Текст книги "Похождения Козерога"

Судя по последним известиям из Калининграда, об этом утраченном замке заговорили, наконец, как о ценном историческом архитектурном памятнике. Возможно, ему уготована судьба взорванного в недобрые времена и восстановленного в наши дни, московского храма Христа Спасителя. Добавлю осторожное «вроде, как бы», ибо в таком скользком деле очень легко попасть мимо истины.

Однако, увековечиванием постепенно исчезающего разбитого центра бывшей Восточной Пруссии неожиданно занялись советские кинематографисты.

Кенигсберг, переименованный в Калининград, был взбудоражен: сюда в 1949 году приехал со съемочной группой Григорий Александров, поставивший «Веселые ребята», «Цирк», «Волга-Волга». Фанаты подкарауливали у гостиницы Владлена Давыдова, Бориса Андреева и, самую яркую звезду советского экрана, Любовь Орлову. На призыв записываться для съёмок в массовке собрались толпы страждущих прославиться в кино.

Моя мама, всегда пылавшая влюбленностью в кинематограф, страстная поклонница красавчика Гарри Пиля, взяла меня, 13-летнего подростка за руку, и отвела к помрежам, набиравшим массовку. На меня не обратили никакого внимания, зато в неё, красивую женщину, на которую оглядывались все встречные мужчины киногруппы, тут же буквально вцепилась ассистент Александрова:

– Вам просто необходимо сняться у нас в одной, важной для режиссёра сцене. Там группа немок удирает на теплоходе от наступающих русских воинов. Вы станете украшением сцены…

– Нет, – твердо обрезала мама. – Я не стану украшением. Я сниматься не могу и не хочу. А моего мальчика, пожалуйста, запишите.

Киношники с кислыми физиономиями записали меня в число будущих претендентов на героев экрана. Ах, знала бы в ту минуту моя мама, какую роль ей уготовили киношники, куда её заманивали! Она бы устроила им сцену похлеще, чем бегство каких– то немок!

Мне же выпало счастье участвовать в эпизоде, где идёт уборка развалин, в каковые превратился город после штурма, бомбежек, артналетов. Я подавал мусор двум «немцам», а они выбрасывали его с балкона.

Когда фильм «Встреча на Эльбе» вышел на калининградские экраны, мой шестой класс, в полном составе, отправился смотреть, «как там играет наш Гаврилов». Едва появилась в кадре развалина с двумя немцами на балконе, я шипящим шепотом оповестил одноклассников:

– Вот здесь!

А после сеанса объяснил, что находился во время съемки в глубине комнаты, и оттуда подавал ведро с битой штукатуркой. Всех не покидала надежда разглядеть меня «в глубине комнаты», и мои товарищи добросовестно отсидели все сеансы кинофильма. Но не разглядели.

Так бесславно началась моя кинематографическая карьера. Мама, после отъезда съёмочной группы Григория Александрова, возмущенно делилась со знакомыми: ей, как она выяснила, предлагали участвовать в эпизоде, где при наступлении русских войск уплывают на теплоходе так называемые ночные бабочки. Одним словом, жена советского прокурора, мать троих детей должна была появиться на экране в роли немецкой шлюхи.

Пару лет спустя я ещё раз продемонстрировал свои способности перед кинообъективом. Но не в роли абстрактного героя, а как представитель Калининградского КЮБЗа (кружка юных биологов зоопарка). На этот раз меня снимал ленинградский кинодокументалист. Везло же на Григориев: первый «мой режиссер» был Григорий Александров, второй – Григорий Донец. Справедливости ради, уточню: он кинооператор-режиссер, весьма известный в своем деле, снимал до войны, был фронтовым кинооператором.

Его заинтересовал Калининградский зоосад. Зверья там, по сравнению с Кёнигсбергским, было несравненно меньше. Зато деревьев и кустарников, самого экзотического вида, свыше пятисот видов, их не коснулась пила землеустроителей. Так что, кинокартинка получалась живописная.

