделе», – с надеждой в голосе ответила она и отошла. Тихон опять уронил голову на скрещенные руки и забылся. Потом он проснулся оттого, что с шумом захлопнулась створка окна, и тут же подумал об Ольге.

Ночью он дождался, когда Аполлинария уйдет, для верности полежал еще минут пятнадцать и только потом ринулся из дома.

Он был уже завсегдатаем ночных улиц и шел, насвистывая песню, что слышал вчера по радио. Даже глаза его (так ему казалось) научились лучше видеть в темноте. С радостью он вошел в лабиринт узких улочек и до странности легко нашел ее дом, как будто бы здание само выдвинулось ему навстречу. Нащупав кнопку, позвонил. Она все никак не открывала, и он подумал было, что ее нет дома.

Наконец на лестнице послышались легкие шаги. Дверь открылась, и Тихон прижался губами к губам Ольги. Она не отстранилась и не двигалась. Поднявшись вслед за ней в комнату, он сел на матрац, не дожидаясь приглашения. Ольга свернула сигарету и предложила ему. Они курили молча, но тишина беспокоила его.

«У тебя все в порядке?» – наконец спросил он. – «Да», – ответила она. Заметив, что он ей не верит, она положила окурок в жестянку и, склонившись к Тихону, провела языком по его покорно закрывшимся векам, по его губам.

Она задумалась. Тихон заволновался, что ей стало с ним скучно, однако заговорить или дотронуться до нее не решился. Так они пролежали в молчании еще несколько минут. Наконец она поднялась и сказала: «Пошли, а?»

Тихон повиновался.

Они вышли кривыми переулками и шли долго, часто сворачивая, так что голова закружилась. Ольга остановилась у железной двери и нажала на кнопку. Немедленно открылось оконце и тут же закрылось. Тихон услышал, как кто-то отпирает замок. Дверь распахнулась, и огромный человек пропустил их внутрь. Тяжелая усталая музыка раздавалась из динамиков в совсем почти пустом, плохо освещенном зале с танцплощадкой, на которой никто не танцевал. Несколько человек сидели у стойки, еще пятеро или шестеро стояли вдоль стен, скучая.

Ольга показала Тихону на высокую табуретку. Он сел и чуть не упал. Бармен поставил перед ними два стакана и поднял бутылку. Жидкость оказалась терпкой, с привкусом мяты. Тихон вдруг заметил, как кто-то кладет руку на плечо Ольге, и вокруг одного пальца на этой руке шел синий татуированный круг. Потом он увидел лицо, длинное, с очками на носу и совершенно бескровными губами. Ольга заговорила с мужчиной. Из-за громкой музыки Тихон ничего не мог разобрать в их разговоре со своей табуретки. Кто он ей, бывший любовник, брат? – лихорадочно думал он.

Он ревниво вытягивал шею, напрягая слух. Раньше ему казалось, что он успел узнать Ольгу очень хорошо за те несколько ночей, что они провели вместе. Даже как будто он знал ее лучше всех прочих своих знакомых. А теперь стало очевидно, что он не знает ее, и даже хуже, чем не знает. Что есть любовь – знание или самообман? (спросил себя Тихон). И когда ты видишь настоящее лицо женщины: когда любишь – бесконечное сияющее лицо, или, разлюбив – лицо случайной прохожей?

Он вздрогнул: рука легла на его колено. Прикосновение было легким, словно паук пробежал. Тихон поднял глаза. Перед ним стояла ярко накрашенная девушка в короткой юбке. Лицо ее, круглое и большеглазое, казалось просто измазанным в тенях и помаде.

«Я тебя тут раньше не видела. Тебя как зовут?»

Ему пришлось ответить, но он тут же отвернулся, чтобы взглянуть на Ольгу.

Девушка не отходила. Чуть пританцовывая, она продолжала задавать вопросы: где он, кем работает, с кем тут дружит. Он не знал, как от нее отвязаться, и потому продолжал отвечать. Оттого, что гремела музыка, ему приходилось изо всех сил напрягать голос, так что заболело горло. Он ждал, чтобы кусочки льда в стакане побыстрее растаяли и напиток не был таким обжигающе-холодным.

Тихон потерял счет времени. Горло саднило, а телу было жарко. Ольга все еще говорила с длиннолицым, как будто позабыв про Тихона. «Что, если она уйдет с ним?» – в ужасе подумал подросток. На секунду она обернулась к нему, и Тихон встретил ее умоляющим взглядом.

