Текст книги "Завтрашний царь. Том 1"

Первый урок

Слепой Некша с поводырём шагали Вторыми Кнутами.

– Ну нету охоты, так и нейди, – в который раз повторял Некша. – Сам дорогу сыщу.

– Сказал – отведу, приведу, значит отведу, приведу, – ворчал Хшхерше. – А рот мне не затыкай!

– Так и я, сказано, без нянек управлюсь.

Заплутать впрямь было сложно. Улица повторяла изгиб стены, плавно заворачивая вправо. Оточный Кут, притон рыбаков, по-другому звали просто Островняком. Пеший ход здесь тянулся больше мостами, чем сушей. Два-три дома с причалами – и снова плеск под ногами. Па́зык каждого моста Некша знал с малолетства. И сколько шагов осталось до Щучьего, мог сказать без запинки. А там Полуденная. И нужный двор на углу.

– Сознайся, морянин: сам любопытствуешь…

– Ещё чего! Посмеяться иду. Певчий у безголосого ученья хочет просить!

На калитке висела деревянная колотушка, привязанная верёвкой. Прежде блестело витое бронзовое кольцо, но хозяин давно пропил его.

Раб подоспел на стук со всем проворством, возможным для хромоногого. Он кланялся, прятал в нарукавники измазанные глиной руки, пытался что-то сказать. Неурочные гости только поняли, что дома не было ни хозяина, ни хозяйского сына.

– А мы не до них, мы до тебя дело пытаем, – сказал Хшхерше. – Сулился ты намедни вот ему рожоное горло на соловьиное перековать?

– Добрый… господин…

– Умел сболтнуть – умей ответ держать за посул. Тебе вроде позволено улицами гулять?

– Да, доб…

– Вот и пошли. Не то к хозяину попла́чусь, чтоб выпорол!

– Грозен ты, морянин, – пожурил Некша, пока Мгла закрывал ремесленную и дом. – Это ж раб безответный. И так любого чиху боится.

– Да мне бы в толк взять, чему он, поло́хало, тебя учить хочет!

Некша пожал широкими плечами:

– А вдруг?

– Глянем, сказал слепой, послушаем, отмолвил глухой, нога здесь, нога там, сказал колченогий… Э! Раз учить не отрекается, кабы платы не запросил!

– И что? Умный невольник по медной чешуйке выкуп копит.

– Он тебе на медную чешуйку и посоветует. А сам утку захочет.

Некша рассмеялся:

– За утку я наших черёдников выучу из луков стрелять…

Злая молва приписывала малорослому Хшхерше долгие пальцы. Не настолько, чтобы водиться с Карманом или засылать с добычи вору Коверьке… просто, видя его на улице, люди почитали за благо придерживать кошельки. И уж городские зауголья морянин знал как никто. Он выбрал местечко под обрывом на берегу Воркуна. Широкое плёсо забирало все голоса, хоть песни ори, хоть разбойные дела обсуждай.

– Я слышал, как ты… потешки пел на торгу, – прошептал Мгла. Он больше не суетился, не кланялся через слово, оттого речи стали понятней. – А песня любимая… есть?

– Как не быть, – удивился Некша.

– Спой.

Некша помолчал, улыбнулся, хмыкнул, набрал воздуху в грудь.

 
Уж как пал туман на седой Воркун,
Берега покрыл и серёдочку.
Я в тумане том всё гребу веслом,
Не найдёт причал моя лодочка…
 

Кто таков был кощей, чтобы перед ним красоваться? Всё же покрасоваться хотелось.

 
У меня хлопот как уж полон рот:
Подалися в лодке опруженьки.
А моей душе, ох, зазнобушке
Расплетают косу подруженьки…
 

Люди в охотку баяли про дивные голоса, летевшие аж до Дикого Кута. Некша на такие высоты не посягал, просто вкладывал всё, что умел, и радовался тому, что получалось. Даже приобиделся, когда Мгла тронул нарукавником его руку:

– Погоди…

– Песню портить, невежа! – рассвирепел Хшхерше. – Давно добрые люди разуму не учили?

Мгла смолчал, сгорбился.

– Оставь, – вступился слепой. – Не тешиться шли. Что сказать хотел, парень?

– Тебе в голоснице… как в той лодочке… вроде не тесно, а руки-ноги прижаты… и опрокинуться трусишь…

– Да ты!.. – снова полез воевать Хшхерше.

– Оставь, сказано!.. А ты не тяни. Надо-то как?

