Текст книги "Похождения Козерога"

Врачи-убийцы могли спасти Сталина!?

В Калининграде не было того жуткого столпотворения, когда масса людей, рвущихся к Колонному залу Дома Союзов, чтобы проститься с вождём, учителем, отцом родным товарищем Сталиным, сдвигала заслоны из тяжёлых грузовиков. Не было растерянных милиционеров на вздыбленных лошадях. Не было раздавленных обезумевшими в тот чёрный день толпами советских граждан. Но было в Калининграде другое, не менее грандиозное проявление всенародной любви к умершему Иосифу Виссарионовичу.

На главную площадь города стихийно начали стекаться калининградцы, пока не заполнили её до краёв. Простой советский человек привык встречать и радость, и беду коллективно. Недаром у нас живуча поговорка «На миру и смерть красна». Не исключаю, что кого-то в те дни охватывали совсем другие чувства, кто-то даже радовался кончине того, кого они считали кровавым диктатором. Но это станет явным много позже. Перед глазами же и сейчас всплывает картина всенародного горя.

То было жуткое зрелище: громадное скопление людей, безмолвно стоящих на площади, в ожидании неизвестно чего. Трибуна у подножья величественного бронзового памятника вождю была пуста.

Памятник И. В. Сталину в Калининграде.

Вероятнее всего, в обкоме и горкоме партии, в обл– и горисполкомах, в соответствии с партийной дисциплиной, не могли сообразить, да просто не смели решиться, в такой непредвиденной ситуации, на какие-либо шаги. Ждали по привычке указаний из центра. А указаний не поступало. Кремль, скорее всего, хранил молчание, ибо впервые оставшись без направляющей руки Сталина, обезглавленный ЦК КПСС находился в не меньшем смятении, чем местная партийно-советская номенклатура. Там не могли оправиться от потрясения при виде новой, грандиозной «Ходынки», развернувшейся на пол-Москвы.

В гробовом молчании, стояли жители Калининграда на площади несколько часов. Наконец, на трибуну взошли понурые обкомовцы и облисполкомовцы. Начался траурный митинг. Поднимавшиеся из толпы к микрофону едва сдерживали слёзы, говоря о покинувшем нас товарище Сталине. А иные безудержно рыдали. То был редкий случай, когда из динамиков звучали слова искренние, сказанные от всего сердца. Ясно, что обычных, как правило, хорошо подготовленных, отредактированных и отрепетированных речей на этот раз просто и не могло быть.

Школьные занятия в те траурные дни, по-моему, отменили. Сойдясь, наконец, в классе, мы, выпускники, принялись горячо обсуждать последние трагичные события. Ни для кого из нас не было вопроса, что случилось, всем было ясно – страна осиротела. Ведь в нашем классе не учились дети репрессированных, дети «врагов народа», поэтому здесь не оказалось инакомыслящих. Мы были не только законопослушными, но ещё и патриотичными, насквозь советскими юнцами. У нас не вызывали сомнения решения партии и правительства, даже если они призывали к беспощадной борьбе с так называемыми антисоветскими настроениями. Мы были убеждены в том, что призваны строить светлое будущее человечества, против которого яростно выступает враждебное буржуазное окружение. Хотя не надо считать, будто все мы являли собой массу безмозглых молодых людей, не умеющих и не способных увидеть и понять, что происходит вокруг. Только воспринимали иные события с позиций официальной пропаганды. Ничего не поделаешь, дети – продукт и домашнего, и государственного воспитания… Мы, например, с одобрением восприняли известие о том, что директора кинотеатра «Победа», в который мы бегали из школы, посадили за антисоветскую пропаганду. Он слушал радиопередачи «Голоса Америки», и пересказывал их содержание сослуживцам, друзьям, знакомым. Сошлись мои одноклассники на том, что и слушать антисоветчину незачем, а уж заниматься распространением вражьих слухов и сплетен, подавно, глупо и преступно. Одним словом, поделом ему!

