Текст книги "Коронованная демократия. Франция и реформы Наполеона III в 1860‑е гг."

Кроме того, законодательные поправки 1867 г. не изменили законотворческих функций Сената, чего, в сущности, и добивались бонапартисты, сохранившие свои посты именно в Сенате: по словам Персиньи, Сенат – это неоспоримый и нерушимый авторитет в государстве, наиболее преданная опора императора, охраняющая его от непостоянного, подверженного многосторонним идеологическим веяниям парламента; Сенат – это основной контролер свобод. «Когда свобода опьянила нацию, когда Законодательный корпус почувствовал себя увереннее, Сенат продолжает рассматривать законы, в особенности политические, вводить в них улучшения, указывать на те ошибки, которые не замечает парламент, занятый злободневными заботами. Эти обстоятельства должны заставить почувствовать необходимость в Сенате, обратиться к его авторитету, искать поддержки в его опыте… Сенат – это равновесие и гарантия умеренности и стабильности в то время, когда свободы распространяются все шире»[227]227
  Archives nationales. Fonds Persigny. 44 AP-16. Senat. Compte rendu analytique du 12 Mars 1867.


[Закрыть]. Закон, принятый весной 1867 г. (одним из самых настойчивых его инициаторов был именно Персиньи), сохранял за Сенатом так называемый сенатус-консульт, то есть право обсуждения законов и внесения в них поправок вслед за Законодательным корпусом. Сенат, согласно новому закону, имел право отклонить рассмотренные в парламенте законопроекты, которые «являются направленными против Конституции, против религии, морали, свободы вероисповедания, свободы личности, против равенства граждан перед законом, против права неотчуждаемости частной собственности, против принципа несменяемости чиновников. Сенат имеет право отправить тот или иной закон на повторное рассмотрение в Законодательный корпус. Если при повторном чтении закон одобрен Законодательным корпусом без внесения поправок, Сенат вновь ставит вопрос об отклонении или принятии этого закона. В этом случае Сенат может выражать свое мнение в письменном докладе императору»[228]228
  Ibid.


[Закрыть]. Перечисленные выше принципы, казалось бы, являются фундаментальными либеральными ценностями, однако Сенат получал явное право толковать их по своему усмотрению и забраковать как «угрозу свободе личности» любой закон, исходящий от оппозиции. Приведенный выше перечень законопроектов свидетельствует об отказе правительства удовлетворить некоторые требования либералов: например, принцип сменяемости чиновников и введения их ответственности; кроме того, закон о Сенате противоречит либеральной программе, чьей целью была отмена сенатус-консульта.

Однако осенью 1869 г. в Конституцию была внесена поправка, согласно которой любая новая поправка к основному закону должна была обсуждаться сначала в парламенте, затем передавалась в правительство, после – в Государственный совет. Если он отвергал предложение правительства, то проект возвращался в Законодательный корпус, который и должен был определять его судьбу. По сравнению с предыдущими это был более либеральный закон.

Но это нововведение не сделало парламент более влиятельным. Наиболее наглядное свидетельство функционирования новой системы – ход самих парламентских дебатов. По ним можно видеть, что чтение каждого нового проекта закона от оппозиции или подача запроса правительству рождались в муках и сопровождались бурными прениями и проявлениями недовольства со стороны бонапартистов, часто чтение предложений либеральных законов откладывалось на последний момент или же вообще не происходило. После 19 января все преобразования и поправки поступали «сверху» и редко выходили за рамки изначально запланированных реформ; несмотря на жаркие дебаты и полную свободу слова в парламенте, где высказывались даже самые радикальные идеи республиканцев, победителем в итоге оказывалась инициатива императора: обсуждались его проекты. Республиканская оппозиция (Л. Гамбетта, Ж. Фавр, Ж. Симон, Ж. Ферри и др.) сочла реформу парламента фиктивной и продолжала выступать с требованием отмены законов от 19 января и замены их простым и четко прописанным правом Законодательного корпуса принимать и изменять законы без иных инстанций. Однако голоса республиканцев не были услышаны. В конце 1860-х гг. и среди либералов наступает разочарование в этой реформе: «И все же, кто, император или парламент, направляют политику в нашей стране?», – недоумевает автор одной из статей в журнале «L’Avenir national»[229]229
  L’Avenir national. 3 Mars 1870.


