Текст книги "Похождения Козерога"

Идущего обратно мальчишку пропускали беспрепятственно, не заглядывая в бидончик. Так к нам в дом попадали два литра спирта в смеси с фруктовой эссенцией. Его-то и добавлял «бригадир» в сироп, но я не уверен, что точно изложил технологию приготовления фальсифицированного сиропа, может быть, и его варили кустарным способом.

«Композиция» запомнилась ещё и потому, что связями с вороватым работягой воспользовались мы с Борисом Колесниковым, когда эпопея с газировкой закончилась. Валерка продолжил ездить с авоськой к «голодному папочке» и привозил нам бидончик с убийственной выпивкой. Мы благоухали, после потребления этого экзотического напитка, то яблоками, то грушей, то лимоном…

Мотя.

Семейство наше сократилось ещё на одного человека. Очень дорогого всем нам человека – ушла домработница Мотя, которая была словно приёмная дочь. Она пользовалась всеми правами члена семьи. А работа по дому, уходу за скотиной, огородом, садом раскладывалась на всех, с учётом физических возможностей, причём, как уже говорилось, большую часть забот взваливала на свои плечи семижильная наша мама.

С Мотей произошло то, что иногда выпадало на долю молоденьких наивных домработниц. Когда я вернулся из Москвы от тёти Мани, то ещё застал Мотю. Всегда весёлая, говорливая, общительная, она за время моего отсутствия резко переменилась: стала мрачной, замкнутой, молчаливой. Странной показалась появившаяся у неё привычка кутаться в шаль. Это в летнюю-то жару! На вопрос, зачем ей это понадобилось, она только горько усмехнулась. Исчезла она тихо, без прощаний и объяснений. Добиться от мамы правды – что же случилось, почему Мотя ушла от нас – я тогда не сумел, хотя откровенным беседам с мамой не было конца и края. Загадку эту она раскрыла много лет спустя.

Правда оказалась простой и ужасной. Бедная девушка подверглась насилию. Некоторое время она скрывала это, боясь рассказать об этом моей маме. Ведь, как не крути, для неё Анна Борисовна была и наставницей, и хозяйкой. Да что там, Мотя считала, что в недалёком будущем Анна Борисовна, скорее всего, станет посажённой матерью на свадьбе с наречённым парнем, который в тот момент дослуживал в армии. И вот всё рухнуло в одночасье, всё потеряно. Но не удержалась, поделилась своим неутешным горем с тётей Тосей. А та сразу же побежала к маме, мол, Анна Борисовна, девка в отчаянии, чего бы с собой не сотворила… Мама стала следить за Мотей. И не напрасно, девушка, пошла однажды на чердак, вешаться. Но мама успела вынуть её из петли.

Так вот почему она куталась в платок, не смотря на жаркую погоду, – скрывала полосу, оставшуюся на шее от удавки. Мотя призналась маме, кто был насильником, а мама открыла эту тайну мне, но это до сих пор настолько не укладывается у меня в голове, что не могу назвать его и сейчас. Тем более, что из всех участников драмы в живых, может быть, осталась только Мотя. Связь с ней давным-давным потеряна, и я не уверен, что она согласилась бы на раскрытие той тайны.

К тому же, а вдруг вся эта история в чём-то плод необузданной маминой фантазии, порождённой желанием отомстить близкому человеку за собственные обиды?

Пока что, речь идёт о разнообразных событиях в мире взрослых, а ведь рядом росли, набирались впечатлений, уму разуму мои младшие – сестрёнка Верочка и братик Валерка. В роковой 1950 год, когда отец ушёл от нас, Верочке исполнилось три годика, а Валерка 27 февраля стал семилетним. На первый взгляд это были чудесные, очень милые детишки. Веруся и на второй, и на третий взгляд оставалась замечательным во всех отношениях ребятёнком. Красивая, кудрявая, очень спокойная. Правда, у неё случались какие-то, для меня просто непонятные, припадки, когда она страшно закатывала глаза и трудно, с перерывами дышала. Помню, как я мчался в аптеку за каким-то лекарством для неё, и всю дорогу бормотал:

– Она не может помереть! Этого не должно случиться! Этому не быть! Она обязательно выживет!

