Текст книги "Похождения Козерога"

Памир – крыша мира

Видимо, в те годы пограничники подолгу не засиживались на одном месте. Так мои родители, через некоторое время после моего появления на свет, отправились в дальнюю дорогу. Мы летели с самой Западной границы, где за кордоном, в Польше, было полно белоэмигрантов, на самую Южную – в Таджикистан, на Памир – крышу мира, где в горах бесчинствовали банды басмачей.

Хоккеистки – жёны пограничников, Мама -пятая слева. Сзади, вероятно, я.

Анна-конькобежка.

Как рассказывала мама, среди тех, кого отбирали служить в высокогорных местах, с разреженным воздухом, жгучим солнцем, нехваткой воды, было 16 семей с маленькими детьми. После медосмотра отобрали только четыре, в том числе и нашу. Каждый из нас троих, стало быть, отличался отменным здоровьем.

Мама прекрасно бегала на коньках, даже играла в хоккей с мячом, отец отлично стрелял. И она, и он участвовали в конных соревнованиях, и даже завоевывали призы, которые долго хранились дома. А у отца была именная сабля, с гравировкой подписи – то ли Буденного, то ли Ворошилова. Во время скачек он получил единственное ранение, хотя в перестрелках с басмачами участвовал неоднократно. Лошадь встала на дыбы перед барьером, и металлическим выступом седла ему разрубило лёгкое. Однако до финиша он всё-таки добрался. Да, «зажило, как на собаке», – так любила приговаривать мама. Вообще-то пограничника Ивана Гаврилова можно смело назвать везунчиком. Ни одна пуля не нашла его, ни один кинжал не достал. Был случай, когда он мог погибнуть. Под лошадью на горной узкой тропе выскользнул камень. Несчастное животное начало скользить по склону, увлекая за собой седока. На какое-то время он задержал это опасное скольжение, стиснув лошадь ногами, и ухватившись за выступ скалы. Тут подоспели спешившиеся всадники-сослуживцы с верёвками. Опутали животное, и вытащили на тропу.

«Ранение» получено мной, видать, в «боях с басмачами».

Памир светится в дымке прошлого несколькими эпизодами.

Первый. Если меня спрашивают: «Когда ты приобщился к алкоголю?», – отвечаю честно, с гордостью, вызывая недоверчивый смех, – Первый раз тяпнулхряпнул, ещё не научившись толком говорить». А дело было так… Естественно, со слов мамы…

Тут я должен заметить, что мои собственные воспоминания простираются, начиная, примерно, с 4—5-летнего возраста. Утверждать, подобно некоторым нынешним мемуаристам, будто я слышал материнский голос, находясь в её утробе, или «как сейчас вижу склонившегося надо мной, лежащим в колыбельке, папу», – не стану. Такой «памятливостью» природа меня одарить, по-видимому, не удосужилась.

…дело было так. Мама куда-то ушла, оставив на короткое время меня одного. А на Памире, как известно, резко континентальный климат: зимой – мороз, летом – удушающая жара. Была летняя пора. Солнце нещадно пекло. В комнате атмосфера, как в хорошо протопленной печке. Мне, маленькому мальчику, очень хотелось пить. Наткнулся на бутылочку, вытащил пробочку, и отхлебнул. А то был одеколон! Алкаши им заканчивают возлияния, а я – начал с этого напитка. Как только ухитрился не сжечь гортань! Может быть, то была какая-то туалетная вода?

Вернулась мама. Говорит, ничего подозрительного не заметила. Взяла сынишку, и отправилась с ним в столовую. Там спустила его на пол. Малыш повёл себя странновато: покачиваясь, пошёл бродить по залу, подошёл к буфету, зачем-то ухватился за ящик со спичками, перевернул его, коробочки рассыпались.

– Да он никак пьяный! – изумлённо воскликнула буфетчица. Принюхалась к мальчику и, уже увереннее, заключила: – Факт, пьяный. От него перегаром несёт.