Кадр из журнала «Наш край».

Григорий Донец отснял для киножурнала «Наш край» сюжетец о зоопарке, где нашлось место для краткой информации о нашем кружке юных биологов, председателем которого как раз я и являлся.

Моя физиономия на экране занимала скромное место в ряду более выразительных морд – льва, верблюда, гималайского медведя. Я, безусловно, проигрывал в соревновании с шикарным веером павлина, красным задом павиана и ужимками профессиональных клоунов – шимпанзе.

Ровно через десять лет я вновь «повстречался» с ленинградским мастером-документалистом. Использовал уникальные кадры высадки геолого-разведывательного отряда, состоявшего из заключенных, возглавлял который бакинский нефтяник Косолапкин, тоже зэк, на берег речушки Чибью, где впоследствии вырос город нефтяников Ухта. Эти кадры отснятые тем самым Григорием Донцом, вошли, как кинодокумент, в мой фильм «Землепроходцы».

Не могу не отметить поистине издевательскую ухмылку истории: недавно узнал, что вся эпопея с походом и работой геологической экспедиции на ухтинской земле 1929 года отсняты Донцом по личному распоряжению начальника Ухтпечлага, Я. М. Мороза… в 1936 году. Методом «восстановленного факта». Мороз – это псевдоним Якова Моисеевича Иосема, попавшего в Ухтпечлаг из ОГПУ (Объединённое Государственное Политическое Управление) за превышение полномочий (бессудно расстреливал арестованных в Баку). Формально оставаясь заключённым, он стал, по собственному определению, Хозяином Ухтпечлага, то есть, его официальным начальником. Через два года был реабилитирован, ему вернули звание старшего майора госбезопасности. Спустя десятилетие вновь посадили и расстреляли, как пособника врагов народа. В 1958 г. – реабилитирован посмертно.

Хочется рассказать об одной детали, выкопанной из Интернета, относящейся к биографии заслуженного буровика Косолапкина. В 1949 году ему, в знак особого уважения, местные власти предложили выбрать в Ухте улицу, которую назовут его именем. Он долго ходил по небольшому городку и, наконец, остановился:

– Тут.

А вокруг – чисто поле, два барака, да вдалеке от них виднеется сарай.

– Иван Ильич, здесь же нет никакой улицы…

– Нет, так будет, – ответил он.

И, действительно, на том месте выросла, существующая поныне, улица Ивана Косолапкина.

А моя кинематографическая судьба, после робкого калининградского дебюта, развивалась впоследствии бурно. Я снимался во множестве фильмов. Однако, всему своё время.

По отцовским стопам

Помимо неистребимого желания закаливать и совершенствовать организм у меня была ещё одна страсть – чтение. Едва научился разбирать буквы, как, в возрасте пяти лет, принялся за литературу. Превратился в пожирателя книг. Даже ночью, укрывшись с головой одеялом, при свете фонарика продолжал увлекательнейшее путешествие по страницам романов и повестей. Помнится, ещё в школу не пошёл, а уже одолел толстенный том «Порт-Артура». При этом обожал пересказывать прочитанное сверстникам. Вокруг меня вечно кучковалась ребятня, слушая в моей интерпретации повести о похождениях Ната Пинкертона, приключениях Тарзана. Знали бы они, как нахально перевирал я подлинные сюжеты, выдумывая собственные повороты в судьбах книжных героев. Мне нравилось сочинять небылицы, а слушателям было невдомёк, что им вешают лапшу на уши. Думаю, я ощущал себя ничем не меньше, чем властителем дум, только догадываясь, что это означает. Увлечение чтением было настолько сильным, что когда отец взял меня с собой в Москву, на время командировки, то я все дни проторчал в Ленинской библиотеке. С самого открытия и до закрытия. Отлучаясь на обед в расположенную неподалеку столовую Исторического музея. Там работала моя родная тётя Маня, меня там все любили и кормили, сами понимаете, по принципу – «лишь бы мальчик не похудел». В библиотеке привлекала приключенческая, авантюрная и криминальная литература, там же получил пристрастие к фантастике.

