Текст книги "Похождения Козерога"

Тётя Маня, дядя Аркадий и сын их Лёва

Сразу после ухода отца и воцарения Василия Стефановича Курганова в нашем доме меня почему-то отправили в Москву, к тёте Мане.

Надо сказать, что эта моя тётка редкостный человек. Не помню, чтобы о ней отзывались плохо. Ещё во время войны она поселилась с сыном Лёвой в бараке для строителей на Соколе. Это жильё, вероятнее всего, досталось ей благодаря хлопотам моих родителей. В те годы даже такая убогая времянка, с общей кухней и «удобствами» на несколько «очков» в коридоре – дорогого стоила. Туда же вернулся с фронта её муж Аркадий, старший брат моей мамы.

Так вот, в этой обители тётя Маня ухитрялась принимать на постой даже моего педагога-математика, любимого Самуила Фарбера. Ему понадобилось что-то решить в московских канцеляриях, а в гостиницу попасть тогда было невозможно, разве что по брони от высокого начальства, по блату или за немалую взятку. Ничего такого у Самуила не наблюдалось, вот и дал я ему адресок тёти Мани, зная, что её добрая душа не оставит приезжего человека «от племянника» на улице. И не ошибся, хотя, с точки зрения нормального человека, мою услугу дорогому учителю можно назвать скрытой взяткой, а по отношению к тётке – проявлением беспардонного нахальства.

Постилали гостю, естественно, на раскладушке. А взрослый сын устраивался в сарае или… на письменном столе – каморка ведь была всего лишь 13-метровой! В каких же высокопарных выражениях, обычно сдержанный Самуил, описывал, по возвращении в Калининград, моих родственников, приютивших его! Особенно выделяя, по его выражению, «эту вселенскую еврейскую мать – Мари Борисовну». Я разделял его восторги.

Теперь наступила моя очередь попользоваться гостеприимством московских Гурвичей – тёти Мани, дяди Аркадия и сына их Лёвы.

Не в пример остальным братьям и сестре (моей мамы) – весьма и умеренно говорливых, дядя Аркадий отличался молчаливостью, слова из него не вытянешь! Но с чувством юмора. Правда, ни одна его шутка в памяти не удержалась, зато помню, как я пытался разговорить его на тему фронтовых героических будней. Он всё увиливал, пока, наконец, не сдался, и на вопрос:

– Дядя Аркадий, скажи хоть – ты рядовым был или командиром…

Ответил:

– Нет. Рядовым не был. Сразу командиром поставили. Командиром полевой кухни. Командир-кашевар.

– Ну. А в боях-то приходилось участвовать? Ведь у тебя контузия, мне тётя Маня говорила…

– В боях не участвовал. Моё оружие – поварёшка.

– А как же контузия?

Вновь он попытался увильнуть от ответа,. Но я упорно донимал дядю, и его прорвало, когда я брякнул:

– Может, тебя контузило на секретном задании? И поэтому у тебя рот на замке?

– Ага. Секретное задание. Секретную кашу варил. А фриц засёк секретную кашу и шмальнул по ней. Прямым попаданием в секретный котёл. Меня секретной кашей и контузило.

М-да, понятное дело, таким «героическим ранением» дяде Аркадию не хотелось гордиться…

И так, зимой 1950 года поселился я в каморке тёти Мани, дяди Аркадия и сына их Лёвки. На громоздком письменном столе занимался, выполняя школьные задания, и на нём же спал.

Учиться меня определили в 144-ю школу, расположенную на Новопесчаной улице, в районе станции метро «Сокол». Подчеркну: школа мужская, а в Калининграде моя №5 была смешанной. Приняли меня неприветливо, даже сурово, один дылда-переросток накостылял мне, и пригрозил, что ежели не буду выполнять его приказы, то я об этом пожалею. За его спиной были ещё мальчишки, с угрожающим видом поглядывавшие на новичка. Ожидать его, неизвестно каких приказов не пришлось.

Дома Лёва поинтересовался:

– Это кто же тебе навесил такой замечательный фингал?