[Закрыть].

В сущности, расхождения между официальной линией (император и либералы) и республиканской оппозицией касались того, кому должно принадлежать право вносить закон: монарху или народным представителям? Либералы оставляли представительному органу только расширенное право обсуждения и поправки, но не инициативы. Император сформулировал принцип парламентской реформы в одном из писем Руэру: «Наиболее важными реформами я считаю расширение полномочий избирательных советов: право палаты депутатов голосовать по торговым соглашениям и большую свободу права запроса и поправок»[230]230
  Archives nationales. Fonds Bonaparte. 400 AP-44. Correspondance avec Rouher.


[Закрыть]. Такая свобода была дана. Но в глазах республиканской оппозиции она произвела перемены в форме, но не в содержании, не в системе отношений между исполнительной и законодательной властями. Республиканцы отвергали умеренный парламентаризм либералов с совмещением в нем двух инициатив – монарха и Законодательного корпуса. Республиканский идеал – парламентская республика, где народ-суверен передает свое право представителям – депутатам: «Есть только одна власть, стоящая превыше всех прочих: коллективная власть всей страны, представленная депутатами»[231]231
  Gambetta L. Discours et plaidoyers politiques. Paris, 1881. Vol. 1. P. 18.


[Закрыть]. Безжалостным оценкам подвергались деятельность парламента и государственного аппарата как безвольных марионеток, управляемым императором; архитекторы «либеральной империи» произносили много громких и красноречивых фраз о свободах и суверенитете граждан, на самом же деле ни одна из проблем не была решена – создалась лишь видимость демократии при институтах, сохранивших зависимость от воли монарха и его личных прихотей: «Наши государственные мужи, – пишет Рошфор, – настолько хорошо осознают свое раболепие, что не осмеливаются признаться в нем публично и поэтому заставляют официальные журналы писать о том, что они действительно обсуждали тот или иной закон перед его принятием»[232]232
  La Lanterne. No. 44. 1869.


[Закрыть]. В итоге, по мнению республиканцев, обсуждение и принятие законов оставалось полностью срежиссированным императором: «Это пресловутое право парламентского запроса, которое подразумевает, что ни один депутат не смеет подать запрос правительству, пока оно само не сочтет нужным принять этот запрос – все эти кривляния и ужимки, придуманные для того, чтобы внушить нации и Законодательному корпусу, что он – не театр с декорациями, – и это император называет либеральными уступками?»[233]233
  La Lanterne. No. 59. 1869.


[Закрыть]. По мнению республиканцев, либералы, договорившиеся с императором, превратились в новую «партию власти» взамен бонапартистской и становятся столь же управляемыми и зависимыми от решений главы государства.

Республиканцы не видели разницы между бонапартистским десятилетием и преобразованиями «либеральной империи» – согласно их позиции, самым крупным просчетом либеральной программы было сохранение полномочий монарха при демократических институтах; такая компромиссная система вредна как для монархии (она придает лицемерный характер традиционным монархическим принципам, которые, при всех их издержках, следует чтить как дань национальной истории), так и для республики, вселяя неудовлетворенность в сердца масс, делая демократические институты лицемерными. Невозможно совместить конституционную монархию со всеобщим избирательным правом, так как ответственным за судьбу народа становится монарх, а не сам народ; а фундаментальным республиканским принципом было именно возложение на народ всей ответственности за свою судьбу и за судьбу избранного им государя. Суверен – это нация, государь – лишь чиновник на службе у этой нации, и ее неотъемлемое право – требовать от этого чиновника, смещать его за неисполнение своих обязанностей. Подлинная демократия, подлинная свобода не могут быть дарованы свыше монаршей милостью: в таком виде они в любом случае останутся ущемленными, подконтрольными государю, а не народу, и тем самым происходит узурпация народных прав: «Свобода может существовать при любой форме правления, но есть только один режим, который гарантирует, закрепляет свободу – республика»[234]234
  Gambetta L. Discours et plaidoyers politiques. Paris, 1881. Vol. 1. P. 28–30.


