Текст книги "Завтрашний царь. Том 1"

Улица Днище

Насмешка была в том, что кратополая одежда мораничей, скроенная для свободы движений, была во многом схожа с платьем противных им скоморохов. Только глумцы для своих представлений и плясок рядились в яркое да цветное: не хочешь, заметишь. Другое дело тайные воины, избравшие суровость портов. Пришёл из сумерек и ушёл, никем не досмотренный!

После привычных заплатников мирская одежда, заимствованная в Кутовой Ворге, была неудобна. Длинные полы хотелось воткнуть за пояс, чтобы не мешали скорому шагу. Орудники так и поступали на безлюдной дороге.

– Чур, я волю исполню! – канючил Шагала. – Ты всему умудрён, а мне проучка потребна!

Присутствие Комыни его не стесняло.

– Я болючую болесть призывал уже, отзывал… У тебя которое орудье, а у меня? Чур, я, ладно?

Хотелось щунуть его, но возле саней Кербоги Пороша уразумел – этот так и будет мозжить, доколе рукавицу в рот не вобьёшь.

– Оглядимся, видно будет, – буркнул он наконец.

Комыня жил в небогатой части Ватры, у самой Ойдриговой стены. Его улица, рекомая Днище, была памятью стародавних времён, когда на лесном берегу возводили свои кабаны чумазые углежоги. Теперь уголь для горнов выжигали далеко, на бедовниках. В куту держали верх кузнецы, а улица Днище изведала запустение. В студные дни её до середины затягивало туманом.

Миновав Южные ворота, трое почти сразу свернули с Полуденной на улицу Третьих Кнутов. Комыня стремился поменьше мозолить глаза соседям, оттого вёл тайных воинов заугольями. Пороша никогда не сознался бы, но, пожалуй, был ему благодарен. Орудные пути заводили его на купилища и в большие деревни, но в город – доселе ни разу. Гомонящее многолюдье ста́мливало хуже бесконечных вёрст стужами. Давило, лишало ясности мыслей. И это ещё будень стоял. Как же тут в торговый день всё бурлит?..

Шагала не зря вникал в начертания. Когда пересекли Царскую, он сразу спросил:

– А что, здесь вдоль стены улицы Кнутов нету? Четвёртых, примером?

– Это, батюшка вольный моранич, от нашего обычая казни обходом, – пояснил Комыня. Шагала ему годился в младшие сыновья. – За Позорными воротами осуждённику дают первых кнутов… потом ещё у Восточных и Южных, а возле Последних бьют уж вдосек, на то они и Последние.

Пороша сообразил: речь шла о тех самых кнутах, которых, по легенде, отведал когда-то первый котляр. Странное было чувство. Наверно, оттого, что, уходя на орудье, ни о каком Шегардае они думать не думали.

– Наша казнь краше, – похвастал Шагала. И размечтался: – А когда теперь обходом сечь будут?

– Сами не знаем. Старцы твердят, царевича торжественной казнью почтить бы, да где же для неё злодея найти?

Ближе к стене улица Днище лежала топкая и расквашенная. Некогда надёжную мостовую давно растащили по камешку, унесли туда, где нужней. Оконечные дворы, куда наведывался туман, стояли покинутые. Комыня со спутниками миновали распахнутые ворота. Внутри отдавалась размеренная артельная песня, скрежетали, покидая вековые места, замшелые каменные отёски.

Чем дальше в глубину кута, тем опрятней и пригожей становились жилища. Пороша уже начал угадывать, в котором из них предстояло исполнить любезное Владычице, когда впереди застучали колёса. Из переулка вывернула ручная тележка. Паренёк, кативший её, сдёрнул валяный колпачок:

– Добро тебе на четыре ветра, дядя Комыня! И вам, гости желанные.

Он ловко управлялся с тележкой, гружённой закутанными горшками.

– И тебе, Верешко, – чуточку суетливо отозвался Комыня.

У Пороши внутри ёкнуло. Ох, ненадобна была эта встреча! Теперь не получится скользнуть безликими тенями в толпе. На них обратили внимание. Назвали гостями. Присмотрелись, запоминая…

«Напужку попусту не бери. Ты – обычный захожень!» – сказал над ухом голос учителя. Не Лихаря голос. Ветра.

– Вот, нако́рмлину помочанам везу, – говорил меж тем Верешко. – Я же верно иду?