Я всё по правде рассказал. Не мог утаить правду от старшего брата, он был авторитетом – ему уже стукнуло 18 лет.

Лева Гурвич.

На следующий день Лёвка пришёл в школу. На большой перемене поманил пальцем дылду-переростка. Тот подошёл вразвалочку. Лёва подождал, когда вокруг собралась толпа, и сказал, показывая на меня, но обращаясь к моему обидчику:

– Этого пацана видишь? Это мой брат. Тронешь ещё его хоть пальцем, без пальца и останешься. Да, просто обидишь – будешь иметь дело со мной или с зареченскими.

Ко мне резко изменилось отношение. Никто не задирал, не дразнил «деревней», не требовал выполнять «приказы». С таинственными «зареченскими» никто не хотел иметь дело. Позже мне разъяснили: за речкой от Сокола располагалась слобода, где жили «зареченские» – жулики, отпетые хулиганы и бандиты. Лёвку отчего-то там сильно уважали. Мало того, у него была в той слободе зазноба, белокурая красавица Галя, на которой он впоследствии женился. На свадьбе гуляла вся зареченская шпана, и… я. А пока тень брата опустилась на меня защитным пологом.

Видный был парень Лёва. Он осуществил свою мальчишескую мечту, поступил в Рижскую мореходку. Однако, меньше, чем через год у него обнаружилась язва желудка. Из мореходки его отчисли. Доктора прописали или бабки нашептали, но он стал избавляться от боли в желудке вот каким средством: принимал 25 граммов чистого спирта натощак, запивая подсолнечным маслом. Уверял – помогает. Язву не излечил, боли возвращались, и приём спирта пришлось участить, затем и дозы увеличить. Так Лёва постепенно превратился в пропойцу. Несколько лет спустя я встретил его на улице в Москве. Передо мной стоял беззубый старик с трясущейся плешивой головой, с потухшим взором. Куда делся красавец Лёвушка со смолисточёрными кудрями и сверкающими глазами? Всё сожрал алкоголь. Лёва попросил у меня «трёшку взаймы» – типичная просьба алкаша. А было ему немногим больше сорока… Вскоре он умер.

Но вернёмся в Москву 1950 года. Наша школа №144 на улице Новопесчаная граничила с лётным училищем, во дворе которого мы часто видели во время переменок мужчину, отдыхающего на переносном алюминиевом стульчике. Он всегда был мрачен и не обращал внимания на резвящихся курсантов. Это был Герой Советского Союза знаменитый лётчик Алексей Маресьев, он преподавал в этом училище. Мы восторженно глядели на него. Сейчас мало кто помнит его, а тогда, в послевоенное время общенародная любовь, известность Маресьева были таковы, что это можно сравнить, разве что, с известностью первого космонавта Юрия Гагарина. Наверное, стоит напомнить, что сделало лётчика Маресьева столь популярным. Он был сбит, но, сумел посадить самолёт на территории, захваченной фашистами. Несколько дней он, израненный, полз к людям, питаясь корой деревьев, ягодами и семенами шишек. Его спасли крестьяне, потом переправили к партизанам, а те – на самолёте – в тыловой госпиталь. Но у него были обморожены ноги и гангрена. Его считали обречённым. По дороге в морг каталку с умирающим лётчиком остановил хирург-профессор, откинул простыню, посмотрел, и скомандовал: «А ну, давайте-ка, в операционную!» Маресьеву ампутировали обе ступни ног. Но этот мужественный волевой человек сумел, благодаря упорным, изнурительным тренировкам, доказать свою боеспособность. Он вернулся в действующую армию. Летал на двух протезах! За отвагу в бою, в котором он сумел сбить два фашистских самолёта и спасти двух лётчиков-однополчан, был удостоен высокого звания Герой Советского Союза. Всё это описано в повести Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке», опубликованной в 1946 году. Она была экранизирована, героя играл Павел Кадочников. В театрах шли пьеса и опера по книге. Правда, фамилия изменена, всего на одну букву: не Маресьев, а Мересьев.