[Закрыть]. «Ни один вид монархии не может отвечать требованиям демократии и революции, ни один вид монархии не может приспособиться к свободам и всеобщему избирательному праву»[235]235
  Allain-Targé H. La Republique sous l’Empire. Paris, 1939. P. 149.


[Закрыть].

Бонапартисты обрушились на реформу с не менее жесткой критикой, чем республиканцы. Как уже было отмечено выше, одним из самых непримиримых противников компромисса империи с демократией был герцог де Персиньи. Он готов был одобрить реформы только если они способствовали сохранению авторитета и сильной власти императора, но постоянно предупреждал об опасностях чрезмерного потакания оппозиции. Он, будучи самым непосредственным участником событий, задействованным в государственной машине, считал смену политического курса результатом интриги либералов против бонапартистов, причем император в его описании предстает жертвой происков оппозиции, решившей захватить власть. Для республиканцев смешение монархии и демократии было преступлением против народного суверенитета, против демократии; для консерваторов это было преступлением против монархии, осквернение особы императора с его широкими полномочиями, общенациональным авторитетом, всеобъемлющим контролем над всеми институтами. Парламентский режим мешает цементированию общества на основе единой идеологии, являя собой борьбу идей и партий; раскол на мелкие группы, соперничество между ними ведут к эрозии единства, вовлекают правительство в паутину политической борьбы, в то время как оно должно быть независимо от брожений и требований партий и общества. Это, в свою очередь, подрывает авторитет самого правительства и монарха, который становится объектом нападок со стороны партий и всех недовольных деятельностью министров и парламента, но император неприкосновенен и неподсуден, за беспорядки и бедствия в стране ответственен не он, а погрязшие в мелочном соперничестве парламентские фракции: «В этой ситуации вызывает наибольшие опасения то обстоятельство, что общественное мнение судит о деятельности правительства на основе раздоров в идеях и программах… При виде всех противоречий, раздирающих министерства, при виде верных сторонников правительства, низвергнутых врагами, при виде интриганов и подчинения интересов народа частным интересам… одни решат, что император окружен предателями среди его недостойных слуг; другие решат, что страна брошена на произвол судьбы без правителя, без руля и ветрил…»[236]236
  Duc de Persigny. Mémoires. Paris, 1896. P. 311.


[Закрыть].

Персиньи – противник парламентской монархии, поскольку она нивелирует полномочия государя и делает министров подотчетными парламенту; это приводит к узурпации властных полномочий у монарха в пользу депутатов, «поглощению власти исполнительной властью законодательной… Либералы и республиканцы стремятся к установлению режима, противоречащего как институтам империи, так и принципу американской парламентской системы, запрещающей представителям администрации, министрам, чиновникам отчитываться о своей деятельности перед парламентом»[237]237
  Duc de Persigny. Mémoires. P. 505.


[Закрыть]. Власть должна быть изъята у парламента – при наличии множества фракций создается фактически несколько правительств, несколько государей, страна оказывается на грани политической раздробленности. Исполнительная власть и законодательная инициатива, контроль за общественной жизнью, идеологией, разработка всех политических стратегий должны принадлежать одному лицу – монарху. «Цивилизация, – писал он, – никогда не могла сделать ни шага без воли одного человека, человека решительно действующего, поскольку только один человек может быть истинным представителем народа, активным выразителем его воли, способным выразить в себе определенную стадию развития человечества. Единство – основное условие для созидания и действия»[238]238
  Ibid. P. 469.


[Закрыть]. Преступны те либеральные принципы, согласно которым «монарх царствует, но не управляет»; монарх должен быть реально действующим, авторитетным, сильным, ибо кто, как не он, воплощает собой государство: «То, что нужно Франции – это государь, которого она любит и уважает, который царит и управляет, в котором сосредоточена наивысшая мудрость и твердость духа, который способен прославить имя французов…»[239]239
  Quentin-Bauchart. Etudes et souvenirs sue la Deuxième Republique et le Second Empire. Paris, 1902. Vol. 2. P. 379.