Интересно было бы взглянуть на мой тогдашний читательский абонемент. Сейчас кажется, что именно в Ленинке я познакомился с творчеством Берроуза, Беляева, Буссинара, последний покорил романами «Приключения в стране львов», «…в стране тигров», «…в стране бизонов». Как горели глаза моих слушателей, собиравшихся у барака, где жила тётя Маня, приютившая нас с папой на время командировки, когда я излагал им повесть Берроуза о человеке-обезьяне Тарзане и его похождениях! Правда, слушания те случались не часто – в выходные и санитарные дни Ленинской библиотеки. Рассказ поэтому получился многосерийным, на несколько вечеров. И надо же случиться такому: через какое-то время на советские экраны вышел трофейный фильм «Тарзан». Но к тому моменту мы с отцом вернулись в Калининград. На моё счастье я вовремя расстался с московской аудиторией, иначе, обнаружив уж слишком серьёзные расхождения изустного повествования с первоисточником, мне могли бы и бока намять.

Между прочим, у нас говорили, что трофейные фильмы в основном достались при захвате Кёнигсбергского кино-фото– архива со складом, который снабжал лентами сеть кинопроката. Калиниградские мальчишки, зная об этом, заносчиво считали, что первыми в СССР увидели и «Тарзана», и «Знак Зеро», и – самое главное – «Девушку моей мечты», где знаменитая Марика Рёкк купалась «совершенно голенькая». Правда, картина имела ограничение «Дети до 16 лет не допускаются», но мальчишки, как известно, большие проныры, и проникали в кинотеатры самыми немыслимыми способами. Могу засвидетельствовать: на фильм с этой «клубничкой», как и многие пацаны, ходил неоднократно, и видел купающуюся в бочке немецкую кинодиву. Купалась она, вероятнее всего, без одежды, но зрителям доставалось лицезреть только голову, да плечи актрисы, торчащие из примитивной купальни. Расходились зрители, недовольно ворча, мол, «Надо же, цензура обрезала всё самое интересное!» Упорно роились слухи, будто фильм первоначально шёл аж несколько часов, и там «всё было». Находились субъекты, бьющие себя в грудь, клянясь, что видели тот необрезанный подлинник. Долгожительству слухов способствовало и то, что в разных местах показывали разные по длительности и даже по содержанию варианты «Девушки». Видно, между обладателями цензорских ножниц не было единого взгляда на то, что дозволено глядеть советскому зрителю, а что – не положено.

Как-то совершенно незаметно обнаружилось, что у меня довольно приятный тенор. Гены сказались, в папашу пошёл. Спел на каком-то вечере школьной самодеятельности, и пошло– поехало – стал участником каждого концерта. А таких хватало.

Сейчас, по-моему, художественно одарённых детей в учебных учреждениях не очень-то выявляют. В 40—50-х годах прошлого века в любой школе действовали кружки художественной самодеятельности, куда буквально заманивали юных певцов, музыкантов, танцоров, художников, фотографов. Всякие маломальски способные к творчеству мальчишки и девчонки втягивались в этот прекрасный мир.

Певческий мой репертуар напоминал сборную солянку, я исполнял всё, что попадало на глаза, а, вернее, в уши, и что самому пришлось по душе. Пел романсы, известные эстрадные и киношные песни. В основном использовал творчество знаменитых певцов: Сергея Лемешева и Леонида Утёсова, Георга Отса и Марка Бернеса, даже Клавдии Шульженко. Должен признаться, что самым бесстыдным образом подражал им, чем заслужил, как это ни удивительно, невероятную популярность среди слушателей. Более того, на одно моё выступление в Окружном Доме офицеров вдруг заявилась компания местной шпаны.

