Текст книги "Похождения Козерога"

Прокурорша

Мою маму в Раменском и уважали, и побаивались. Мужчины при общении с этой молодой, вызывающе красивой женщиной заметно балдели. А представительницы прекрасного пола становились подругами, почитательницами или тайными завистницами.

Анна Борисовна Гаврилова.

О том, что сказала, что сделала «прокурорша», тут же становилось известным, обсуждалось во всем городе. Анна Борисовна Гаврилова резко выделялась из среды жён ответработников, к ней шли за советом, у неё искали поддержки. Она дружила с матерью всесильного секретаря ЦК КПСС Георгия Максимилиановича Маленкова (считавшегося преемником Сталина) Анастасией Георгиевной. Ездила к ней, по-моему, в Кратово, где та жила то ли на даче, то ли в каком-то доме отдыха для членов правительства и их семей. В те времена такие приятельские отношения с сильными мира сего лучше всего поднимали авторитет в глазах окружающих. Ведь все понимали: прокурорша могла «замолвить словечко» там, где надо, и куда простому люду не дотянуться. Впрочем, и нынче, да и всегда доступность к владеющим «рычагами власти» ценилась весьма высоко.

Но все же не только из-за подобных связей преклонялись перед Анной Борисовной жители Раменского. Вряд ли они знали, что она занимала призовые места на среднеазиатских соревнованиях по стрельбе и конной выездке, что она, будучи на Памире, довольно прилично играла в русский хоккей. И то, как она силой воли и духа выжила в холод и голод эвакуации, и сберегла своего старшего сына, потеряв младшего. Зато из уст в уста переходила такая, приключившаяся с ней криминальная история.

Мама регулярно ездила в Москву – к собственным родственникам, и к родным мужа. Возвращалась, обычно, поздней ночью. Я уже говорил о том, что Раменское буквально кишело уголовниками. Но ее это не пугало и не останавливало. В пустой электричке далеко за полночь к одинокой пассажирке стал приглядываться какой-то малый. Кепарь, чубчик, фикса, прохоря, руки в наколках – всё чин-чинарём, полный набор внешних признаков уголовника.

Вышли вместе на конечной остановке – в Раменском. В электричке малый браться за дело не стал, ибо знал, видимо, что там ходит из вагона в вагон милицейский патруль. «Опытный», – решила мама, и стала ждать развития событий. Малый догнал её и вынул нож:

– Жить хочешь? Давай деньги и бирюльки!

Мама сунула руку в карман, оттопырила его, наставив скрытое в кармане дуло:

– Нож брось. Стреляю без предупреждения.

Грабитель бросил нож. Мама привела его в отделение милиции при станции, и сказала несколько удивлённому этим явлением дежурному:

– Берите голубчика.

А затем вынула из кармана руку с взведённым пальцем, изображавшим наган, и со смешком бросила бандитунеудачнику:

– Пу, дурашлёп!

Надо ли говорить, что на следующий день весь город гудел? «Слыхали: прокурорша повязала вооружённого бандита?» «Он на неё автомат наставил… А она, раз-два, и обезоружила!» Слухи множились.

Особенно возрос её авторитет, когда в Раменское прибыл эшелон с эвакуированными, возвращающимися туда, где они раньше жили. Женщины, дети и старики – по большей части оборванные и все поголовно с голодным блеском глаз. Мама организовала сбор средств и еды для этих несчастных, она ведь хорошо запомнила, как её с отощавшим и больным сыном спасал от голода и хворей майор Барсуков на обратном пути домой.

Прибавляло ей популярности и то обстоятельство, что у нас бывали в доме и угощались многие гастролёры, выступавшие во Дворце культуры ткацкой фабрики «Красное знамя». Я запомнил двух: солиста Большого театра Пасечника и чтеца– пародиста Владимира Хенкина. Чуть визгливый голос последнего, читавшего рассказы Михаила Зощенко, мне слышится до сих пор.

И ещё эпизод, особенно поразивший моё детское воображение.

В Раменском районе расположен ипподром. Мама частенько бывала там, с отцом или одна. Она ведь была отчаянной наездницей, страстно любила лошадей и в бытность в Средней Азии с большим удовольствием участвовала в конных соревнованиях и на бегах. Как-то на Раменский ипподром наведался Семён Михайлович Будённый. Мама познакомилась с «первым конником» Страны Советов, горячо обсуждала с ним лошадиные проблемы.

