Текст книги "Завтрашний царь. Том 1"

Дурочка

Два тайных воина прожили в Шегардае день, равных которому их молодые жизни ещё не знавали. Это была даже не свобода, присущая любому орудью. Сегодня они изведали волю. Самоистинную. Бесподмесную. Ничем не стеснённую.

Повторится ли?..

– А облапила! Думаю – всё, конец мне, злосчастному… – в сотый раз смаковал жадный до деяний Шагала.

Они поистине заслужили награду.

Обеспечили великое орудье, вручённое Лихарем: оставалось лишь сбегать в Линовище, где ныне корпел над песней Кербога.

И с гордостью исполнили орудье поменьше, принятое во имя Владычицы. То, что Комыня им поклонился деньгами, без сомнения, было зна́ком благоволения свыше.

– Я ребро искать, как Лихарь показывал… сам думаю, мои бы рёбра не захрустели…

Перво-наперво мораничи сходили к Последним воротам. Удача на удачу – день выдался тёплый, туман отбежал чуть не на перестрел, являя грозную красоту укреплений. Стрельные башенки, уступчатые зубцы наверху, опускные решётки с ржавыми противовесами… безжалостные бойницы длинного подстенного хода. Мало ли что в книгах написано, будто Ойдриг Воин был великий градостроитель. Вот оно, подтверждение, руками можно пощупать!

С наружной стороны ворота осенял резной лик Владычицы. Древен был Шегардай, но этих ворот не разбивали враги. Никогда, ни единого разу. Даже близко не подходили.

Тайные воины, неотличимые среди простых мимоходов, молча сотворили молитву. Молча осенили себя трёхчастными знамениями…

– …Руку под мякитишку запустил ей, а там – Матушкина хворостина! – сала как на кормлёной свинье. Едва местечко сыскал, куда жало нацелить…

…А вот святая подвысь, где был чудесно спасён первый котляр. Каменная площадка стояла в небрежении, служила игралищем детям. Крик, визг, талые снежки градом! Потеха напоминала игру в «клушу и во́рона», только здесь на младшую ребятню нападала четвёрка в одинаковых плащиках. Клуша попалась бестолковая, пойманные малыши куксились. Наконец от ворот приблизился молодой черёдник: «А ну, мелюзга, становись в стражу! Лови обизорников!» У парня были сильные руки, тёмные от въевшейся копоти, но ума – чуть поболее, чем у девки, умиравшей сейчас на Днище. Толку было ворота стеречь, когда рядом щербатилась стена, разрушенная над воргой: только ленивый не перелезет!

Шагала хотел взять от подвыси камешек, но Пороша возбранил. Подобное нещечко в крепости поди утаи… а найдут – выплывет и остальное.

– А я – р-раз!.. Сам один страх знаю: вдруг прямо тут Владычице преставится, ведь тушей задавит…

Потом гуляли по Торжному острову. Лакомились пирожками, купленными у разбитного ночевщика. Ели прямо на улице: шегардайский обык не считал это зазорным. Воля и вкусная пища пьянили, подталкивали на бредовые подвиги.

Взять стукнуть в вечное било, да так, чтоб никто за руку не схватил!

Тишком пробраться внутрь тына и во дворец!..

Орудники уже хотели конаться, кто первый войдёт в палаты и выйдет, насмехаясь над стражей, потом нечаянно вспомнили, что дворцовый державец звался Инберном Гелхой. Ноги как-то сразу понесли обоих прочь. Дома Инберн повелевал стряпками, древоделами и швеями, но…

От боязни, длившейся годы, просто так не отделаешься.

А ещё в городе имелись четыре кружала, и в каждом жарили пирожки. И пиво варили – Комыниной кислятине не чета. Когда ещё доведётся отведать? По кружечке. Всего по одной…

…И вот уже дневная стража передала копья ночной, а с башен прокричали трубы. После этого до рассвета никто в городе не смел выходить из дому с оружием. Подавно – пересекать рубеж Ойдриговой стены.

Орудники презирали запреты мирян. Они возвращались к дому Комыни, думая забрать лыжи с кузовами да и пуститься, благословясь, в Кутовую Воргу. Тайным воинам что день, что ночь. А дырявые прясла с пендерями-черёдниками – вовсе посмешище.