Спросил из вежливости. Оклики трудников, удары киянок были отлично слышны. Комыня, кивнув, махнул в сторону стены и ляпнул неизвестно зачем:

– А я вот давних знакомцев встретил нечаянно, к себе зазвал.

– Путь вам дорожка, желанные, – поклонился Верешко. – Есть у нас дворец с теремами, есть Воркун с кипунами, наши гадалки будущность зрят, а кому-то мил воровской ряд. Мошну покрепче храните, добрую весть к себе уносите, в торговый день опять к нам спешите.

Трудясь на городских стогнах, нахватаешься от ночевщиков с водоносами. Парнишка покатил тележку дальше по улице. Повёз трудникам горячую снедь. Шагала проводил его глазами, самонадеянно предложил:

– Занадобится, я этого Верешка потом разыщу.

– Подите, гостюшки, пожалуйте…

– Здорово в дом, – отозвались мораничи. – А ты, государыня хозяйка, будь здорова, как вода, богата, как земля, плодовита, как свинья!

Комыниха оказалась под стать мужу. Сухонькая, до срока увядшая в кручинной и беспросветной гребте. Пороша отметил: правая рука у женщины недавно была сломана, срослась плохо, неправильно. Он сразу покосился на Комыню: да ну?.. «…Сильна невмерно», – вплыло в память услышанное вчера. Пороша нахмурился, стал ждать, что ещё скажут. Комыниха по-своему поняла косой взгляд:

– Прости, гость желанный, это я, дура, в погребе оступилась…

Комыня словечка не сказал ей про то, кого привёл и зачем, но речи не всегда бывают нужны. Когда супруг, с которым прожила двадцать лет, возвращается с полпути и бестолково хлопочет, мечется, говорит чужим голосом, не смотрит в глаза…

Она собирала им на стол угощение, а руки дрожали. Тёмным нутром уже всё поняла, но до рассудка допускать не хотела. Заслонялась чистой скатертью, торопливо выставленной квашениной, грибами, печёной сомовиной. Кто хлеб-соль делит, тот вступает в родство, а родня родню ведь не тронет? Не тронет?..

Двое чужих ели спокойно и с удовольствием.

Почём было знать простой бабе-мирянке: Правосудная давно разрешила свои чада от всех людских уз. Ибо горе тайному воину, которого эти узы могут стреножить.

Комыниха несла на стол кувшин сладкого домашнего пива, когда из сеней в повалушу неуклюже влезла большунья.

Именно такая, какой представала по рассказам отца.

В неполные пятнадцать она вымахала ростом чуть не с Порошу. Коса – что его рука у плеча. Сама дебелая, в калкане тугого крепкого сала. Лягушачий рот, глаза над красными наливными щеками – пустые, как пуговицы.

Охти-тошненько!.. Воистину – плоть без души. Дремучие похотенья, не знающие узды. Сторонним людям гадливый ужас, родителям вечный стыд, несметные муки.

«Знает Владычица, кого и как покарать… И куда свою земную руку направить, наказание отзывая…»

Между тем пустые глаза оказались на диво зоркими. Девка заметила накрытый стол, двоих пригожих гостей. Младенчески заулыбалась, пустив на подбородок слюну. Устремилась вперёд.

Мать бросилась впереймы, протянула комочек соложёного теста:

– Дитятко, а вот пряничка! Пряничка!

Это слово неразумная понимала. Отвлеклась, села с матерью, лишь надсадно охнула скамейка в бабьем куту. Занялась лакомством. Мать обняла детище, стала гладить по густым масляным волосам. Комынична сонно прижмурилась, завесила нелюдской взгляд длиннющими ресницами… Лицо стало почти умильным, только челюсти знай мололи. На губах пузырилась липкая коричневая слюна.

Шагала положил ложку. Лёгкий щелчок – и ресницы мигом взлетели, девка вновь узрела стол и гостей, вспомнила, подалась со скамьи. Комыниха попробовала унять, но куда! Дитятко махнуло толстой рукой – мамонька опрокинулась со скамейкой, а девка, не оглянувшись, навалилась брюхом на стол. Росомашьими пятернями гребла снедное, пихала в рот.

«Направь руку, Владычица…»

Вёрткий Шагала уже выскользнул из-за стола. Играючи шлёпнул по обширному заду под простой грубой рубахой.