Надо, однако, признаться, что меня так и подмывало оспорить высказывания о том, что зарубежные радиостанции только врут. Но я осознавал опасность такого спора. Ведь именно за подобные рассуждения и погорел несчастный директор кинотеатра «Победа». Дело в том, что отец в первый год пребывания нашей семьи в Калининграде по большому блату приобрёл ламповый приёмник «Минск». Однажды мне довелось стать невзначай невольным свидетелем того, что папаня мой слушает радиостанцию «Голос Америки». Нет, меня не прельщали лавры Павлика Морозова, о подвиге которого нам долдонили, чуть ли не с детсада. У меня и поползновений к доносительству не возникало. Наоборот, я был благодарен отцу за то, что он открыл иной, неведомый мир, где говорят и рассуждают не по нашим трафаретам. Впрочем, можете считать, родитель дал, по тем временам, очень дурной пример: сын приобщился потихоньку к слушанию вражеских голосов. Из любознательности я нащупал в эфире, кроме «Голоса Америки», радиостанции «Свобода» и «Би-Би-Си».

В потоке брехни проскальзывали в тех передачах и кое– какие факты, которые сильно смахивали на правду, но были не известны советским людям. Не говорю о развёрнутых сообщениях «голосов» о массовых репрессиях 30-х годов. Тут до сих пор есть разночтения, не утихают споры о подлинности и масштабах этих «сталинских репрессий». И мне эта реабилитация «врагов народа» не казалась убедительной. Но наряду с этим, голоса вещали о разбившихся наших самолётах, дорожно-транспортных происшествиях, как нынче говорят – резонансного уровня, о других авариях и событиях, которые замалчивались в СССР. Это, в основном, и удерживало меня у радиоприёмника. Ну, как же, мне становилось известным то, о чём близкие, да что там, все вокруг даже не догадывались! Гордость распирала, но благоразумие, к счастью, не покидало мою заносчивую, падкую на дешёвое хвастовство натуру. Ни с кем не делился услышанным по «голосам».

Однако, эта политосторожность сочеталась в моей непутёвой башке с неистребимым стремлением во всём быть оригинальным, не похожим на сверстников. Беспрерывно влезал в споры, с пеной у рта отстаивая свою, нередко сомнительную, мысль. Лишь бы она не была избитой, стандартной, лишь бы от неё попахивало новизной. «Мальчик наоборот» – это, в значительной степени, про меня. Скажем, в Калининграде считалось модным, в подражание морякам, носить клёши. Я же щеголял в зауженных штанах. Достигло наших берегов поветрие залезать в узкие брюки-дудочки, я же, бросая вызов общественному вкусу, влез в вытащенные из домашних закромов заброшенные клёши, шириной в Балтийское море. Или взять причёску. Во время войны и по окончании её мальчики стриглись коротко – «бокс», «полубокс». Не-е, так не по мне, отращу-ка шевелюру, как у Чернышевского или Добролюбова. Когда кто-то из учителей попытался сделать замечание по поводу «неопрятно лохматой» головы, последовал дерзкий вопрос:

– А у Карла Маркса тоже неопрятно лохматая голова?

На бедного учителя напал столбняк.

Нахала Гаврилова оставили в покое: носи, что взбредёт на ум, причёсывайся, как вздумается. Благо, выпускные экзамены не за горами, и школа, наконец, избавится от беспрестанно создающего конфликтные ситуации, оригинала.

В тот злополучный день нас мучил единственный неразрешимый вопрос: как могло произойти, что Сталина не смогли спасти? Ведь лечили лучшие врачи страны. Но не уберегли…

Как же так?

Нелишним будет напомнить, в какое это происходило время. За два с лишним месяца до смерти вождя в газете «Правда» было помещено сообщение о разоблачении группы врачей, которая по заданию иностранных разведок занималась умерщвлением видных деятелей партии, правительства и Советского государства. Рассказывалось о том, что ставя неправильные диагнозы, они прописывали своим высокопоставленным пациентам такое лечение, которое приводило к летальному исходу. На их совести были кончины члена Политбюро ЦК ВКП (б) А. Жданова и первого секретаря московского обкома партии А. Щербаков. Направляла и субсидировала вражеские действия медиков сионистская организация США «Джойнт», прикрывавшая свою изуверскую сущность мнимой благотворительностью.