Интересно, что теперь в Москве нет школы №144, исчезло из списков учебное заведение, в котором я учился полгода. Может его и закрыли в связи с моим пребыванием в нём? Шучу, школа эта, в здании из красного кирпича, красуется на прежнем месте – на Новопесчаной улице, да только чиновники наробраза присвоили ей иной номер. Теперь её титул таков: «школа №1384, с углубленным изучением математики имени А.А.Леманского». В Интернете указано про этого человека: генеральный конструктор НПО «Алмаз», заведующий кафедрой «Радиолокация, радиоуправление и информатика» факультета МФТИ, доктор технических наук, профессор, руководитель работ по созданию системы С-400. Вполне достойный товарищ. Учились мы, судя по датам, в одном классе, но Сашу Леманского, пусть меня простит покойный, не помню.

Собственно говоря, из всего класса, из всей школы запомнил только Борю Студеникина, с которым подружился. Мы ходили с ним на стадион «Динамо» записываться в секцию вольной борьбы. Его взяли, а меня турнули, как не способного к этому виду спорта.

Боря Студеникин с сестрой.

Ещё тогда, в юном возрасте, мы, семиклассники, поклялись стать геологами, вместе поступать в Геологоразведочный институт. Он и поступил туда и закончил. Был распределён в Среднюю Азию. Именно такой «адрес» он назвал мне при встрече в Москве, спустя годы. Меня поразил его вид. Вместо пышущего здоровьем кудрявого увальня с широкими плечами, румянцем во всю щёку, весело прищуренными глазами, передо мной стоял бледный, как бы увядший раньше срока человек с тусклым взглядом, опущенными плечами. На голове реденькая шевелюра, сквозь которую жалобно просвечивал розовый череп. На мои расспросы он отвечал невразумительно, и было непонятно, чем же Студеникин занимается в этой таинственной «Средней Азии».

Потом я узнал, что друг мой попал на урановые рудники, где работали, главным образом, заключенные и, так называемые, расконвоированные, то есть, освобождённые из лагеря с поражением в правах, и не имеющие возможности поселиться в крупных городах. Такие лишенцы, как правило, оставались в местах их бывшего заключения. Молодой геолог (в этом он мне признался сам, уже неизлечимо больной) полез в шахту, где добывали урановую руду, в другие места, чтобы «всё посмотреть своими глазами». Знал ведь и об опасности облучения, и о том, что может стать очень худо… Но в 50-х мало кто придавал значение предупреждениям учёных-атомщиков. Техника безопасности в этом деле была в зародыше. Русское «авось обойдётся» вовсю царствовало. Для Студеникина не обошлось. Он рано ушёл из жизни.

А вот в юности, на поприще вольной борьбы ему, 14– летнему крепышу, весьма повезло. Он считался, как говорится, подающим надежду спортсменом, в отличие от меня. Успешнее было моё участие в школьном кружке художественной самодеятельности. Ставили актуальную, прямо-таки злободневную пьесу о дискриминации негров в американской школе. Можно сейчас сколько угодно смеяться над этим, но нам казалось, что мы занялись чрезвычайно важным делом, защищая права угнетённых. Между прочим, пьеса Валентины Любимовой, с символическим названием «Снежок», получила Сталинскую премию. «Снежок» – это прозвище негритянского мальчика, героя пьесы. Мне досталась роль белого Джона Блейка, положительного американца. Но возникла проблема. Среди персонажей несколько девочек. Где их взять в мужской школе? Нам бы воспользоваться опытом китайского театра, где в старину женские роли исполняли исключительно мужчины. Однако, никто из нас не догадался, да, наверное, никто и не знал о таком парадоксальном опыте.

Наша школа имела дружеские связи с женской школой, расположенной в том же районе. Вот это очень мудрое решение чиновников народного образования: ребята проводили совместные вечера отдыха, танцевали, играли в фанты, одним словом, приучались не пугаться представительниц противоположного пола. Руководители наших разнополых учебных заведений сговорились и отобрали, каждые у себя, для постановки участников и участниц художественной самодеятельности. Спектакль имел шумный успех в аудиториях обеих школ.