[Закрыть]. Консерваторы возлагают все властные полномочия, ответственность и принятие решений на государя, отца нации, пастыря масс, неспособных к самоуправлению, к организации и самостоятельному формированию своих интересов и чаяний.

При этом столь верный соратник императора, как Персиньи, тем не менее, не выступает противником самой идеи «либеральной империи». Он полагает, что гражданские свободы необходимы для успокоения страстей в массах, для их просвещения, вовлечения в политическую жизнь[240]240
  Duc de Persigny. Mémoires. P. 499.


[Закрыть]. Можно сказать, что в данном контексте он выступает с позиций либерального консерватизма, придерживаясь верности монархии как идеального государственного строя, но при наличии гражданских свобод для поддержания мощной социальной базы режима. Опять же для консерваторов реформы – способ спасти не демократию, но императора, династию. «Нельзя не отдать должное усилиям авторитарной империи, попыткам спасти себя, шаг за шагом отвоевывая свои владения у губительного парламентаризма, низвергнувшего два предыдущих правительства…», – полагал сенатор Кантэн-Бошар[241]241
  Quentin-Bauchart. Etudes et souvenirs sur la Deuxième Republique et le Second Empire. Vol. 2. P. 354.


[Закрыть]. Если приоритет республиканцев – суверенитет нации, то для консерваторов – суверенитет монарха, который, по их мнению, ущемляется режимом «либеральной империи».

2. Свобода прессы и собраний

Наиболее болезненным вопросом, волновавшим реформаторов, была свобода прессы. И либералов, и республиканцев возмущал факт наличия жесткой административной цензуры периодических изданий, рассмотрение так называемых преступлений прессы особой комиссией на закрытых заседаниях, сложная система предварительных разрешений и внесения финансового залога для публикации газеты или журнала. Громкие призывы оппозиции к внесению поправок в закон о прессе начали звучать еще с начала 1860-х гг., когда группа депутатов-либералов подписала обращение к императору, в котором существующий порядок был назван «противоречащим прогрессу общества… и Конституции, гарантирующей всеобщее избирательное право»[242]242
  Archives nationales. Fonds Persigny. 44 AP-16. Le Manifeste libéral.


[Закрыть]. По словам современника тех событий, историка и публициста Л. Прево-Парадоля, «всеобщее избирательное право немыслимо без политической прессы, обладающей полной свободой, которая подчиняется только суду присяжных и несет наказание только в случае наличия в ней клеветы. Эти издания должны быть дешевыми и легко доступными, дабы проникать в широкие массы, и достаточно многочисленными, чтобы представлять различные мнения и создавать равновесие для себя самих»[243]243
  Prevost-Paradol L. La France nouvelle. Paris, 1868. Р. 54.


[Закрыть]. Однако в тот период Наполеон III остался непреклонен и считал, что «стабильность превыше свободы»: именно так он ответил на воззвание оппозиции, подчеркнув, что время дарования свобод еще не пришло[244]244
  Archives nationales. Fonds Persigny. 44 AP-16. Correspondance avec l’Empereur.


[Закрыть].

В речи императора перед парламентом 19 января 1867 г. прозвучали лишь общие фразы о необходимости политических свобод, но не было дано конкретных обещаний относительно реформы свободы слова. Власть в данном случае легко понять, ведь пресса всегда была ее самым острым, опасным и непредсказуемым критиком, и общественное мнение могло пошатнуть столь кропотливо выстроенные стабильность и спокойствие. Разработка нового закона о прессе требовала искусного лавирования и компромиссов: битва мнений должна была находиться под присмотром официальной власти и не выходить за определенные рамки.