Большинство «врачей-убийц» были еврейского происхождения. Газеты и журналы запестрели статьями и фельетонами, «показывающими истинное лицо этих вредителей». Был опубликован очерк известной журналистки Ольги Чечёткиной «Почта Лидии Тимашук», в которой рассказывалось о мужественной женщине-враче, не побоявшейся противостоять кремлёвским профессорам-вредителям и способствовавшей выведению их на чистую воду. Тимашук наградили «за помощь правительству» орденом Ленина. Страну захлестнула волна всенародного гнева, обрушившаяся на всех врачей-евреев. В кабинетах клиник, больниц патриотично настроенные пациенты отказывались выполнять предписания врачей, чьи фамилии вызывали у них подозрение. Доходило и до рукоприкладства. То был массовый психоз, благословляемый сверху.

Правда в смерти Сталина медиков еврейского происхождения и прочих национальностей не обвиняли. Тем не менее, с эскулапами заодно были подвергнуты гонениям многие просто евреи, без различия должностей, званий и занимаемого ими места в обществе. Не хватало тогда в Стране Советов лишь черносотенных антисемитских погромов.

Вот, на каком фоне шло у нас в классе бурное обсуждение вопроса вопросов: почему медицина не уберегла товарища Сталина? Опять же мне, в который раз – в недобрый час – вдруг захотелось высказать догадку, не похожую на уже прозвучавшие предположения о причине всенародной трагедии. Догадка моя буквально оглушила ребят, ибо выглядела диким диссонансом в общем споре.

– Ясное дело, – заявил я, – врачи-убийцы враги. Но это же кремлёвские врачи, академики, медики высочайшего класса. Если бы их не арестовали, кто знает, может быть, они бы спасли Иосифа Виссарионовича…

В классе повисла тяжёлая тишина. Спорить и обсуждать что-либо всем расхотелось. Я почувствовал, что на этот раз переусердствовал в желании выделиться оригинальным суждением. Через некоторое время заметил, что одноклассники сторонятся меня, а учителя делают вид, будто такого ученика – Марка Гаврилова не существует, даже на мою поднятую для ответа руку не реагируют. Вокруг образовался вакуум, только Колесников оставался верен дружбе. Наконец, мои мытарства и тревожное ожидание чего-то угрожающего закончились в райкоме комсомола. Туда вызвали, кроме виновника происшествия, секретаря школьного комитета ВЛКСМ, председателя учкома и классного воспитателя, незабвенного Ивана Дмитриевича Голубева.

На повестке дня вопрос: «Как мог советский школьник, комсомолец Гаврилов усомниться в правильности решения партии и правительства относительно разоблачённой и осуждённой группы вражеских агентов врачей-убийц?» В райкоме стремились выяснить: «откуда у тебя такие суждения, уж не наслушался ли ты вражьих радиоголосов?» В этом расследовании принял активное участие наш физик-слесарь 7-го разряда, специалист и наставник по потреблению чистого спирта без запивки И.Д.Голубев.

Он тоном следователя, выявляющего преступника, заявил:

– Замечено: на утренних уроках Гаврилов клюёт носом, его клонит в сон. Пусть честно, как подобает настоящему мужчине, комсомольцу, признается, чем он занимается по ночам, вместо сна!

Голубев явно намекал на то, что в бессонные ночи Гаврилов слушал «Голос Америки», откуда и почерпнул сведения, порочащие наших чекистов и решения партии.