Контакты с девочками продолжились и вне школьных стен. Мы собирались на квартире любительницы запретного джаза, танцевали под музыку, записанную «на рёбрах», то есть, на целлулоидных пластинках, вырезанных из рентгеновских снимков. Нас грело веяние всего запретного: запретные танцы, запретные пластинки, запретные записи. Надо сделать скидку на переходный возраст – нам ведь было по 13—14 лет, когда возникает потребность делать всё вопреки правилам и установкам взрослого мира. Этаким манером удовлетворялась юношеская жажда свободы, независимости от тесных пут официальной пропаганды. Напомню: я-то уже вкусил недозволенный плод, слушая радиостанции «Свобода», «Голос Америки», Би-би-си“. Теперь взахлёб, на зло „правильным“ наставлениям педагогов– воспитателей отплясывал под „тлетворные, развращающие молодое поколение строителей коммунизма, буржуазные ритмы «буги-вуги».

Тогда же воспылала первая влюблённость. Помню об этой девочке только, что она была выше меня чуть ли не на целую голову. Мы гуляли с ней от метро «Сокол» до Красной площади, и глубокомысленно молчали. Видать, чувства переполняли, а высказать их было неловко, не хватало достойных выражений. Держались мы на почтительном расстоянии, даже за руки не брались. Думаю, учитывая, что девочки гораздо раньше взрослеют, моя сверстница, оказавшись в обществе такого робкого ухажёра, только вздыхала, мечтая втайне об объятиях и поцелуях. Увы и ах, этого нормального человеческого счастья в общении со мной она не получила. Лишь стоптанные туфли напоминали о дальних променадах и той целомудренной «влюблённости».

Запомнилась ещё одна девочка, вернее, не она, а её мама. Девочка Алла, по фамилии Масленикова, играла в нашем спектакле «Снежок» роль моей подружки, и мне однажды надлежало известить её о дне и часе репетиции, для чего записал номер домашнего телефона. Звоню. Девичий голос отвечает:

– Слушаю!

Я принимаюсь информировать её о репетиции. Она внимательно меня слушает, и вдруг со смешком говорит:

– Молодой человек, вы, наверное, хотели всё это сказать моей дочери Алле. А это её мама. Не смущайтесь, наши голоса похожи, нас часто путают.

Это была Леокадия Масленникова, солистка Большого театра СССР.

Надо сказать, что жизнь моя как бы разделилась на две, трудно совместимые части. Первая – школьная с театром, запретными танчиками и влюблёнными воздыханиями, и вторая – барачная, в соседстве с пьянством, кухонными сварами. Первую я, приблизительно, описал, вторая в тумане.

У барака, где ютились тётя Маня, дядя Аркадий и сын их Лёва, была длинная завалинка – такой короб метровой высоты, засыпанный опилками. Он утеплял дом-барак. На нём проходили долгие посиделки ребятишек, когда ещё раньше, находясь в Москве с командированным отцом, я им рассказывал о захватывающих приключениях книжных героев. То ли им было лень самим читать, то ли нравилось, как я излагаю мною прочитанное. Думаю, тут было и то, и другое. Книжный мир, к которому я сумел приобщиться в библиотеке имени Ленина, не был доступен обычным посетителям обычных районных библиотек. А живое изложение криминальных и фантастических сюжетов пользовалось в те годы большим успехом. По радио читали произведения для детей– Аркадия Гайдара, Алексея Толстого, Жюль Верна, Марка Твена, Экзюпери. Пользовался успехом радиотеатр Розы Иоффе. Мальчишкам и девчонкам были знакомы и любимые голоса замечательных артистов Бабановой, Сперантовой, Гердта, Плятта… Ни в какое сравнение с этими гениями я, разумеется, и не помышлял входить, просто шёл проторенной дорогой изустного рассказа, можно сказать, примазывался к славе выдающихся исполнителей. А моим слушателям, видно, нравилось такое дворовое изложение незнакомых им книг.