Она взяла его руку в свою (сердце взыграло от радости), но снова обернулась к незнакомцу. Она держит меня, как вещь, думал Тихон; именно этого я и хочу – принадлежать ей. Но она не смотрит в мою сторону. Она разговаривает с другим. Она смеется. Ее лицо совсем близко. Она серьезна, она прикрывает глаза, наклоняется еще ближе к мужчине, шепчет. Губы почти касаются мочки его уха. Он говорит что-то в ответ; она откидывает голову, пожимает плечами. Мужчина в задумчивости качает головой.

Ольга должна принадлежать мне, как я принадлежу ей, думал Тихон. Иначе – какой же смысл? Быть вещью в ее руке – да, но чтобы и она – в моей! Ее ладонь была горячей, а пальцы Тихона – холодными, хотя ему было очень жарко. Под ложечкой снова засосало: кто она, Ольга? Кто она?

Если Ольга уйдет с этим типом, то не бывать им никогда на том континенте. Ведь там все должно быть легко, там она из белой кошки должна стать женой, а он будет носить сомбреро, над ними будут все время пролетать стаи птиц; нельзя, чтобы это исчезло.

«А Валеру ты знаешь? Валеру с Речной?» – не унималась девушка. Она действительно была похожа на паука с длинными руками и ногами, почти без туловища. Тихон кивнул, хотя не знал никакого Валеры, и девушка стала, хихикая, рассказывать про Валеру и шофера автобуса. Как Тихон ни напрягал слух, он не мог разобрать ничего, что говорила Ольга. Он кинул на девушку сердитый взгляд, но она не заметила.

Разозлившись, Тихон громко проговорил, удивляясь своей смелости: «Ольга, а Ольга! Все уже, пора идти». Она в изумлении открыла глаза, потом сказала, засмеявшись: «Слушаю и повинуюсь». Повернувшись к мужчине в очках, она быстро попрощалась, а тот кивнул и отвернулся.

Они вышли на все еще темный, пахнущий морем воздух. Как жалобные дети, кричали перед рассветом чайки. Тихон шел насупившись и молчал, чтобы Ольга заметила его гнев. Он ждал, что она дотронется до него, заставит остановиться, обовьет его шею руками. Но она тоже шла молча. Несколько раз он искоса бросал на нее взгляд, но она не поворачивалась. И весь его гнев улетучился, ушел к тоскующим чайкам. Остался только страх, что она рассердилась и больше его не простит.

Он взял ее за руку. Она не сопротивлялась, но продолжала молчать. Еще худшая мысль пришла ему в голову: что, если она просто забыла, что он идет рядом? Может быть, она строит планы, в которых нет места для него, Тихона, а каким-то образом задействован мужчина в очках и с татуировкой.

«Он тебе дал пузырек с таблетками, – сказал Тихон, неожиданно вспомнив, как рука мужчины скользнула в карман, а потом в сумочку Ольги. – Для чего?»

«Я плохо сплю», – устало проговорила она. Тихону стало стыдно, как если бы она сказала: спать и то интереснее, чем говорить с тобой. И хотя он подозревал, что было бы лучше промолчать, он все-таки сказал: «А в Бразилию ты еще хочешь ехать?» Она улыбнулась: «На какие деньги?»

Они прошли еще несколько шагов, и она спросила: «В той гостинице, где ты живешь, там ведь должен быть сейф?»

Он тут же ответил: «Да, есть, я знаю, за конторкой». Ольга почесала голову и проговорила: «Как ты думаешь, ты мог бы деньги оттуда достать? Мы бы тогда на них купили себе паспорта».

Тихон сначала не понял, что она предлагает. «Достать, в смысле, взять их оттуда временно? Там же ключ, он у Аполлинарии, и потом как же мы их вернем? – Тут ему стало понятно, о чем она говорила. – То есть украсть?»

«Боишься, да? Извини. Это я так, мысли вслух».

«Нет, я, конечно, не боюсь, только ключ у Аполлинарии, а она не согласится».

«Можно дождаться, пока она заснет».

«Но она никогда не спит, когда дежурит».

«Можно снотворного в чай положить. Ладно, не слушай меня. Чего я тебя сбиваю с толку? Надо с кем-нибудь другим поговорить».

«Нет, не надо ни с кем больше разговаривать. Это же мы с тобой уедем. Мы с тобой. Обязательно надо. Я придумаю. Я сделаю. Мы разберемся». Он прижал ее к себе. Они были совершенно одни.