Мгла слегка развёл руки:

– Как… лебедь над Воркуном… Захочет, к тучам взовьётся… в воде поплывёт… со дна зерно жемчужное выловит…

Кувыки молчали некоторое время. Пробовали осмыслить. Некша безнадёжно вздохнул:

– Это ж крылья нужны. Куда с махалками воробьиными.

Глаза невольника блеснули сквозь вислые колтуны.

– Крылья… вырастить можно. Выпустить… охрабрить… сможешь…

Некша, готовый поверить, потянулся к забрезжившему:

– Как?

– Я тебе… проучку дам…

– А-а, – махнул рукой Хшхерше. – Проучки в храмах поют. Чтоб десять голосов как один.

Некша вздохнул, жалея о развеянной мечте:

– Мне, заскорбышу, в святом служении не стоять.

Мгла шептал с напряжением, силясь удержать, одушевить:

– Они себе поют… мы себе…

– Ладно, – сдался Некша. – Что за проучка?

– Голос устами исходит… им работа… Вот… сделай так: пфр-р-р…

Некша попытался. Нахмурился, попытался ещё. Вышло бестолковое шлёпанье.

– А ты бороду выстави… щёки пальцами подопри…

– Пф-ф…

Хшхерше сперва давился смехом, глядя на друга, потом вдруг оскалил все зубы:

– Да он глумиться надумал!

И пнул сидевшего раба, угодив в плечо.

Велико ли дело – пинок!

Мгла свалился без звука и так, словно его самострельный болт пригвоздил.

– Да шёл бы ты уже отсюда! – рявкнул Некша. – Прибил никак!

Тревожась, он нашарил докучного кощея. Тот лежал ничком, молчал, дышал сипло, сквозь зубы. Хшхерше обиделся, назвал Некшу лягухиным сыном, влез на обрыв и был таков.

– Слышишь, паренёк… – Некша теребил замершего раба. – Ты как, бедолага?

Сам с горя выставил подбородок и, к собственному удивлению, произвёл заветную трель.

– Духу… подбавь… – прошептал невольник.

– Прь-рь-рь, – вышло у Некши.

Мгла наконец зашевелился. Очень медленно сел. Наверняка сам не радый, что заговорил с кувыками на мосту.

– Пой так… все песни… голосницы, что знаешь.

– Ладно, – сказал Некша и стал ждать, но Мгла ничего больше не добавил. – Домой-то дойдёшь?

– Угу…

Некша подождал ещё, потом вылез вслед за морянином и ушёл.

За кугой

Когда шегардайцам было не о чем сплетничать, оглядывались на камышничков и их Дикий Кут. Там коренились причины всех бед, сберегались тёмные тайны, гнездилась угроза! В северных вольках привычно кивали на Коновой Вен, но от Шегардая дикомыты жили всё же далековато. А камышнички – вот они. Только плёс переплыть.

– За угол выманят, мешок на голову – ищи-свищи! – пугали своевольных детей.

Бойкие отроки шептались о сокровищах, погребённых в Диком Куту ещё Ойдригом:

– После сам не нашёл. Спутал Хозяинушко тропки, залил сушу ручьями, в болота островки выпустил.

– Да ну! Заклял, поди, клад от чужой руки великим заклятьем, а расколдовать не сумел.

И плелись широкие лапки для хождения по мочажинам. Готовились наговоры против синих огней, о́береги от неключимых луканек.

– Не про нашу честь Ойдригов клад, – ворчали с полатей деды, занимавшиеся тем же полвека назад. – Он удачника от знакомых кровей ждёт. Ему дастся.

Говорили, в Диком Куту до сих пор зреет клюква. И вместе с болотными гадами составляет пищу камышничков, делая их злыми и вороватыми. А у росянок зубастые листья вырастают в лапоть – за ногу цапнет, не вырвешься! И куга стеной стоит по берегам. Камышнички из неё плоты вьют и вежи на тех плотах ставят. Что ни стебель – маховая сажень, в полое нутро не палец – рука войдёт!

…Опасливый раб тащился Ржавой улицей, покидая зажиточные дворы. Ничтожный кощеишко, издали забавный, вблизи страшноватый. Редкие прохожие насмешливо косились. Раб всякому кланялся, шелестя неизменного «доброго господина» и неся свою бирку до того напоказ, будто здешнему люду только дел было – с него спрашивать.

Ржавая улица глядела бедной падчерицей Царской или той же Полуденной. Облокотники на мостах торчали пеньками, берега у воды каймились рудожёлтым налётом.