Но эти посиделки, в новый мой приезд, стали короче, ибо школьные задания на дом изрядно обгрызали досуг. Да и аудитория сменилась. Старые знакомцы исчезли. Может быть, родители их съехали, а, может, случилось рядовое выселение. Тогда людей запросто выселяли со служебного места жительства в связи с тем, что ответственный квартиросъёмщик уволен из организации, которой принадлежит строение. Выселяли и по решению суда. Да и по другому поводу.

В тётиманином бараке стал свидетелем такого выселения «по другому поводу». Явился ясным днём комендант, очень важный гражданин, с брезгливым выражением лица. Он смахивал на восточного владыку, которого огорчили нерадивые подданные. Явился с рабочими, чтобы выселить, и вынести вещи молодой женщины с ребёнком, занимавшей одну их комнатёнок во вверенном ему бараке. Зарёванная жилица никак не могла понять, за какую провинность её с дитём выбрасывают на улицу. Комендант спокойно сказал:

– Чего ж тут понимать-то? Бывший ответственный съёмщик, твой папаша, оказался врагом народа. Его посадили. Нет съёмщика – нет квартиры. И ты – дочь врага народа – ещё недовольна?

– Товарищ Сталин говорил: дети за родителей не отвечают! – вся в слезах воскликнула молодая женщина.

– Лично мне товарищ Сталин этого не говорил, – обрезал комендант, показывая, что разговор окончен.

Дочь «врага народа» была выселена из барака, и, кроме молчаливого сочувствия от бывших соседей, ничего взамен ведомственного жилья не получила. Как она дальше мыкалась – бог весть.

Вот почему нетрудно догадаться, куда пропали прежние слушатели моих устных пересказов книг. Но на их место собирались новые поклонники приключений, путешествий и фантастики.

Пока я жил у тёти Мани, гости, столь частые в этом доме, временно прекратили свои визиты. Приходила изредка мать тёти Мани, которая жила в противоположном конце улицы Усиевича, неподалеку от станции метро «Аэропорт». Интересная старушка. Болезни скрючили её так, что при ходьбе она сгибалась чуть ли не колесом и носом, наверное, могла коснуться своих колен и даже башмаков. Говорила с таким акцентом, каким обычно рассказывают еврейские анекдоты завзятые антисемиты, так и казалось, что она кого-то передразнивает. Я тоже ходил по маршруту Сокол-Аэропорт, туда, где жили родители тёти Мани. За козьим молоком. Уж не помню, у кого была та дойная коза – у стариков или у их соседей.

А в бараке произошло ещё одно событие, оживлённо обсуждаемое на общей кухне, на завалинке и в общественной уборной, где без всяких перегородок, очень демократично «седлали» знаменитые «очки» без сидений. Вроде бы «орлом» долго не просидишь, а вот, подишь ты, успевали обсудить последние новости: произошедшие в стране, за рубежом и в родном жилище. А домашняя новость, взволновавшая всех, была такова.

В бараке жила мать с взрослым сыном, очень талантливым математиком. Он блестяще окончил школу, институт, рано защитил кандидатскую степень. Соседи по жилью гордились его успехами, будто он был всем близким родственником. Работать он распределился после вуза во Всесоюзный институт экспериментальной медицины, удобно расположенный – буквально рядом с домом. Как вдруг, ко всеобщему ужасу, нежданно– негаданно этот математический самородок сошёл с ума и угодил в психушку. «Нельзя было так напрягаться, – соболезнуя его матери, судачили барачники, – вот до чего доходит, когда слишком много знаешь, да чересчур мозгой шевелишь».