Весной 1867 г. Э. Оливье предложил императору вариант закона о прессе: отмена категории «преступлений прессы», которые отныне должны были перестать считаться уголовно наказуемыми и перейти в ведение суда присяжных наравне с обычными гражданскими делами; изъятие дел о периодической печати из ведения существовавшей доныне правительственной комиссии; разрешить любому гражданину свободно публиковать периодическое издание без предварительного денежного взноса; сокращение штрафов для прессы за «оскорбление властей» в три раза. Именно этот вариант закона стал наиболее обсуждаемым в Законодательном корпусе. Император, однако, не согласился со столь решительными мерами и в том же году предложил проект закона, согласно которому пресса ограждалась от вмешательства чиновников введением так называемых исправительных судов: в этих судах не присутствовали правительственные чиновники, но в то же время они проходили в закрытом порядке, в них не предусматривалось участие присяжных. В этой редакции закон был принят. Вопрос о подчинении прессы обычному суду присяжных так и не был рассмотрен. Либеральную оппозицию, с надеждой взиравшую на проект Оливье, возмутили подобные подмена и обман: «в таком случае не называйте это свободой», – пишет «L’Opinion nationale»[245]245
  L’Opinion nationale. 2 Janvier 1868.


[Закрыть]. Либеральное издание отмечает, что император отклонил предложение Оливье разрешить обсуждение и анализ на страницах журналов парламентских дебатов. В одном из своих писем Руэру в 1868 г. Наполеон III окончательно разбивает надежды оппозиции: «необходимо обезопасить себя от нападений прессы… появляются статьи, как, например, в „L’Opinion nationale“, которые нужно передать в руки правосудия»[246]246
  Archives nationales. Fonds Bonaparte. 400 AP-52. Correspondance avec Rouher.


[Закрыть].

Одновременно происходит решающее событие: Законодательный корпус к лету 1868 г., явно под давлением оппозиции, активно берется за обсуждение проблемы прессы и предлагает новый закон. Согласно его положениям, «каждый совершеннолетний гражданин Франции, обладающий гражданскими и политическими правами, может без предварительного разрешения издавать периодическое издание (под предварительным разрешением имелся в виду запрос к специальной правительственной комиссии. – М. У.); ни один журнал не может быть выпущен, если в префектуры полиции Парижа и департаментов не были поданы в течение пятнадцати дней декларации, содержащие: название журнала, имя, место жительства и подтверждение права издателя и редактора на издание, сведения о типографии, в которой издание должно быть отпечатано… любое противодействие вышеуказанным распоряжениям облагается штрафом согласно декрету 1852 г… гербовый сбор сокращается до пяти сантимов в департаментах Сены и до двух сантимов в остальных… от налогов освобождаются предвыборные плакаты кандидатов… штраф не может составлять более трети залога в журналах, посвященных политике или социально-экономическим вопросам… перед публикацией издание должно быть представлено в префектуру для рассмотрения главой департамента или мэром (для маленьких городов) в двух экземплярах, подписанных редактором… в качестве редактора не могут выступать члены Сената или Законодательного корпуса, в противном случае взимается штраф от 500 до 3000 франков… публикация в журнале статьи, написанной лицом, не обладающим гражданскими и политическими правами, или которому запрещено пребывание на территории Франции, облагается штрафом от 1000 до 5000 франков… по делам нарушений, совершаемых прессой, осуществляется вызов к исправительному трибуналу…»[247]247
  Archives nationales. Fonds Rouher. 45 AP-5. La loi sur la presse.


[Закрыть].

Текст этого закона исчерпывающе характеризует создавшуюся ситуацию: отныне не существует серьезных бюрократических препятствий для регистрации и публикации журнала, но суровыми остаются меры наказания за нарушение установленных правил, сохраняется особый трибунал по делам прессы, приравненных не к гражданским (как требовали либералы), а к уголовным преступлениям. Закон сохранил прежний перечень действий, за которые пресса подвергалась наказанию: «вмешательство в частную жизнь» и «оскорбление власти» – последний пункт был особенно ненавистен республиканцам, полагавшим, что задача прессы – бичевать власть; «недостаточно просто провозгласить свободы, главное – устранить препятствия на их пути»[248]248
  См.: La Lanterne. 20 Janvier 1868.