Сейчас я бы ответил ему, чем занимаются по ночам настоящие мужчины. Но во-первых, я ещё не был настоящим мужчиной, во-вторых, буквально трясся с перепуга, в третьих, не мог сказать правду, отчего прихожу на занятия не выспавшимся. Ведь надо было здесь, в канцелярской обстановке, чужим людям изложить трагедию нашего семейства. Рассказать о том, что отец бросил нас, а отчима мама выгнала. Что так получилось: я, как старший сын, стал вроде бы главой семьи, тем более, что уже неплохо зарабатывал на гонорарах за статейки в «Калининградском комсомольце», и до копейки приносил деньги в дом. Что мама откровенно делилась со мной заботами и печалями, а заодно излагала свою бурную, полную сложнейших ситуаций биографию. Эти её монологи регулярно затягивались далеко за полночь. Вот и клонило меня в утренние часы в сон. Ну, как можно было обо всём этом рассказывать на судилище в райкоме комсомола?! Вместо объяснений пробормотал я нечто невразумительное.

Затем прозвучал прямой вопрос секретаря РК ВЛКСМ:

– Отвечай, Гаврилов, ты говорил, что если бы не арестовали врачей-вредителей, то товарищ Сталин был бы жив?

Всё сжалось у меня внутри, я испытал животный ужас. И глядя глаза в глаза, бледный, трясущийся от страха комсомолец Гаврилов выдавил:

– Нет. Не говорил.

Это была полуправда, ибо по смыслу из моего заявления одноклассникам как раз и следовал такой вывод. В общем, ответ мой можно назвать сознательной ложью труса. Изобличать свидетельскими показаниями, чего я отчаянно боялся, почему-то не стали. Хотя, чего проще – весь класс слышал те крамольные слова.

Удивило и другое: меня отпустили, не приняв никакого решения, мол, «иди на все четыре стороны, пока что». Исключение из школы тоже как бы повисло в воздухе. В кабинете у директора прогремел над моей повинной головой голос «Сашки» Безгребельного: «Гнать таких надо из советской школы», но грозного приказа по этому поводу не вывесили на доску для всеобщего обозрения.

Меня продолжали игнорировать, как прокажённого. Один Колесников защищал друга, как говорится, на всех перекрёстках.

Вдруг всё разрешилось самым чудесным образом: в прессе появилось правительственное сообщение о том, что арестованные врачи вовсе не убийцы, и они полностью реабилитированы. Выходило, гражданка Лидия Тимашук возвела на них напраслину. Орден Ленина у неё отобрали. Антисемиты поутихли.

Весенним днём в бане ко мне подошёл тот самый секретарь райкома, который вёл дознание по поводу «антисоветского высказывания комсомольца Гаврилова». Он спросил меня с видом заговорщика:

– Гаврилов, скажи, ты уже тогда знал правду?

Гаврилов загадочно и торжествующе улыбнулся:

– Стало быть, знал!

Но как же всё-таки сакраментальная фраза, брошенная мной в том памятном споре, дошла до райкома комсомола? Может, кто-то из одноклассников «настучал»? Да, ничего подобного!

Уверен, многие из них делились с родителями, что происходит в школе. Наверняка рассказали и о моей речи, выглядевшей как бы защитой врачей-убийц, заклеймённых партией и правительством, всем обществом. Мол, вот дурак, нашёл кого защищать! Вряд ли в семьях обсуждалось – прав Гаврилов или нет. Скорее всего, мудрые родители, зная обстановку в Советском Союзе, и то, какие беды принесёт подобное обсуждение, советовали детям помалкивать, забыть глупое, безответственное высказывание. Только в одном семействе отец, военный особист, насторожился, как говорится по должности. Он сказал сыну, что это нездоровые настроения, что их надо в корне пресекать, что он, как коммунист, просто обязан сообщить в комсомольские органы, какие гнилые идеи распространяет член ВЛКСМ. Сын, это был мой хороший товарищ, умолял отца не делать этого, но тот поступил так, как диктовала партийная дисциплина. Мне об этом со слезами рассказал сам мой товарищ:

– Зачем я, дубина, выложил отцу? Думал, он удивиться, ну, осудит, ну скажет – «делать вам нечего, лучше б к выпускным готовились». А он в райком позвонил, он ведь не мог поступить иначе.