«Я только гляну, растёт ли там вправду эта куга. Вдруг всё врут люди, ну и ладно, и хорошо. А коли растёт, я рядом постою… рукой даже не трону…»

Ох, не надо было ему идти туда. Совсем не надо. Но можно ли устоять?

…Ибо руки уже вспоминали, как, бывало, резали тонкой пилой подсохшие стебли. Содрогаясь под маленькими зубцами, одревесневшие стволики начинали отдавать голос. Глухой, невнятный, чающий освобождения. Это рвались из куги наружу кугиклы.

Так гусли, сокрытые в еловых стволах, под порывами ветра чают рождения… звенят, поют созвучьями иных миров…

Дома по сторонам теряли ухоженную добротность. Деловитый, достаточный Шегардай как бы поворачивался иным ликом – горьким и грустным. Однако надежда обитала и здесь. Ворга, бежавшая из-под щербатого моста, вдруг распахивалась стальным узорочьем Воркуна. Давала узреть островной храм Морского Хозяина, а за ним, за бродячими полосами тумана, – тонкий, бесплотный окаёмок дворца.

Из святилища наплывала по воде песня.

Не человеческая.

Её считали одним из новоявленных шегардайских чудес.

Храмовый островок был благословлён кипуном. Целой вереницей трещин и жерл, метавших жгучие струи. Извергалось то одно ды́хало, то другое, то несколько сразу. С год назад кто-то надоумил жрецов приспособить к жерлам свистки. От пронзительных пищалок до ревунов. «Что скажешь, Воркун Киянович, Шегардаю?»

Сегодня чаще прочих трубил самый низкий ревун. Глухо всхлипывал, подвывал на пределе слуха, пуская кожей мурашки.

В точности как Наклонная башня перед метелью. «Думаешь, глупый, на другом конце света укрылся? А вот и нет. Я здесь, рядом…»

Хорошим знаком это быть не могло.

Мгла присел на обломок каменного стойка́, дал отдых больной ноге. Он уже научился ставить её так, что было всутерпь. Искалеченная лодыжка заживала с трудом. Просила покоя, а где его взять? Всё же телесное упорство брало своё, по двору он сновал без костыля. Скоро и в людях сможет, но…

«Костылики тебе защита, Надейка. Недобрый глаз от красы твоей отведут. А могут и оружием стать…»

Произнесённое слово бывает услышано. И претворено негаданно, странно, страшно. Советовал сестрёнке названой, а сам…

Осторожнее надо быть со словами.

Мгла слез с камня, привычно согнулся, заковылял дальше.

Лачуги вдоль Ржавой становились всё горестней. Уличная мостовая взялась дырами и вовсе пропала, сменившись убитым красноватым песком. Остатки сгнивших мостков… черновато-зелёная парша, наползающая с обочин… В воргах плавал туман, лез на берег. К вечеру затянет всю улицу. И тогда в нём действительно могут замаячить тени камышничков, так пугавшие Верешка.

Скоро улица кончится. Прямо за кружалом, чей шум уже глушит песнь Воркуна.

Дальше плавни, где растёт, по слухам, куга.

На подходах к «Зелёному пыжу» кощея словно руками стало тянуть назад, прочь. Наверно, это был страх. Туда ушли пить пиво Пороша с Шагалой. Разум твердил, что их там давным-давно уже не было, но загнанный зверь знал лучше. «Вот сейчас я мимо двери, а они оттуда вдвоём. Думал, спрятался?..»

Вчера Мгла впервые не заскрипел зубами, поднимая руки к стропилине в ремесленной. Дотянулся, обнял остатками пальцев… постоял, успокаивая дыхание… всё-таки не отважился на усилие. Опустил руки, стал ждать, чтобы вернулся ток крови.

Такой вот герой.

…Но из куги можно сделать кугиклы. И руки подрагивают от нетерпения, а губы уже ласкают горлышки цевок…

– Эй! Человече прохожий!

Перед глазами всё ринулось. «Место людное… смерть скорую отвоюю…»

– Куда мимо, желанный? Поди к нам, пиво пить будем.

Мир встал на место. Голоса исходили от шайки пьянчужек, развалившихся под стеной «Пыжа» на длинной каменной лавке. У растоптанных коверзней вертелись две уличные шавочки. Некрупные пушистые крысоловки, спасение города.

Мгла обернулся к бражникам – смешно, преувеличенно неуклюже. Замахал нарукавниками, подхватил, показывая, рабскую бирку.

