Текст книги "Похождения Козерога"

Москва нам не покорилась

Ничего выдающегося в Балашихе, где находился Пушномеховой институт, не произошло. Запали в памяти двое. Один, удивительно хриплый парень, о котором я много позже написал рассказ, сыгравший судьбоносную роль в жизни одного моего приятеля. Другой – азиат, своим ответом уморивший экзаменатора по физике. Парень плохо говорил по-русски, ещё хуже понимал, чего от него хотят. Ему достался билет, в котором значился вопрос: «Как образуется пар?» Что такое пар бедный нацмен никак не мог ни усвоить, ни объяснить. Экзаменатор, жалеючи бестолкового абитуриента, задал наводящий вопрос:

– Вы чайники видели?

Тот ужасно обрадовался, что, наконец, услышал нечто знакомое.

– Чайники видел.

– Очень хорошо. Так что в чайнике образуется?

Тупое молчание. Потом еле внятное бормотание:

– Много чайники видел!

Азиат прибыл по направлению из своей республики, то есть, его следовало принимать в столичный вуз по разнарядке свыше, поэтому получил проходной для него «трояк». А я – честь, хвала и благодарность нашему физику-слесарю седьмого разряда Ивану Дмитриевичу Голубеву, а так же собственному разгильдяйству – блистательно провалился, получив «неуд» по той же физике. Прибавлю: этого могло не случиться, если б не пошёл на поводу у собственной необузданной гордыни.

Перед поездкой в Москву меня напутствовал руководитель нашего кружка юных биологов, зам директора по научной части Калининградского зоопарка Лев Алексеевич Вершинин, сам выпускник Московского пушно-мехового института.

– Мало ли что, – сказал он мудро, – эти письма позволят тебе не споткнуться в моей альма-матер, – и вручил рекомендательные письма ректору, декану, зав кафедрой охотоведения, всего пять штук. Эти письма, не желая быть «принятым по блату», я оставил в своём дорожном чемоданчике, даже не заглянув в них. Так, по моей болезненной застенчивости не получили весточек от Вершинина ни руководство института, ни его наставник П.А.Мантейфель. Тени Пришвина и Сетон-Томпсона остались неколебимы, Бианки и Чарушину не пришлось подвигаться, чтобы уступить местечко наглому новичку-самозванцу.

Сегодня, уточняя тогдашнее название вуза, который показал мне, соискателю студенческого билета, «красный свет», выяснил, что в случае поступления, московского образования я не получил бы. В 1953 году, когда я провалился на экзамене по физике, в том самом Московском пушно-меховом состоялся последний набор.

Напомню: власть находилась в руках Хрущева Никиты Сергеевича, большого реформатора. Он принялся энергично ломать и перестраивать всё устоявшееся при Сталине, плохое и хорошее. Можно сказать, мстил за своё лакейское положение в окружении великого диктатора. Не мог ему простить, что вынужден был пить обрыдшее ему, сыну русских крестьян, грузинское вино, «эту кислятину», да ещё плясать в присядку под хлопанье в ладоши усатого хозяина.

Стали реорганизовывать всё и вся. Коснулись новации и Московского пушно-мехового, приём в 1954 году отменили, а студентов 2—3-го курсов перевели на отделение охотоведения Иркутского сельскохозяйственного института. Одно утешает: по окончании этого учебного заведения в неофициальной столице Прибайкалья мне не грозило протирать портки в кабинетах какого-нибудь московского НИИ или, чего хуже, министерства, из Иркутска биологу-охотоведу открывалась прямая перспектива в тайгу, на промыслы, фактории.

Надежды кружка юных биологов Калиниградского зоопарка и его руководителя Л.А.Вершинина я не оправдал.

Колесников, словно соревнуясь со мной, провалился на экзаменах во ВГИК. Двоек не отхватил, просто не добрал баллов для восхождения на первую ступеньку лестницы, ведущей в мир кинематографа. Сумел печально отличиться и в МГУ, где изображал абитуриента Хмельницкого, когда тот в это время сдавал экзамен во ВГИК. Написал за Володю сочинение, увы, на «трояк», чем предопределил непроходимость друга в студенты журфака. Моя отличная оценка, за него же, то ли по истории, то ли по географии, не выправила положения. Зато Хмельницкий самостоятельно, без нашей помощи, поступил на экономический факультет Всесоюзного Государственного института кинематографии.