Можно представить: именно таким выглядел механизм возникновения многих невольных, неосознанных доносов, по которым не в меру словоохотливых советских граждан преследовали, сажали, ссылали. Я тоже, кажется, нечаянно согрешил на этом поприще. Могу покаяться.

На съёмках фильма «Встреча на Эльбе» познакомился с симпатичным, умненьким мальчиком. Обменивались впечатлениями, суждениями на разные темы. Во время сцены с проходом наших танков по улицам немецкого города он заметил:

– Американские танки куда лучше.

– Больно ты знаешь, – не поверил я.

– Не я, а мой отец. Он танкист и принимал американские танки. Их нам присылали по ленд-лизу. Говорит, в них удобнее.

Мне стало обидно за наши танки. В ближайший выходной, когда у нас дома, за обеденным столом собрались гости – друзья и знакомые родителей, стал выяснять: действительно ли американские танки лучше отечественных. Был на том, званом обеде офицер, забулдыга, трепач и бабник, со странным прозвищем Шмен-де-фер. Теперь только узнал, что это название популярной карточной игры. А у того офицера непонятное словцо было присказкой ругателя, вроде, чёрт возьми. Но сей вертопрах, вроде бы, имел во время войны какое-то отношение к контрразведке. Может, заливал для пущей важности. Так он на моём «танковом вопросе» буквально «сделал стойку»:

– Это откуда такой специалист выискался?

По душевной простоте я и сказал, что это отец моего знакомого мальчика, танкист по воинской специальности.

– А ты не выдумал мальчика? – весело спросил Шмен-дефер.

– Чего ещё – выдумал! – возмутился я.

И назвал имя и даже фамилию своего нового приятеля, ибо тот, знакомясь, представился, как в старину, по всей форме. Больше мы с тем мальчиком не виделись. А Шмен-де-фер как-то, при очередном визите в наш дом, произнёс загадочную фразу, которой я не придал никакого значения:

– А папаня у того мальчика оказался с гнильцой.

Повзрослев и поумнев, сообразил, что, совершенно того не желая, я, скорее всего, сыграл позорную роль «стукача». Не исключено, что по моей милости тот невоздержанный на язык танкист отправился в «места не столь отдалённые».

Прояснились позже обстоятельства моего «дела».

Несколько лет спустя, работая во время академического отпуска в редакции «Калининградского комсомольца», я подружился с инструктором обкома комсомола, большим оригиналом, ходившим в сильные морозы без шапки. При том, что был лысым. Он-то и приоткрыл тайну, мучившую меня: почему же тогда не исключили из комсомола и школы? Оказывается, райком обратился в горком с запросом: «Можно ли исключить из рядов ВЛКСМ комсомольца за то, что он осудил арест врачей-убийц, которые, по его мысли, могли бы вылечить товарища Сталина?».

Такой, пугающе странный запрос поскакал вверх по длинной комсомольской лестнице: из райкома в горком, из горкома на ступеньку выше, в обком, затем – в республиканский ЦК, оттуда – в Центральный Комитет ВЛКСМ. Причём, чинуши, наверное, вздрагивали и старались поскорее избавиться от необычного вопроса. Потом, по ступенькам вниз загремел ответрекомендация: «С выводами относительно ТАКОГО комсомольца ПОВРЕМЕНИТЬ». Вот почему меня оставили в рядах ленинского комсомола, да и из школы тоже не посмели выпереть. «Указивки» сверху так и не дождались. А потом вся репрессивная машина, угрожавшая комсомольцу-школьнику Гаврилову, тормознула, прозвучала команда «Полный назад!».

Вот и мы вернёмся в начало калининградского бытия.