– Да ладно, – снизошли мочеморды. – Жи́вучи на веку, ни от правежа, ни от ямы, ни от пробитого уха не зарекайся… Иди уж, бедолага, нальём!

К вечеру эта шаверень озлится и перессорится, а собаки с визгом удерут от пинков. Покамест выпитое добавляло говорливого великодушия.

Бессловесный кощей приседал и приплясывал, как учёный петух. Руками воздвигал что-то в пустом воздухе, хлопал себя через плечо. Хмель творил чудеса: его понимали.

– Надоел, знать, хозяину: во мхи посылает!

– Тропку примечай… заплутаешь.

– Ветки заламывай.

– И этих пасись… ну…

– Обизорников?

– С нами Батюшка Огонь!..

– Ни днём ни ночью не поминай!

– Ты, желанный, слыхал ли, как они, обизорники, Вязилу-санника изобидели?

– Кафтан на голову завернули, штаны сдёрнули! Избили, искровенили, под забор бросили.

– Не устыдились, злодеи, что большак уличанский… Стретные сани Йерелу Эдарговичу источит!

– Да где натекли! Не в наших задворках – возле «Ружи», чуть не в дверях.

– И что Вязила?

– А ничего. Смолчал.

– Дома сидит, ждёт, покуда затёки с рожи сойдут.

– Откуда же слух?

– Челядь шепталась, водоносы подслушали.

– С такого в било вечное бить, черёдников поднимать!

– Чтоб срам по всему городу разнесли? Оно ему надо?

Пьянчужка, первым взявшийся остерегать Мглу, под разговоры начал придрёмывать, но вдруг очнулся, воздел палец, обрёл искомое слово:

– Чудищ пасись – вот кого.

– Да! – подхватила хмельная сарынь, вспомнившая, о чём речь. – Чудищ!

– Наши собачки туда уж не суются, а промышляли, бывало.

– Охти! Самих трус берёт. Набегут да съедят.

– Пришли последние времена, чудища дикоземные в стольный город полезли…

Мгла потешно благодарил, кланялся, мёл улицу нарукавниками. Ему везло: Малюты-валяльщика среди пропойц не было. Незачем попадаться на глаза Малюте. Это не Верешко, готовый хотя бы дослушать смиренные объяснения. Мол, пришёл дорогу разведать, вдруг сын хозяйский однажды пошлёт отца выручать… Верешко накричит, не ударит. У Малюты даже для сына кулаки всегда наготове, а уж для раба…

Последние дворы, отмечавшие границу Отоков, стояли пустые. Деревянные срубы давно пошли на дрова, каменные подклеты – на поновление чьих-то домов и амбаров.

Здесь кончалось всякое подобие улицы. Ржавая словно ныряла в красно-бурую землю, подарившую имя. Ещё шаг, и под босыми ступнями чавкнула даже не человеческая тропа – мягкая торёнка, оставленная звериными лапами. На кустах лишайник махрился гуще листьев, но кусты не сдавались. Воевали, норовили растеребить ветхую гуньку. Хвалились очёсками чьей-то шерсти, повисшими на цепких шипах…

Ветер целыми па́облаками гнал туман с Воркуна. Белёсые волны то напрочь кутали заросли, то населяли их маньяками, бродячими, зыбкими. Над ёрником плыли в прыжках белые молчаливые волки. Отращивали сквозистые крылья, забывали о тверди. На смену шествовали коренастые витязи с клубящимися бородами, в широких плащах, раздувавшихся, точно паруса над Кияном…

Здесь как будто царила вечная осень. Но не слякотная, предзимняя, а такая, когда из палой листвы ещё может вылезти свежий росток. Мгла давно не видел столько зелёной жизни. Жизни угнетённой, придавленной холодом, вечными тучами… и всё равно чреватой мощью весны. В воде юрила шустрая мелочь, распускались красноватые и зелёные нити. Камни-шкельи, торчавшие с матёрого дна, стояли в бархатных шубках. Пупыши, измельчавшие папоротники… в топких заводях – ситник с болотником и рогозом…

Куги не было.

Мгла положил себе ещё сто шагов ходу вглубь Кута, а там уж смекнуть, надо ли разведывать дальше… когда в животе зародилось и разрослось беспокойство, неуловимое, как прядка тумана.

Всё вдруг стало казаться неправильным. Подменным, тревожным. Исполненным зловещего смысла.

«Чего здесь-то боюсь?.. Заплутать? Напугали щуку протокой. Домой припоздать, милостивому хозяину под руку угодить?..»