Второй эпизод. Он мог закончиться для моей мамы реальным тюремным сроком по печально знаменитой 58-й статье Уголовного кодекса СССР. На Памире она работала библиотекарем. А время было то самое, репрессивное – 30-е годы. Закрывали нелояльные с точки зрения властей газеты и журналы, упраздняли сотни общественных организаций, союзов и разных благотворительных фондов. Многих руководителей посадили, часть расстреляли. Я как-то готовил статью о гибели в 1938 году ВОИЗ (Всесоюзного общества изобретателей) и упразднении журнала «Изобретатель». Долго копался в госархиве. Каких только нелепостей не приписали главе Всесоюзного Общества Изобретателей Артёму Халатову! Навесили на него кучу немыслимых преступлений, и пустили в расход «агента мирового империализма». А журнал просто прихлопнули, как надоевшую муху, разогнав редакцию и расстреляв её главного редактора.

Вот на каком идеологическом фоне, жена коммуниста, офицера погранслужбы, библиотекарь заставы Анна Гаврилова получила из центра директивную бумагу: список литературы, подлежащей уничтожению. Для неё, влюблённой с детства в книги, это было равнозначно смертному приговору, вынесенному близким, друзьям и родным, приговор, который необходимо привести в исполнение своими собственными руками. То, что она сделала, могло быть квалифицировано совершенно чётко, в рамках обвинительного приговора: Анна Гаврилова, в сговоре со своими подругами, изготовила ложный акт, подтверждающий уничтожение литературы по списку, определённому надлежащими органами. На самом деле книги, вредные в идеологическом плане, уничтожены не были.

К счастью, среди подруг, подписавших опасный документ, или просто знавших о нём, стукачей не оказалось, ибо в противном случае, судьба нашего семейства получила со-о-о-всем другое развитие. Напомню, что же подлежало изъятию из духовного мира советского человека: книги Бунина, Куприна, отдельные романы Достоевского, некоторые народные сказки, а так же – братьев Гримм, Гофмана и даже Андерсена. Список был убийственно длинным.

Есть подозрение, почти уверенность в том, что своё сколь безумно храброе, столь и безрассудное деяние по сокрытию «подрывной литературы», Анна утаила от коммуниста Гаврилова. Надеялась, наверное, что в случае, если всё вскроется, любимый Ванечка не пострадает. Тогда ведь вездесущее «сарафанное радио» доносило: мол, вот жену «Всесоюзного старосты» М.И.Калинина – Екатерину Лорберг посадили на длительный срок за антисоветскую деятельность, а сам Михаил Иванович Калинин ничуть не пострадал, остался на своём месте. Говорят, валялся в ногах у вождя всех народов, но тот, будто бы, сказал, мол, я не могу суду указывать, кого сажать, а кого выпускать…

А ещё был эпизод, не криминальный, безалкогольный, не политический, но который мама любила пересказывать при любом удобном случае. Я записал его так, как он отложился после многочисленных маминых изложений. Мне даже кажется, будто эта картинка запечатлелась в моей памяти непосредственно с места события.

Жарко. Вокруг меня столпились полуодетые, полураздетые и вовсе голые тётеньки. Они бесцеремонно и восторженно кудахчут над головой светловолосого дитяти в рубашонке:

– Что за чудо ребенок!.. Какие локоны! Мне бы такие!.. Ну, просто ангелочек!.. Русалочка… Херувимчик…

Ну, чем не девчонка?!

Это Памир, баня на горной заставе. Здесь поочерёдно: помывочный день для мужчин, помывочный – для женщин. Сегодня женский день. Папа на границе гоняется за басмачами, а мама привела маленького ребенка в баню, так поступали с мальчиками в те времена все мамы.

Понять раскудавшихся тётенек было можно – есть моё памирское фото – действительно, симпатичная мордаха, сильно смахивающая на девчачью. Когда же из этого бабьего базара прозвучал вопрос: «Девочка, а как тебя зовут?» – я не выдержал. Заорав:

– Я – мальчик Марик! – задрал рубашонку, обнажив свое скромное мужское достоинство. Видимо, уже в том возрасте догадывался, чем отличаются мальчики от девочек.

А потом мы покинули Таджикистан, и оказались в Москве, в квартире моих трёх тёток Гавриловых, сестер отца. По старшинству: тётя Оля, тётя Соня и самая младшая, тётя Женя. А кроме них, в коммунальной квартире на Сущёвском валу жили мужья двух старших тёток и древняя бабка Вера. Тут, наверное, наступила пора рассказать то немногое, что я знаю о семействе Гавриловых.