Всплыл из прошлого такой эпизод. Мы втроём – Колесников, Хмельницкий и я – каким-то манером напросились в гости к очень милым абитуриенткам, обитавшим в общежитии МГУ, то есть ВУЗа, в который они поступали. На улице стояла тропическая жара, а в комнате девушек было прохладно и как-то сумеречно. Шёл обычный шуточный молодёжный трёп. Кто-то из нас, кажется, это был я, привязался к одной из хозяек, отчего, почему, да откуда у неё такая необычная фамилия – Гринвальд-Мухо? Девушка отшучивалась. Как вдруг раздалось мощное жужжание – вокруг большого абажура, затянутого марлей, кружила большая зеленая муха, которая известна, как помойная.

– Это ваша родственница летает – она ведь тоже Зелёная Мухо? – с ехидством спросил я.

До чего ж ядовитым языком я обладал в юные годы! Даже сейчас противно. Ведь к той милой абитуриентке, а потом, наверное, студентке, дипломированному специалисту, чьей-то возлюбленной, маме и т.д., могло на всю жизнь прилепиться обидное сравнение.

Ещё одна случайная встреча произошла у меня уже в самом МГУ, но не на Ленинских горах, а на Моховой, где тогда располагался филфак, и где я изображал, вернее, подменял Володю Хмельницкого, сдавая за него какой-то экзамен. Сам Володя в тот день был во ВГИКе, где на экзамене представлял самого себя. Так вот, по длинному широкому университетскому коридору вдруг пронёсся восторженный вздох:

– Лепешинская!

Прославленная балерина, народная артистка СССР, лауреат нескольких Сталинских премий, пришла поддержать поступавшую в МГУ юную родственницу. Я могу ошибиться, но, помоему, эта юная особа была дочерью или племянницей мужа Лепешинской – Леонида Фёдоровича Райхман, крупного чекиста. С этой Шурочкой Райхман мне довелось познакомиться много позже. Ольга Лепешинская, прелестная, изящная женщина, миниатюрного росточка, обворожила всех, кто встречался ей на пути в экзаменационную комиссию. Думаю, её протеже оказалось куда весомее, чем у моего друга Володи, представленного триумвиратом: Гаврилов, Колесников, Хмельницкий.

Двое из троицы остались, если не у разбитого, то у наглядно треснувшего корыта. О возвращении домой не могло быть и речи: стыдно. Предприимчивый мозг Бориса быстро скумекал, где выход из тупика. Поймал за хвост пронесшийся среди абитуриентов-неудачников ободряющий слух: в Одесском хлебо-булочном или хлебо-пекарном институте сейчас недобор. Быстренько в дорогу!

Мы примчались на Киевский вокзал к самому отходу поезда. Билетов, разумеется, не достали. Летний период, курортное направление, – чего ж вы хотите! Это нас, авантюристов по натуре, не остановило. Когда по вагону пошла проверка проездных документов, хитренький Боря успел юркнуть в туалет, и запереться там. Мне, конечно же, надо было повторить его манёвр, и спрятаться в таком же туалете на другом конце вагона. Не станут же контролёры дожидаться, когда пассажиры справят свои нужды, в конце концов, проводники проверят. Но я-то парень гордый, бегать от властей не привык. Стою, как истукан. Подходят контролёры:

– Ваш документ на проезд, молодой человек…

Деваться некуда, говорю:

– А билеты у товарища. А он в туалете.

Настырные контролёры попались, да и чутьё у этих профессионалов, что называется, натасканное.

– Что ж, – говорят дружелюбно, – подождём вашего товарища.

Долго отсиживался в туалете Борис, но сколько ж можно, не выдержал одиночества, вылез. А я – шасть на его место. Защёлку задвинул, мол, теперь твоя очередь, друг любезный, выкручиваться. Знаю только, что начал он свою версию отсутствия билета ссылкой на товарища – «У него наши билеты». Не прошло. Чего он плёл ещё – бог весть. Совесть меня заела, что бросил в беде друга, вышел из своего укрытия, и мы вместе покаялись: едем зайцами, но вынуждено, ибо в кассе Киевского вокзала не дали билетов. В Москве не смогли поступить в институт, не хватило очков на конкурсе. Домой возвращаться стыдно. Теперь надеемся на Одессу, где в одном институте получился недобор, а у нас сданы экзамены, и нас могут там принять.