Вечером это оскорбление отцовства может вовсе не вспомнить, что у него есть раб. Будет мешком висеть на плече сына, непотребное, провонявшее…

…Запах!

Мгла повёл носом, уже зная, что́ ищет. И в самом деле уловил душок свежей собачьей кучки.

Сколько раз этот смрадец становился для него благой во́ней! Веял с полозновицы, указывая близость упряжки!

Мгла заново стал отсчитывать сто шагов, которые, может быть, выведут его к куговнику.

Тут же сбился.

Если верить мы́чкам разбросанной шерсти, здесь ломилась ёрником станица здоровенных зверей. Шла россыпью, вычёсывая колючками шубы. Тешилась то ли охотой, то ли игрой.

Стая была совсем рядом. Немного дальше рубежа, что он положил сегодняшнему разведу.

И впрямь пора убираться.

Ещё десяток шагов…

На ветке, унизанные прозрачным бисером влаги, качались в воздухе волоски.

Долгие, тонкие завитки позолоченной меди.

Мгла пошёл дальше, забирая вправо, под ветер.

Красться незримо, неслышно, как он лучше всех когда-то умел, получалось с трудом.

Стая отдыхала ровно там, где мысленно поместил её Мгла, но перво-наперво он увидел девчонку. Полугодьё лет четырнадцати, в застиранной, заношенной одежде чернавки. Каким чудом взмыла на шкелью в два своих росточка – поди знай. Там и сидела уточкой, съёжившись, обхватив руками коленки. Мгла видел только спину да косу веником по спине. Роскошную, медную с золотом, наполовину растрёпанную.

У подножия камня в тепле и безопасности покоились звери.

Мощные, матёрые псы частью спали, блаженно раскинувшись во мху: здесь не было нужды прикрывать хвостом нос. Привыкшие грызть снег – лакали из ручейка. Лениво играли. Дробно щёлкали челюстями, уткнув нос в пышный мех… Каждый мог небрежным прыжком снять с насеста бессильную от страха добычу. Не прыгали, даже не лаяли. Только порыкивали, стоило девочке шевельнуться. А присматривала за станицей суровая, опытная сучилища. Белогрудая, в рубашке из всех оттенков бирючьего, бусого, дикого. Лежала, вылизывала переднюю лапу. Царственная, непререкаемая, свирепая…

– Шурга, – еле слышно выдохнул Мгла.

И тем безвозвратно выдал себя.

Молодая сучонка, дозорная стаи, выскочила насупротив, залилась истошным лаем. Остальные взвились, подброшенные сполохом. Мгла встал на ноги. Пошёл через поляну.

Кобели рванули навстречу! Остановить, взять в кольцо! А там – уж как царица прикажет!

Рыжий «подвоевода» первым ткнулся в невидимую препону. Озадаченно сел. Что-то пробурчал, заскулил, оглядываясь на Шургу. Другие кички́ тянули носы, неуверенно виляли хвостом.

«Запах! – мог бы снова сообразить Мгла. – Шурга помнит, но остальные откуда?..» Не сообразил. Не задумался. Напрочь забыл даже девочку на камне. Забыл удивиться, почему она не отозвалась ни звуком.

Серая псица неровным скоком плыла к нему, разгоняя туман на рваные вихри. Мгла начал опускаться на колени, не успел. Налетела, опрокинула в мох. Грозная владычица стаи пищала, плакала, ликовала, языком смывала шрамы с его лица. Захлёбывалась, рассказывала обо всём сразу. О ненавистной руке, так сладко хрустнувшей на зубах. О вольной жизни, добыче, охоте. Ещё о чьей-то руке, о пахнувшем-как-ты, никак не поспевавшем за стаей…

О том, что теперь всё будет хорошо.

Мгла улавливал четверть, разумно воспринимал осьмину. Время текло вспять, ему снова было семнадцать, он гордился первым большим орудьем, великим служением, доверием учителя… мечтал вернуться домой…

Неловкое движение передавило больную жилу в плече. Мгла дёрнулся, возвращаясь в себя.

Человек и псица одновременно вспомнили о несчастной девке на камне и посмотрели в ту сторону. Шкелья была пуста. Беглянка улучила мгновение и скрылась, никем не преследуемая. Лишь чёрная сучка-дозорная побежала было за ней, но скоро отстала.

Да начнётся бой!

Через полторы седмицы торговое становище в Устье опять всполошилось, как всегда при появлении сторонних людей. К шатрам боярина Нарагона примчался резвый мальчишка:

– Важный господин с бедовников едет! Четверы саночки гонит! Знамя подняли – рожок да перо!

