Текст книги "Похождения Козерога"

Какие они разные, эти учителя

Понятное дело, что помимо химички и англичанина у нас были и другие учителя. Обойти их вниманием было бы жестокой несправедливостью, каковыми отличаются неблагодарные школяры, а мне таковым не хотелось бы прослыть. Ведь учителей можно смело назвать гранильщиками и полировщиками характеров своих учеников. Надо мной они потрудились немало, и если не всё доброе пошло впрок, то не их то вина, а моя беда. Некоторые из них удержались в памяти.

Математик Фарбер. Небольшого росточка, толстенький, в массивных очках, вполне симпатичный дядечка. Звали его Самуил с чем-то, и за глаза у школьников обозначался этим именем. Он обладал двумя особенностями. Придёт в класс, и с ходу пишет на доске условия мудрёной задачки, формулу уравнения или теоремы. И громогласно заявляет:

– Есть желающие получить пятёрку за четверть?

Желающих – хоть отбавляй. Чтобы перечислить справившихся с задачкой, уравнением, теоремой хватило бы пальцев одной руки. Так отличался заумный парень по фамилии Петухов, он потом поступил в Московский Физтех. Однажды и я решил какую-то мудрёную задачку, и попал в любимчики Самуила.

Другой особенностью математика являлась поразительная его способность обнаруживать на контрольных тех, кто списывал у соседа нужное решение. Выявлял их совершенно недоступным нашему пониманию методом: отойдёт к окну, вроде бы задумается, отвернувшись от класса, и вдруг:

– Рудяк, перестань сдирать у товарища.

Все в изумлении – как это он видит, стоя к нам спиной?! У того, кто попался на списывании – столбняк. Много позже был раскрыт этот феномен «затылочного зрения». Хитрый математик не случайно отходил к окну – он обозревал класс, отражавшийся в оконном стекле.

А ещё мы подозревали Самуила в донжуанских похождениях. Были убеждены, что его пассией стала историчка Таисия Алексеевна, наша классная руководительница. Высокая, статная, с пышной копной волос соломенного цвета и очень белой кожей. Просто царственная особа! Про таких принято говорить «дебелая». Мальчишки, откровенно любовались её роскошными формами. Девчонки завистливо фыркали:

– И чего в ней нашли? Толстая тётка, и больше ничего!

Когда дознались, что она ходит в баню, расположенную в конце Волочаевской улицы, той самой, где был мой дом, то туда однажды направилась целая компания одноклассников. Не исключено, что в роли наводчика– «Сусанина» выступил я. Баня была одноэтажная, окна замазаны белой краской, но с этакими «промоинами», вероятно, сделанными любителями понаблюдать за раздетыми представительницами прекрасного пола.

На улице стояла кромешная темень, изнутри, из банного помещения, нас не было видно. Зато сцена своеобразного театра «Обнажённые женщины» просматривалась преотлично. Наконец, появилась наша Таисия Алексеевна, демонстрируя во всей красе своё великолепное тело. Мы чинно выстроились у глазка, через который лучше всего была видна моющаяся дама наших сердец, и поочередно наслаждались обозрением, ранее скрытых от нас, таинств красавицы. Скажу по совести: после того порновечера большинство участников банного похода стали смущённо поглядывать на свою классную руководительницу. Наверное, мысленно они невольно начинали раздевать её, и терялись от стыда, каковой охватывает неискушённого девственника при взгляде на обнажённую женщину. Разумеется, выявились и юные циники, откровенно и во всеуслышание обсуждавшие женские прелести Таисии Алексеевны. Надеюсь, что эта, уже просто похабная, болтовня не достигла её ушей.

Как же мы все были ошарашены, когда по школе пронеслась невероятный слух:

– А Самуила-то, когда он был у Таиски-крыски, застукал муж.