Не смогу определить, что сыграло решающую роль: жалостливый наш рассказ или доброта контролёров. Может, они сами имели недорослей с подобными проблемами. Во всяком случае, штрафовать и ссаживать за безбилетный проезд они не стали. Милостиво разрешили на ближайшей станции приобрести билеты. Более того пояснили:

– На Киевском вокзале, бывает, химичат с билетами. Хотят «пойти навстречу» за определённую мзду. А на промежуточных станциях такое безобразие ещё не освоили. Возьмёте билеты до Одессы-мамы беспрепятственно.

Добросердечные контролёры оказались правы. В Малоярославце за считанные минуты оформили и выдали проездные документы. А нестрогие добряки-контролёры и дожидаться нас не стали. Ушли, доверив проверку проводникам.

К овеянному легендами славному городу Одессе мы домчались, после инцидента с билетами, без приключений.

Одесса нас тоже не приветила

Ни хлебо-булочного, ни хлебо-пекарного высшего учебного заведения, как выяснилось по приезде, в Одессе отродясь не существовало. Очевидно, дошедший до нас слух о недоборе шёл из Одесского мукомольного института. Мы туда и ринулись. Однако притормозила одна закавыка. На каждого приходилось по палочке-выручалочке, то есть, по справке о сданных экзаменах: у Колесникова – во ВГИК, у Гаврилова – в Пушно-меховой институт. По существующим тогда правилам, при поступлении в ВУЗ, где объявлен дополнительный приём в связи с недобором, могли учитываться оценки за сданные предметы в учебное заведение, куда не хватило баллов для конкурсного зачисления. У моего напарника в справке всё было чин-чинарём, а в моей в справке сиял во всей красе «гусак» по физике, будь она неладна. Ах, если бы «двойка» была выставлена за какой-нибудь другой предмет! Но, на беду, тут, в мукомольном, физика значилась профилирующим предметом. Могли дать от ворот поворот.

И что бы я тогда делал без вездесущего, всезнающего, все– то умеющего Бориса Колесникова?! Он, уверенно взялся, как сам выразился, за исправление ситуации

Сперва купил на Одесском привозе, одно яйцо. Торговка верещала на весь рынок:

– Хлопчики, хто ж берёт по одному яйку? С мене люди смеяться будут. Возьмите хоть пяток…

Борис был неумолим, и долго втолковывал обалдевшей от его напора бабе об основах мировой торговли и незыблемых правах советского покупателя. Потрясённая торговка сдалась.

Затем в столовке, опять же благодаря ораторскому искусству Колесникова, нам сварили яйцо вкрутую. Только после этого он приступил к главному действу. С помощью ластика ликвидировал в моей пушно-меховой справке постыдную двойку, а путём наложения предварительно очищенного от скорлупы ещё горячего яйца, перенёс хорошую оценку на место исчезнувшего неуда. Впрочем, этого ему показалось мало, и он «улучшил» кое-какие оценки в собственной справке.

Вышло всё просто замечательно, однако внимательный взгляд мог обнаружить – документ сфальсифицирован. Да только всматриваться в него в мукомольном никто не стал, ибо незадолго до нашего прихода сюда недобор был ликвидирован. Более шустрые ребятишки, набежавшие со всей страны в эту поистине Одесскую Мекку для абитуриентов, были просто зачислены по справкам, о сданных экзаменах в других вузах.

Мы стояли в толпе таких же растерянных молодых ребят, и с трудом соображали, находясь у разбитого корыта, как жить дальше. Ни родных, ни знакомых в славном городе Одессе не имелось. В кармане – вошь на аркане. Как вдруг в предбаннике института, где кучковалась безутешная молодёжь, возник бравый майор. Командирским голосом он весело отчеканил:

– Кто не может печь хлеб, идите к нам его есть!

Это был полномочный представитель артиллерийского училища. Мы радостно ухватились за эту внезапно появившуюся спасительную соломинку. Условия в училище были райские: до экзаменов и во время их там предоставляли бесплатное жильё и – главное – бесплатное питание! Конечно, мы не представляли для военного учебного заведения особой ценности, да и медицинская комиссия вряд ли пропустила к получению офицерского звания Колесникова с врождённым плоскостопием, и очкарика Гаврилова с изрядной близорукостью. Но Боря, обладая таранным характером, шипящим шепотом убеждал меня: надо рискнуть, ночёвка и кормёжка, хоть на время обеспечены…

Убедил.