Старший рында наградил вестника сухарём, прокалённым по ту сторону моря.

– Неужто молодой Грих пожаловал? – хмыкнул Болт. И спросил Галуху, единственного здесь способного судить о нравах двора: – Это так теперь принято уговорных сроков держаться? Видно, ты прав – от самого Выскирега, поди, ни подола не пропустил…

Он не был дома полных три года. Мадана, во дни его отъезда сущего сопляка, знал больше по рассказам Галухи. Игрец тихо проклял свой слишком длинный язык, а толку? Пролитого не поднимешь…

Приезжих направили мимо купилища, прямо к стоянке «аррантов». Едва остановились возбуждённо гавкающие упряжки, из вторых саней выскочил нарядный юнец – и, неловкий на отвыкших ногах, пошёл к Болту, раскрывая объятия:

– Добро и удача тебе на земле предков, щитоносный предводитель Нарагонов, доблестный брат мой Болт!

Болт сделал полшага навстречу:

– И тебе добро, государев скоротеча, наследник Грихов, неутомимый Мадан.

На царском пиру Болт сидел бы изрядно повыше Фиринова племянника, однако здесь, у края земли, не лицо степенством считаться. Двое вельмож обнялись по-братски.

– Борво! Люди притомились в гоньбе, помоги им с палатками. И пусть ставят котёл.

Болт не пенял Мадану за опоздание, тот сам повинился:

– Это я должен был встретить тебя и помочь с высадкой…

– Не оправдывайся, брат. – Болт вскинул ладонь. – Ты вправе гордиться собой. Мне ли не знать, что за притчи подстерегают в дальнем пути! Множество гонцов сгинуло, так и не добравшись до цели, а тебя дорожные невзгоды лишь чуть задержали.

Мадан снизу вверх, с зарождающимся восторгом смотрел на мужественного бывальца.

Галуха тем временем заметил, что Мадановы спутники шли как будто двумя отрядами, притом очень неравными. Сытые, крепкие порядчики, ради прибытия накинувшие полосатые плащи… и вереница каких-то ходячих глодней, иссохших от голода и мороза. Игрец пригляделся к ним со смесью любопытства и отвращения, даже вспомнил отступника, спасённого Непогодьем…

…И ниже пупа расползлись ледяные нити: он узнал этих людей.

Ялмаковичи!..

Отпущенные Сеггаром в жестокое никуда, они всё-таки выжили.

И пришли спросить с Галухи за всё, что он намолол Болту.

Руки сами поднялись заслонить горло…

– Я бы подоспел раньше, но странствующий обязан попутью, – наполовину винился, наполовину хвастался Мадан. – Я уже оставил за левым плечом взглавье здешнего берега, рекомое Сечей, когда нам перебил путь след вот этих людей. Я велел разыскать бедующих и подать им помощь, и когда это было сделано, они вложили свои руки в мои. Я счёл их достойными присяги, ведь это витязи из Железной дружины, чьё ратное счастье померкло возле той самой Сечи… Оттого вышла задержка: с ними раненый.

Рядом с Маданом почётными рындами высились порядчики Новка. Ялмаковы сироты суетились поодаль – раскидывали палатку, несли кого-то под кров.

Болт кивнул с безупречным вежеством:

– Великодушие и стремление привлекать достойных суть черты истинного вождя.

– Кому присущи эти благородные черты, как не тебе, – подхватил Мадан. – Твои окольные, я смотрю, тоже молодцы один к одному.

– Моих па́робков ковала суровая Аррантиада, где есть место лишь сильным… – Могучий Борво приосанился, и за ним подначальные, а Болт, глядя на ялмаковичей, задумчиво продолжил: – Вот бы знать, чья рука железо согнула?

Мадана удивило любопытство боярина к таким мелочам, как свара вольных дружин, но раз Болт хотел знать, ему следовало ответить.

– О том ведаю лишь понаслышке… Эй! Добрый господин слово о Сече слышать желает!

Мятая Рожа подошёл с воеводой Гориком, они держались друг дружки:

– Благополучия на четырёх ветрах твоему высокоимёнству, щитоносец древнего рода.

Болт обратился к старшему:

– Что привело вас, добрые витязи, под боярское знамя?

Паробки, любопытствуя, подступили поближе.

– У Сечи мы сошлись с дружиной Сеггара Неуступа, и счастье отвернулось от нас. – Голос Мятой Рожи скрежетал ровно, безжизненно. – Сеггар стоял крепче в тот день. Мы не удержали знамени и не уберегли воеводу.