Дурочка обернулась к новой забаве. Шагала плясал перед ней, кривлялся, влёк за собой. Все тайные воины умели плясать. На орудьях Владычицы нет дел честны́х и презренных, есть полезные и бесполезные. Вот и пляски сгодились. Девке понравились неистовые ужимки Шагалы. Заухала, замычала, стала хлопать себя по брюху, по тугой, как репа, груди. Потянулась за ним вон из дому.

Пороша с Комыней подняли Комыниху, усадили. Женщина плакала, трогала содранный висок, порывалась за дочерью.

– Не надо бы, мамонька, – сказал Пороша спокойно. Подумал, добавил: – Сын Мораны твоё ребя не обидит.

Комыня обнял жену… сам вдруг всхлипнул. Не то с облегчения, не то с печали.

Шагала вернулся малое время спустя. Помятый, ошалевший, в тельнице, разорванной аж до пупа.

– Славься, Владычица, – произнёс уже без кривлянья. – Ласков поцелуй Матери… дарует сон беспечальный.

Неумная утробно гукала в чёрном дворе, ворочая под навесом чурбаны дров. Громоздила один на другой, возводила столпы, разваливала. Играла в бирюльки.

– Воистину, – сказал Пороша.

Никто на улице не должен был связать успенье Комыничны с приходом «старых знакомых». Оттого плоти, лишённой души, предстояло скончать биение жизни ближе к закату.

В сенях, таясь неведомо от кого, Комыня из полы в полу отдал Пороше весомо звякнувший свёрток.

Глиняный мостик

Было их четверо. Слепой, хромой, да третий горбатый… да юркий, отроческих статей поводырь. Имя поводыря не всякому укладывалось на язык: Хшхерше. Он утверждал, будто происходит из морского малорослого племени, но каждому встречному поди объясни. Ни́зень, ёра, кувыка!

Нынешний торговый день их щедро вознаградил. Зря ли Хшхерше считали самым ловким на язык среди четверых! Это он придумал облекать сплетни водоносов в попевки. Хлёсткие и короткие. Такие, примером:

 
Вот купец, богат на диво!
По трудам ему нажива!
Он объехал целый свет,
А сыночка рядом нет!
Нехорош возрос помощник.
Люди добры, киньте грошик!
 

Кувыки были люди учёные, битые. Имён-прозваний в попевках не возглашали. Молодой Радиборович всё равно почему-то кинулся в кулаки. Спасибо людям, оттеснили. Подняли гусельки, закрутили съехавшие шпенёчки, вернули Клыпе:

– Гуди знай, хроменький.

И он стал бросать руку вверх-вниз. Горбун Бугорок стукнул в бубен, слепой Некша запел:

 
Дочку мать драла за косу,
А теперь подмоги просит,
Потому как сын-надёжа
Без гульбы прожить не может.
К нищете не счесть дорожек.
Люди добры, киньте грошик!
 

– Так это ж про вдову Опалёниху!

– Бегали к ней напрасных детей замертвлять, ныне стыдятся.

– А помните, желанные, как от дочери отреклась?

– Ещё бы не помнить!

– А теперь: я не я, дочка снова моя.

Люди охочи смеяться. Особенно глупости и неурядице за соседским забором.

– А дочерь что?

– А она матери: нешто Киец мой трудится, чтоб Хвалько в кружале гулял?

– Ишь твёрдости набралась. А вдова?

– А вдова: вот тебе материнское отвержение, живи киловата, не понесла да не понесёшь.

– О как! А не Вяжихвостка языком наплела?

– Правда истинная, желанные. Баба Моклочиха при том была, своими ушами слышала.

Гудела, вынося попевку, зубанка Хшхерше. Бренькали гусли, лад не в лад стучал бубен. Было весело, потешно, задорно, всё удавалось. Некша допел слова, нашарил пыжатку, повёл вместо голоса. Песня, красы ради, смело забиралась в верха, и они давались Некше через великую силу – устал. В распяленный колпачок сыпалась мзда, да не подаяние убогим, а полновесный почёт.

Теперь трое шли к себе на Отоки, где ютились приживальцами у вдовушки Карасихи. Скоро Глиняный мостик, потом Ломаный, потом Рыбный…

– Так дело пойдёт, – задумался Хшхерше, – в людях мыкаться перестанем, свой дворик выкупим.