Но меня поразил не сам факт явления фанатам ипподромных игрищ Семёна Будённого, а то, что заслуженный кавалерист, кумир молодёжи, герой Гражданской войны, командовавший легендарной 1-й Конной армией, кормил понравившегося ему жеребца… печеньем. Это когда и хлеба-то вдоволь не всем гражданам хватало.

Семейство Коганов

Именно к ним, Коганам, постоянно ездила в Москву моя мама. Глава семьи, почтенный дядя Яков (сколько помню себя, его так называли все, хотя, вообще-то, мне он приходился двоюродным дедом), тот самый, что с родным моим дедом Берлом и босяком Шмулем делали революцию в Койданове, был женат на Сарубейле, сестре моей бабушки Двойры.

В памяти отложилось имя Сарубейля, хотя все звали её тётей Соней, я, в том числе. Вдруг стало любопытно: что это за имечко такое, экзотическое. Сунулся в энциклопедию еврейских женских имён. Батюшки-светы! По-видимому, у неё было двойное, составное имя: Сара-Бейла.

Сарубейля и её дочь Галя.

И как это родители угадывают будущность ребёнка! Ну, положим, Бейла—это на идиш красивая, угадать было не трудно – девочка родилась именно красивой. Но Сара – это властительница, а почём было знать папаше и мамаше, что вырастёт их дитё царственно властной женщиной?!

Однако, и с именем второй дочери тоже угадали – Двора – это пчела, а дорогая, Дора Калмановна была хозяйственна, именно как пчёлка. И, наконец, Хана, любимая мама, это опять же – приятная, красивая. Кто ж с этим поспорит!

Коганы жили в Москве на Переяславке – в конце Большой Переяславской улицы, одном из самых бандитских уголков столицы. Так об этом местечке толковали во время войны. И ничего, патриархальная еврейская семья вполне уютно уживалась рядом с воровскими притонами. Дядя Яков читал большевистскую газету «Правда», тётя Соня, не очень-то прячась, приторговывала сахарином. В те времена, когда большинству советских граждан зачастую приходилось пить чай «вприглядку», сахарин являлся достойным и доступным по цене суррогатом сладостей. Трудно представить сейчас, что тогдашние ребятишки, получая только на Новый год, 1 мая и 7 ноября в так называемых праздничных подарках по несколько карамелек, были вне себя от радости.

Семейство Коганов: Галя, отец Яков, Арон, Циля, Рая, Лёва. И сестра их матери Сарубейли – Дора Гурвич.

Раиса Яковлевна.

Было бы заблуждением думать, что сахариновый шахер-махер был вынужденным промыслом, позволявшим большому семейству Коганов оставаться в тяжёлую годину наплаву. «А что вы хотите? – сказала бы тётя Соня, – Да, две старшие дочери, чтоб у них всё было хорошо, выбились в люди, стали врачами. Да, старший сын, дай бог ему здоровья, добил-таки учёбу, и работает адвокатом. Но материнское сердце, разве не болит, видя, как они живут на свои, кровно заработанные копейки? А младшим, что – не надо кусок хлеба с маслом?». Итак, приглядимся к ним поближе.

Старшая дочь, Раиса Яковлевна – самая правильная, самая советская натура в этом, ну, скажем, не совсем праведном, по меркам Страны Советов, семействе. Она была прекрасным врачом, и дослужилась, кажется, до главврача клиники, в которой проработала всю трудовую жизнь.

Долгие годы после выхода на пенсию её навещали сослуживцы, бывшие подчинённые. Это дорогого стоит. А вот личная жизнь её, можно считать, не очень удалась. Первый муж, горячо любимый ею, красавец, аккордеонист, душа общества, любимец всех Коганов, рано умер. Дочь, Ирочка, получилась фигуристой красивой девушкой. Одно время родственники со всех сторон усиленно пытались нас поженить. Но мне, тогдашнему студенту ВГИКа она казалась недалёкой мещанкой, «тряпичницей». Да, и она, по-моему, не испытывала ко мне нежных чувств. Пожалуй, единственное, что у нас и было общего – это день рождения – мы родились 1 января. Я в 1936, Ира в 1938 году. Так что мы – козероги.