Весёлый майор, между тем, оказался не только тонким психологом, но и наблюдательным криминалистом, каковыми и надлежит быть кадровикам. Внимательно изучив наши документы, он вынес неутешительный вердикт:

– Ребятки, здесь на ширмачка не проходит. Нам нужны артиллеристы, а не авантюристы, подделывающие справки, – и, поглядев на меня с улыбкой, снисходительно добавил: – Очки, юноша можете обратно надеть.

Я ведь носил очки постоянно с 14 лет. Но перед кабинетом майора снял их. Да только не учёл, что на моём загорелом до черноты лице чётко выделялись светлые круги, предательски выдававшие, где находились проклятые окуляры.

Потеряв надежду на артиллерийскую халяву, мы почувствовали себя погибающими голодной смертью, даже ощутили, характерные для летального исхода, колики. Но нам не дали умереть. Мы на минуточку забыли, что гостим в Одессе. В этом великом городе к любому человеку, попавшему в беду, обязательно придут на помощь.

Помнится такая картинка: по длинной улице, тянущейся между железнодорожным вокзалом и Пересыпью, выстроился караван трамваев, медленно передвигающихся, да ещё с частыми остановками, а впереди этого неожиданного трамвайного парада идёт по путям хорошо подвыпивший, качающийся гражданин. Рядом с ним, поддерживая пьянчугу под локоток, чтоб не завалился, шагает милиционер. Чтоб арестовать дебошира – даже ни-ни, об этом забудьте! На тротуарах толпятся сопровождающие процессию веселящиеся одесситы. Всем интересно, чем закончится этот театр. А милиционер, видно, учитывая общественное внимание к нему и его спутнику, только поддерживает пьяного гражданина и уговаривает уступить трамваям дорогу. Он громогласно, дабы все слышали, старается объяснить этому человеку, что трамваи не могут его объехать, что им уготовано судьбой двигаться исключительно по рельсам. Пьяный на уговоры не поддаётся. Трамваи ползут. Публика потешается. Это Одесса. Не оставляющая в беде. Умеющая смеяться над пустяками.

К нам помощь пришла в виде долговязого прыщеватого парня в шортах, разрисованных алыми маками и в узбекской тюбетейке. Он без каких-либо церемоний сорвал с меня кепку, напялил взамен свою тюбетейку, и восторженно возопил:

– Тильки гляньте громодяне: той головной убор ему так личит! Его кепарь мне и даром не нужон. Но от широты могу дать отходняк в сумме трёшки.

Моя кепка из толстой материи-букле была криком последней моды и стоила, конечно, куда больше трёх рублей. Его же обшарпанную тюбетейку даже кошка, наверняка, побрезговала бы использовать в качестве туалета. Понимая, что свой головной убор вернуть не удастся, я пробормотал безнадёжным тоном, мол, эта новомодная кепка приобретена в Москве задорого, и надо бы прибавить деньжат. Это вызвало возмущение прыщеватого:

– Га, рятуйте! Гляньте сюды, как москали обирают нас, одесситов! Я тоби могу прибавить тильки – «Будь здоров, не кашляй»!

На том и закончился летучий уличный торг. Если у вас вызывает недоумение тот факт, что летом, под палящим южным солнцем я носил кепку, то могу пояснить сей феномен. Ещё на подъезде к Одессе один наш дальновидный и сердобольный попутчик, конечно же, одессит, посоветовал:

– Ежели вы не любители варёных мозгов, то в жару обязательно оденьте что-нибудь на голову. Дураки посмеются, умные позавидуют, одесситы поймут.

«На покушать» мы разбогатели аж на трояк, чего хватало по тем временам на суточный, хотите «студенческий», хотите «бомжевский» столовский набор из завтрака, обеда, ужина на двоих. Затем на сытый желудок, ввиду надвигающихся сумерек, встал другой щекотливый вопрос: где переночевать? Поступили, как бывало в прошлом: пошли на железнодорожный вокзал.

Но тут получился облом. Пришли уборщицы вкупе с милицией, и, прозвучало похоронным звоном:

– Очистить вокзал!

Перебрались в привокзальный сквер. Улеглись на скамейки. Вдруг в скверике зашумела весёлая компания. Мы не успели понять, чего им от нас понадобилось, но заметили: наши чемоданчики, служившие вместо подушки для спанья, исчезли. Выяснять их судьбу не понадобилось – из-за кустов раздался разочарованный возглас:

– Тю, дак тож стюденты…

Обнаружив, что с нас можно получить, как с голого рубашку, ночные разбойники прониклись к нам радушием:

– Хлопцы, туточки не ночуйте. Заявятся другие, не такие добренькие, как мы. Ходите в ментовку, там тоже люди, авось, посочувствуют.