У нас, школьников, так сказать, чистой публики, никак не складывались нормальные отношения с хулиганьём. Время от времени они ловили наших ребят, и как бы вымещали на них злобу за собственную неудачную судьбу. Колошматили, рвали тетради и учебники, отнимали домашние завтраки. Причём, действовали скопом, как свора взбесившихся псов. Довелось и мне пройти их «мясорубку». Не знаю, что их больше раздражало: то ли то, что я сын прокурора, то ли то, что не боюсь их и выказываю своё открытое презрение. Не исключаю, что они были наслышаны о моих спортивных достижениях может быть прознали и то, что я редактор школьной стенной газеты… Во всяком случае, как мне показалось, им было важно унизить меня:

– Проси пощады, падла! – сказал их вожак.

Пощады просить я не стал. Разыгралась сцена, будто взятая из гайдаровского «Тимура и его команды», где противостоят друг другу Тимур и его антипод Квакин.

Вожак сказал:

– Ты у нас, значит, гордый? Тогда учти, сколько раз встречу, столько раз будешь бит. Нещадно. Пока не попросишь пощады…

В его поведении просматривалось что-то литературное, неестественное для обычного уличного хулигана. Вряд ли он читал Гайдара, но, может, смотрел одноименный фильм? Во всяком случае, культурные запросы в нём теплились, Что подтвердили дальнейшие события. Вскоре он встретил меня возле школы. В руке держал массивный кастет.

– Будешь просить пощады, падла? – грозно спросил он, поигрывая кастетом.

– Не дождёшься! – ответил я, и продемонстрировал собственное оружие. То была толстая гайка, в кулак величиной, в которую я продел длинную бечёвку. Крутя над головой самодельной пращёй, двинулся на вожака. Он понял, что на этот раз проиграл, и ретировался.

Но просто так сдаваться хулиганы не хотели, они собрались в кучу и подошли к школе, намереваясь пройти на вечер отдыха. Такие мероприятия у нас проводились регулярно. Концерт, танцы, розыгрыши лотереи. Присутствие на подобном вечере в открытую курящих, матерящихся подростков было, по мнению администрации, весьма нежелательно. Мы, так сказать, активисты, решили дать отпор хулиганью. На подступах к зданию школы соорудили что-то вроде баррикады, и залегли за ней. Мы знали, что противостоящие нам пацаны вооружены дубинками и кастетами, поэтому, запаслись «оружием пролетариата» – собрали горками камни. Когда эта шпана приблизилась, мы пустили камни в ход. Наши «враги» на вечер отдыха не прошли. А может, и не надо было их отделять от себя, отдалять от нормальной юношеской жизни? Но, что было, то было.

Меня уже во всю втянуло в водоворот концертных выступлений. И вот, стою на сцене Окружного Дома офицеров, пою, как вдруг вижу в зрительном зале вожака с дружками. В перерыве он пробрался за кулисы и подошёл ко мне:

– Ты здоровски поёшь, Гаврила! – сказал он. – Давай лапу – мир!

А когда я привёз из Москвы, исполняемую знаменитым Владимиром Канделаки, не известную ещё в наших краях, грузинскую песенку «Старик и смерть», к нам в школу на концерт набилась вся шпана во главе с их вожаком. Их можно понять, до сих пор, как заговорю о ней, так и хочется вновь запеть. До чего ж выразительная, до чего ж жизнеутверждающая песня! Судите сами:

 
Где в горах орлы да ветер (на-ни-на, на-ни-на)
Жил Вано, старик столетний (на-ни-на, на-ни-на)
Смерть пришла ночной порою (на-ни-на, на-ни-на)
Говорит: «Пойдём со мною!» (де-ли-во-де-ла)
Старику куда ж деваться: (на-ни-на, на-ни-на)
Жалко с жизнью расставаться (на-ни-на, на-ни-на)
«Подожди, кацо, немного! (на-ни-на, на-ни-на)
Надо ж выпить на дорогу!» (де-ли-во-де-ла)
Сели рядом генацвале (на-ни-на, на-ни-на)
За бочонком цинандали (на-ни-на, на-ни-на)
Ночь плывёт, светлеют дали (на-ни-на, на-ни-на)
А старик всё пьёт да хвалит (де-ли-во-де-ла)
Смерть хмелеет, еле дышит (на-ни-на, на-ни-на)
Ничего уже не слышит (на-ни-на, на-ни-на)
И к утру, страдая тяжко, (на-ни-на, на-ни-на)
Уползла в кусты, бедняжка (де-ли-во-де-ла)
С той поры, вы мне поверьте, (на-ни-на, на-ни-на)
Смерть сама боится смерти (на-ни-на, на-ни-на)
А на горных, на дорогах (на-ни-на, на-ни-на)
Стариков столетних много (де-ли-во-де-ла)
 

Ученики нашей школы на «ура» встретили эту «на-ни-на». А уж районная шпана аплодировала, отбивая ладоши, орала до посинения – так им нравилась песенка. Уж не помню, сколько раз заставили исполнить на бис. Пацаны-хулиганы превратились в горячих поклонников, они сопровождали меня на всех концертах, даже в Центральном Доме офицеров, находившемся далеко от нашего Московского района.

Аккомпанировала Рая Немёнова, учившаяся в параллельном классе – я в «Б», она в «А». Бренчала на расстроенных пианино, подсказывала слова, которые я, как это ни удивительно, умудрялся забывать даже после десятка выступлений. В общем-то, несмотря на многочисленные вокальные огрехи, вся слава доставалась певцу, а не аккомпаниатору. Пел я позже и в других городах, куда меня забрасывала судьба, но всё на самодеятельном уровне. А Рая Немёнова окончила музыкальное училище, и вскоре неожиданно прогремела на Всесоюзном радио, в программе «С добрым утром», песенкой Яна Френкеля на слова Михаила Танича «Текстильный городок». Она стала популярной эстрадной актрисой, выступала с ансамблями Романа Романова, Олега Лундстрема, много гастролировала.

Не скажу, что меня не грела мечта стать профессиональным певцом. Неудача отца на этом поприще не обескураживала, тем более что не сцена отвернулась от него, а он сам, под давлением жизненных обстоятельств, покинул её. Успех у зрителей на первых шагах окрылял, внушал уверенность, что я-то со сценой полажу. Причем, не с эстрадной (каков нахал был!),а с оперной.

Попытка продолжить «путь наверх» имелась, хотя и робкая. Две девушки, сестрёнки Коркины, страстные поклонницы моего сладкого тенора ещё со школьных времён, переехав в Москву, отыскали своего кумира. Я тогда уже учился на втором курсе сценарного факультета института кинематографии. Девчонки устроили встречу с профессором Московской консерватории. Она благосклонно выслушала моё пение, и сказала:

– У вас приятный голос. Но – небольшой, оперного пения он не выдержит. А на эстраде возможен успех.

Становиться эстрадным артистом не хотелось. Как ребёнка манит запретный плод или недоступная игрушка на витрине магазина, так меня тянуло в оперу. Вердикт профессора Консерватория, конечно, в значительной степени охладил горячие мечтания об оперной сцене. Но, учитывая мой упрямый, просто ослиный, характер, можно было ожидать, что я попрусь напролом к заветной цели. Однако перспектива оказаться эстрадником, то есть, угодить в среду артистов второго сорта (так я считал) лишила меня решимости и силы духа, что бы бросить на полпути кино, и кинуться в эстрадную неизвестность.