Казалось бы, хоть с дочкой Раисе Яковлевне повезло: видная девочка, школу закончила медалисткой, поклонников – длинный хвост. Ан, и тут облом: любимая Ирочка умотала в Соединённые Штаты Америки. Правда, устроилась там более чем прекрасно. Удачно вышла вторично замуж, каким-то невероятным путём попала, ни хухры-мухры, в служащие Госдепартамента США. Помню, как она приехала к матери на побывку, вся такая заграничная из себя, расфуфыренная, штатовская, одним словом.

– Марик, – кричала она через стол, за которым, помимо меня, сидели и пировали в честь приезда Ирочки близкие родственники, – Марик, у тебя есть хоть один доллар в кармане? А у меня их три тысячи на карманные расходы… Марик, тебя могут выгнать из твоей газетки в два счёта и в любой момент. А меня, служащую Госдепартамента, не могут уволить по-жиз-нен-но! До самой пенсии! Понял Марик! Наш Рони самый замечательный президент, я его называю Рони, и ничего не боюсь. А ты можешь своего Михал Сергеича назвать Горби? Да тебя тут же с треском вышибут с работы и из партии.

Почему-то хорошо запомнились её слова, а мои горячие возражения затерялись в глубинах памяти…

Много позже, когда я однажды позвонил тёте Рае, она мне сообщила, что у неё гостит Ирочка. К тому времени заокеанская моя двоюродная сестричка потеряла и американского мужа, и единственного сына, и наконец-то, вышла на ту самую пенсию, на которую её имели право отправить взамен увольнения.

– Ты хочешь с ней поговорить? – спросила Раиса Яковлевна.

Ира.

Не успел я ответить, как услышал громкий, испуганный шёпот Иры:

– Ну, мама, зачем мне с ним говорить?

Мать всё-таки всучила ей телефонную трубку, и мы обменялись ничего не значащими, ни к чему не обязывающими фразами. Подумав, я вспомнил, как эта служащая Госдепартамента, когда отношения между нашими странами покрылись инеем, канули в прошлое и Рони, и Горби, упорно избегала общения со мной, даже не давая своего электронного адреса и не желая потолковать по скайпу. Ах ты, верноподданная американка! Даже на пенсии она не хотела, чтобы её заподозрили в связи с российским журналистом.

Теперь черёд средней дочери Коганов.

Красивая женщина. Когда они вдвоём – Анна Гаврилова, моя мать, и Галя Коган, моя тётя, шикарно одетые, в обалденных шляпках, в перчатках по локоть, шли по Москве, «вся улица на них заглядывалась».

Галя и Анна.

Она была зубным врачом. По разговорам, отличным зуб– ником. Но при моих постоянных проблемах с зубами, я даже и не помыслил забраться в её зубоврачебное кресло. Так и повыдёргивали мои зубья, равнодушные к улыбкам и оскалу моего рта, чужие стоматологи.

Вот ведь, как интересно, стоит она перед глазами, эта Галина Яковлевна, тётя Галя, а сказать о ней что-то выдающееся не могу, не помню. Так что, плавно перейду к старшему сыну Коганов, Арону. О нём, впрочем, тоже особенно не очень-то много могу сообщить. Знал я только, что он хорошо был устроен в жизни. Получил высшее юридическое образование. И почему это евреи всё больше по медицинской или юридической части пристраиваются?! Во время войны каким-то образом избежал призыва, хотя на здоровье, кажется, не мог пожаловаться. Его младший брат Лёва тогда ещё приставал к нему, как правило, при посторонних:

Лёва Коган.

– Арончик, пойди на фронт, убей хотя бы одного немца. Война сразу кончится.

– Молчи, дурак, – шипел Арон.

Видимо, адвокатом он был хорошим, во всяком случае, сумел купить большую кооперативную квартиру в центре города. Однако, когда сыны израилевы потянулись на Землю обетованную, Арон покинул СССР.

Самое поразительное, что эта, типично еврейская, семья совершенно органично вписалась в криминогенный район. Более того, младшая дочь, Циля, была и вовсе своей на все сто среди уркаганов, она даже имела в этой среде кликуху – «Цилька Лаковые Сапожки». Я об этом с изумлением узнал, когда она, уже замужняя матрона, взяла меня на вечерок, где собрались на бывшей «малине» бывшие уголовнички.

Ну, и публика там собралась! Карманник, домушник, щипач, фарцовщик, катала… Запомнился лысоватый, совершенно квадратный человек с выпученными зенками, кандидат каких-то наук, доцент столичного технического вуза.