[Закрыть]. Нетрудно сделать вывод о том, что под «оскорблением власти» могло подразумеваться любое несогласие с политикой правительства, любая, даже самая невинная критика. «Либеральное правительство провозглашает уважение к свободе мнений, но обязывает эти мнения уважать авторитет власти», – с сожалением констатировал «L’Opinion nationale»[249]249
  L’Opinion nationale. 6 Février 1870.


[Закрыть]. Реформа в области свободы печати стала самым тяжелым разочарованием для оппозиции, не только республиканской, но и либеральной.

Подтверждение тому, что положение периодических изданий отнюдь не улучшилось, мы находим в рапортах полиции департаментов и Парижа председателю Государственного совета Руэру: «процессы по делам журналов рассматриваются криминальным отделением, с помощью досье на каждый журнал и проверкой сведений о каждом журналисте… с начала года прошло уже более 200 таких дел»[250]250
  Archives nationales. Fonds Rouher. 45 AP-2. Rapports du Préfet de police.


[Закрыть]. Неутешительную картину рисуют и свидетельства журналистов и редакторов: упрощение процедуры регистрации издания и рост количества заявленных изданий теряют смысл при столь жестких наказаниях, контроль полиции ничуть не ослабел по сравнению с предыдущим десятилетием, продолжаются преследования за «оскорбления власти» и подозрительное отношение к независимым журналистам[251]251
  Archives nationales. Fonds Barrot. 271 AP-38. Correspondance.


[Закрыть]. Согласно данным, предоставленным правительством, количество политических журналов, издаваемых в департаментах, с конца 1868 до конца 1869 г. возросло с 398 до 460[252]252
  Journal ofciel. 8 Janvier 1870.


[Закрыть]; но при этом не уточняется, какой направленности были эти журналы – оппозиционные, умеренные или бонапартистские. В Париже количество политических изданий за тот же период возросло с 82 до всего лишь 88, в то время как количество неполитических изданий росло гораздо быстрее: в конце 1868 г. их было 606, к концу 1869 г. появилось 207 новых изданий[253]253
  Ibid.


[Закрыть]. Среди рядовых граждан, простого, малообразованного народа, сохранялось скептическое отношение к свободомыслию в прессе; по свидетельству республиканца Жюля Фавра, занятого в социальной благотворительности и тесно общавшегося с крестьянством и мелкой буржуазией в департаментах, часто свободу прессы рассматривали как дарование журналам права оскорблять личность столь чтимого народом императора и сеять раздор в умах граждан, отрицая созданное Наполеоном III «консервативное государство всеобщего благосостояния»[254]254
  Archives nationales. Fonds Favre. 244 AP-1. Correspondance avec Gambetta.


[Закрыть].

Тем не менее оппозиция (главным образом республиканская) продолжала настаивать на внесении в закон поправок. В 1870 г. группа депутатов во главе с Л. Гамбетта предложила изъять из закона статью, запрещающую публиковать отчеты заседаний по преступлениям прессы. Пресса, полагали республиканцы, не будет свободна, пока она продолжает находиться в руках префектов, то есть исполнительной власти[255]255
  Journal ofciel. 8 Janvier 1870.


[Закрыть]. В свою очередь, бонапартисты предлагали свои меры: ужесточение штрафа или тюремного заключения за оскорбление личности императора и его семьи в прессе; или же, в качестве уступки республиканцам, все же передать прессу в ведение суда присяжных, но расширить присутствие среди них административных лиц, префектов, членов городских советов и представителей местных исполнительных властей, или учредить их контроль над судами присяжных.

Ни одна, ни другая сторона не были услышаны правительством. Декларация о свободомыслии на страницах периодических изданий оставалась фиктивной при сохранении полицейского контроля; по сути, предварительная цензура (существовавшая по закону 1852 г.) заменялась цензурой после выхода журнала из печати. Такое положение позволяло выйти в свет немалому количеству новых журналов различного направления (самым известным был республиканский «La Lanterne» под редакцией Анри Рошфора), но не снимало с их издателей угрозы штрафа или тюремного заключения. «Эта мышеловка, в которую император подложил кусок сыра по имени „свобода“ – чем она отличается от прежней системы? Раньше преследовали журналы, теперь – журналистов», – писал А. Рошфор[256]256
  La Lanterne. No. 51. 1869.