Честное слово, долго я был уверен в том, что сестричку не лекарство, а мои заклинания спасли. И, кто его знает, может, это не очень далеко от истины. Любопытная деталь: мама, неисправимая фантазёрка, как когда-то чуть не назвавшая меня Марле-ном (Маркс-Ленин), дочку едва не наградила чудовищным именем. Родилась девочка 16 декабря 1947 года. А это знаменательный день в жизни всего советского народа: началась долгожданная реформа. Были отменены карточки на продукты питания. Деньги старого образца подлежали замене, в соотношении 10:1, то есть за 10 рублей давали один. Мама, человек восторженный, решила, в ознаменование исторического решения родной Коммунистической партии и советского правительства, назвать дочку Реформой. Представляете: Реформа Ивановна Гаврилова! От такой особы лошади бы шарахались, не говоря уж об ухажёрах. Слава тебе, господи, отец удержал её от имятворчества, и сестрёнку мою назвали Верой, по-моему, в честь матери или бабушки отца. К сожалению, уточнить это сейчас уже не представляется возможным. Во всяком случае, она самым лучшим образом отвечала по характеру своему имени: была спокойным, ласковым ребёнком.

Валерка тоже рос обаятельным кудряшом, отличался необыкновенной добротой, что доказал, пытаясь развязать смоляные канаты, коими был опутан мёртвый старик-немец в кладбищенской сторожке. Но у него, как впрочем, и у меня в детстве и отрочестве, проявились воровские наклонности. Он, как говорится, «денежку любил», ходил с постоянно опущенной головой – в надежде найти кем-то обронённые монетки или купюры. И частенько находил. Однако, не полагаясь на удачу в подобных поисках, братик потихоньку залезал в шкатулку, стоявшую открыто на серванте. В ней хранились небольшие деньги на каждодневные домашние расходы. Так как брал он мало, эти «хищения» длительное время не были заметны родителям. Но Валерка запустил лапку и в мой кошелёк. То была недальновидная ошибка начинающего воришки, ибо я был занудливым скрягой, и беспрестанно пересчитывал свои скудные средства. Утечку «капитала» я заметил, а затем и расхитителя застукал на месте преступления.

Не припомню, чтобы вороватого братишку строго наказали. У наших родителей не принято было воздействовать на детей битьём. Самой суровой мерой за самый возмутительный проступок была многочасовая (я не преувеличиваю) воспитательная мамина беседа, каковая, с перерывами, могла продолжаться и день, и два, и неделю, в зависимости от тяжести «преступления». После подобного наказания провинившееся дитя надолго закаивалось совершать шалости или бесчинства.

Верочка, Валерик, мама и я.

Милые мои ребятишки занимали мало места в моей жизни. Правда, сказки и всяческие «стрррашные истории», до каких падки малыши, я им регулярно рассказывал. Но делал это, скорее всего, для собственного удовольствия, потому что сомневался в мыслительных способностях «мелкоты пузатой», их понимания поэтической красоты изящной словесности. В том, что такие мои мысли были глубоким заблуждением, убедил меня такой эпизод.

Однажды, вернувшись домой из редакции газеты «Калининградский комсомолец», я застал весёленькую сценку. Младшее поколение Гавриловых, изображая: Валерка – паровозик, Верочка – вагончик, топали друг за другом нога в ногу, и во весь голос распевали:

 
– Это дворник дядя Федя,
Он сильней, чем два медведя.
Из своей кривой кишки
Поливает ка-муш-ки!
 

Я удивился, и подумал: «Откуда они взяли этот дурацкий стишок? Наверное, по радио услышали… И, надо же, запомнили!».

Потом я засел за любимое занятие – читать газеты. Их приносили с утра, но тогда на них не хватало времени, поэтому я брался за них с толком, расстановкой в конце дня. Разворачиваю «Литературную газету». Выписывал её, считая себя после, опубликования в печати единственного рассказа, писателем, не имеющим права стоять в стороне от литературных дел. Читал этот орган Союза Советских Писателей от корки до корки. С любопытством начал изучать большую обзорную статью, посвящённую стихам для детей. Автор, известный литературовед, воздав должное признанным авторитетам в этой области: Самуилу Маршаку, Агнии Барто, Сергею Михалкову, обрушился на стихоплётов, каковые, по его мнению, бессовестно эксплуатируя детскую тему, завалили книжный рынок бездарными поделками, не имеющими никакого отношения к подлинной поэзии. Гневу его нет предела, когда он цитирует продукцию бездарей. Как не понимают халтурщики, – возмущается он, – что их вирши не выдерживают никакой критики по образности и лёгкости, которые присущи настоящей детской литературе, тем более стихам. Разве запомнит хоть один ребёнок подобные уродливые строки…

В этом месте глаза полезли на лоб, ибо примером безобразного, не запоминающегося стихоплётства являлось уже знакомое мне четверостишье про дядю Федю.