Волжане мы, но не из бурлаков

Малышня, надо думать, во все эпохи, если появлялась хоть малейшая возможность, придумывала себе красивую, героическую, либо романтическую, а то и трагическую родословную. В советские времена эта тяга к творческому переосмыслению прошлого собственного семейства очень усилилась. Ведь было просто опасно признаваться, что в роду есть дворяне или помещики, священнослужители или – хуже некуда – белоэмигранты. Вот и сочиняла ребятня, якобы своих, дедов-прадедов из бедняцкой рабоче-крестьянской среды, либо из революционеров, которые преследовались проклятым царским режимом. Чем я хуже? У меня тоже хватило фантазии напридумывать себе героических предков по отцовской линии: прапрадеда, волжского бурлака и деда-революционера, посаженного Временным правительством в тюрьму.

Самое интересное, что эти мои детские фантазии опирались на реальные биографические факты, правда, несколько видоизменённые и частично приукрашенные.

Мой прапрадед Гаврилов был, действительно, волжанин, но не из бурлаков, прославленных Репиным и Горьким, и причисленных мной в свою родословную, а из мастеровых, проще и точнее говоря, из сапожников. Но вот судьбу свою он закрутил до того лихо и отчаянно, что впору считать сию историю семейной легендой!

Влюбился в красавицу-татарку, да и умыкнул её из татарского улуса. Была погоня, но влюблённую парочку не догнали. Как и в нынешние времена, молодые отправились на поиски счастья в Москву. А поймали бы, считай, не получился бы род Гавриловых, поди, оборвался бы кровавой татарской местью. Впрочем, может быть, изловив беглецов, их всего лишь поженили, но, наверное, по мусульманским канонам. Да только тогда род Гавриловых укоренился бы на берегах Волги.

В Москве Гавриловы осели. Через какое-то время обзавелись собственной сапожной мастерской. А уж при втором поколении выбились в зажиточные люди. Говорят, перед революцией всем заправляла жена деда Дмитрия. Сам-то он крепко попивал, и любил вместе с мастерами из собственных сапожных мастерских пображничать, как только ускользал от строгого, надзирающего взора супруги. Но она отлавливала муженька, и, вроде бы, всыпала ему, под первое число. Ни дать, ни взять, вариант горьковской Вассы Железновой.

Прабабку Веру я застал в живых в доме по Сущёвскому валу, где жили Гавриловы. Подозреваю, что это доходное жилище принадлежало нашему семейству. Конечно, она уже ничем не напоминала властную хозяйку нескольких мастерских и грозную супругу, но это была мощная 90-летняя старуха.

Когда она совсем сдала, ослабела, то, лежа на высокой кровати, изредка звала меня к себе:

– Поди ко мне, внучек, я ведь помираю…

А я махал ручонками:

– Помирай, помирай, бабка! Не хочу я к тебе.

Прапрабабка Лиза, та самая легендарная татарка, не дотянула до моего рождения всего-то несколько годков, умерла в возрасте 103 лет.

По рассказам, у нее были черные густые волосы до пят, которые она сама расчёсывала и заплетала. В весьма преклонном возрасте она легко брала и несла к столу двухвёдерный самовар. Чаю выпивала – зараз не меньше дюжины стаканов.

Долго, и в детстве, и в юности, я гордился своим революционным дедом Дмитрием, ведь при Временном правительстве его засадили в тюрьму, и только пришедшие к власти большевики выпустили моего героического деда. Так гласило, доступное мне в ту пору, семейное предание. он подвергся репрессиям. Временное правительство издало указ о конфискации и переплавке для военных нужд церковных колоколов. Не всех, разумеется, а по списку. В злополучный «список» попала и колокольня храма, где Дмитрий Гаврилов являлся старостой церковного прихода. Но он, вместе с батюшкой, прознал о судьбе, уготованной их колоколам, и ничтоже сумняшеся, мол, «всё одно – пропадать добру», загнал их какому-то барыге. Должно быть, хорошо отметили два этих служителя «за упокой церковного звона». Вот именно за пропитые колокола и угодил мой «революционный» дед в тюрягу, что не лишает его моей к нему любви и почитания за широту души.