– На Ржавой где-нибудь. У болота.

– Широк двор, два шага вдоль…

– Если млад Радиборович не отнимет да обизорники не налетят.

– Тьфу на тебя! Не поминай даже!

– Нищий забот не ведает, богатей с оглядкой живёт.

– Двор будет, жениться захочется!

Улица Клешебойка незаметно втекла на Глиняный мостик. Здесь была не самая богатая и красивая часть города, но всё-таки дома за заборами и псы во дворах. Чтобы войти в такой двор хозяином, четырёх жизней не хватит.

– Добрый господин… – вкрался в плеск ворги бесцветный шепчущий голос. Что-то коснулось подола Некшиной сорочицы. Только потому и заметил, что привык жить осязанием.

Кувыки обернулись все разом. Каждый поклялся бы: под облокотником древнего мостика только что гулял ветер. Отколь взялся оборванец, угодливо припавший на колено? А вот взялся. Щурил взгляд сквозь серые патлы, тянул руку в свисающем нарукавнике. Не то сам боялся, не то стерёгся их напугать.

Хшхерше отрезал:

– Ступай к уличанской молельне, там подадут.

– Всякому подай, сами с чем пойдём? – буркнул Клыпа.

– К нам в долю хочет!

– Да он раб, – пригляделся Бугорок.

– Рабу у чужих клянчить – хозяина бесславить.

– Иди отселича, пока в воду не свергли!

Вот это в Шегардае любили. Вреда чуть, а плеску! А сраму! Здесь даже молодецкие поединки вершились на мостиках – кто кого сшибёт ударом весла.

Раб съёжился.

– Ты мог бы… петь, – расслышал чуткий слепец. Расслышал, обиделся:

– Что болтаешь? Я полдня людям пел.

– Ну его, Некша. Дай-ка отпинаю, и пошли.

– Чище… краше… голос выпустить…

Услышат ли человека, который одно словечко еле выталкивает, пока ему – десять? Цепкие руки схватили за штаны, за драную гуньку… брызги столбом до самого облокотника!

Посмеявшись, кувыки двинулись дальше.

– Что не жить, когда в жменьке звенить.

– Будем так-то собирать, купим тебе, Клыпа, новый башмак…

– Мне?

– Тебе дёшево, потому что пары не надо.

– В крепких башмаках гулять, люди миловать перестанут.

– А мы не милости просим. Мы гудим-играем, люди нас за то награждают.

– Раньше тоже гудили…

– Раньше мы жалость людскую на себя обращали. А теперь торжане теснятся, слушать хотят.

– Никто таких песен не слагает, как Хшхерше!

Ломаный мостик прозвался так оттого, что сопряг две улицы не в створ, а с заметным изломом. Каменный перебор, годный под ряжи, нашёлся лишь далеко в стороне. Жители Лобка утверждали: Ойдриг всыпал нерадивым мостникам кнутов от души. Показывали даже место, где пороли строителей. Рыбаки из Оток грозили наветчикам кулаками. Их послушать, Ойдриг сам указал отмель: «Здесь ставить велю. Зане – лепота!»

В годовые праздники давний спор вспыхивал наново. купцы и лодочники встречались на Ломаном и махали потесями, выходя кут на кут. В вёдрые дни отсюда любовались Торжным островом, гребнистыми теремами дворца. С Ойдригова Опина вид был прямее и краше, но там всегда пронизывал ветер, а Ломаный хоронился в заветерье.

Кувыки любили останавливаться на рукотворной площадке, где смыкались локти моста. Задержались и теперь. Присели, вытащили снедный добыток, бурачок пива.

– Не пойму вот, как люди опричь Шегардая живут? – отламывая кусок расстегая, задумался Бугорок. У него, обделённого шеей, голова сидела прямо в плечах, вздёрнутых словно бы вечным недоумением. Горбун смотрел вдаль, где плясали, рвались на ветру хвосты холода, падавшего извне. Меж ними гордо высились деревянные башенки, увенчанные жестяными махавками. Лепота! – Торгованов послушать, за стенами тьмущая темень, а вздумаешь отцедить, как есть ледышки обронишь.

– Отколь же сами торгованы являются? – фыркнул рассудительный Клыпа. – И тьма им не тьма, и ледышками никого не распёрло. Товары привозят, значит живут.