Вопреки утверждению автора обзорно-разгромной статьи, оказалось, что эти дурацкие вирши детишкам – восьмилетнему Валерке и трёхлетней Верусе – пришлись по нраву. Более того, они прекрасно запомнили «не запоминающийся» стишок.

Отличились младшенькие ещё в одном происшествии. На этот раз с героической окраской. Ненавидимый нами дядя Вася время от времени появлялся на горизонте, и даже становился – как бы здесь выразиться аккуратнее – приходящим жильцом, что ли. Всё-таки, думаю, мама не смогла окончательно выбросить из своего сердца этого подлого красавца. Самое поразительное: его характер хапуги и жлоба ничуть не менялся.

Однажды, в пору отсутствия мамы и меня, дядя Вася заявился к нам, чтобы «по справедливости разделить имущество», как он это понимал. Валерка с Верочкой вцепились в ковёр, оставшийся от прошлой обеспеченной жизни, который Курганов вознамерился уволочь, и уже положил в кузов грузовика. И вот, малолетки, пыхтя от натуги, сумели, пока бывший отчим шарил в доме, отволочь ковёр в ближайшие кусты. А тут и мы с мамой нагрянули к обеду. Похититель имущества, к приобретению какового он не имел, ровным счётом, никакого отношения, трусливо отступил и ретировался. Видать, побоялся, что сбегутся соседи.

Пару слов хочется уделить моему 16-летию. Чего тут особенного, казалось бы? Ну, стукнуло тебе16 лет – пойди в милицию и получи паспорт. Становление гражданином Советского Союза тогда никаким торжественным ритуалом не сопровождалось. Я же ухитрился скромный акт вручения паспорта превратить в некое запоминающееся действо. Подвигнули меня на это два обстоятельства. Во-первых, в стране ощутимо нарастала антисемитская волна. Во-вторых, мне стало известно письмо нашего выпускника, золотого медалиста, секретаря комсомольской организации школы, в котором он с горечью писал о том, что его не приняли в столичный престижный вуз только из-за того, что туда приём евреев ограничен.

Во мне, под давлением этих знаковых событий, взыграла кровь моих предков с материнской стороны. В паспортный стол я пришёл заранее обозлённым и ершистым. Паспортистка, ничего не подозревая, спросила, заполняя документ:

– Национальность?

– Еврей! – рявкнул я.

Паспортистка вздрогнула от моего звериного рыка, и посмотрела на меня несколько недоумённо:

– Позвольте, молодой человек, в вашей метрике написано, что вы – русский…

Тогда я принялся скандальным тоном доказывать, дескать, по Конституции СССР имею право назвать любую нацию, каковую считаю родной себе. Женщина призвала на помощь начальника милиции. До сих пор помню его редкостную фамилию – Мозговой. Он явился, как всегда, улыбчивый, вальяжный. Я хорошо знал его, он бывал в нашем доме неоднократно, и не один литр водки выпил с моим отцом Иваном Дмитриевичем, отдавая должное великолепной кулинарке – моей маме Анне Борисовне.

– Не дури, Марк, – внушительно сказал Мозговой, – отец русский, мать – русская, а ты вдруг – еврей!? Да если паспортистка запишет такую чепуху в паспорт, её надо гнать с работы. Ты ведь добрый малый, так не осложняй ей жизнь. Да и себе тоже…

Я перестал брыкаться. Время показало, что милицейский начальник с такой «умственной» фамилией уберёг строптивого юнца от больших сложностей в дальнейшей жизни. Официально антисемитизма в Стране Советов, конечно же, никогда не было. Но он жил, таился и в толще народной, и во властных структурах. И нет-нет, да и вылезал наружу, нанося удары по наивным субъектам. Это происходило на бытовом уровне, и на кадровом, когда выполнялось негласное указание в такую-то организацию, в такое– то учебное заведение или факультет набирать ограниченное определённым процентом количество граждан иудейского происхождения. Притеснение по «пятому пункту» не афишировалось, ни боже мой, не приветствовалось. Но существовало. Однажды мой приятель, зазвавший меня работать в журнал его заместителем, при заполнении анкеты, посоветовал написать имя отчество моей матери инициалами. Я удивился, а он пояснил:

– Знаешь, Анна Борисовна – это как-то намекает… Ты меня понимаешь?