Прапрабабка Лиза с Ванечкой – моим будущим папашей.

Тётки мои, три сестры отца ничем особенным не выделялись. Но с двумя: старшей – Ольгой и младшей – Женей связана необычная история.

Женя Гаврилова (третья слева).

Женя – тонкая, изящная девушка, каким-то образом, попала в балет Большого театра.

О достижениях её на прославленной сцене мне не известно. Сохранилась лишь фотокарточка, где она заснята в группе балерин. Стало быть, скорее всего, Женя не пошла дальше кордебалета. Зато личная судьба этой милой, душевной и очень молоденькой моей тётушки, в её драматических подробностях, отложилась в детской памяти. Как сейчас вижу её в садике нашей дачи в посёлке «42-й километр» по Рязанской железной дороге. Она сильно кашляла. Как потом стало известно, у неё был скоротечный туберкулёз. Незадолго до этого мы с мамой вернулись из эвакуации. Помог сесть в поезд Чкаловск-Москва, который штурмовали огромные толпы беженцев, случайный знакомый, майор Илларион Барсуков. После госпиталя, куда он, раненный, попал с фронта, его отправили в Чкаловскую область, в санаторий, долечиваться. Теперь он возвращался в действующую армию, через Москву, где должен был получить направление. Если бы не этот энергичный военный, не известно, как и когда мы выбрались из эвакуации.

Илларион Барсуков.

В Москве майор доставил нас на квартиру семьи Гавриловых. А так как ему негде было остановиться, то мои тётки пригласили переночевать у них. Так пару-тройку ночей Илларион

Барсуков провёл на полу, в доме на Сущёвском валу. В те далёкие годы, да ещё в военное время, приходилось спать, где попадя. Никого не удивляло, когда гостю стелили постель где– нибудь в чулане, на кухне, в коридоре и прочих не спальных местах. Бравому фронтовику достался пол в самой квартире. Но он был счастлив не по этому, а совершенно по другому поводу: Барсуков с первого взгляда – влюбился в младшую из сестёр Гавриловых – Женю.

Тут необходимо прояснить семейное положение майора. Его жена, с двумя детьми, оказалась на оккупированной фашистами территории, но отношения супругов, ещё до войны, были на грани разрыва. Так что оставалось лишь закрепить это официально. А посему Ларион считал себя свободным от семейных уз. Судя по всему, Женя тоже не осталась равнодушной к очень милому, симпатичному, с открытой улыбкой человеку.

Всё было при нём: офицер, фронтовик, обходительный ухажёр. А она: вся такая воздушная, с очень хорошенькой мордашкой, прекрасной фигуркой, балерина, одним словом, – хоть сейчас под венец!

– После победы, Женя, жди меня! – сказал майор Барсуков перед отъездом на фронт. – Я обязательно приеду!

Но сразу после Великой Победы над фашистской Германией он в Москву не попал. Пришлось участвовать в разгроме Японии. А потом вернулся на родную Украину, там ведь ждали дети, и надо же было окончательно разобраться с нелюбимой женой. Впрочем, любил он её в ту пору или нет – мне не ведомо. Знаю другое. Дома на Лариона свалилась оглушительная, ну, просто чудовищная правда жизни. Его благоверная, видимо, не выдержала одиночества и бытовых тягот оккупации – ведь на руках у неё было двое малолеток. Одним словом, сошлась с германским воякой, стала, как тогда говорили с презрением, «немецкой подстилкой». Более того, она ещё и родила дитя от фашистского благодетеля. Много позже я познакомился с этим плодом оккупационной любви: такой типичный белобрысенький немчик. Очень милый мальчик, хлопающий белесыми ресницами, и с испугом и недоумением взирающий на мир.

Украинские чиновницы, учитывая все обстоятельства, немедленно развели фронтовика Барсукова с «немецкой подстилкой». А ведь тогда обычные бракоразводные процессы шли довольно длительно, ибо государству было необходимо всеми силами поддерживать в целости и сохранности институт распадавшихся во время войны семей.