Искореняем прусский дух

С моими хулиганскими наклонностями мне была прямая дорога в ряды тех, кто увлеченно колотил фарфоровые библии на могилах немецкого кладбища, выбивал чудом уцелевшие стёкла в окнах покинутых людьми домов. Нет, Бог миловал, я не принимал участия в этом, можно сказать, продолжении штурма и разрушения столицы Восточной Пруссии. Что уж тут говорить, варварское отношение к покорённому городу, по сути, поддерживала официальная пропаганда, твердящая в печати и по радио об искоренении прусского духа. Юные граждане Калининграда эти призывы воспринимала по-своему. Они как бы унаследовали характер и настрой отцов и старших братьев, бравших штурмом Кёнигсберг. Те, чтобы отвести душу после четырёх лет кровавых боёв, наглядевшись на преступления немецких захватчиков, теперь, походя, разряжали пистолеты в безобидного бегемота, расстреливали памятник канцлеру Бисмарку, заодно шмаляли и в бронзового Шиллера, ошибочно приняв поэта за германского генерала. А ребятня боролась с невидимым, неосязаемым прусским духом доступными ей средствами.

Самыми простыми и праведными считались погромные походы по квартирам, брошенным убегавшими от наступления страшных Иванов жителей города. С весёлой удалью ломали вполне добротную мебель, разбивали посуду, вспарывали подушки, рвали одеяла. Мстили, одним словом.

Однажды наткнулся на такую сцену: малышня где-то раздобыла хрустальные фужеры на высоких ножках. И что? Потащили домой? Начали играть ими? Ничего подобного. Построили фужеры в сверкающий ряд, и устроили прицельное битьё камнями, соревнуясь, кто точнее. Мы, подростки, уже понимающие, что превращать хрусталь в мишень глупо, пробовали объяснить этим воителям, что фужеры лучше отнести домой. А они нам с важностью разъяснили:

– Кто же будет пить из этой посуды, если ею пользовались фашисты?!

Парочку фужеров мне удалось спасти, они несколько лет украшали наше застолье.

Но были и более изощрённые методы мщения немцам, под немеркнущим лозунгом «За Родину! За Сталина!». Помнится, меня зазывали в набег на школу, где учились только немецкие ребята, чтобы «разобраться там с фрицами». Не пошёл. Участники того похода со смехом рассказывали, мол, фрицы так струсили, что не оказывали никакого сопротивления, только плакали. Понятное дело, дети покорённой Германии и не могли дать должный отпор нашим драчунам, они вели себя подобно родителям, покорившимся участи завоёванного народа. Тому свидетельством тот факт, что в Калининграде не было зафиксировано ни одного преступления, совершённого гражданами бывшего Кёнигсберга.

Набеги наших оболтусов на немецкую школу стали регулярными, думаю, подобное происходило повсеместно, по всему городу. Но её учащиеся с разбитыми носами сопротивления не оказывали, не жаловались их родители, не били тревогу преподаватели и руководители немецкой школы. Наверное, все они не напрасно предполагали: ни понимания, ни сочувствия у нынешних властей не встретят. Наоборот, им могут напомнить о преступлениях, совершенных их братьями и отцами – гитлеровскими оккупантами – на территории СССР. Дескать, чего же вы хотите, долг платежом красен!

Искоренение неуловимого, но стойкого прусского духа перекинулось из сферы культуры и образования, с кладбищ и школ, на городское хозяйство и другие сферы. Под эгиду пруссачества подпадали совершенно неожиданные вещи. Ну, чем, скажите, не потрафили калининградской администрации многочисленные пруды, разбросанные по всей городской территории? Пруды эти живописно украшали город, не давали бесчинствовать пылевым бурям, характерным для Прибалтики, смягчали климат. Они были сообщающимися и проточными. Однако кое– где механизмы, перекачивающие при необходимости определённые объёмы воды, разрушили артналёты и бомбардировки, а технической документации обнаружить в захваченных городских архивах, вроде бы, не удалось. Если бы горело желание разобраться в возникшей проблеме, поискали бы документацию в других местах (может быть, её вывезли в Германию) или привлекли к делу опытных специалистов по прудовому хозяйству, мелиорации. Увы, очевидно, не было такого желания. Когда, лишённые проточной свежей воды, пруды стали зарастать ряской и цвести, их попросту принялись, один за другим, засыпать землёй. На их месте появились клумбы, которые сначала засеяли травкой и даже кое-где высадили цветы, но потом забросили, по причине нехватки рук.