Да, да, к ней, не имевшей до сей поры никакого прозвища – достойного не придумали, а недостойное с красавицей не вязалось– теперь прилепилась кличка «Таиска-крыска». Этаким манером отомстили той, которую боготворили. «Боже мой, – кричало в нас оскорблённое чувство, – этот Самуил залез к ней в постель, а когда муж внезапно вернулся домой, любовник выпрыгнул в окно!».

Очень мы жалели, что квартира Таиски-крыски расположена на первом этаже, и Самуил не сломал себе шею. Любовь зла. Однако бравый математик не только ничуть не пострадал, его как-то даже и не очень-то осуждали. Те, кто пользуется успехом у женщин, даже по непроверенным слухам, заслуживает в общественном мнении, разве что, понимание, а то и зависть.

Классным руководителем нашего класса стал физик, полный тёзка моего отца, Иван Дмитриевич Голубев.

Здоровенный мужик, наверное, под метр девяносто ростом, добродушный, улыбчивый, с ладонями, как лопаты, такие обычно приходятся по душе ребятам. Любимцем у нас он не стал, но к нему тянулись, особенно мальчишки. Свой предмет он знал, думаю, прескверно, и преподавал его формально, беспрестанно заглядывая в учебник. Излагал, а точнее, зачитывал по книжке законы и положения физической науки. Спрашивал не слишком придирчиво. С гордостью сообщил нам, что он слесарь высшего, 7-го разряда, а это – равняется должности мастера, и неоднократно повторял сие к случаю и без повода.

Физике он нас не обучил. Благодаря его начётническому преподаванию и собственному разгильдяйству я сумел блистательно провалить экзамен по физике при поступлении в Московский Пушно-меховой институт. Зато Голубев, заперевшись с нами в физическом кабинете, научил великому умению пить спирт, не запивая водой.

Русский язык и литературу вела пожилая дама в седеньких букольках, так, наверное, выглядели педагоги гимназий в царское время. Очень интеллигентная мадам, обращавшаяся даже к соплюшкам из младших классов на «Вы». Она обладала шикарными, на наш взгляд, фамилией, именем и отчеством – Ватковская Римма Вениаминовна. Она была старенькая, головка у неё заметно подрагивала. А слабеющее зрение заставило при проверке наших тетрадок и дневников пользоваться мощной лупой. Мы её любили за то, что она прививала уважение, понимание и интерес к русской литературе. Слушали, затаив дыхание. Но почему-то она очень скоро покинула нашу школу.

Вспомнить её мне довелось спустя несколько лет после окончания школы, когда я работал некоторое время в газете «Калининградский комсомолец». Вёл там, помимо всего прочего, поэтический раздел: самоуверенно отбирал стихи для публикации, выступал с критическими обзорами почты. И вот, разбирая ворох очередных «поэтических» посланий, натыкаюсь на такое. Пишет, мол, вам старая учительница русского языка и литературы. Мы с моей сестрой предлагаем Вам вместо самодельных, не очень-то складных стишков, которые помещаете в газете, печатать стихи русских замечательных поэтов: Тютчева, Фета, Майкова… Они сейчас, дескать, малоизвестны, но достойны внимания и любви подрастающего поколения. Развеселило меня это странное предложение, написал я старой учительнице, что означенных поэтов можно почитать в библиотеке, а газета печатает исключительно оригинальные, ещё не опубликованные произведения современников. Такие элементарные вещи должен, по идее, знать педагог, преподававший литературу. И не удержался, прибавил ехидно, что учительнице русского языка негоже допускать грамматические ошибки, указав на парочку описок в её письме. Взял конверт, чтобы вписать адрес, да и споткнулся на подписи автора письма – Ватковская Р. В. Боже ты мой, в редакцию обращалась та самая Римма Вениаминовна, мой любимый педагог. И я ей чуть не послал высокомерно поучающий, да, просто получился бы хамский ответ. Теперь-то он мне виделся в истинном свете. Послание своё я порвал, и попросил ответить заслуженной учительнице заведующего отделом культуры и быта Толю Дарьялова. Он был мастак на всяческие отписки.