Ответ мой не укладывается в нормативную лексику. Хотя приятель этот всегда в компании, особенно при подпитии, горделиво заявлял: «У меня все друзья евреи». А дурацкий совет свой он дал из самых добрых побуждений – мол, а вдруг, да мало ли что, да кабы чего! Между тем, в журнале том работали почти одни иудеи…

Ничего экстраординарного во время экзаменов на аттестат зрелости не произошло. Разве что, я привёл в изумление химичку «Кюри-Складовскую», ответив на отлично. А ещё, можно сказать, не удержался от очередной заносчивой выходки на устном экзамене по литературе. Дело в том, что у меня с литераторшей были, можно сказать, идейные разногласия. Она требовала от учеников знания наизусть стихов изучаемых поэтов. А у Гаврилова всё на особинку.

– Образованному человеку нужно не зубрить стихи, – во всеуслышание втолковывал я учительнице русского языка и литературы, – а надо их понимать.

Разумеется, такое однобокое отношение к поэзии и школьным заданиям училка одобрить не могла. В последней четверти выпускного 10-го класса она затеяла со мной интересную игру: вызывала к доске, требовала прочесть наизусть заданное стихотворение, и, получив мой категорический отказ, ставила в журнале точку. Таких «отметин» вместо отметок накопилось, наверное, больше десятка. В конце года, не сломав моё ослиное упрямство, преподавательница превратила точки в двойки, и, суммировав с другими, как правило, отличными оценками за сочинения, диктанты, вывела непривычную для меня общегодовую постыдную «тройку».

И вот, стою перед аттестационной комиссией, в которой, на мою выпускную забубённую головушку, присутствуют представители райОНО, и молчу, злобно лупая глазами. А литераторша, демонстрируя непривзятость к сему аттестуемому, не без затаённого ехидства, вещает:

– Ну, что Гаврилов, вы ответили по вопросам, относящимся к творчеству Пушкина. Осталось прочитать наизусть его стихотворение, – здесь она делает качаловскую паузу, и, словно гвозди вбивая в меня, задиристо выпаливает: – Или вы по-прежнему считаете, что помнить классические стихи наизусть не обязательно для образованного человека?

Плохо же она знала своего любимого ученика, а то, что она видела во мне неординарную личность, и гордилась мной – было заметно всем: ученикам, учителям… Недаром, как говорили ей вслед злые языки, она, задрав хвост, носилась с гавриловскими сочинениями на вольную тему из класса в класс, и зачитывала их в назидание.

Она и предположить не могла, что к выпускному экзамену «любимый ученик» подготовил сюрприз.

– Александр Сергеевич Пушкин. «Евгений Онегин». Глава первая, – отчеканил я и принялся читать, да ещё и с выражением:

 
Мой дядя, самых строгих правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил,
И лучше выдумать не мог…
 

Читал несколько минут. Здоровенный кусок из романа в стихах воспроизвёл, со сладострастием наблюдая за изумлённой и одновременно радостно воспринимающей происходящее и, победно сияющей моей литераторшей.

– Спасибо, достаточно, – прервал председатель комиссии. Чиновницы из райОНО легонько поаплодировали.

Они, конечно, не догадывались, что я выучил наизусть всю первую главу «Онегина», но сейчас судорожно ожидал каверзного вопроса – «А что вы можете ещё прочесть из Пушкина, других поэтов?» Ни из Пушкина, ни из других поэтов я стихов не заучил. Мог прочесть стихи Бориса Колесникова, собственные вирши или, на худой конец, слова песни, вроде, той грузинской «На-ни-на, на-ни-на…» Но вряд ли это устроило бы высокую комиссию. На моё счастье продолжения декламации не потребовали.