В Москву Ларион попал только в самом конце победного – и над Германией, и над Японией – 1945 года. В квартиру Гавриловых явился, с букетом, редких в зимнюю пору, цветов, прямо в предновогоднюю ночь.

Своего возлюбленного невеста встретила… в гробу. Женя Гаврилова умерла от неизлечимого тогда туберкулёза буквально за день до наступления Нового 1946 года.

История эта завершилась не менее удивительно. Убитого горем Ларика, как могла, успокаивала и обихаживала старшая сестра Гавриловых Ольга. И как-то так, сосем незаметно, они стали мужем и женой. Дети Барсукова, присуждённые ему при разводе, в том числе и белобрысый кроха-немчик, влились во вновь образованную семью. У четы Барсуковых потом ещё и совместный ребёнок появился, так что, бездетная до этого тётка моя Ольга стала в одночасье многодетной мамашей. И заботливой, и любвеобильной.

С Илларионом, или дядей Лариком, мне потом, много лет спустя довелось побывать в Калининграде (Кёнигсберге), где в страшных мучениях погибал мой больной отец. Но об этом нужен отдельный рассказ. А пока мы перенесёмся в предвоенный городок Подмосковья Высоковск.

Высоковские лакомства

Каким образом оперативник с погранзаставы на Памире Иван Дмитриевич Гаврилов стал прокурором Высоковского района Московской области – мне неведомо. Думаю, в 30-е годы кадры специалистов во всех отраслях народного хозяйства ковались не только в вузах. Существовала грандиозная сеть всевозможных ведомственных курсов повышения квалификации. Вот и мой отец, видимо, прошёл через эту краткосрочную юридическую «академию». Помнится лишь только, что у него на всех прокурорских должностях было одно звание: младший советник юстиции, что не мешало ему продвигаться по службе. Он даже был назначен прокурором города Калининграда (Кёнигсберга). Но пока ехал из Москвы к месту новой службы, с незапланированной остановкой в Минске у своей, как говорила моя мама «полюбовницы с нагулённой дочкой», должность прокурора города… упразднили. И назначили его прокурором одного из районов Калининграда – Московского. Самое обидное во всей этой истории для Ивана Гаврилова заключалось в том, что ликвидировал высокий пост, предназначавшийся ему, прокурор области, его давний закадычный приятель. «Вынужденное сокращение штатного расписания, за неприбытием к исполнению обязанностей», – такая вот витиеватая формулировка была объявлена опоздавшему на службу служителю закона.

Ну, а пока мы находимся в Высоковске. Интересно получается: отца назначили туда городским прокурором в 1940-м году, то есть, в тот самый момент (как я выяснил только сейчас, с помощью Википедии и энциклопедии), когда рабочий посёлок Высоковский был преобразован в город районного подчинения Высоковск. Вот там-то моё сознание четырёхлетнего пацана уже стало удерживать в памяти некоторые события… В душном кинозале мы смотрим с мамой фильм, и в тот момент, когда баба-Яга улетает с диким завыванием в печную трубу, я в диком ужасе, и тоже с завыванием, вылетаю из кинотеатра.

Мне всегда казалось, что сей конфуз случился со мной на фильме «Кощей Бессмертный». Проверил: видно, подвела память, этот фильм замечательный режиссёр-сказочник Александр Роу снял в 1944 году. А «моё событиё» происходило в 1940 году. Кадр и сейчас стоит перед глазами, но из какой он картины – не говорит, подлец. А впрочем, быть может, это произошло во время просмотра всё-таки именно «Кощея», но в другом месте и уже во время войны? Или это была какая-то другая картина?

Всё-таки, как полезно заглядывать в словари почаще, в том числе и в кинословарь. Глянул ещё раз, что там пишут о Роу, и ахнул от смущения и удовольствия: не «Кощея» я смотрел, а «Василису Прекрасную», того же кинорежиссёра. И Бабу-Ягу там играет Георгий Милляр.

Он-то и перепугал меня своим незабываемым хриплым воем. А картина эта вышла на экраны, аккурат, весной 1940 года.