Циля мне пошептала: «В большом порядке был человек. Он – медвежатник, сейфы, как консервные банки потрошил. И кликуха у него была подходявая – Шпрот».

Собравшиеся попили водочки, закусывая селедкой, картошкой, сваренной в мундире, черняшкой. Попели блатные песни. Покопались в былом и прошлом. «А помнишь, как Васька надрался в лоскуты!» «Не забыл, как мороженым облопались до ангины!» Любопытно и странно: о криминальных своих похождениях и подвигах практически никто даже не упоминал. Однажды только кто-то, захмелевший, произнёс с мечтательной тоской – «А помнишь, как наш катала обштопал залётного каталу?» И тут же его урезонили: «Ну, зачем об этом?».

Циля.

Между прочим, Циля была единственной женщиной на этом сборище воров и громил, перековавшихся с годами в законопослушных советских граждан. Относились к ней с «суровой мужской нежностью». Как и в прошлом. А собирались они один раз в год, в какую-то дорогую им всем дату, не для воспоминаний об воровских приключениях, а чтобы увидеться с друзьями такой непутёвой, но такой замечательной поры – юности. Встретиться. Поболтать. О нынешнем житье-бытье, о семейных заботах, неурядицах на работе, о «сволочуге начальнике», о детях, которые «достали своими запросами»…

А ещё Циля повела меня на свадьбу. Еврейскую. Это нечто! Вообразите себе ГУМ, когда туда во времена всеобщего дефицита «выбросили» копчёную колбасу. Плохо представляете? А подземный переход на станцию метро «Охотный ряд» в час пик? Опять не ощущаете себя сдавленным со всех сторон так, что глаза у вас вот-вот выскочат из орбит? Нет. Не жили тогда. Не доводилось. Ну, что с вами поделаешь! Тогда милости прошу в малогабаритную московскую квартиру, куда непонятным образом набилось не меньше ста человек. Старающихся перекричать друг друга. Отчаянно размахивающих руками. Вот, подыскал подходящее сравнение: так выглядел революционный Смольный накануне Октябрьского переворота. Опять не угадал? Тогда скажу проще: теснее было только сельдям в бочке.

В этой невообразимой толчее, суматохе и всеобщей неразберихе моя проводница Циля ухитрилась добраться до жениха и невесты. Они стояли в центре толпы, пунцовые от волнения и неимоверной жары и духоты. С перепуганными физиономиями. По-моему, плохо понимая, что вокруг происходит. А рядом суетился старичок в талесе и тюбетейке. Он отчаянно взывал довольно зычным голосом:

– Дайте же, наконец, что-нибудь на голову молодых! В этом доме найдётся какая-нибудь трапка?!

Окружающие совали ему носовые платки, видимо полагая, что он собирается обтереть вспотевших жениха и невесту. Но старичок – это был раввин – сердито отвергал такие подношения. Наконец, принесли «трапку» – кусок материи, похожий на детскую простынку. Четверо рослых дружка жениха, слушаясь указаний раввина, ухватились за концы этого импровизированного полога, и растянули его над головами молодых. Получился балдахин. Старичок тотчас успокоился и стал неожиданно мощным, перекрывающим многоголосый гвалт, дискантом читать полагающийся молебен.

Можно было бы, наверное, сравнить сие действо с первомайской демонстрацией в сумасшедшем доме. У всех присутствовавших были совершенно счастливые лица, свидетельствовавшие, что еврейская свадьба идёт по всем многовековым канонам.

О Циле можно было бы прибавить, что вышла замуж она по любви за парня из криминальной среды. Кончил тот свою непутёвую жизнь плохо: его, по слухам, арестовали за какие-то дела, в отделении милиции допрашивали «с пристрастием», а потом выбросили на улицу. Его, мёртвого, обнаружили случайные прохожие. В морге мастера своего дела загримировали ссадины и кровоподтёки. В гробу покойный выглядел вполне достойно. Цилины дети разнились по характеру. Старший сын – Витька пошёл, пожалуй, в бабку, в нём прорезалась торговая жилка. Он выбился в директора магазина. А младший – Аркашка унаследовал папашин залихватский характер, вырос хулиганом и шалопаем.