В отделении милиции при вокзале, на удивление понимающие менты сразу пошли нам на встречу. Сержант проводил в кутузку и объявил двум размалёванным девицам, кукующим там:

– Ну, повезло вам, шмары! Выметайтесь и благодарите ребят.

Обрадованные неожиданной амнистией проститутки кинулись нас обцеловывать. Сержант, выпроводив девиц, пожелал доброй ночи, и предупредил:

– Спите спокойно до шести утра. А там – ноги в руки, иначе следующая смена оформит задержание.

Ранним утром мы умотали из милицейской каталажки, послужившей нам ночлегом, и отправились на рынок, на знаменитый одесский Привоз, продавать запасные рубашки. Молодые организмы настоятельно требовали чего-нибудь покушать, а на бесплатную трапезу, даже у таких добрых людей, как одесситы, рассчитывать не приходилось. Вообще-то, этот, грандиозный по территории и многолюдию, базар считался продовольственным. Но, поверьте, здесь, по утверждению весёлых одесситов, запросто можно купить и продать всё, вплоть до атомной бомбы. Причём, у вас обязательно поинтересуются:

– Будете брать поштучно или кучкой? Рекомендуем кучку, каждая бомба обойдётся дешевше.

Насчёт купить на Привозе, то, пожалуйста, бери, чего душа пожелает, глаза разбегаются, фантазии у покупателей не хватает. Со всех сторон протягивают товар щедрые продавцы. А вот, насчёт продать, извини-подвинься… Битый час проторчали мы на шумном, цветастом Привозе, среди гор фруктов и холмов овощей, дополненных нескончаемой вереницей ширпотреба. Да всё бестолку. К рубашкам, зазывающе висящим на растопыренных пальцах наших рук, воздетых к солнцу, никто не подошёл. Стояли, будто прокажённые, отверженные рыночной публикой. Наконец, нас осчастливил один добрый молодец:

– Пацаны, почём просите за ваши трапки?

– Почему тряпки? – обиделся я, – Это новые рубашки.

– Раз новые, чего ж сами не носите? – спросил молодец безо всякого любопытства в голосе. Видно ему просто приспичило поболтать с явно приезжими пацанами, авось, появится какой-то интерес.

В диспут вступил Борис, большой дока по правдивому вранью:

– Видишь ли, друг, мы – студенты. Стипендию ещё не выдали, а отметить поступление в институт надо. Или, как ты считаешь?

– Тогда совсем другое дело, – изрёк друг. – Ходи за мной.

Он провёл нас сквозь горланящую толпу покупателей и продавцов, как ледокол прокладывает путь меж пингвинов и акул. Остановился в двух шагах от сморщенного старичка, сидящего посреди базарного бедлама в кресле, и спокойно наблюдающего людскую суету.

– Вот, – доложил добрый молодец старичку, – стюденты, хочут толкануть своё шматьё на покушать.

Тщедушный дедушка окинул нас коротким взглядом и словно предписал кому-то, невидимому стоимость наших рубашек:

– 80 рублей за штуку.

То был законодатель цен на Привозе, старый еврей, который разрешал все имущественные споры, через его оценку шли основные потоки ворованного товара. Его приговор был, как в советском суде, самом справедливом в мире, окончательным и не подлежащим к опротестованию. Кстати, рубашки наши, если б они, действительно, были новые, то в магазине стоили значительно дешевле. Но кто ж посмеет предложить цену меньшую, чем та, что назначена самим законодателем цен Привоза?!

Нас вернули на прежнее место и вскоре около закрутился покупатель, пожилой мужик, деревенского вида. Он смачно проклинал тот день и час, когда попал на глаза «тому бандюку», который привёл его сюда, приговаривая:

– Оно мене надо? Шо я рубах не видал? Та у мени своих хватае… Дак, нет, купляй, чьёго прикажуть…

Вероятнее всего, мужик прибыл на базар со своей сельхозпродукцией: салом, деревенскими колбасами или сметаной, сыром. Распродал, а тут подвернулся подручный того старичка-«товароведа», и попросил селянина поддержать торговлю стюдентов. Попробуй, откажи такому ходатаю! Подневольный покупатель приобрёл всего одну нашу рубашку, но для нас такой гешефт был настоящим обогащением. 80 рублей! За рубль можно было пообедать в столовой-забегаловке.