На узком мостике, где начиналось Днище, Шагале взгадило. Делать нечего, свесился за облокотник, отдал рыбам съеденное в «Зелёном пыже». Опять стало смешно: туда и дорога! Порошиному нутру тоже не лежалось спокойно, однако старшинская гордость велела держаться.

– Не это ли гадалка тебе предрекла? – спросил он свысока, когда товарищ утёрся. – В царском городе ершей и раков кормить?

О да! В Шегардае гулять да на Гадалкин нос не зайти!.. Конечно, тайные воины туда завернули. В будний день сыскать вещих жён надежды не много, но два упрямца были вознаграждены. Одна замшелая карга под камнями всё же нашлась. И на предсказание расщедрилась.

Шагала гордо отмолвил:

– Кому ерши да раки, а иные, сказала, царя узрят!

– Тоже мне, честь великая. Царя всякий может увидеть, кто до увенчания доживёт.

– То всякий, а меня рукой прикоснётся! Вот! Не я с его плаща пылинку поймаю! Сам руку протянет и…

– Так, что ли?

Пороша сделал вид, будто замахивается. Шагала весело отскочил. Оба движения по быстроте были недоступны мирянам, но Пороша с оторопью увидел, какими веригами обернулось краткое своеволье. Приятное всемогущество облетело, как снег с ёлки, в которую с налёту въехали лбом. «Ничего! Время есть. Отоспимся у Комыни, а завтра…»

Домовладыка отворил калитку так быстро, словно ждал прямо за нею. Вернув на место запор, он бочком обежал Порошу:

– Не вели казнить, государь вольный моранич… Когда?

– Что – когда?

– Ну… доченька моя бедная… ко благоверным родителям во ирий…

«Вот же!..» Пороша мучительно выстраивал мысли, ставшие такими же косными, как и плоть. Он ещё с мостика должен был распознать тишину возле дома Комыни. Ни печалующих уличан, ни проводных плачей о множестве голосов…

Он ответил надменно:

– Сын Владычицы, приверженный милосердию, даровал твоей дочери ещё день на земле, а ты недоволен? Ступай в дом.

Комыня охнул, прикрыл рот ладонью, побежал к двери. Следом убрался Шагала – тише воды ниже травы. Пороша остался один. Докучной тошноты как не бывало. «Тебя пощадит человек великой судьбы, – пряча сребреник, прошамкала вещая бабка. – А в последние земные мгновения твою руку будет держать брат…» Кровных братьев Пороша не знал, лишь обретённых в доме Владычицы.

«Учитель! – Он вообразил рядом Ветра, не Лихаря. – Помоги честь воинского пути обновить…»

Дурочка сыскалась на заднем дворе, среди любимых колод. Пыхтела, высунув язык. Увлечённо, кропотливо обдирала кору. Пороша мягко приблизился и одним движением сломал Комыничне шею.

Будут назавтра многоголосые плачи. И погребение, где печаль с легкотой об руку пойдут. В свой срок заневестятся разумницы-младшие, сватов дождутся…

По ночному льду Воркуна неслись на лыжах две тени. Передняя покрупнее, вторая поменьше.

По закону попутья

Волнистыми бедовниками, удольями замёрзших рек бежал на север быстрый маленький поезд. Четверо саней, запряжённых неутомимыми псами, по бокам – скорые на ногу лыжники. Вторая нарта, катившая уже по торной полозновице, была накрыта лёгким кожаным ве́рхом на деревянных опругах. Седоку под войлоками и мехами не так вольготно, как в настоящих жилых санях, но тяжёлые сани закладывают оботурами, они не для гоньбы.

Перед лицом колыхалась росомашья опушка глубокого куколя. Царский гонщик Мадан, наследник благородного имени Грихов, то слушал скорбный посвист ветра, то сползал в неверную дрёму. Тогда ему светили девичьи очи, хрустальной капелицей звенел голос, Мадан жадно протягивал руки…

И видение в который раз развеивалось оттого, что сани дёргались или круто сворачивали… или останавливались, вот как теперь.