По той же причине в Калининграде покончили с зелёными заборами из кустарников, которые тянулись на десятки километров вдоль улиц. Эта прусская традиция требовала содержать целый штат зеленщиков, ведь такие заборы надо было поливать, удобрять, подстригать, бороться с их болезнями и вредителями. Ликвидировали эту красу и гордость Кёнигсберга, и, вместо кустарников, понаставили металлических столбиков с железной сеткой. Не знаю, какой краской их окрашивали, но перед высокой влажностью она спасовала, и заборы перекрашивали ежегодно.

Затем взялись выправлять ошибки и недочёты прежних архитекторов и градостроителей. Немецкая штукатурка, коей было покрыто большинство зданий Кёнигсберга, выглядела внушительно и надёжно, хотя придавала городу в пасмурный день мрачноватый серый вид. Зато под солнечными лучами эта штукатурка, замешенная на основе морского крупнозернистого песка, сверкала, будто усыпанная драгоценными камушками, пускала весёлые зайчики. Однако ясно было, что на такую штукатурку, почти в два пальца толщиной, уходит слишком много материала. Поправили немцев, строители и ремонтники получили команду штукатурить реставрированные и вновь возводимые здания нашенской обычной штукатуркой под покраску. В результате дома с прежним песочным покрытием не требовали никакого ремонта, даже разрушенные войной празднично блистали под солнцем кварцевыми вкраплениями. А наша привычная отечественная штукатурка, всё под тем же воздействием атмосферных осадков, к весне безбожно облезала, крошилась и нуждалась в починке и покраске.

Те же проблемы возникли после «штопальных» действий дорожных рабочих. Они латали выбоины, образованные на полотне минами и снарядами. Разумеется, лёгким асфальтом. Так каждый год приходилось обновлять упорно трескающиеся заплатки. Основное же полотно в реставрации не нуждалось, оно было положено немцами на века.

В администрации Калининграда обратили внимания на один дорожный парадокс. В середине главной магистрали города – тогда он звался Сталинградским проспектом, ныне проспект Мира – дорога вдруг извивается объездным полукольцом. Чего тут понадобилось объезжать немецким устроителям дорог – Бог его знает! Этот странный отрезок расположен между Центральным парком, зелёным языком дотянувшимся сюда, и Зоопарком. До этого заколдованного места широкая и прямая, как стрела, автострада, позволяет с обеих сторон держать хорошую скорость, и вдруг – игривая загогулина. Стоп, машина! Вернее, тормози шофёр!

В истории нам знаком такой дорожный нонсенс: царь-батюшка, гласит легенда, положил на карту линейку, соединив ею Санкт-Петербург и Москву, и прочертил линию будущей железной дороги между ними. Один царский палец чуть выступил за линейку, карандаш зафиксировал этот изгиб. Так и построили ж.д. по высочайшему чертежу с некоторой округлостью возле Бологого.

Власть калининградская не стала думать и гадать, что заставило немцев сделать подобный кругляш, а решила побольшевистки круто: спрямить магистраль, чтобы транспорту впредь не приходилось притормаживать на подъезде к Зоосаду. В Главном архитектурно-строительном управлении облисполкома задумались заодно и над исправлением и другой нелепости. Всё там же, над злополучной загогулиной высился дом, похожий на утюг, портящий своей архитектурой общий вид. Надо бы и его перестроить.

В это время Калининград посетила делегация немцев из ГДР. В ходе знакомства гостям рассказали и о градостроительных планах, в том числе и о ликвидации «загогулины». Один из них разволновался, даже схватился за голову:

– Бог мой, это ни в коем случае нельзя делать!

Он объяснил: Центральная магистраль существовала давно, а так как в Кёнигсберге постоянно дуют мощные ветры, то в прошлом случалось, что конные экипажи вихрем забрасывало на крыши домов. Вот и придумали мудрые предки построить извив дороги, чтобы этот островок с деревьями противостоял ветрам. Для того же был возведен тупорылый дом, который стал служить своеобразным ветрорезом. Если советские товарищи спрямят проспект, то получат готовую аэродинамическую трубу, со всеми вытекающими последствиями, вплоть до взлётов автомобилей на крыши домов, стоящих по обочинам.