Между прочим, позже, встретившись с одноклассниками, узнал, что Римма Вениаминовна ушла из школы, ибо начала неудержимо терять зрение. Оказавшись на пенсии, она и вовсе ослепла, так что письмо с ошибками, вероятнее всего, написала сестра, тоже пожилой человек. Думаю, она допустила описки не из-за безграмотности, а в силу старческого ослабленного внимания.

Я, Коновалова и Боря Колесников.

Помнится, Ватковскую у нас заменила Коновалова Е. С., у которой мы с моим другом Борей Колесниковым пользовались особым расположением, ибо сохранилась фотография, где мы запечатлены втроём. Говорили, будто она фронтовичка. Может быть и так. Во всяком случае, манеры и ухватки этой училки были жёсткие. При улыбке обнажался ряд серебряных зубов, что делало её похожей на какую-то Соньку Золотую Ручку.

Запомнилась она вот каким инцидентом. Задала нам «русачка» (так её, кажется, прозвали) домашнее сочинение на вольную тему. А тут, как раз, «Калининградский комсомолец» опубликовал, посланный на конкурс наш с Борей Колесниковым рассказ «Финиш». И, ничтоже сумняшеся, каждый вклеил газетную вырезку с рассказом в свою тетрадку для сочинений. Мол, знай наших! Вот, сочинение, которое напечатано в областной газете! И получили – о позор! – по четвёрке. Русачка пояснила негодующим авторам:

– Оценка снижена на балл за то, что сочинение написано не от руки, а использован печатный материал.

Первого своего директора школы №5 не запомнил, кажется, это была женщина. Хотя бывал в директорском кабинете частенько. То вместе с физкультурником утрясал состав спортивной команды – баскетбольной, шахматной, легкоатлетической, готовясь к очередной общегородской спартакиаде школьников, то получал нагоняй за свои выходки, то брал у директора интервью-наставление в стенную газету, то изворачивался, пытаясь отмазаться от вопиющего происшествия – классный журнал вдруг оказался намертво приклеен к учительскому столу…

Кажется, директором была женщина. Дородная и смешливая. Её сменил мужчина, тоже дородный. Звался он Безгребельный Александр Николаевич. Если напутал с отчеством, то – неважно, этот директор школы как бы обходился без него. Все величали нового руководители с некоторой нежностью – Саша, Сашка, Сашулечка. Он одновременно руководил школой и преподавал математику.

К тому времени семья наша распалась, отец, уволенный из прокуратуры, покинул дом, жену и детей. Мы были «уплотнены» – второй этаж оккупировал вновь назначенный прокурор района. Но это продолжалось буквально несколько дней. Затем он получил на той же Волочаевской улице отдельный особняк, и съехал. И вот, считайте, мне крупно повезло: в наш дом, заняв второй этаж, явился Александр Николаевич Безгребельный, новоиспечённый директор школы №5. Вполне молодой мужчина, с крупной головой, украшенной венчиком золотистых кудрей, надо признать, он производил прекрасное впечатление, и всем нравился. Очень общительный, шумный, поклонник прекрасного пола, любитель горячительных напитков. Порой у нашей калитки расфуфыренные девицы кричали:

– Саша, ты дома?! Выгляни в окошко!

Он высовывался в окно и беседовал с гостьями. Бывали они у него дома или нет – не помню. Но что могу утверждать с уверенностью: закладывал за воротник Александр Николаевич весьма изрядно. Когда он, вероятнее всего, с тяжкими усилиями поднимался наутро с большого перепоя, то я с наслаждением исполнял роль вестника его «нерабочего состояния». Врывался в класс и радостно орал:

– Математики не будет! Сашка заболел!