– Живут, болотник жуют. – Хшхерше вытянул за хвост вяленую шемаю, зубами разорвал вдоль. – Чтоб я от батюшки седого Воркуна добра искать отбежал!

– А и незачем оно тебе, отбегать. Ввадимся собирать, как сегодня, ещё женим тебя.

– А следом Некшу. Молодые вы у нас.

– Что примолк, Некша?

– А не ешь почто?

Слепец, чья стать позволяла ему черёдничать с водоносами, сидел, обхватив руками колено. Хмурил светлые брови.

– Парнишку не утопили хоть? – спросил наконец.

– Которого?

– Ну того. Докучного.

– Парнишку?

– Такого не знаем, видали коржавище сивое…

Некша отмахнулся. Он знал лучше.

– Я не слышал, чтобы барахтался. Всплыл ли?

Хшхерше отхлебнул пива.

– Да кто его хватится, кощея заплёванного.

– Экий ты смелый! А хозяин спрашивать придёт?

Некша расцепил пальцы, собрался вставать:

– Вернуться надо бы.

– Тебе гребтится, – озлился Хшхерше, – ты и ступай, а нам незачем.

– И пойду. Послушаю, людей расспрошу.

– Да вынырнул он! Под мост уплыл!

Некоторое время трапезничали молча. С Воркуна пахло водорослями, простором, свободой. Ветер нёс пелены тумана, то пряча, то открывая заросли Дикого Кута.

– Зря тын воздвигли, – сказал Бугорок. – Кругом дворца.

– И что?

– Мстит любоваться.

– При Ойдриге не огораживались.

– При Эдарге черта была положена, докуда торг, вот и всё.

– Теперь по-новому будет.

Славный Ойдриг, объявший островные вольки каменными стенами, возведением внутренней твердыни не озаботился. Поставил на Торжном красные палаты для милой царевны, ради коей, как говорили, всё Левобережье взято было на щит… Срединного оплота в Шегардае не было до сих пор, да и не надобился. Никакие враги под стенами с оружием так и не встали.

– Державец, говорят, присоветовал.

– Он моранич ведь, с воинского пути?

– Смыслит, верно.

– Поди, наслушались про неустройства наши после Беды… – рассудил Клыпа.

– Да кто сейчас прибежит в ворота ломиться? Народишку в губе, почитай, совсем не осталось.

– Опять ты, желанный, про тьму тьмущую. А кто саночками Привоз-остров заполонил и на торгу юрит, инно мостовой не видать?

Некша в споры не лез. Тёр лоб, трудно думал о чём-то.

Дрянной кощей по прозвищу Мгла в самом деле вынырнул под мостом. В былое время он хорошо плавал, а под водой пересидел бы любого здешнего рыбака. Беда только, стрельные раны заживают небыстро, непросто. В груди натягивалось, болело, грозило рассесться.

Зато вода, против ожидания, оказалась вовсе не ледяная. Где-то вблизи точился тёплый кипун. Глиняный мост, нёсший улицу, был широкий, с низкими сводами, подмостье напоминало каменную пещеру. В нескольких саженях по ту сторону дрожало пятнышко света. Там, впереди, ворга сулила укромный куток. Можно выбраться на берег, отжать рубаху и гуньку. Мгла поплыл к манящему пятнышку. Ждал боли из порванного беложилья, но в воде руки были легки. Загребали мерно, послушно… казались сильными…

В гулкой каменной дудке играли, отдавались голоса и звуки с моста. Мгла отчётливо слышал, как, уходя, шутили и переругивались кувыки. Вот явился на смену бойкий оклик разносчика, предлагавшего лакомые обварёнки.

А потом…

– Как думаешь, легла уже девка? Или всё бирюльки ворочает?

– Должна лечь. Я по замышлению жало пустил. Как Лихарь… как учитель показывал.

От этих голосов вода под пловцом мало не расступилась. Такова была причуда узкой трубы, вместившей звуковые дрожания. Казалось, два старых знакомца беседовали прямо над ухом. Тело вмиг наполнилось болью, начиная с вылущенных суставов. Разуму понадобилось мгновение, чтобы всё поставить на место. Тихо выдохнув, Мгла завис в воде под серединой моста. Стал слушать. Это он по-прежнему умел лучше всех.

– Где, говоришь, мы ещё не были?

– В «Зелёном пыже».

– Спросим кого или крепко начертание помнишь? А чешуйки остались ещё?