Я подозреваю, что моя мама регулярно наведывалась к Коганам не только из-за родственной привязанности. В Москве, в конце концов, жил старший её брат Аркадий с женой и сыном, каковых она не очень-то баловала визитами. Тут, в этих поездках из Раменского в столицу, наверное, укрываются таинственные взаимоотношения с тётей Соней (уж буду называть её так, как привык в юности) на почве бытового предпринимательства. Не исключены торговые операции с сахарином, а может быть, они занимались и более серьёзными делишками. На эту мысль наводит эпизод, приключившийся в Минске, ещё до окончания войны.

Чего нас занесло туда – маму, тётю Соню и меня, семилетнего мальчишку – не могу сказать. Да только помню: было жарко, меня на улицу не пускали, я томился в чьём-то доме. А взрослые сидели за столом и что-то обсуждали. Как вдруг под окном послышались голоса, мама с тётей выглянули наружу, и почему-то засуетились – это я хорошо запомнил. Затем произошло нечто, удивившее меня, а посему тоже отложившееся в памяти. Мама сказала:

– Маричек, сыночек, иди погуляй на улицу, поиграй в песочнице.

А тётя добавила:

– Вот тебе монетки, можешь поиграть ими. Только не потеряй.

Надели курточку – это в жару-то – и ссыпали в карманы большие пятачки. Они были тусклого жёлтого цвета. Меня выпроводили через черный ход на задний двор, где я и принялся играть в «расшибалочку» этими крупными монетками. Тогда я не отметил, что они сильно отличались от обычных пятаков. Позже меня отвели домой. Монетки забрали.

Несколько лет спустя, когда я припомнил этот малопонятный эпизод, мама рассмеялась:

– «Пятачки», глупенький, были золотыми монетами. В тот день к нам наведалась милиция. Для проверки документов. Тогда их часто проверяли. Вот и отправили тебя с «монетками» подальше от посторонних любопытных глаз…

Думаю, и в Москве тётя Соня с мамой продолжали тайные «игры» с теми жёлтыми кружочками. Знал ли об этом мой отец, прокурор Гаврилов? Вряд ли. Правда, ему пришлось однажды поучаствовать в криминальной истории, приключившейся в семействе Коганов. Влипла-таки со своими дружбанами ЦиляЦилька-Лаковые Сапожки. То ли её, стоявшую на стрёме, «замели мусора», то ли взяли на реализации ворованного барахла. Родня побежала на поклон к прокурору Гаврилову. Кстати, как ни странно, вся многочисленная мамина родня очень его уважала. За выдержанный нрав, немногословность, за верность данному слову. Уж какие-такие связи в столичных правоохранительных органах он использовал – бог весть. Но в результате его хлопот Цилька-шалава выскочила из КПЗ, как ни в чём не виноватая. Хотя, подозреваю, грозил девушке реальный тюремный срок.

Чтобы закончить повествование об этом семействе, приведу забавную подробность: старших сестёр – Раю и Галю – я величал тётками и на «вы», так же, как и их мать – тётю Соню, хотя, строго говоря, она приходилась мне двоюродной бабушкой. А младшая поросль Коганов у меня обходилась именами: Арон, Циля, Лёва, и обращался к ним на «ты». Интересно, что самый молодой из них, рождённый Сарубейлей в возрасте, как судачили потихоньку за её спиной, «когда уже неприлично рожать детей», был моложе меня, его племянника, на два года. У «дяди Лёвки» было не всё в порядке с мозгами, на работу его брали только чернорабочим, курьером, а самым лучшим местом, куда он устроился – это печатником в типографию. Зато парень он был добрейший и бесхитростный, из тех, кого обманывать – просто грех.

Калининград-Кёнигсберг

Осенью 1947 года мы переехали в столицу бывшей Восточной Пруссии Кёнигсберг, получивший имя «Всесоюзного старосты» Михаила Ивановича Калинина через месяц после его смерти – в июле 1946 года. Любопытно, что два города, названные в его честь ещё в тридцатые годы – Калинин и Калининград Подмосковный, обрели другие имена. Первый стал опять, как встарь, Тверью, другой почтили памятью о более политкорректном лице – Сергее Павловиче Королёве. Хочется догадаться, доколе продержится последний город имени «Всесоюзного старосты»? Между прочим, такую кликуху, ему дал Лев Троцкий, правда, она звучала как «Всероссийский староста». Потом Россия превратилась в СССР, и глава законодательного органа стал рангом выше.