Возвращение неблудного сына

В том же 1950-м году я вернулся в Калининград. Меня удивил заросший клевером двор, который всегда был очищен от травы и посыпан жёлтеньким песочком. Да, в нашем привычном житье-бытье наступали разительные перемены. При отце дом был полной чашей. Во вместительном подвале хранились бочки с квашеной капустой, солёными огурцами и помидорами. Отдельно от них стояли малые бочонки, с грибами. Они были собраны отцом и им же засолены. Для него грибной промысел имел особое значение. До тех пор, пока хватало сил, он уходил в лес, всякий раз исключительно за одним единственным видом грибов. За белыми. За подберёзовиками. За чернушками. За рыжиками. И так далее. Кстати, он не очень любил так называемые благородные грибы. Зато с почтением относился, скажем, к трюфелям и шампиньонам. Собирал валуи, до которых даже завзятые грибники не снисходили. Возни с валуями хватало, их надо, по рецептуре отца, вымачивать и отваривать в нескольких водах, засаливать тоже не в один этап. Зато солёным валуям нет конкурента. Такая хрустящая вкуснятина, ни на что не похожая, лучшая закуска под добрый стопарь водки!

В ящиках, аккуратно пересыпанные стружками и опилками, дожидались своего часа яблоки и груши зимних сортов. По полкам разместились банки с вареньем и джемами из вишни, малины, чёрной и красной смородины, крыжовника. В подвале же находились мешки с картошкой, картонные коробки с морковью, свёклой, кабачками, тыквами. На чердаке висели головки лука и чеснока, заплетённые в косички, сушёные специи, а так же копчёные окорока и колбасы.

Всё это было не покупное. Всё это было выращено и собрано в собственных саду и огороде. Можно представить, сколько трудов было положено для создания такого изобилия продуктов. Единственно, окорока мы не могли делать. Вскормленных у нас в подворье свиней отвозили на мясокомбинат, а оттуда к нам – окорока, а так же мясо и субпродукты. Происходило это в конце лета. И у нас начиналась колбасная страда. С того же мясокомбината нам поставляли кишки, думаю, бараньи. Мы их мыли, сушили. Готовили фарш – это уже мамины дела – набивали фаршем кишки. На конечном этапе, тут же во дворе, с помощью самодельной коптильни коптили толстые аппетитные колбасы. Корова наша, Милка, давала до 18 литров молока высокой жирности. Даже всё наше не малое семейство: мать, отец, трое детей, домработница Мотя, приходящая помощница по хозяйству тётя Тося и многочисленные гости не в состоянии были потребить эту молочную речку. Мама готовила всяческие блюда на основе молока, кроме того, делала домашний сыр – очень вкусный. Круги таких сыров нашли своё место на чердаке, рядышком с копчёными колбасами. Но приходилось маме, потихоньку от мужа, приторговывать излишками молока среди тех соседей, кому можно было довериться в таком скользком деле. Дознались бы о такой коммерческой деятельности жены прокурора в прокуратуре области – ещё хлеще – в партийных органах, и младшему советнику юстиции Гаврилову – каюк!

Наш дом был гостеприимным и хлебосольным. Снимок сделан во дворе. В центре стоит отец, по правую руку от него сидит мама, у неё в ногах братик Валерик. Может быть, отмечают 40-летие И.Д.Гаврилова.

Надо сказать, что среди постоянных гостей нашего дома числились директора мясокомбината и ликёроводочного заводов, работающих на территории Московского района, где мы жили. Очень симпатичные дядьки. Директор мясокомбината, приезжая, выгружал из багажника машины ящик сосисок и мясных деликатесов. Директор ликёроводочного – ящик водки. И тот, и другой – как бы в качестве подарка. Оба в разное время угодили в тюрьму. Директора мясокомбината посадили за то, что открыл у себя не зарегистрированный нигде цех по выпуску пирожков. Свидетельствую: пирожки эти с ливером были вкуснейшие и пользовались в Калининграде бешеным успехом. Директор ликероводочного схлопотал срок за крупную недостачу спирта, обнаруженную при инвентаризации ёмкостей для хранения этого напитка. Сих регулярных гостей нашего дома, искренних поклонников нашей мамы, собутыльников нашего отца и, вообще, друзей нашей семьи отправил за решётку – кто? – правильно, прокурор Гаврилов. Дружеские отношения ничуть не мешали ему добросовестно служить строгим, но справедливым советским законам.