[Закрыть].

И все же, несмотря на сохранение карательных мер, «революционные» издания продолжали активнее распространяться во Франции. Если обратиться к рапортам префекта полиции Парижа, то станет ясно, что по меньшей мере в столице публике были беспрепятственно доступны запрещенные правительством издания «Le Reveil», «Le Rappel» и «La Révolution». Они изымались полицией при обысках «подозрительных лиц» на публичных собраниях. При этом известно, что издатели этих журналов, например, Ш. Делеклюз, находились в эмиграции в Бельгии или Швейцарии и распространяли свою пропаганду во Франции подпольно. «Эти люди пользуются полной безнаказанностью и полной свободой действий», – писал префект[257]257
  Archives nationales. Fonds Rouher. 45 AP-8. Lettre du Préfet de police à Son Excellence Ministre de Justice.


[Закрыть]. Действительно, благодаря снятию ограничений с издания журналов республиканцы и их печатные органы получили возможность открыто высказать свое отношение к проводимым реформам и к существующему режиму. И здесь сработал неизбежный в таких ситуациях механизм: почувствовав тонкую струю свежего воздуха, защитники свободы прессы уже не могли остановиться и все их презрение к правительству, вся ярость их критики наводнили интеллектуальную жизнь французов. Неблагодарность? Да, с точки зрения правительства. Но с позиции объективной закономерности развития социальных отношений – самая здравая ситуация.

Как полагал Э. Оливье, эта реформа действительно породила явление не менее опасное, чем цензура – неуважительное отношение к власти: можно ли говорить о действительно достойной свободе прессы и мнений, если под нею понимается безнаказанность хулителей и разжигание в массах презрения к национальным лидерам, высмеивание даже самых благих начинаний монарха только потому, что он вызывает личную неприязнь у автора памфлета?[258]258
  Olivier E. L’Empire libéral. Vol. 10. P. 395.


[Закрыть] Здесь, безусловно, необходимо разглядеть грань между рациональной критикой и откровенными издевательствами. Оливье с горечью признавал, что подобные издания нацелены на завоевание дешевой популярности у плохо образованной толпы, более того, возбуждают ее низменные инстинкты – равнодушие и анархизм; они циничны и не считаются с законами морали, которые для либералов были неотделимы от гражданских свобод; «я нахожу прискорбным, – писал Оливье, – то, что толпа, которая остается безразличной к серьезным произведениям, легко поддается влиянию этого низкого, корыстолюбивого и презрительного памфлета»[259]259
  Ollivier E. L’Empire libéral. Vol. 11. P. 5.


[Закрыть]. С другой стороны, Оливье признавал подобную картину неизбежным следствием демократизации общественных институтов и, вместе с ними, нравов – в молодом гражданском обществе свободы часто принимают карикатурные формы. Некоторые либералы и вовсе призывали не расценивать свободу прессы столь серьезно – этот шум среди толпы не расшатает государственный строй; что поистине влиятельное мнение исходит от хорошо образованных и мыслящих людей, а не от черни, и эти люди никогда не ввяжутся в «войну, объявленную империи людьми, привыкшими считать, что правительства можно свергнуть при помощи листовок и журнальных статей»[260]260
  Claveau A. Souvenirs politiques et parlementaires d’un témoin. Paris, 1913. P. 256.


[Закрыть].

Отношение бонапартистов к реформе прессы было неоднозначным. Персиньи признавал, что к началу 1860-х гг. цензура в периодических изданиях стала для империи губительной, подвела общество к опасной черте, так как «закручивание гаек» было эффективным только в первые годы после революции 1848 г., но на данном этапе во избежание нового взрыва необходимо предоставить нации слово. Порочность цензуры прессы в том, что она обманывает нацию, рисуя перед нею искаженный образ монарха: «самым низким поступкам или неудачам министров возносились похвалы, на страницах журналов фигурировали самые недостойные в государственном аппарате личности, а император становился мишенью гнева и насмешек публики…»[261]261
  Duc de Persigny. Mémoires. P. 411.