Болт поднял брови:

– Кто сумел сразить могучего Лишень-Раза?

– Наш отец был последним, оставившим поле. Он метнул в Неуступа топор, отмщая за поражение. Тогда из облаков слетел симуран и разорвал Ялмака.

– Симуран?.. Да кто их видел после Беды?

– Мы все видели. И сеггаровичи с кощеями.

Борво сощурил голубые глаза:

– Легко кивать на тех, с кем мы в море разминулись…

– И кто новый след ушёл пролагать.

– Галуха! – вспомнил Болт. – Эй, игрец! Видел ты симуранов у Сечи?

Пришлось Галухе выбираться из-за шатра, где он надеялся пересидеть эту встречу.

– Господин… не вели казнить… – Губы были чужие, голос противно дрожал, взгляды ялмаковичей целили в горло. – Я тогда об избавлении молился… живота не чаял… ни головы поднять…

Болт отмахнулся и учтиво кивнул Мятой Роже:

– Нет причин сомневаться в слове витязя из Железной дружины.

Его подручные оказались далеки от подобного вежества. Так всегда: дворня делает то, что господину не рука, не лицо, не обычай. Борво с молодыми паробками стали посмеиваться:

– Пёсина, бает, крылатая разорвала?

– Хороши витязи, шавок забоялись.

– Так вот кем нас гудила пугал!

– Храбры только беззащитным головы сечь.

– Даже гусляра, слыхать, убили за что-то…

Болт поглядывал то на своих, то на медленно звереюших ялмаковичей. Не вмешивался.

– Изоржавела Железная! Коржавая стала.

– Дед сказывал, в нашей деревне иней называли куржавиной.

– Вот вся и потаяла от пёсьего рыка.

Эти люди родились за Кияном, чем и гордились, но корни тянулись из андархского Левобережья. Слова оставались понятны, хотя выговор постепенно чуждел.

Сейчас зарежут, понял Галуха. Объявят виновным и… «Гусляра убили, слыхать…»

– А у нас плюгавцев звали коржавыми.

– Уродов противных – коржавищами!

– Кто воняет – коржит…

Ялмаковичи угрюмо молчали. На побеждённого всяк лаять горазд. И они стояли живые, а Ялмак ушёл под киянский лёд с отъеденной головой. Что можно ответить на правду?

– Будет вам, – сказал наконец Болт.

Остановил своих, как отец – разошедшуюся ребятню. Мадан смотрел снизу вверх, завидовал. Мог он вот так придержать витязей, давших ему присягу? Нутром чувствовал – нет. Зато сам с радостью принял бы водительство Болта.

Всё же один из паробков презрительно запустил:

– А какой ещё быть дружине, когда воевода негоден.

Насмешки затеялись по новому кругу.

– Рыба с головы тухнет.

– Одна слава, что Лишень-Раз. Топор метал – прометнулся, вражишку бил, бил, не убил…

– Живот на собачьи зубы сложил! Гав, гав!

Поношений приёмному отцу Горик не стерпел:

– Слышь ты, разбаба!.. Поди, безотцовье, отика лаять!

И шагнул вперёд. Мятая Рожа вытянул руку. Горик наткнулся, остановился, трезвея. Паробки обидно засмеялись:

– От раздевули слыхали. Старшак за отца встать не даёт!

Мятая Рожа сплюнул наземь.

– Иные только способны из-за боярской спины гавкать.

Мадан в растерянности смотрел на Болта. Кажется, пора было что-то сделать или сказать, явить себя вождём, но как? Боярин Нарагон погладил усы. Он развлекался.

– А что, брат мой? Дадим нашим еро́хам молодечество испытать? Иначе ведь не уймутся.

– Ну…

– А то вишь, волю взяли языками молоть. Пенял, не послушали! – Он зыркнул на своих грозно, но и с гордостью. – Думают, спесивцы, на нашем берегу мужи не родятся. А если ответ попросят держать? Ответишь, Дотыка?

Вперёд выступил крепыш, годный Борво в младшие братья:

– И отвечу, батюшка, и сам ответа спрошу.

Мадан кивнул. Мятая Рожа убрал руку. Горик вздохнул, словно тяжесть с плеч сбросил. И улыбнулся, впервые со встречи на морозном бедовнике. Улыбка вышла волчья, беспощадная. Мадан смотрел с бьющимся сердцем. Сейчас он увидит, каков в настоящем деле его человек. Его человек!