Именно этот весельчак, пьяница, балагур и бабник дважды исключал меня из школы. В кинобоевиках принято говорить, разоряя конкурента или убивая кого-то, «Ничего личного, это – только бизнес». А директор школы Безгребельный, в моём случае, мог с полным основанием заявить: «Ничего личного, это – только служба». Сперва он лишил меня права заниматься во вверенном ему учебном заведении за самовольный длительный прогул без уважительной причины. Причём, тому же наказанию подвергся мой друг и одноклассник Боря Колесников, с той же формулировкой. Но, коли речь зашла о Колесникове, тут, очевидно, не обойтись без отдельной главы. Замечу только, что последующее исключение из школы связано с большой политикой. Меня ведь заклеймили, ни много, ни мало, в распространении антисоветских слухов! А это, конечно, тоже достойно отдельного разговора, но позже…

Мой друг и соавтор Боря Колесников

В 1952 году, в начале первой четверти 10-го класса к нам ввели новичка.

– Знакомьтесь: Колесников Борис. Приехал из Винницы. Гаврилов, у тебя рядом пустует место, пусть новичок туда и сядет.

Так и повязали нас на всю жизнь.

С первых же шагов Боря стал меня несказанно удивлять. На большой переменке он завлёк меня в туалет и, не скрываясь от посторонних взглядов, вытащил пачку папирос.

– Угощайся.

– Я не курю.

– Научим, – заверил меня Борис…

Курить с ним я не стал. Ещё в детстве, в Раменском, поддавшись общему увлечению куревом, я взял в рот дымящуюся папиросу. Вкус не понравился, но, может быть, и втянулся в эту пагубную страсть, если б не жестокая выходка одного сорванца. За какие-то грехи он сунул сзади за ворот моей рубахи раскуренную самокрутку. Тлеющая махра рассыпалась по спине. Я прилично обжёгся, получив на долгие годы естественное отвращение к табаку. А приобщил меня к курению Володька Бурыличев, сын секретаря Раменского райкома партии, затем председателя Мособлисполкома. Мне к моменту совращения табаком стукнул 21 год. Дважды пытался бросить. Первый раз продержался полгода, второй – год. Через 40 лет выкурил последнюю сигарету. Когда знакомые допытывались: «Каким образом удалось бросить? Зашивался? Кодировался? Бабка заговорила?», отвечал: «Перестал получать удовольствие». И это была чистая правда.

…Домой, после уроков, шли вместе. Выяснилось, что он с матерью и отчимом поселился на Волочаевской улице, аккурат наискосок от нашего дома. Зашёл разговор о поэзии. В ту пору я, в тайне от всех, писал стихи и был увлечён творчеством Владимира Маяковского, просто бредил его рублеными строками, сногсшибательными рифмами. Узнав об этом, Борис вдруг стал читать: «Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горланаглаваря…». Мне уже посчастливилось слушать в записи по радио чтение собственных стихов самого глашатая революции, и, поразительно, голос Бориса буквально совпадал по интонациям с поэтом. Даже был таким же громогласным. На нынешнем телешоу «Точь в точь» он, несомненно, добился бы успеха. А тогда, за неимением широкой аудитории, покорил единственного слушателя – меня.

Через какое-то время я осмелился, и робко прочитал свои вирши. Он брезгливо поморщился и изрёк:

– Чушь. Не этим надо заниматься. «Калининградский комсомолец» объявил конкурс на лучший рассказ. Мы его напишем. Вдвоём, как Ильф и Петров.

Колесников был не по годам категоричен, обладал громадным самомнением и безаппеляционностью суждений. Не говорил, а вещал, произносил вердикт, словно зачитывал приговор суда. Многие его высказывания становились присказками. Вот так, наверное, возникали народные пословицы и поговорки.

Скажем, он заходил в речку, где купалась городская ребятня. Зашёл по пояс и замер.

– Боря, ты чего не купаешься? Чего ждёшь?

– Жду снижения разности температур – тела и воды.