Правда, вскоре выяснилось, что подпольный цех на мясокомбинате организовали два хитрованца – главбух со своим заместителем, в тайне от директора. Кто ходатайствовал об освобождении невинно пострадавшего по «вновь открывшимся обстоятельствам»? Опять правильно – прокурор Гаврилов.

С директором ликёроводочного тоже произошла неувязочка. При плановой чистке цистерн, удивлённые ремонтники доложили новому начальнику, сменившему посаженного в тюрьму руководителя предприятия: «в той самой ёмкости, из которой были украдены десятки тонн спирта, на дне имеется секретный крантик. И он, как бы, вроде, приоткрыт. Так что в него может неучтёно просачиваться жидкость из основной цистерны. Куда? Не известно!». Новый начальник, бывший подчинённый посаженного директора и друг его, оказался порядочным и, самое главное, сообразительным человеком. Он распорядился обкопать злополучную цистерну. Под ней обнаружили ещё один резервуар. Для чего он там был обустроен немцами, поди, разберись! В эту секретную прорву и стёк якобы похищенный спирт, весь до капельки там он и скопился, к радости безвинно заключённого. Кто ходатайствовал об его освобождении? Снова правильно – прокурор Гаврилов.

Напрашивается вопрос: освобождённые избегали встреч с прокурором Гавриловым? Ничуть не бывало! Прежние посиделки возродились. За прекрасно сервированным столом в гостеприимном доме на Волочаевской улице, то есть, в нашем доме. Дружба с возлияниями и подношениями продолжилась. К сожалению, не очень долго.

Развалилась семья. Прокурора уволили с позором. Говорили, будто в стенной газете в райкоме партии была помещена карикатура на Ивана Дмитриевича Гаврилова: его изобразили в виде кулака в окружении домашней скотины. Из партии его исключали «за моральное и бытовое разложение и перерождение из коммуниста в стяжателя, заражённого частнособственническими интересами». А с работы сняли за то, что, вопреки законной процедуре, затянул рассмотрение ряда важных дел, подготовленных следствием к судопроизводству, что было удивительно не свойственно его стилю. Впрочем, знающие люди, и мы в семье, знали истинную причину такой странной задержки уголовных дел, буквально застрявших в столе или сейфе прокурора. Нужен был весомый повод для разжалования, ибо крепко он кому-то мешал. Вот его сначала отстранили от работы, а затем предъявили обвинение в волокитстве по рассмотрению тех дел, к которым у него просто-напросто не было длительное время доступа. Это не мои предположения и домыслы, это мне поведал руководитель московской комиссии, присланной из прокуратуры Союза, чтобы разобраться в деле прокурора Гаврилова.

– Бесполезно бороться за честь Ивана Дмитриевича, кому-то он здорово дорожку перешёл, – с горькой усмешкой сказал он мне. Не поверить ему я не мог, потому что знал – он давний друг отца.

Сбылось проклятье той немки, которое она прошептала, навсегда покидая усадьбу, где когда-то благоденствовала, и откуда её выжили эти пришлые русские. Развалилась семья. Захлопнулись гостеприимно раскрытые двери нашего дома. Многочисленные друзья и знакомые отвернулись от нас. Отец сошёлся с женщиной, пользовавшейся в городе дурной славой. Мельком, как мне кажется, я её видел, когда мы – папа, мама и я были у кого-то в гостях – яркая блондинка, не лишённая привлекательности. Спустя годы мы вновь встретились подле умирающего отца. Узнать в этой раскрашённой кукле, с характерной для запойных алкашей одутловатостью, ту, прежнюю миловидную пассию моего бедного батьки было просто невозможно. Отец, уйдя из дома, уволенный из прокуратуры, исключённый из партии, устроился юрисконсультом в рыбный порт Калининграда. Эта должность не была штатной, и, поэтому мама никак не могла добиться выплаты алиментов на троих детей. А отец, судя по всему, поступал так, чтобы как можно больнее насолить бывшей жене. Пусть почувствует, каково жить без мужа. Он и в пару себе избрал ту, что слыла в городе первейшей «прости господи», шлюхой, на которой за грехи негде было печати ставить. И такой проступок продиктован желанием отомстить «любимой Ане» за измену. Свои многочисленные измены и загулы с другими женщинами он, видно, в расчёт не принимал. Мужчине, мол, всё сходит с рук!