Рядом звучали голоса. Мадан проснулся окончательно, забеспокоился, приподнялся на локте. Упряжные собаки лениво рылись в снегу, впереди собрались каюрщики и охрана.

– Ишь, лапки из веток еловых, – неразборчиво донёс ветер.

– Совсем скудные.

– И волокуша жердяная. В очередь тащат.

– К востоку держат.

– Этот еле хромает. Вона падал.

– И тот мало не на плечах виснет.

– А не бросают…

Мадан был опытным путешественником. Он понял: его подначальные увидели след. Теперь гадали, кто бы мог здесь пройти. Мадан зевнул, недовольно откинулся в мякоть. Короткий и быстрый путь к Устью был берегом Кияна, но там шли поезда кощеев. Потомку красных бояр одним воздухом с ними дышать было зазорно. Подавно – ехать доро́гой, ими загаженной. Оттого держали путь горой: хлопотно, зато чисто. И вот этот след. А кто мог тянуться здешним безлюдьем прочь от Кияна? Разве что кощеи, повздорившие со своими?

Племяннику обрядоправителя не хотелось думать о вороватых подлых людишках. Закрыв глаза, он опять стал вспоминать красавицу Нерыжень, но уплыть в сладкую дрёму не удалось. По снегу проскрипели лапки Новка, опасного старшины.

– Сделай милость, твоё высокоимёнство, услышь словечко.

– Что ещё? – нехотя отозвался Мадан.

– Люди здесь прошли, боярин. Нужду терпят.

– И что нам?

– Недавно совсем прошли, след ясен. Догнать бы… выручить.

Мадан грозно спросил:

– А ты не забыл, что я с государевым поручением мчусь?

За куколем, меховой харей и повязкой Новки виднелись только глаза, да и те в снежном кружеве поди угадай.

– Государь Эрелис вырос на бедовниках, он приказал бы проверить.

В этом была великая скорбь Мадановых странствий. Когда от окоёма до окоёма колышется белое покрывало, в бездне меж красным боярином и ничтожным порядчиком как бы намечается дно. Это против естества, но чем тяжелей путь, тем сильнее опрощаются люди. В столичных подземельях Новко рта открыть не посмел бы. А здесь, поди ты, спорить дерзал.

– Кому, как не государю, чтить законы попу́тья, – величественно согласился Мадан. – А за государем – и холопам его. Ступай вдогон… Только недолго.

«Спасёшь – мне в заслугу пойдёт. Опоздаем встретить корабль, виноват будешь…»

Новко ушёл со следопытом и двумя порядчиками, взяв чьи-то опорожненные санки. Собаки зарылись в снег, свернулись клубками. Люди ску́чились вместе, обратив к ветру толстые неуязвимые спины. Мадан тщетно искал отбежавший сон.

Когда-то он выезжал в расписных саночках, годных лишь красоваться. И мечты с собой возил им под стать. Нарядные и никчёмные. Сослужить праведным великую службу! Принять малый венец! Посвататься если не к Эльбиз, так к Моэн или Моэл…

Тело ответило лёгким позывом малой нужды, но вылезать на мороз и ветер было слишком обидно.

…С тех пор он поумнел. Кому нужны страшные подвиги и слава, могущая оказаться посмертной? Меж тем как день минует за днём, пронося хмельные лакомства мимо уст?.. Да сгори царственноравность, сгори о́дрань Эльбиз, кисельницы восемнадцатые царевны! Вот если бы Нерыжень в дру́женки выслужить… Ваан сказывал, бывали при прежних царях и такие награды…

Желание отцедить стало сильней, мысли на иное уже не обращались. Мадан, снедаемый вселенской несправедливостью, полез вон из саней.

Спустя время он всё же начал погружаться в сладкую кудель сна, когда молчаливые порядчики встрепенулись. Загомонили, вскочили, ринулись с места. Мадан отвёл лопасть куколя. В струях мелкого снега возникли шаткие тени. Это возвращался Новко. Вёл отысканных по следам.

Найдёнышей было восемь душ ходячих, ещё один ехал закутанный на чунках. Двоих Новко сразу повёл к нарте, где лежал Мадан. Наследник Грихов приподнялся навстречу, представая сильным и важным.