Тихон и консьержка

Аполлинария довязывала шарф. Она решила, что отдаст его бородачу. Он заслужил, потому что провел с ней рядом уже пять ночей в темном холле с двумя лампами, в пыльном кресле, за шатким журнальным столиком. Она посмотрела на жилистую шею Петровича: шарф ему подойдет и пригодится, ведь через пару недель похолодает. Он встретился с ней глазами и сказал: «Скоро уже дочитаем, уважаемая», давая понять, что не только он был занят чтением все эти ночи, но и она тоже. Консьержка услышала шаги и повернула голову. Перед ней, в джинсах и майке, стоял внук. «Тихон, ты не спишь?» – «Да, мне чего-то не спится».

Тихон хотел предложить консьержке выпить чаю, в который он подсыпал бы снотворное. Это не преступление, думал он, скорее проказа. Он заметил еще ребенком, что ночью страхи и отчаяние разрастались до огромных размеров, а утром снова сжимались до размеров ореховой скорлупы. Днем предстоящее казалось шуткой. Ночью, в постели, он видел себя грабителем: его уже поймали и ему читают обвинительный приговор. Вдруг они неправильно рассчитают дозу снотворного, и она отравится насмерть? Но если он скажет Ольге, что боится, она в ответ пожмет плечами, скажет: «Извини. Забудь» – и оставит его.

Ольга затмевала собой все – страх, жалость, стыд. Если она снилась Тихону, то от нее всегда исходил яркий белый свет, особенно от того места, где стрела была вытатуирована у нее на пальце. Он ее раб; он делает только то, чего она хочет; он ни за что не в ответе. Когда шел из школы, улица была в тени, косые лучи успевали дотянуться только до крыш, на которых они блестели яркими пятнами. Сможет ли Ольга загореть в Бразилии? Он представил ее в купальнике. По пути в холл он пытался снова вызвать перед собой ее тело.

И вот он вышел в холл, чтобы увидеть сцену своего будущего преступления – нет, проделки! В темноте горели два желтых круга: лампа на столе у консьержки и торшер у кресла напротив. Подросток посмотрел туда и понял, что Аполлинария была не одна. Там сидел кто-то, похожий на переросшего гнома, с огромной лохматой головой, а борода была белая и спускалась до половины груди. Существо подняло тяжелую голову и посмотрело на Тихона слегка выпученными глазами.

«Это мой внук, – сказала Аполлинария. – А это Сергей Петрович».

«Здравствуйте, уважаемый!» – воскликнул человек с бородой.

«Добрый вечер», – медленно проговорил Тихон. Он не знал, что теперь делать. Отказаться от плана, потому что вместо одного человека в холле были двое? Он мысленно посоветовался об этом с Ольгой и представил себе, что она говорит: «Ничего, продолжай, как задумали; снотворного хватит на двоих». Потолок был таким высоким, что терялся в темноте. «Что, если этот бородач специально послан сюда судьбой, чтобы остановить меня?» – думал Тихон. Ему было теперь в два раза страшнее, и он во всем начинал видеть знаки. Нет, бородатый зашел сюда просто так; он есть непредвиденное затруднение, от которого надо избавиться.

«Сергей Петрович читает „Апокалипсис“, – пояснила консьержка. – Он говорит, что старый перевод никуда не годится, нужно делать новый».

«Ясно», – сказал Тихон.

«Вот вы, молодой человек, знаете, что значит. – Бородач наклонился над книжкой: – Я видел новое небо и новую землю, ибо первое небо и первая земля пропали; и моря тоже больше не было?»

«Не совсем», – ответил Тихон.

«Все состоит в постоянном движении, – объявил Петрович, почесал голову и задумался. – Вот отвернулся от неба – затем повернулся обратно – а оно ап! Уже и новое. То и же с землей».

«А почему больше не было моря?»

«Моря больше не было, потому что оно то отходит, то приходит. Вот, набежало на пятки, ты опустил голову, а оно уже отбежало. И всегда с таким, знаете ли, хлюпом».

Тихон понял, что бородач сумасшедший. Он представил себе, как тот идет по непрестанно меняющейся земле, под мелькающим небом, а вода то клубится вокруг его ног, то, шипя, отступает, то утягивает его в водоворот. Для такого безумца забыться сном будет – блаженство. Только вот согласится ли он принять чашку из рук Тихона?

Он постарался задать вопрос как можно более невинным голосом:

«А не хотите ли чаю?»

«Чаю было бы хорошо», – проговорила Аполлинария, гордясь неожиданно заботливым внуком. Она взглянула на его лицо (нос был похож на загнутый клюв хищной птицы). Взглянула на его широкие плечи и узкие бедра – и поняла, что он очень красив. Потом повернулась к гостю: «Сергей Петрович, хотите чаю?»

«Спасииибо, с удовоольствием», – вкусно протянул тот, как будто уже отхлебывал из чашки.