В Виннице он повадился тайком пробираться в театр. Взял однажды с собой младшего брата, детсадовского возраста. По привычке спрятались, чтобы не засекли контролёры, в самом последнем ряду зрительного зала. Шёл балет. В разгар спектакля на весь зал послышался громкий шёпот малого Колесникова:

– Боря, а почему они молчат? – имея в виду артистов балета. Старший ответил тоже громким шёпотом:

– Молчи, дурак. Мы сидим далеко, и нам не слышно.

Зал грохнул.

Как-то русачка, разбирая в классе наши домашние сочинения, держа в руках тетрадку Колесникова, спросила, едва сдерживая смех:

– Колесников, ты, что за слово такое выдумал, «ласипед»? Погляди, – она сунула ему под нос тетрадку, – Что оно обозначает?

– Что написано, то и обозначает, – сердито, но уверенно обрезал учительницу Борис.

– Напиши, пожалуйста, слово на доске, чтобы его все видели.

И Колесников, слегка помешкав, вывел на классной доске: «веломашина». Да, врасплох этого человека невозможно было застать. И смех, и грех!

Как я уже говорил, мой друг жил наискосок от нашего дома, тоже в особняке, его семья занимала первый этаж. Мама, Софья Давыдовна заведовала аптекой. По тем временам, значительная фигура, с ней почтительно раскланивались и руководители Московского района, где мы обитали. Отчим (отец жил в Виннице, они с матерью разошлись) Леонид Михалыч был рослым мужчиной в морской робе, с выглядывающей из распахнутой рубахи тельняшкой. Он служил, если чего-то не путаю, зав. продскладом в морском порту. Мужчина грубоватый, но к нам относился снисходительно, уважая нашу торчащую напоказ интеллектуальность. Мы при нём всё время перебрасывались, для пущей важности, фразами, свидетельствующими, как легко ориентируемся в произведениях классиков мировой литературы.

– А как ты, Боря, считаешь, шолоховский Мелехов стал впоследствии большевиком?

– А не кажется ли тебе, Марк, что советский Маяковский куда ярче и образнее, чем французский Аполлинер?

Я, конечно, сегодня утрирую эти наши тогдашние высказывания, ибо не помню их содержания. Могу лишь утверждать, что они крутились вокруг самых знаменитых литературных имён, и вряд ли все они были знакомы зав. прод. складом. Скажу уверенно, что впечатление на него наши высокоинтеллектуальные переговоры оказывали, безусловно. И он старался не мешать нам.

А мы тем временем придумывали рассказ для конкурса, объявленного газетой «Калининградский комсомолец». Очень быстро придумали сюжет, и принялись записывать сам рассказ. Собственно говоря, записывал Борис, а я диктовал. Дело в том, что у него была пишущая машинка, в те годы – большая роскошь. Боря довольно бегло отстукивал на ней текст. Под мою диктовку. Затем правили отпечатанное ручкой, и мой соавтор вновь садился за машинку. Но сюжет обговаривали заранее. По окончании каждого такого вечернего писательского труда, мы заслуженно «отдыхали». Сложился определённый ритуал, в котором значился ужин с выпивкой. Дело в том, что дома у Колесниковых мать-аптекарша хранила для всяческих нужд бутыль со спиртом. Он ведь считался всегда «жидкой валютой», которой удобно было расплачиваться со строителями, ремонтниками и прочими нужными людьми.

Выученные к тому моменту нашим классным воспитателем физиком-слесарем Голубевым пить спирт, и даже без запивки, мы с Борей приобщились к НЗ Софьи Давыдовны.

– А если обнаружат «утечку»? – пугливо поинтересовался я, когда в бутыли заметно понизился уровень жидкости.

– А мы восполним «утечку», – весело успокоил меня хозяин, и влил в бутыль, вместо потреблённого нами спирта, обычную воду.

Такую операцию мы повторили несколько раз. И вдруг…

Леонид Михалыч привёл домой из порта мощного мужика в рабочей робе, тот помогал в погрузке какого-то товара, и теперь горел желанием получить заслуженную выпивку. Хозяин налил от души. Причём, грузчик величественным жестом отвёл в сторону графин с водой:

– Обижаешь, хозяин, такой напиток грех разбавлять!