– Вот, твоё высокоимёнство, – поклонился старшина. – Витязей бедующих по твоему слову вернул.

«Витязей?..» Вслух Мадан спросил строго:

– Кто таковы?

Порядчики уже потрошили сани с припасами и тёплой одеждой. Люди не ждали повеления, всем было ясно: помощь к несчастным походникам подоспела у последнего края. На двоих, что приковыляли к саням царского гонщика, страшно было смотреть. Злополучные ходоки, одолевшие невозможный путь с побережья, стояли в изорванных подкольчужниках вместо шуб, на плечах болтались остатки накидок, так обросших снегом, что цвета не разберёшь. Одёжа выглядела набитой чем под руку попало – хвоей, вялой травой с оттепельных полян. Некогда грозные воины еле переставляли ноги. Тощие, измороженные, больше мёртвые, чем живые.

Передний поклонился, как дерево, выбирающее, в какую сторону пасть:

– Ялмаковичами звались, господин…

Голос тоже был страшный, скрипучий, неживой. Второй подался вперёд, хотел что-то добавить, но лишь привалился к товарищу. Вместо воина заговорил Новко:

– Их, твоё высокоимёнство, знамя пало и воевода погиб. Ушли, стало быть, неприкаянные, думали к иному воеводе пристать.

Порядчики натягивали шатры, господский и свой. Сегодня поезд никуда больше не двинется.

Старший витязь с трудом поднял деревянную руку… потянул с головы заснеженный куколь, харю, повязку, открыл чёрное обтянутое лицо.

– Прошу… твоё… высоко… чести ради боярской… вели хотя бы Есеню нашего в сани взять…

Левая скула у него была как будто вдавлена и выправлена, но не очень удачно. Второй витязь наконец разлепил губы:

– Всё забери.

Оба были при мечах, связанных по-походному, за спиной. Мечи были наверняка драгоценные, увитые славой воинских дел. Уж точно грозней и краше того, что сам Мадан в узорных ножнах возил. Хорошо обладать такими мечами…

Слова витязя что-то шевельнули в памяти боярского сына, но смутно.

Пока юный Грих мечтал, как похвалится Трайгтрену и другим старикам, пришлец повторил:

– Всё, что есть… животы наши в победном поле остались. Доспехи на себе унесли… да сами ушли.

«Забери, что есть… жизнь мою и честь…» Перед глазами Мадана вспыхнуло и засияло, он вдруг узрел, какой щедрый подарок протягивала судьба. Юноша приосанился:

– Говоришь, нового воеводу наискивал. А красному боярину Гриху поверишься?

Сутки спустя, в торжественно раскинутом боярском шатре, немного ожившие витязи совершили роченье. Один за другим, по старшинству, они с непокрытой головой преклоняли колено перед Маданом, сидевшим на узорочном коробе. Каждый подавал молодому боярину обнажённый меч, касался правой ладонью походной божницы.

– Во имя Создавших Нас, с чистым сердцем, не храня дурных помыслов и сомнений, объявляю себя человеком высокоимённого Мадана, сына красного боярина Гриха.

И протягивал новому властителю руки, воздетые как для просьбы. Руки в броне многолетних мозолей, в шрамах от оружия и мороза. Мадан принимал эти руки в свои, белые, нарядные. Поднимал воина, возвращал меч, награждал поцелуем в уста. На преданность, на нерушимое дружество.

– Повинен, обязанный верностью, держать с красным боярином разумный совет, обетую подавать ему оружную помощь, стоять под его знаменем в поле, выкупать из вражьего плена… Присягая на подданство, рочусь не поднимать руки против боярина Гриха, не выдавать его тайн, не умышлять ни против него, ни против его крепостей, ни против владений. Быть мне рабом в этой жизни и в той, да не защитит меня щит, да буду я потя́т от своего же меча, да падут на меня стрелы из моего тула, если не сохраню сказанного!

Едва живой Есеня не смог сам выйти на роту. Воевода Горик принёс меч побратима и латные рукавицы, сказал за него.