[Закрыть]. Таким образом, освобождение прессы и свобода слова защитили бы, по мнению Персиньи, властвующую особу от клеветы и очистили бы ее в глазах народа, обманутого не монархом, но его преступными министрами и советниками. Что, впрочем, не помешало бонапартистам обвинять либералов в чрезмерности масштабов дарования этой свободы, ибо это лишь всколыхнуло революционно настроенную часть общества[262]262
  Quentin-Bauchart. Etudes et souvenirs sur la Deuxième Republiqueet le Second Empire. Paris, 1902. Vol. 2. P. 422.


[Закрыть]. Поэтому Персиньи настаивал на сохранении прежней системы наказания периодических изданий: он полагал, что жесткая критика власти в прессе может быть расценена как политическое преступление, а журналистов должен в таком случае судить особый суд по преступлениям прессы[263]263
  Duc de Persigny. Mémoires. P. 412.


[Закрыть]. Но, как и либералы, Персиньи полагал, что свободная пресса – наилучший способ избежать конфликтов власти и общества, их взаимных предубеждений, непонимания; пресса внесет ясность и определенность в эти отношения, общество и власть смогут свободно общаться и высказываться, общество сможет судить о государе и правительстве по их реальным делам, а не по домыслам; свобода прессы сделает бессмысленным стремление масс бунтовать, а государства – прибегать к репрессиям: «Свобода прессы – это преграда злоупотреблениям власти, амбициям и интригам. Сильной власти, действующей в интересах нации, нечего бояться и скрывать, напротив, свобода дискуссий – для ее же блага. Свобода прессы – это обмен идеями, естественный и закономерный для любого социального организма, для современного общества…»[264]264
  Ibid. P. 414.


[Закрыть]. Бонапартисты признают, что принципы 1789 г. уже давно стали национальной платформой, примиряющей все политические силы, а в число этих принципов входит и свобода слова. Поэтому в данном аспекте вопрос лучше ставить под иным углом: в какое русло нужно направлять эту свободу? Конечно же, в русло защиты авторитета императорской особы от грязи со страниц бульварной прессы, существующей ради развлечения черни. Раз уж распространение такого рода прессы в современном обществе неизбежно, задача правительства – контролировать эту прессу, защитить от нее императора и наиболее образованную часть общества[265]265
  Comte de Maugny. Souvenirs du Second Empire. Paris, 1889. P. 230.


[Закрыть].

Столь бурные и противоречивые страсти вокруг вопроса о свободе прессы отметили собой важную особенность данного периода. Ею стала невероятная популярность почти совсем новой отрасли общественной деятельности – политической журналистики, ее проникновение во все сферы социально-политической жизни. Журналистика отныне формирует и направляет взгляды, образ мыслей и даже стиль жизни, управляет информационными потоками, она влиятельна и доступна, она – знак эпохи, в которую общественное мнение переместилось из литературы и салонов на улицы, на страницы журналов и газет. Более полувека относительных свобод прессы не прошли бесследно для французского общества, оно научилось воспринимать широкую социальную полемику как неотъемлемую часть своей жизни, газеты и журналы стали для него наиболее эффективным способом выражения мнений и обмена информацией. Не просто популярность, но жизненная необходимость периодических изданий различных идейных направлений для французского общества того периода сравнима, например, с современной системой интернет-блогов, которые используются не просто как составляющая информационного потока и личного общения, но имеют яркую социальную окраску, влияют на политические решения и общественную жизнь, помогают в самоорганизации граждан и в выражении их требований к правительствам. Подобно тому как социальная сеть facebook и блог twitter были задействованы в эскалации массовых протестов во время «арабской весны» 2011 г., так и во второй половине XIX в. либеральные, республиканские и социалистические газеты вполне могли всколыхнуть народные волнения или развернуть полемику по острым социально-политическим вопросам. Как уже говорилось в предыдущей главе, развитие технологий и совершенствование средств связи и передвижения неизбежно сопровождается ростом потоков информации, которые распределяются в той или иной степени между их «оракулами» – прессой.