Тихон снова отправился к себе и поставил чайник на плиту. Присев на деревянный стул, оглядел кухню. Одинокая лампочка дребезжала, и что-то как будто постукивало в окно, но ничего не было; была темнота. Тихон положил ногу на ногу и, обхватив руками колени, ждал, когда вода закипит. Наконец чайник зашумел. Тихон достал с полки две фарфоровые чашки и два тонких блюдца. Этот сервиз был когда-то приданым Марины. Она увезла его с собой и не разбила ни одной чашки. После ее смерти Аполлинария привезла сервиз обратно, так же аккуратно, ничего не разбив. Тихон достал таблетки, которые дала ему Ольга, и размешал их в чае.

Войдя обратно в холл, он обнаружил, что консьержка и бородач погрузились в богословскую дискуссию. Поставив перед каждым из них чашку, он снова скрылся в кухне и вышел, держа в руках кружку, из которой отхлебывал сам. Он сел в кресло и принялся ждать, когда подействует снотворное.

«Нет, я с вами все-таки не согласен!» – возразил Сергей Петрович на что-то. Он вытер двумя пальцами усы и причмокнул. Тихон протянул сахарницу, и бородач, вспомнив, что в чай кладут сахар, поддел два кубика и бросил в чай; подолбил ложкой, чтобы ускорить процесс распада.

Всю жизнь он сопротивлялся удовольствиям, зная, что они размягчают характер. Он не хотел вытягивать ноги, но они вытянулись сами. В холле было тепло, чай был сладок, веки закрывались, и Петрович с усилием открывал их. «Зачем мне спать, если скоро конец света?» – подумал он, но заснул.

Не зная, что видит сон, он очнулся где-то в пустыне. Лежа на спине, смотрел в ночное небо. Ему показалось, что звезда подмигнула ему. Он моргнул. Звезда медленно стала двигаться вправо. Он повернулся к Аполлинарии, но вместо нее рядом был юноша с длинными волосами. Сергей Петрович сказал ему: «Пошли!»

Они двинулись вслед за звездой, но пейзаж не менялся, как будто, перебирая ногами, они все-таки не задевали землю. Пространство вывернулось и обернулось пещерой. Сергей Петрович узнал слабый свет, морды животных, старика, который, вытирая слезы, принялся рассказывать об убитых младенцах. Он указывал в глубь пещеры, где на пучке соломы сидела его молодая жена. Петрович знал, что подойти ближе было бы нарушением приличий, что от сумасшедших отворачиваются, но не мог побороть в себе желания посмотреть.

Он сделал несколько шагов вглубь. Юноша следовал за ним. Они увидели женщину, которая что-то качала в руках, напевая колыбельную. Сергей Петрович подошел к ней совсем близко. Она пыталась загородиться, но он остановил ее и увидел, что на руках у нее – тряпичная кукла.

«Это не может быть!» – воскликнул он, повернувшись. Вместо юноши перед ним теперь стояла консьержка. Она приложила палец к губам и взглядом велела Петровичу обернуться снова.

Они оказались на краю обрыва, перед которым возвышался деревянный крест, и кто-то был распят на кресте, или просто одежда висела: Сергей Петрович не мог ни смотреть, ни отвести глаз.

Подошел долговязый, печальный солдат и сказал: «Чтоб не мучиться», перед тем как пронзил тряпичное тело длинным копьем. Из раны хлынула ярко-алая кровь – такая же, как наше знамя! – подумал Петрович и сказал: «Моя жизнь тоже была не напрасна, я тоже был мученик, я скакал на невидимой лошади…»

Запрокинув голову и открыв рот, Аполлинария похрапывала. Ей снился павлин, раскрывающий хвост. Тельце у павлина было жалкое, как у петуха, зато хвост огромный, во всю стену, и по нему симметрично были разбросаны глаза. Рядом с птицей стоял белобородый человек и смотрелся во множество павлиньих глаз.

Но их зрачки не отражали его. В каждом из них был сон.

Сны ее внука; сны покойной дочери; сны зятя; сны постояльцев гостиницы, которые снились им сейчас в их одинаковых комнатах; сны, увиденные и забытые много лет назад. В зрачках блестели опустевшие города, шумели волны, человек силился убежать, но оставался на месте, пароход отходил от берега и увозил детей, а они махали Аполлинарии и кричали: «Мы уплываем, уплываем!» Она хотела пойти по причалу, но, сделав движение, вышла оттуда в другой сон – сон с голыми ветвями деревьев, – в котором заблудилась.

Она не знала, что внук открыл сейф и вынул оттуда пачку денег. Он обшарил спящего Петровича и, к огромному своему удивлению, нашел пистолет и положил себе в карман.