Расписной короб оборачивался ходячим облаком, возносил наследника Грихов высоко над землёй. На что порядчики, причисленные Гайдияром? Вот оно, домашнее войско, крепкое присяге! Да не какие-то сыновья рыбаков или кружевниц! – настоящие кмети из прославленной Железной дружины! Прихотью воинской судьбы узнавшие поражение, но кто видел непобедимых?

«И я сам их добыл! Не по слову дяди Фирина, не искательствами его! Сам!..»

Корабль в Устье

В Устье второй день держалась оттепель. Стояло безветрие, лишь окоём исподволь наливался тяжкой чернотой. Там, на полпути до Аррантиады, собирались угрюмые полчища, затевался боевой пляс, медленно закипали котлы.

По мнению знатоков, это был очень плохой знак.

– Давненько батюшка Киян с матерью Светынью не понимались.

– Ох, сойдутся! Опять ряжи заново колотить.

– Как так, дяденька? А море приходило намедни? Тоже страху набрались…

– То не страх был. То жених к невесте в калиточку со всем вежеством постучался.

Давно отчалили корабли Сенхана, новый поезд придёт ещё через седмицы, но прибрежное купилище знай бурлило. Сеча у Сечи, уже породившая легенды, вынесла на торг неслыханную добычу, как буря выносит обломки и плавник. Всё бесполезное в пути переселенцы перед отплытием продали, и товары не спешили покидать торг – валились из одних рук в другие, из других в третьи.

Обычно исад занимал просторный луг у реки, кругом долгого ильменя, почти растерявшего береговой камыш. Сейчас палаточный городок мало-помалу переползал на более возвышенные места. Его как будто уже подняло половодьем, хотя неистовая свадьба вселенских начал была ещё далеко.

Галуха, покорный общему движению, тоже потащил саночки на угор. Полозья скрипели по кремнистой земле, сетовали, стенали, оплакивали. Галуха давно продал шубу, сменив её на потасканный заплатник. Худая, подбитая ветошью одежонка, неистребимо пахнувшая чужим телом, вбирала сырость и трудно сохла, суля стать зримым знаком падения и конца. Ни в Шегардай, ни подавно в Выскирег в такой справе уже не дойти.

Только здесь и сидеть, бездумно радуясь ещё одному оттепельному дню… ещё одному дню жизни.

Певец, некогда игравший царевичам, оканчивал свой путь среди распоследнего сброда – вороватых маяков, попрошаек, чающих найма головорезов. Иссякнет торг, и кто-нибудь из этих грубых людей – корыстно ли, спьяну, просто под горячую руку – найдёт ножом его горло. Застигнет спящего и…

…И сбудется давний страх. И рассядется гортань, способная к благогласию превыше их убогого разумения…

Галуха всхлипнул от жалости к себе. Оглянулся в сторону моря.

Поволок саночки дальше, под похоронный скрежет полозьев. Крутой угор был бесконечен, томителен и жесток.

Если так дело пойдёт, не миновать продавать вагуды из сундука.

И вот тогда – точно конец. Это как ноги себе отрезать ради сытной похлёбки. Брюхо добра не вспомнит, а другие ноги где взять?

Галуха кое-как разогнал невыносимые мысли, налёг на алык, торопясь занять местечко повыше. Впереди была ночь, и он надеялся её пережить.

Здешние ночи стояли гораздо светлее, чем в коренной Андархайне. В торговом становище мало кого сморил крепкий сон, люди проверяли надёжность шатров, беспокойно поглядывали на море и на небо.

Когда вода тихо поползла на берег, Галуха это заметил чуть ли не первым. Только не увидел, как другие, – услышал. Едва сгустились сумерки, и отточенный слух игреца уловил перемену в песне реки. Сделался различим низкий рокот, исполненный то ли гнева, то ли пылкого ожидания. Галуха не хотел верить тому, что явственно слышал, но чуть погодя долетели отдалённые крики. Воображение тотчас нарисовало разинутую пасть волны вроде той, что он видел у Сечи. Только много чудовищней – до самого неба. Галуха выскочил из-под утлого полога, не успев родить осознанной мысли. Взгляд тотчас обратился на запад… чтобы упереться в кромешную стену, мчавшуюся с Кияна.