Оставшись буквально без средств к существованию, мама начала распродавать вещи из домашнего обихода. Ушло пианино, пришлось расстаться с мехами, коврами… А потом она устроилась на работу в качестве продавщицы газированной воды. Надо сказать, что это весьма блатное место, и уж как изловчилась мама попасть на него, даже догадываться не хочу. Любые шаги её оправданы в моих глазах, ведь надо было кормить, помимо себя, троих детей.

В нашем доме стал появляться некий пожилой дядечка, явно семитского происхождения, Он был неофициальным владельцем нескольких торговых точек с газировкой. Величали его «бригадиром». Он снабжал торговок сиропом, обеспечивал заправку газовых баллонов. Мне этот неряшливый, обсыпанный перхотью «старый хрыч» не нравился, а я ему отчего-то пришёлся по нраву. И к младшеньким – Валерке и Верочке – он относился с теплотой, приносил кулёчки конфет, печенье. Видно, этот неприкаянный, какой-то потерянный еврей остался после войны одиноким, и невольно тянулся к детям, к домашнему теплу. Заметив, что я занимаюсь всяческим рукомеслом, неожиданно спросил:

– А не сможешь ли спроектировать палатку для газводы? Что б лёгкая была и красивая… Я хорошо заплачу.

Разумеется, я вцепился в его предложение. И горячо заверил: что, пусть не беспокоится, я запросто спроектирую лёгкую, удобную, красивую палатку! Как выполнить данное обещание, мне было абсолютно неведомо. Что такое проектирование зданий, я даже приблизительно не представлял, не говоря уж о том, что чертить толком не умел, а рисовал на уровне «каля-маля». Жажда заработать деньги для помощи маме заставила взять в руки карандаш и линейку, и приступить к неисполнимой затее.

Изобразил нечто, отдалённо смахивающее не на палатку, а на кривобокое сомбреро. «Бригадир» долго и тупо разглядывал мой «проект», потом с явным огорчением заявил:

– Такую замечательную палатку мы вряд ли построим. Но всякий заказной труд должен быть оплачен.

И отсчитал мне несколько мелких мятых купюр. Разочарованию моему не было предела, честно говоря, я рассчитывал на большее вознаграждение. Палаткам «а ля архитектор Марк Гаврилов» не суждено было украсить улицы и площади Калининграда.

Торговая точка мамы расположилась на бойком месте – возле входа в зоопарк. Так что, выручка получалась хорошая. Но, думаю, если бы в этой торговле строго выдерживалась официальная технология приготовления сиропа и его соотношения в количественном отношении с водой, то «навар» оказался бы весьма жиденьким. Накормить на такие скромные доходы троих детей было бы невозможно. Вот и приходилось участвовать во всяких «хитростях». Самое главное: приготовление такого сиропа, который при сокращении порции, положенной на стакан газировки, давал нормальный вкус. Для этого в сироп наш хитроумный «бригадир» добавлял, по-моему, сахарин, а так же некую спиртовую жидкость по названию «композиция». В операцию по доставке сей «композиции» включили моего малолетнего братца Валерку. Его использовали по такой схеме: малыш появлялся на проходной спиртзавода, держа в руках авоську с бутербродами и бидончиком с супом «для папки, который здесь работает». Мальчишку, естественно, пропускали к «голодному родителю». Может быть, бдительные стражи на проходной и досматривали ношу, но ничего предосудительного не обнаруживали – в авоське, действительно, были бутерброды и суп. А на заводе Валерку поджидал работяга, который освобождал бидончик от супа, мыл его, и наполнял уворованной «композицией».