Хватил. Зажмурился. Разлепил веки и уставился недоумевающе на завскладом:

– Ты чего, хозяин, издеваешься? Я водичку из-под крана и дома могу попить.

Едва ушёл обескураженный гость, отчим ворвался в комнату, где мы притаились, не ожидая ничего хорошего от случившегося. Было ведь ясно без выяснений, отчего вдруг спирт оказался безобразно разбавленным.

– Ворюга! Убью! – заревел разъярённый отчим, и бросился на пасынка. Он был заметно под градусом. Видимо, они с грузчиком начали «принимать на грудь» ещё в порту, а домой прибыли победно завершить пьянку. И вдруг – такой облом! Впрочем, думаю, у него к тому моменту накопилось немало обид на Бориса, которые теперь он мог на законном основании выместить на его шкуре. Инцидент грозился обернуться трагедией, ибо в руке отчима сверкнул нож.

Борис заверещал и кинулся прятаться от пьяного, свирепого, здоровенного дядьки, да ещё и вооружённого. А куда можно спрятаться в крохотной комнатульке, заставленной мебелью? Спрятаться можно в такой ситуации только за меня. Произошедшее следом за этим похоже на кинобоевик. Каким– то невероятным образом мне удалось повалить этого бугая на кровать. Более того, оседлав его, и пытаясь отнять нож, я с идиотской храбростью схватил за лезвие. Тот дёрнул нож, порезал мне ладонь. На пикейном покрывале кровати расплылось кровавое пятно. До сих пор эта картина перед глазами: Леонид Михалыч лежит мордой в покрывало, перед носом у него две руки – его с ножом и моя, зажавшая лезвие этого ножа. И – кровь.

– Вы что, – дрожащим шёпотом промолвил я, – хотите в тюрьму сесть?!

– Отпусти, – сказал он, – ничего больше не будет.

Отчим явно протрезвел. Мы с ним немного попрепирались, и он, оставив нож в моей руке, ушёл.

– Ты спас меня от смерти! – высокопарно произнёс Борис. – Отныне мы кровные братья.

Между прочим, как немного погодя выяснилось, отчим и не собирался убивать пасынка. Страшную угрозу «Убью» он выпалил в сердцах, так матери зачастую напутствуют своих неслухов: «Во время не придёшь домой – убью!». Нож у него оказался не в качестве орудия для возмездия. Дело в том, что этот охотничий тесак Борис спёр у отчима, хвастал им перед одноклассниками, а потом перестал возвращать на законное место. Ворвавшись в нашу комнату, отчим увидел на столе нож, каковой он считал потерянным, схватил его, а мы, взволнованные надвигающимся скандалом, того и не заметили. Не помня себя от гнева и за украденный нож, и за разбавленные остатки расхищенного спирта, он стал махать оружием перед перепуганным преступником.

Самое интересное, что, очухавшись и остыв, Леонид Михалыч, в знак примирения и признания моего героического поведения при защите друга, пожал мне руку и подарил злополучный охотничий нож. Простил и Борю, ибо отходчивый был мужик. Софья Давыдовна поначалу закаялась держать дома спирт для расплаты с нужными людьми. Потом снова появилась заветная бутыль…

Писательские наши потуги увенчались рассказом, который занял на конкурсе молодёжной областной газеты второе место. Первое почему-то никому не присудили. Нежданно– негаданно на нас, подростков, свалилась куча денег. Как только получили премию, плюс гонорар, мы отправились в Москву. То была идея Колесникова, мол, именно там, вдалеке от посторонних глаз, нам удастся славно покутить. Вкус и тяга к кутежам у нас уже прекрасно развились под влиянием упражнений со спиртом в кабинете физика-слесаря Ивана Дмитриевича Голубева и с бутылью спирта из аптеки матери Бориса – Софьи Давыдовны. Правда, до зимних каникул оставалось ещё несколько дней, но нам, высокомерно считавшим себя «писателями», коим «закон не писан», нетерпелось поскорее окунуться в такую заманчивую взрослую столичную жизнь.