Галуха закричал, сорвался в бессмысленный бег, запнулся, упал, начал ждать сметающего удара… понял наконец, что не волна летела на берег, а голомня вызревшей бури.

Люди кругом деловито крепили палатки. У кого были надёжные жилые сани – сворачивал шатры, прятался в болочке. Упряжные оботуры нашли себе заветерье, скучились в нераздельный целик, обратились к морю хвостом.

Галуха перевёл было дух, но тут волосы заново приподняли куколь. Могучая Светынь дыбилась, готовая броситься в яростные объятия Кияна. Ильмень, всегда отъединённый от русла широкой галечной гривой, превратился в жадный чёрный язык, щупальце, загребущую руку, подползавшую к обитаемому угору… такому отлогому и плоскому, вот-вот зальёт…

Пока Галуха таращил глаза, мысленно отдавая короб с вагудами, санки, одёжу до исподних порток… какое, и портки тоже, за право жить ещё день… – ударила голомня. Мрак над Кияном стал вдруг смутно белёсым, обратился снежной стеной, весь скопом рухнул на берег. Чёрная оттепельная земля вмиг поседела. Галуха перестал видеть и слышать, его хлестало, крутило, повергало на четвереньки, в рот, разинутый для дыхания, снегу вбивало больше, чем воздуха. Потом чем-то облепило, окутало, ослепило вконец, он забился, пытаясь освободиться, узнал свой полог, сорванный вихрем. Кое-как выпутавшись, Галуха пополз вперёд, чтобы вскоре наткнуться на опрокинутые чунки. Хвала Владычице Милосердной, он недалеко от них убежал.

Вот минул первый натиск подсивера. Галуха смог оглядеться. Половина шатров перестала быть, превратившись в отлогие бугорки. С тех, что выстояли, отвалами сходил снег. Примятые бугорки шевелились. Люди откапывались, откапывали друг дружку. Звучали матерные славословия, благодарственные, весёлые, злые.

Разошедшийся накат корёжил причалы. Тяжёлые брёвна вздыбливались и ломались. Со стонами расседались крепкие ряжи.

– Опять лес добывать, в который раз всё заново строить, – горевали где-то рядом.

– Сказано, гриву перекопать бы, – упрямо ворчал другой голос.

Первым побуждением Галухи было закутаться в полог, лечь позади санок и ждать, чтобы выдохлась буря. Что-то мешало ему, наверное мутный свет, рисовавший палатки жемчужными призраками по тёмному своду. А там, дальше, еле видимая сквозь потоки чуть поредевшего снега, врывалась в Киян грохочущая Светынь. Клубящимся чёрным клинком – в нависающий, необозримый колышень. Рубеж отмечала сутолока волн, скалившихся буйными гребнями. И в этой борьбе жила песня. Голоса, полные божественного величия. Подголоски, гулы, посвисты, звоны…

Песня завораживала. Галуха забыл сквозной холод, мысленно обозревая известные ему вагуды. Шувыра, бубен, глиняная дудка…

Громкий крик прервал восторженные раздумья:

– Корабль!

Кто-то очень глазастый различил в несущейся тьме тугую косыню паруса, увязанного ради лютого ветра.

– Разобьётся, – предрекли слева.

– Может, волной вынесет что, – понадеялись справа.

– Какое! – отмахнулись сзади. – Щепочки не уцелеет.

Галуха оставил брезжившие погудки, напряг зрение. Кому-то было угрозней и хуже, чем ему самому, и на это стоило посмотреть.

Злые предсказания не сбылись. Отчаянный кормщик умело опирался на ветер и, кажется, знал каждый камень-поливуху в устье Светыни. Оседлав волну, корабль миновал буруны сутолоки, опасно припал на левую рыбину, перепрыгивая затопленную гриву…

Вошёл в ильмень.

– А я о чём? Давно пора проран выкопать!

– И что назавтра от твоего прорана останется?

– А испытать, чья возьмёт!

Галуха ещё посмотрел, как смелые корабельщики сворачивают парус, находят место для высадки. Однако заплатник с чужого плеча был слишком скудной заступой от ледяных стрел ветра. Галуха закутался в полсть, сверху добавил полог, лёг за санками. Буря гнала снег, выла над головой.