Не удержались наши специалисты по возведению дамб от изложения планов починки разрушенных бомбежками при штурме Кёнигсберга дамб, оберегающих город от морской стихии. Мол, мы изучили критическую высоту приливов за долгое время, и пришли к выводу, что прежние дамбостроители возводили эти защитные сооружения неоправданно высокими, и тратили слишком много материала.

Немцы вновь заволновались, ибо среди них были специалисты и по этой проблеме. Они пояснили, что в старинных летописях имеется указание на прилив моря необычайной высоты. Ориентируясь на этот источник и строилась дамбовая стена.

– Рисковать в таком деле опасно. Экономия может обернуться большой бедой, – заключили гости.

Принимающая сторона не стала хорохориться и защищать честь мундира. Рекомендации немецких друзей были приняты к исполнению, словно указания поступили из нашего центра. А через пару лет волнение Балтийского моря привело к гибели десятков наших судов. Ветры были шквальные. Дамба, на восстановление которой по совету гостей из ГДР не пожалели средств, удержала напор волн, приблизившихся к высоте, взятой ими несколько веков назад. Автомашины на крыши не взлетели.

Попутно хочу отметить, кривую, даже злобную ухмылку судьбы, каковая досталась моему школьному товарищу по фамилии Красотченко. Ему пришла повестка – призыв в армию. Топать во солдаты не хотелось. Умные люди посоветовали: завербуйся в рыбаки. Дело в том, что рыболовецкие сейнеры уходили рыбачить далеко, иногда к берегам Африки, и надолго, вплоть до полугода, и пока не кончался контракт, никто не мог призвать матроса в армию. Этим правом пользовались многие. Завербовался и Красотченко. В разгулявшийся на Балтике чудовищный шторм его судно с экипажем тоже затонуло. Бедный парень погиб.

А прусский дух продолжали выветривать из Калининграда и калининградцев, причём, коснулось это и школьников. Нам вдалбливали на уроках истории, что мы находимся в том месте, где издавна жили (до сих пор удержалось в памяти сия формулировка) славянские племена литовских пруссов. Так что, гей славяне, радуйтесь и гордитесь, что советские воины вернули Родине исконно русские земли!

Разбитый город очень медленно избавлялся от развалин. Кирпичи, в том числе и битые, грузили на самоходные баржи и отправляли, по слухам, на восстановительные работы в Ленинград. Но наш город оставался гигантским кладбищем мёртвых домов, жалобно взирающих на мир пустыми окнами – так смотрят слепые. Десяткам километров руин, казалось, не будет ни конца, ни края. Ходить по этим безжизненным улицам даже в сумерки было жутковато. Кто-то, обладая чёрным юмором, пустил анекдот.

«В трамвай с трудом забирается старичок, и не сдержавшись от натуги, громко портит воздух. Возмущённая кондукторша зовёт милиционера. Тот говорит:

– Нарушаем порядок, гражданин? Платите штраф – три рубля.

Старичок платит, но интересуется:

– А скажи сынок, куда пойдёт мой штраф?

Милиционер хлопает его по плечу:

– Можешь гордиться, папаша, твоя трёшка пойдёт на восстановление города Калининграда!

Старичок обводит глазами нескончаемые развалины и вздыхает:

– Да, сынок, много ещё придётся пердеть!»

Усиленно сносили монументы в честь военных и глав германского государства. Долго не решались замахнуться на признанный оплот пруссачества – Королевский замок или Замок Вильгельма, как мы его называли. Обсуждали его судьбу на страницах «Калининградской правды», играя в показушную демократию, чуть ли не референдум проводили. Но жители города понимали, что Замок обречён, никакие доводы краеведов, историков, писателей, радеющих за сохранение памятников архитектуры, и просто старины, на наших партократов не действовали. Смертный приговор был вынесен, Королевский замок Вильгельма уничтожили.