По дороге из Калининграда в Москву я предложил остановиться хотя бы сутки в Минске, где жили в то время мои дядья по материнской линии. Борис не возражал, тем более, что я, не жалея красок, расписывал, какие они интересные люди и как любят своего племянника. В доме любимого, самого симпатичного мне, разбитного и компанейского дяди Арона нас встретила моя бабушка Дора Калмановна. И повела странный разговор:

– Вы хотите остановиться? Но у нас так мало места…

Просто не знаю, куда вас деть, пока Арончик с Роней придут с работы.

Никакой родственной радости, на которую я рассчитывал, и о каковой прожужжал уши друга, тут не наблюдалось. Бабушка Дора Калмановна явно не собиралась накрывать гостеприимный стол. Приезд обожаемого ею, в недалёком прошлом, внука, отчего-то расстроил старушку.

Помявшись, и перебросившись ничего не значащими фразами, мы отправились на вокзал. Ждать Арона с его женой Роней было бессмысленно. Раз нет места, и не надо.

Мне было невероятно стыдно. Ехать к другим своим дядьям расхотелось – неизвестно, какой приём ожидает там…

Решили переждать до утреннего московского поезда на жёстких вокзальных скамьях. Расположились, задремали. Как вдруг над нами раздался голос дяди Арона:

– Нет, вы полюбуйтесь на этого молодого человека вместе с его другом! Думаете, они бездомные, думаете, в нашем Минске им негде голову положить, и потому они ночуют на вокзале? Так я вам скажу, граждане-товарищи, у этого молодого человека целых три дядя в нашем Минске, и каждый будет рад племяннику вместе с его другом. Так что же делает наш дорогой племянник? Он едет ко мне, когда меня нет дома, а есть моя мать, его бабушка Дора Калмановна, дай ей бог здоровья. Но эта достойная женщина, к моему сожалению, немножко не в себе, и она ему говорит, что в нашем доме не найдётся места для родного племянника и его друга. И тогда что делает этот умник? Враги такое не придумают! Он вместе со своим другом идёт ночевать на вокзал…

Дядя Арон с подопечными по тренерской работе.

Если бы я запомнил и воспроизвёл здесь весь цветастый монолог дяди Арона, это заняла бы намного больше места. Коротко этот человек не умел выражаться. А бабушка Дора Калмановна, смущённо разводя ручками, говорила, когда мы вновь переступили порог дома:

– Простите меня… И что на меня нашло, сама не пойму… Я ж совсем и не узнала тебя, Маричек. Ты совсем взрослый вырос, на тебя, наверное, девочки заглядываются… А товарищ твой тоже аид? Да? Вполне симпатичный молодой человек…

В общем, всё обошлось в лучшем виде.

В Москве мы куролесили, но, убей бог, не могу вспомнить, в чём это выражалось.

Вернулись в Калининград по окончании зимних каникул. И тут нам объявили: «Вы исключены из школы». Обе мамы кинулись на выручку к директору Безгребельному. Былой авторитет моей маман, считайте, к тому времени уже был сильно подпорчен– ведь теперь она числилась всего лишь бывшей женой бывшего прокурора района. Вероятнее всего, на ход событий оказала влияние мать Колесникова – не забывайте, она заведовала аптекой, через неё можно было достать дефицитные лекарства! А посему, ходатайство весьма уважаемой Софьи Давыдовны за шалопая сына Бориса и за такого же охламона, его друга Марка Гаврилова увенчалось успехом. Нас оставили в школе «до первого серьезного нарушения дисциплины и внутреннего распорядка».