Окончательную точку на своей певческой карьере поставил всё в том же ВГИКе. Во время подготовки очередного выпуска «Устного журнала» мне, редактору этого журнала, неожиданно предложили:

– Гаврилов, у тебя приличный голос, а тут родилась забавная идея дуэта. Девчонку ты слышал – Люся Гурченко, с актёрского.

– Не-е-е, – заартачился я, – с этой харьковской «Лолитой Торрес» пусть поёт Андроник.

Дело в том, что Гурченко уже выступала на сцене ВГИКа, беззастенчиво подражая внешности и манере исполнения знаменитой аргентинской актрисе. Андроник – это мой однокурсник Боря Андроникашвили, красавец, по которому сохла Люся, ставший позже, на последнем курсе, её мужем. Вскоре Гурченко прославилась в фильме Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь», а мне все, кому не лень, ехидно напоминали, что мог бы прославиться пением с будущей звездой киноэкрана. Именно тогда я и «завязал» со сценическим вокалом, и пел только во время застолий.

Развал семьи Гавриловых

Ровно в середине прошлого века пришёл конец миру и благополучию в нашем семействе. Трещины в этом здании, со стороны выглядевшим монолитным, появились давно, и мне были заметны. Папаня, пусть простит покойный, был изрядным ловеласом. Мама это связывала с его постоянными пьянками, хотя и сама способствовала отцовскому пристрастию к выпивке. Как она мне говорила позже, во время ночных бдений, «думала хорошим столом, где можно выпить и закусить с друзьями, отвлечь его от желания «сходить на левака». Наивная, она не понимала, что устройством домашних пиршеств только разогревала стремление гульнуть на стороне и с бабами.

Загуливал отец по-чёрному. Однажды, в Раменском, после пьянки с какой-то «шмарой» (так их называла мама) он уснул на берегу озера, где его и обнаружил наряд милиции. Взяв под козырёк перед товарищем прокурором района, слуги правопорядка бережно доставили его доотдыхать домой, где ему крепко досталось от жены. А вот потерянную фирменную прокурорскую фуражку милиционерам пришлось искать почти сутки. Нашли, сердешные!

Ревность мамы не знала пределов и была стопроцентно оправданна, она довела до того, что любимая Аня любимому Ване проломила голову пистолетом, о чём я уже писал. Применялись и другие суровые меры, но всё без толку. Самое интересное заключалось в том, что и любящий Ваня отчаянно ревновал любимую Аню. Поклонников и воздыхателей у Анны Борисовны имелось, хоть отбавляй. Любые знаки внимания могли дать повод к ревности. Я хорошо помню вот какую историю.

Наша корова Милка отелилась. По каким-то соображениям у неё отняли теленка. Она взбунтовалась, заревела, выскочила из сарая во двор и стала по нему носиться в поисках своего ребенка. Успокоить её, укротить никто не решался – корова была в бешенстве. Говоря ласковые слова, к ней приблизилась моя мать, полагая, что свою хозяйку животное послушается. Но Милка, с налитыми кровью глазами, кинулась на неё и отбросила рогами в кусты. Прибывший отец, вместе с мужиками из соседних домов, еле утихомирил ревущую корову только после того, как ей вернули телёнка.

А вот у мамы врачи обнаружили какие-то внутренние заболевания, вызванные травмой и нервным срывом. Ей рекомендовали ехать на юг то ли для грязелечения, то ли для водолечения. Так отец, видимо, не доверяя верности жены, ибо всех мерил на свой аршин, отправил с ней своего помощника, Сокова, в качестве соглядатая. Это был унылый скучный некрасивый тип, которого можно было поместить в бабье царство, и на него там вряд ли кто позарился.

В следующий раз мама поехала на курорт в одиночестве. Так, видимо, считал отец. На самом деле, мама, уставшая от загулов мужа и одиночества, на которое он её обрёк, регулярно исчезая из дома на сутки и более, оказалась на юге с ухажёром. Им был собутыльник отца Василий Стефанович Курганов, морской офицер, высокий, статный красавец с глазами с поволокой. Дружок Шмен-де-фера.