Быстро приготовили круг.

 
В знак раздора место подмели двумя вениками. Один свили из зелёного камыша, на второй не пожалели тонких лучин.
Вы постойте, погодите, о́блаки бегучие.
Вы умолкните, улягтесь, ветры буйные.
Утишитесь, волны грозные, на море-Кияне.
Как по первовременью из волн чудный остров восстал.
 
 
Как уж Перводрево могучее до небес поднялось.
Брали сильные Боги от того Древа пруто́чки.
Зелен прут живой – на долгую жизнь.
Мёртвый прут сухой – на неминучую смерть…
 

Болт спросил деловито:

– Чем биться выйдете?

Он распоряжался с видимым удовольствием, чаял славной потехи. Мадан тосковал, топтался, чувствовал себя простым позорянином, ждал срама, завидовал спокойствию и веселью старшего «брата».

– Безоружны не ходим, – заулыбался Дотыка. У него поперёк чресл висел хороший кинжал с рукоятью в бирюзе. Бирюза была яркая, красивая. Верный знак, что кровью умывалась исправно.

– В чем застали, в том и судись, – отозвался Горик сквозь зубы. При нём был виден только поясной нож, а взгляд как упёрся в Дотыку, так и не покидал его.

 
…Стали землю подпахивать, приговаривать:
«А чьё дело право, тому прямо глядеть.
А чьё дело право, тому бить сплеча.
А чьё дело право, тому верх держать…»
 

Оба веника закинули далеко в Светынь, они закружились, быстро уплыли.

– Как драться уговоритесь? – будто лакомясь, продолжал Болт. – До первой крови, до пощады, на смерть?

Дотыка засмеялся:

– С него, блёклого, поди, кровь-то не потечёт.

На Горике одежда впрямь висела как на шесте. Он сказал:

– Повинись, кичень, памяти Ялмака, иначе щады не дам.

– Сам щады не запроси, неключимыч!

Горик промолчал.

 
Ты, Земля Матерь, ты, Отец Небо!
Ты, батюшка Белый Свет о четырёх вольных ветрах!
Узрите правду нашу, с кривдой рассудите её…
 

Спорщики стояли натянутые, разделённые двумя аршинами выпаханной земли. Их замкнули в круг, отсыпанный угольями из жаровни. Окончив вещбу́, паробки поймали Галуху, успевшего тихо отступить с глаз. Принесли из шатра уд, сунули в руки:

– Играй давай.

– И… что… мне?

Ошибись с выбором, потом скажут – одному на руку играл, другому под руку.

– «Царь молодой на рать скачет», – велел Болт. – Знаешь ли?

Галуха знал. Надев на плечо обязь уда, страшным усилием отвёл руку, тянувшуюся взять заглавное созвучье «Самовидца»… повёл величавую голосницу. Загремели по гулкой земле неистовые копыта, хлынули, сметая лесных дикарей, всадники будущего Эрелиса Первоцаря…

Галуха играл, крепко зажмурившись. Не видел и видеть не хотел, что происходило в кругу.

– Да начнёт… – подал голос Болт Нарагон.

Аррант шагнул, хватая бирюзовую рукоять. Горик согласным движением уловил его правую руку, заставил глубже вбить клинок в ножны. Дотыку начало разворачивать. Не смекнув, что случилось, он пытался силой вырвать кинжал, когда Горик метнул левую пятерню за плечо, в откинутый куколь. Полетели прочь короткие ноженки. Трёхлезвийный нож-колодей оскалил среднее жало… сверху вниз куснул Дотыку в зашеек.

– …ся бой, – договорил Болт Нарагон.

Тело паробка сползло наземь, податливое и мёртвое.

Было слышно, как тосковали над берегом голодные чайки.

– Крив был сей человек, – невозмутимо приговорил Болт.

– Ярн-яр!.. – Остатки Железной отозвались с такой неожиданной мощью, что Мадан даже вздрогнул. Клич прогремел торжеством сбывшейся мести, отчаянно и прощально.

Болт прохаживался как ни в чём не бывало, теребил усы. Поглядывал на ялмаковичей как на сокровище, угодившее в негожие руки.

Борво из медного стал серым. Он-то уши развешивал, внимая байкам про то, будто дедовский берег больше не рождал храбрецов, лишь заскорблых кощеев! Всё враки? Или это он сам перехвалил подначальных?.. Святой круг разметали. Борво встал на колено, расстегнул пояс Дотыки, молча преподнёс его Горику.