Так Борис в какой-то мере отплатил за спасение от той, якобы, ножевой атаки отчима. Однако впереди ждали нелёгкие испытания, которые обрушились на наши легкомысленные головы, да и на всю Страну Советов, в связи с небывало горестным событием – смертью Иосифа Виссарионовича Сталина.

Но прежде, чем рассказывать об этом, хочу вспомнить одну встречу, где ярко проявился предприимчивый нрав Бориса Колесникова. Наш город осчастливили визитом прославленные композиторы Константин Листов («В землянке», «Ходили мы походами», «Севастопольский вальс») и Сигизмунд Кац («Сирень цветёт», «Шумел сурово Брянский лес»).

К. Листов и С. Кац в Калининграде.

Чего им понадобилось в самом западном городе страны – не знаю. Очевидно, занесло по программе Союза Композиторов, «сеять разумное, вечное» во всех уголках нашего необъятного государства.

Боря загорелся: «Надо показать мои стихи этим композиторам». Он ведь накатал десятки стихотворений, которые считал «песнями пока без музыки». Кстати, он написал их за свою творческую жизнь ровным счётом 99 штук, и все остались без мелодий.

Когда ему чего-либо хотелось добиться, он шёл напролом. Вскоре мы сидели в номере калининградской гостиницы «Москва», расположенной напротив моего любимого зоопарка. Чего я потащился с Борисом к этим московским композиторам? У меня ведь не было текстов для создания песен…

Сигизмунд Кац неторопливо листал пачку отпечатанных бориных стихов, вглядывался, морщился.

– Что – плохо напечатано? – спросил Борис.

– Напечатано прекрасно, – ответил композитор, – написано плохо.

Всё песенное творчество Колесникова было отвергнуто и Кацом, и Листовым. Потом нам рассказывали, как Сигизмунд Абрамович, выступая на вечере встречи с музыкальной общественностью города, после тостов на фуршете, сел за рояль, и, проигрывая длинный аккорд,… свалился со стула. Не желая признаться, что несколько перебрал горячительного, Кац глубокомысленно изрёк:

– У вашего рояля клавиатура коротковата.

Услышав об этом инциденте, Боря сердито заметил:

– Пить не умеет, а – туда же – берётся оценивать стихи!

Получив отлуп у выдающихся советских композиторов, наш поэт-песенник не разочаровался в своих текстах. Его упёртости, вообще, мог бы позавидовать любой творец. Каким-то образом он заполучил адрес патриарха отечественной лёгкой музыки Исаака Дунаевского. Написал ему, предлагая создать песни на свои стихи. Как ни удивительно, патриарх ответил, и не двух-трёхстрочной вежливой отпиской, а письмом на стандартном линованном листе нотной бумаги, наверное, в полтора раза больше обычной писчей странички. Великий композитор подробно объяснял нежданному адресату, свою позицию. Он писал, что, мол, некоторые ваши тексты ничуть не хуже тех, с коими мне обычно приходиться работать. Но их авторы профессионалы, которые на этом зарабатывают, кормят свои семьи. Почему же при общем, приемлемом качестве их и ваших произведений, я вдруг отдам предпочтение не профессионалам, а вам – любителю? Вот если бы уровень ваших текстов оказался гораздо выше, чем привычная продукция, тогда – другое дело…

Колесников, однако, не оставил в покое Дунаевского, и вновь послал ему пачку стихов. Удивительно, что у достаточно занятого человека достало времени на повторный, объёмный, ответ настырному адресату. Более того, в пространном послании он снова проявил такт и уважение к авторскому самолюбию подростка, скрупулёзно разбирая Борино творчество, и обосновывая осторожный отказ заниматься созданием песен на стихи Б. Колесникова.

Эти два письма он впоследствии, узнав об открытии квартиры-музея Исаака Осиповича Дунаевского, пытался сначала продать администрации оба письма мэтра. Однако получил отказ в денежной сделке. Поняв, что на письмах не обогатишься, Борис просто отдал их в экспозицию.