Однажды вечером Курганов находился у нас. Отец, вероятнее всего, каким-то образом дознался о тайной связи жены и этого морячка. Всё-таки, прокурорские ухватки у него не ослабли. Увидев любовника здесь, в семейном очаге, он разъярился, и выхватил пистолет, очевидно, заранее приготовленный для мщения. Василий Стефанович заверещал, словно заяц, и бросился наутёк. И в этот момент я кинулся на отца, чтобы остановить смертоубийство. Жизнь маминого любовника меня не волновала, я хотел уберечь отца от преступления, за которое ему пришлось бы тяжело отвечать.

Тогда случилось невероятное: отец, боготворимый мною отец, впервые в жизни ударил меня, да так, что в месте удара, на груди выступила кровь,. На какое-то мгновение я всё же задержал его и Курганов успел удрать.

Отец молча собрал вещи в чемодан и навсегда ушёл из дома. Всё осталось маме с тремя детьми. У нас воцарился Василий Стефанович Курганов. Мать расписалась с ним. Пыталась склонить к тому, чтобы дети звали его папой, но не очень настаивала. Обработка, инициированная отчимом, провалилась, он стался для меня, Валерки и Верочки дядей Васей.

Что же в нём нашла мама?.. За красивой оболочкой обнаружилась мелкотравчатая натура стяжателя, любителя пожить за чужой счёт, циника и нечистоплотного человека. Видно было, как он старался обаять собеседника, влезть в доверие, стать центром внимания собравшихся, скажем, за столом. Рассказывал всяческие истории о действиях морской разведки во время войны, где он выглядел героем. Да, флотский офицер Курганов, действительно, служил в разведке, но случайно мне стало известно, что был он в ней… интендантом. Иными словами, снабжал разведчиков обмундированием и продовольствием. Поистине, героическая должность!

Когда мы собирались съезжать из своего дома на Волочаевской улице в квартиру по другому адресу, дядя Вася принялся откручивать шпингалеты из оконных рам. Спросил его, зачем он это делает. Он искренне удивился моей несообразительности: «Они же бронзовые, им цены нет!» Такого скобарства мне видеть не доводилось, я уж не говорю о том, что это же не собственный дом был, он ведь принадлежал государству…

Место жительства мы намеревались сменить, подозреваю, из-за денег. При обмене нашей шикарной, по тем временам, трёхкомнатной квартиры в особняке на малогабаритную «двушку» в трёхэтажном городском доме, мы, видимо, договорились на изрядные «отступные».

Проявлялись неуёмная жадность дяди Васи и стремление ловчить, объегоривать окружающих, во многом. Особенно запомнился такой эпизод. Они с мамой засобирались на юг. А таких средств, чтобы отдохнуть, ни в чём не отказывая, не имелось. Тогда они обратились ко мне с просьбой дать взаймы. Откуда деньги у меня? По традиционному еврейскому обычаю в день рождения мои многочисленные родственники вручали «для Марика» конверты с деньгами. На сберкнижку мама эти подношения не клала, она покупала облигации «золотого» трёхпроцентного займа, которые в любой момент можно было превратить в живые деньги. Но можно было при определённом везении выиграть на розыгрышах этой государственной беспроигрышной лотереи. У меня таких облигаций скопилось на тысячу двести рублей, большие деньги, после денежной реформы 1947 года.