Однако, чем меня успокоили после панического бегства из кинозала, уж это я точно запомнил. Мама ублажала перепуганного сыночка мороженым. Нынешняя детвора вряд ли поймёт, если я скажу, что это было ни с чем несравнимое блаженство. Продавщица вынимала ложкой из бидона, утопленного в котёл с битым льдом, покоившегося в ярко разрисованной бело-синей коляске, аппетитное мороженое, и накладывала его в специальное приспособление, похожее на поршень. Из этого «поршня» выдавливалась круглая порция мороженого, обжатая с обеих сторон вафлями. Облизывай, откусывай – в своё удовольствие! У меня до сих пор слюнки текут.

Другое прекрасное воспоминание отправляет на бескрайнее колхозное поле. По нему ползем мы, мелкие расхитители социалистической собственности. Мы – это стайка малышни, возглавляемая прокурорским сынком, то есть, мной, выкапываем турнепс. Вкуснейший, доложу вам, овощ! А ползком, чтобы сторож не застукал. Вообще-то воровские наклонности укоренились в моём характере с детства, и надолго, и глубоко. Спустя годы, я, уже школьником, в другом подмосковном городе – Раменское – возглавлял «бандитский налёт» местной шпаны из малолеток на железнодорожные пакгаузы. Но об этом – позже.

А ещё одна картинка, постоянно всплывающая из этого далёкого прошлого, связана с маминым братом, дядей Борей, приехавшим на побывку в Высоковск. Высокий, статный, красивый, в военной форме, он ходил по городу в сопровождении ребятишек. Тогда ведь девчонки и мальчишки, страсть как, любили военных! Дядя служил в танковых частях, где-то на западной границе. Надо полагать, у нас он появился весной или даже летом 1941 года.

Мама рассказывала, что после своей побывки у нас, за несколько дней до 22 июня он прислал весточку со словами: «Ждите важных событий». Они грянули, а от дяди Бори больше никто, никогда никаких вестей уже не получал. Так он до сей поры и не числится – ни среди живых, ни среди мёртвых, ни даже среди пропавших без вести.

Борис Гурвич.

Но самый выразительный эпизод из высоковской жизни связан, как ни странно, с зеркальным шкафом. Это сейчас подобный шкаф не представляет ничего особенного. Более того, на фоне шикарных мебельных гарнитуров, разнообразнейших стенок с вмонтированными в них телевизорами и компьютерами, чеховский «глубокоуважаемый шкаф» представляет собой, в лучшем случае, музейный раритет или явный анахронизм в интерьере современной квартиры. А тогда, в начале сороковых годов прошлого века, зеркальный, трёхстворчатый шкаф, который везли по Высоковску в дом, где жил прокурор Гаврилов, собрал на улицах толпы зевак. К этому «событию года» следует дать пояснение: наша, так называемая, квартира состояла из двух комнатушек в коммуналке, но всего с одним соседом. По тем временам это считалось прекрасным жильём. Став, к тому же, обладателями упомянутого шкафа, мы попали, по всем параметрам общественного мнения, в разряд высокопоставленных особ, или попросту – нас за глаза заклеймили сов. буржуями.

Кто-то нынче может снисходительно посмеяться над ротозеями в захолустье, позавидовавшими прокурору, приобретшему – эка невидаль! – какой-то шкаф. В связи с этим мне вспоминается рассказ моей тёщи Екатерины Александровны МангубиЧеркес. Она 14-летней девчонкой работала в 20-х годах машинисткой-курьером в секретариате Кремля. И вот, чтобы показать мне, молодому нигилисту, насколько далеки от стяжательства были тогдашние «высокопоставленные» люди, рассказывала, как они, кремлёвские служащие, ходили на концерты в свой клуб на Моховой улице, и там им выдавали к чаю мармеладки из моркови – бесплатно. Вот, мол, и все кремлёвские привилегии!

Я же вот что думал по этому поводу: «Остальная Россия– матушка в то время голодала. А халявные морковные конфетки впоследствии чудесным образом обернулись в персональные ЗИМы, госдачи, заказы в сотой секции ГУМа, и т. д.». Вот и тот самый зеркальный шкаф в Высоковском, как и те жалкие, но бесплатные конфетки, стал символом расслоения. На тех, кто его мог приобрести или уже имел это трёхстворчатое чудо, и тех, кто о нём мог только безнадёжно мечтать.