И опять всё про пиво, про какую-то девку. Постепенно голоса отдалились, став неразличимыми. Когда снаружи остался лишь уличный гомон, колёсный скрип, птичий крик, Мгла поплыл дальше на свет.

Шегардай изначала стоял на островах, гляделся в проливы. Не каждый двор хвалился телегой или санями, но лодки были у всех. Когда земные корчи, вызванные Бедой, возмутили Воркун солёными кипунами, горожане сразу распознали опасность. Небо ещё кровоточило огнём, а в воду уже сыпались камни. Морской Хозяин веками пестовал Шегардай. Пришёл черёд людям спасать морцо, не дать превратиться в безжизненную ржавую лужу. И ведь отстояли, добротно разгородив островняк. Даже в матёром плёсе умудрились сделать заплоты – и с тех пор сохраняли неукоснительно. Оттого в Шегардае были замкнутые ворги, где стоял густой пар и трудились на шатких мостках черпальщики, мокрые, полуголые. На задворках пузырились неведомой жизнью буро-зелёные шмарники. Там поглощались все городские отходы… по слухам – даже иные человеческие тела.

И были прозрачные заводи с каменными ступенями до самой воды. Со ступеней благочестиво крошили жертвенный хлеб, а из глубин людям отвечали радужные сполохи. Завет с Морским Хозяином соблюдался не на словах.

Маленький отплёсок, где в конце концов вылез на берег кощей, ластился к одному из старинных валов. Наследники Ойдриговых зодчих не покинули камни валяться безо́бразной грудой. Сровняли, по ниточке вывели опрятную стенку, сверху сделали переход.

Забравшись на привалок, раб стянул липнувшие к телу лохмотья. Отжать воду оказалось непросто. Грубый жгут выворачивался из двуперстных клешней, вередил пясти. Пока совладал – голова кру́гом пошла. Мгла присел отдохнуть.

Начал думать о странной оговорке Шагалы.

Западный берег, зелёный от разросшихся мхов, зиял глубокими ямами. Словно кто готовил землянки, да вселиться не довелось. Мгла потихоньку встал. Опёрся на костыль, полез смотреть.

Заглянул в ближайшую копань.

Оказывается, земля здесь рождала хорошую гончарную глину. Правда, не мощным пластом, чтобы сновали работники с тачками, а наверху бы дымила большая ремесленная. Глину здесь искапывали скромными желваками. Лепили горшки-чашки на замену разбитым. Промысел бедняков, не могущих, подобно купцу Радибору, купить посуду белоглиняную, сквозистую.

Вовсе не говоря уже об андархских голубых чашах…

В стенке ямины торчал желвачок с кулачок. Мгла выколупал его концом костыля. Подкатил поближе. Взял в руку.

– А ну, положь! – заорал сверху пронзительный бабий голос. Резкий, сварливый. Не для колыбельных – для склок воровского ряда. – Ишь шастают! Развелось вас! До нашей глины охотников!

Мгла выронил взятое. Согнулся, опасливо подался назад. Понёва горластой шибайки цвела зелёными клетками; кика, вздетая для посещения храма, – семью рядами стеклянных бус. Знать, торговля краденым шла хорошо.

– А вот собаку спущу!

Пёс действительно рокотал за калиткой. А выскочу! А загоню в воду назад!

Мгла, едва начавший согреваться и подсыхать, уже сам косился на спасительный край, но тут сзади прозвучал иной голос:

– Тётя Моклочиха, не гневайся! Это батюшки моего невольник. Я его за глиной послал, ход крысиный замазать.

На верху вала, устало опершись на тележку, стоял Верешко.

Вроде невелик заступник, но половина воинственной спеси с бабы Моклочихи тут же слетела. Мгла даже понимал почему. Водоносы отказывались кормиться из ближнего кружала, прогоняли развозчиков. Мирские трудники знали себе цену. Добрая работа бывает с доброй еды. Не с того, чем давились пьяницы в «Зелёном пыже». Вот и катили тележки через весь город, чтобы ей, Моклочихе, радоваться каждодневному греву. Обидь Верешка – получишь чуть тёплый и самый маленький жбан. Всюду уши, всюду глаза.

– Где ж было знать, что твой… – буркнула шибайка, убираясь в калитку.

Верешко снял тележку с упора, покатил дальше.