Они провели меня, как наивного Буратино объегорили кот Базилио и лиса Алиса. Правда, те вчистую обобрали деревянного мальчишку, а со мной поступили, на первый взгляд, благородно: кот Базилио – дядя Вася – вручил мне кожаный реглан, который «стоит в два раза дороже», по его уверениям. Реглан я, юноша небольшого росточка, одел однажды, утонул в нём, и вызвал у товарищей по школе бурное веселье – как же, «задавака Гаврила» явился в таком смешном виде. Но смех вышел недолгим. Дядя Вася вскоре был изгнан из дома, и реглан свой забрал, благородно объяснив, что, мол, он мне велик. Вместо денег за облигации, которые они прогуляли на юге, и взамен отнятого реглана, Курганов вручил пухлую пачку каких-то бумажек, уверяя, что это документы на его трофейный мотоцикл «Харлей» с коляской. Правда, он сейчас находится в Таллинне на ответственном хранении у хороших людей. Правда, эту замечательную машину надо немножко починить. Но за тысячу двести «Харлей» ни вжисть не купишь.

В Таллинн я не поехал. Разбирающиеся в подобных автомотоделах спецы, пролистав бумажки, разъяснили, что мне достанется лишь куча ломаных деталей, ибо хвалёный «Харлей», судя по документам, вдребезги разбит.

Дядя Вася пытался завоевать мою симпатию, и по сему, излагал всяческие случаи, которые, по его мнению, должны были рассмешить подростка. Вот такой случай:

– На флоте у нас был замечательный матрос. Он умел выпукивать мелодии. Даже интернационал выпукивал. Его послали на конкурс самодеятельности. Но он так переволновался, что, выступая, от перенапряжения обосрался. Прямо на сцене.

Остальные, рассказанные им случаи, были такими же «ужасно смешными», и не менее отвратительными. Впрочем, на всём, что исходило от этого человека, лежала тень его мерзкой личности. Самый яркий штрих биографии морского офицера Курганова привёл дружок Шмен-де-фер. В блокадном Ленинграде дядя Вася, флотский начпрод, в буквальном смысле этого слова, «покупал любовь» голодных женщин за буханку хлеба, банку тушёнки. Сам он в этом не видел ничего дурного, более того, считал, что помогает голодающим. «Ведь они несли еду своим детям!» – сердобольно замечал он. Не думаю, что Шмен-де-фер как-то исказил эту картину скотских удовольствий своего товарища.

В новое жильё мы, однако, переселялись уже без Курганова. Было заметно, что между мамой и им возникли серьёзные проблемы. Кто знает, что они не поделили…

Скандал за скандалом сотрясали наше семейство. Дошло до того, что одним прекрасным вечером бравый офицер Василий Стефанович Курганов выхватил пистолет и закричал, что сейчас всех перестреляет и сам застрелится. Он был в истерике. Мама тоже была сама не своя. Ревели перепуганные малыши Валерка и Верочка. Не находя ничего более подходящего для защиты всех нас, я схватил молоток. Но пустить его в ход не пришлось. Отчим вдруг бросился из дома, на ходу проорав маме:

– Моя смерть будет на твоей совести!

Дверь захлопнулась. Потом раздался приглушённый хлопок выстрела. Мама кинулась было наружу, но я преградил ей путь:

– Мама, он лжец и трус. Он никогда не застрелится.

Через некоторое время задёргалась ручка входной двери.

– Пустите меня, – плачущим голосом канючил «самоубийца», – дайте перевязать рану. Ваше счастье, что рука дрогнула, и я промахнулся…

Мама дёргалась, но я был непреклонен, и громко заявил:

– У меня в руке молоток. Если вы попытаетесь войти, клянусь, проломлю вам голову.

Он ещё поныл, поугрожал, да и был таков. Для того чтобы мама успокоилась, повёл её во двор. Осмотрели всё при свете наружного освещения и ручного фонаря. Как и ожидалось, следов крови не было. Лжец и трус остался верен своей натуре.

Дядя Вася исчез из нашей жизни. С того момента у мамы началась борьба за благополучие семьи из трёх детей. Правда, время от времени Курганов возникал на горизонте. Но все его явления, насколько помню, были связаны с осложнениями в жизни нашей семьи. Возможно, мама могла бы сказать что-то доброе в его адрес. Я – нет.

Но до этого поворота в нашей судьбе произошли некоторые события.