Мне поставили «пятёрку», но в аттестате вывели, по арифметической справедливости, 3+5=8:2=4. Так ослиное упрямство вознаградили по заслугам. Получилось у человека, склонявшегося к гуманитарному жизненному пути, забавное сочетание оценок знаний: по литературе и русскому языку – хорошист, по алгебре и геометрии – отличник. Математик Самуил одолел Литераторшу Коновалову.

Где продолжится наше с Борисом образование, вопросов не было, разумеется, в Москве. Мы обязаны, нам вполне по силам покорить столицу нашей Родины! Вроде бы, по всем параметрам, светило поступать в Литературный институт. Но Колесников со свойственной настырностью убеждал меня, что надо идти во Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии, дескать, там есть сценарный факультет, который даст путёвку и в литературу и в кино одновременно. Я же склонялся к тому, что писателю, по примеру обожаемого мною Максима Горького, необходимо пройти «жизненные университеты»…Первая ступенька на этом пути: охотоведческий факультет Московского пушно-мехового института, вторая – таёжная фактория или природный заказник. Но я колебался.

Тут вмешалась рука судьбы в виде внезапно появившегося на нашем горизонте однокашника. Он не помешал, не изменил наших планов, наоборот, укрепил каждого в принятии окончательного решения собственной судьбы.

Володя Хмельницкий.

Знакомство с ним произошло осенью 1952 года возле нашей школы №5. Вышел я после уроков во двор, а на баскетбольной площадке незнакомый парень кладёт мяч за мячом в кольцо с довольно приличного расстояния. Как можно пройти мимо такого феномена? Познакомились. Володя Хмельницкий, живёт с отчимом-офицером, матерью и сестрёнкой Кланькой (так он её тогда звал) в военном городке Московской дивизии. Он старше меня на год. От разговора об учёбе как-то подозрительно уклонился. Сказал только, что ходит в 10-й класс нашей же школы, но – вечерней.

Мы быстро сошлись. Оказалось, Володя тоже пишет стихи, что не удивило, ибо в те времена юное поколение сплошь состояло из доморощенных пушкиных, маяковских, есениных. Треугольник друзей замкнулся. Нас многое объединяло: у каждого вместо отца отчим, у каждого младшие братья, сёстры, каждый книгочей, каждый стихоплёт… В довершение, Володя сходу, познакомившись с Колесниковым, приобщился к заветной бутыли спирта, которую опрометчиво хранила дома Софья Давыдовна, мать Бориса. Эта воровская пьянка окончательно сблизила нас.

Тогда-то Хмельницкий и открыл тайну своего обучения в вечерней школе. Окончив обычное учебное заведение, попытался поступить на отделение журналистики ЛГУ. Мечта стать дипломированным журналистом лопнула: конкурс был велик, Володе не хватило проходных баллов. Тогда он принял соломоново решение: получить ещё один аттестат, и подать документы сразу в два ВУЗа. Ему по-прежнему мечталось стать журналистом, но теперь он вознамерился держать экзамен на факультет журналистики МГУ. Запасным вариантом, под мощным напором Колесникова, стал ВГИК.

– На сценарный факультет не советую, – разливался соловьём Борис, – там творческий конкурс, нужно подавать литературные произведения, в общем, лучше не соваться. Но есть хитрый факультетик – экономический, куда почти никакого конкурса. А через него попадёшь в творческий мир.

Решили, что в случае необходимости, если абитуриенту Хмельницкому выпадет экзамен в оба вуза на один и тот же день, мы придём ему на помощь.

Итак, Колесников облюбовал сценарный факультет ВГИКа. Я был полон решимости поступать в Пушно-меховой институт. Хмельницкий стрелял из двустволки: в МГУ и ВГИК. Собственно говоря, профессиональные пристрастия были определены чётко: литература и искусство. Но Колесников и Хмельницкий решили завоёвывать эти вершины через кино, журналистику. Повторяю: мною был избран кружной путь к заветной цели. Сначала освою профессию биолога-охотоведа, затем распределюсь служить на какой-нибудь таёжный кордон, и только потом, а может, попутно, стану заниматься писательским трудом. Меня осеняли тени Михаила Пришвина и Сетон-Томпсона. На крайний случай согласился бы нахально встать в один ряд с Виталием Бианки и Евгением Чарушиным.