Отец уехал на место нового жительства раньше нас – его жены и детей. Надо было подобрать жилище. При переселении на Памир, в Высоковск, Раменское, ничего выбирать не приходилось. По приезде новосёлам вручали ключи от комнаты или квартиры, и, милости просим, обустраивайтесь! Иначе обстояло в Калининграде-Кёнигсберге. Когда мой папаша туда завербовался (это так называлось), в городе оставалось не очень много прежних хозяев – немцев. Вроде бы, десятки тысяч. А всего в столице Пруссии (1939 г.) проживало 370 тысяч. Представляете, какой это был город-сад, если по территории он равнялся Ленинграду, в котором тогда же числилось два с половиной миллиона жителей! Не смотря на значительные разрушения, в городе имелось немало уцелевших жилищ.

Вновь прибывшему прокурору было предложено несколько вариантов – не квартир, а домов. И всё на одной улице, носившей вполне советское название – Волочаевская (в честь местечка на Дальнем Востоке, где произошло одно из главных сражений Гражданской войны).

 
И останутся, как в сказках,
Как манящие огни
Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни.
 

Отец выбрал особняк, утопающий в деревьях. Когда он прибыл наутро с вещами, возле особняка маячил вооружённый военный постовой. Оказалось, какой-то шустрый полковник облюбовал приглянувшееся папаше жилище, и осмотрительно защитил его от чьего-либо вторжения. Пришлось отцу довольствоваться соседним домом. Тот был менее внушителен, деревья пореже и пониже, а на чердаке даже обнаружилась, раздробленная залётным осколком, балка перекрытия. Но особняк был двухэтажный, пятикомнатный, с обширным, тоже пятикомнатным, подвалом с бетонными полами. Низкорослые деревья, в отличие от высоких голубых елей и пирамидальных тополей соседа, были обильно плодоносящими яблонями, грушами и вишнями.

Мы прибыли в Калининград, можно сказать, впятером: мама, я, младший братик Валерка, домработница Мотя и ещё один ребёнок, от бремени которого мама готовилась разрешиться поближе к Новому Году. Ещё один Гаврилов родился в конце февраля 1943 года, и получил имя по наследству от погибшего в эвакуации Валерика. А Мотя появилась у нас в Раменском, перед самым отъездом, её привели родители, которым в их деревне кто-то сказал, что «прокурорша» ищет помощницу по хозяйству, в ожидании прибавления семейства. Они сидели в нашей квартире, напряжённые, смущённые, и всё твердили пунцовой от возбуждения дочке:

– Ты уж, тово… слушайся Анну Борисовну… Ты уж, не балуй… Делай, чего скажут…

Одним словом, давали совершенно не нужные и бесполезные советы деревенской застенчивой 16-летней девушке, которая впервые попала в город, и пугалась буквально всего. Для неё ведь было многое внове: и кухня, и сантехника, и телефон…

Мотя лупала глазами, согласно кивала головой на каждую реплику своих «стариков», и отчаянно заливалась краской. Надо сказать, что девушка была, ну, будто со старинной открытки – кровь с молоком.

Мама сказала родителям:

– Не беспокойтесь. Будет у нас как дочь.

Осваивались мы на новом месте довольно энергично. Мебель отец начал покупать ещё до нашего приезда. Это было не трудно – на рынке немцы продавали её очень дёшево, стремясь при этом выменять на хлеб и другие продукты. Думаю, они жили впроголодь. А картины, напоминающие блокадный Ленинград, когда на тачке или саночках везут труп близкого человека, для Калининграда были не редкость. Зима 1947—48 годов там выдалась не по– балтийски суровой, доходило до минус 33 градусов. Такая погода, отягощённая шквальными морскими ветрами, и для здоровяков была не в радость. А ослабленным недоеданием и различными хворями немцам, не привыкшим к таким жутким морозам, она оказалась просто смертельной. Вот они, бывало, и падали замертво посередь улицы. То, что сотворили воины вермахта в России, и что стало злым уделом блокадников, теперь обрушилось по воле стихии на их детей, жён, матерей, стариков здесь, в Восточной Пруссии. Несчастные немцы меж собой с ужасом поговаривали, что это, мол, некий мистический Сам-Иван привёз сибирские морозы на их землю.

Усадьба наша располагалась рядом с немецким кладбищем, простиравшимся прямо за забором. Я, как и всякий мальчишка был необузданно любопытен, а по сему, можно сказать, дневал и ночевал на кладбище, где всё было в диковинку. Словно по линейке расчерченные улочки-аллейки с рядами одинаковых ухоженных могил в каменном обрамлении и с обязательной керамической очень красивой раскрытой библией. Их потом с весёлым гиканьем разбивали наши ребятишки, ура-патриоты. Так они запоздало мстили (по собственному выражению) «гитлеровскому отродью». То, что покойнички старого немецкого кладбища, надо думать, и не слыхивали о бесноватом фюрере – вряд ли понималось или принималось малолетними советскими мстителями. Но об этих и других проявлениях залихватского, бездумного варварства соплеменников в бывшей столице Пруссии надо говорить отдельно.

Сразу у входных ворот кладбища находилась небольшая часовенка. Я нередко видел, как туда свозили на тележках, а зимой на саночках трупы немцев. На гробы, вероятнее всего, не хватало досок, поэтому умерших от голода и болезней немцев их близкие или специальные похоронщики обматывали смоляными канатами, бухтами которых был полон морской порт Калининграда. Складывали эти кули с мертвяками, как обычно грузят мешки с мукой, – навалом, штабелями. Наверное, и хоронили их в братские могилы. Выполнить привычный ритуал похорон у оставшихся в городе жителей не было ни сил, ни средств.

Однажды мама хватилась Валерика, моего младшего братика: в доме нет, в подвале тоже нет, во дворе не видно. На улицу ускользнуть малец не смог бы, калитка на запоре, он его не отомкнёт. Прикинули и решили, что малец пошёл путешествовать на кладбище, проникнув туда через дырку в сетке забора. Там мы его и обнаружили. В часовенке. Он сидел на корточках перед мёртвым немцем-стариком, дёргая смоляной канат, коим тот был обмотан.

– Зачем дедушку завязали верёвочкой?! – хныкал Валерик.

Дом, в котором мы поселились, был, не в пример городским квартирам, большим и удобным. На первом этаже три комнаты: спальня родителей, затем, можно сказать, детская, где размещались домработница Мотя и появившаяся на свет 16 декабря сестричка Верочка, наконец, большая гостиная, где постоянно к нашему немалому семейству присоединялись за столом различные гости. В основном, сослуживцы и приятели отца. К гостиной примыкала длинная вся застеклённая терраса с огромным окном, поднимавшимся и опускавшимся на скрытых в раме тросиках. Причём, всё на пружинных отвесах и достаточно было тронуть раму, как она самоходом уезжала в верхний проём. Чтобы опустить окно вниз достаточно было лёгкого усилия. Как приятно бывало сидеть около раскрытого этого проёма, особенно весной, любуясь и вдыхая аромат цветущих деревьев и кустов!

Перед комнатами, через коридорчик располагались кухня и туалет. А на втором этаже, в двух комнатках, обитали мы с братишкой Валеркой. Там же, впервые в жизни, к нашим услугам, имелась настоящая ванная с душем и вторым, совмещённым туалетом. Отапливался дом централизованно… из подвала, где стояла печь с котлом. Истопником назначили, к величайшей моей гордости, меня. Один раз в сутки я загружал печь ведром угля, поджигал его, затем закручивал дверку специальным засовом. Уголь, по сути, не горел, а тлел, и тепло держалось до следующего утра. В особо морозные дни приходилось удваивать норму. Для разжигания я сооружал небольшой костерок внутри печки, которую почему-то взрослые называли котлом. Ну, видимо потому, что печь входила составной частью в агрегат с водяным котлом. Затем мне пришла в голову счастливая мысль ускорить разжигание топлива – в основном брикетов из угольной крошки – и я прыснул в печь бензином. Бросил в зёв горящую спичку, оттуда, ясное дело, изрядно полыхнуло. К счастью, горе-истопник-рационализатор отделался легко: лишился бровей и ресниц, каковые довольно быстро отрасли.

Но подвальная котельная давала тепло только в зимнее время, в прохладные дни весной или осенью приходилось задействовать изразцовые голландки, украшавшие все комнаты – внизу и наверху. Они тоже топились по той же схеме, что и подвальная печь с водяным котлом. А в ванной была отдельная печка особой конструкции, позволявшей держать воду горячей, сколько потребуется времени. Сами понимаете, банный день в нашем большом семействе тянулся довольно долго, но горячей воды хватало на всех – плещись в своё удовольствие.