К сожалению, я тогда не вёл дневников, и не записал диалоги, услышанные на Привозе. Общение продавца и покупателя развивалось по классической схеме, приблизительно так:

– Женщина, вам не хватает до полного счастья моей куры. Глядите, это не кура – принцесса!

– На вашу принцессу жалко смотреть: такая худышка. Она что, соблюдала диету?

Замечательный юморист Аркадий Хайт, молодец, не поленился взять с собой на Привоз блокнот и карандаш. В результате на нескольких страничках сохранил жизнь изумительному одесскому говору, десяткам анекдотических рыночных переговоров и препирательств. Не могу не процитировать хотя бы одно:

«– Мужчина, идите сюда! Попробуйте уже моё молоко.

– Если оно правда ваше, зачем мне пробовать? Что я, грудной?

– Шо вы цепляетесь к словам? Ну не моё, моей коровы. Зато молоко – что-то особенное. Вы попробуйте…

– Так… Я уже попробовал.

– Ну что?

– Теперь я хочу спросить: вы не хотите купить своей корове зонтик?

– Чего вдруг? Почему зонтик?

– Потому что у неё в молоке очень много воды».

После удачного посещения Привоза я мог ответить на вопрос «Как живёшь?» словами персонажа из той же записной книжки Аркадия Хайта: «Живу, как моль. Один костюм проел. Берусь за второй». Только «костюм» надо заменить на «рубашку». К слову пришлось, скажу про костюм: проесть его, то есть, продать на проесть, я не смог бы из-за одного происшествия.

Шагая по улице, мы углубились с Борисом в обсуждение деталей дальнейшей судьбы. Черезчур углубились. Вдруг я почувствовал странный толчок в грудь. Поднял голову и увидел перед собой двух парней. Тот, что был напротив меня, одной рукой обнимал арбуз, в другой – держал, воинственно выставленный вперёд, нож. Я невольно скосил глаза на грудь, и – о, боже! – на моём новеньком, донельзя модном, в крупную клетку белом пиджаке зиял крупный надрез. Парень с ножом взрезал мой пиджак, как свой арбуз. И что? Он испугался, принялся извиняться?

– Ну, ты везунец! – восторженно заорал парень. – Я ж тебя мог запросто зарезать!

Мне крыть было нечем, сам, разиня, увлёкся судьбоносной беседой, и напоролся на нож человека, который тоже не обращал внимания на окружающих, занятый резанием и поеданием прекрасного арбуза.

Дыру я зашил.

Рубашку проели быстро. Как быть дальше? На Привоз идти не хотелось, ибо не было уверенности, что там найдётся ещё один запуганный идиот-крестьянин, который согласится купить другую рубашку, якобы ни разу ненадёванную.

Колесников со свойственной ему безаппеляционностью сказал:

– Идём в обком комсомола. Мы – лауреаты комсомольской областной газеты. Они обязаны нас трудоустроить.

Разговор в Одесском обкоме ВЛКСМ получился, на наше счастье доброжелательным, коротким и продуктивным. Просмотрев документы, грамоты, публикации в «Калининградском комсомольце», зав отделом пропаганды буквально возопил:

– Хлопцы! Да вас к нам прислали сами вожди мирового пролетариата! Вы в самый раз сгодитесь быть руководителями клубов на периферии. Согласны?

А куда было деваться? За несколько минут нас оформили зав клубами: меня в село Лиманское, Бориса в село Рыбальское. Они оказались соседними. Я высадился из автобуса, а Колесников поехал дальше. Прогулявшись по улицам из конца в конец, убедился, что население Лиманского перед моим посещением снялось с обжитых мест и куда-то переместилось. Даже собак и кошек не приметил. Впрочем, животины, видно, попрятались от африканской жарищи. Но куда подевались люди? Вымерли? Эмигрировали в Турцию?

Загадку прояснил подслеповатый, глуховатый, столетний на вид ветхий старикан, отбывающий за грехи молодости на посту сторожа сельсовета. Тоже безлюдного.

– Где людына? Та на том бережку лимана. Свадьбу справляють. Уже втору недилю…

Больше он «ничего не ведал, ничего не видел, ничего не слухал», зато выдал мне ключи от клуба, пояснив, что «там замок всё одно сломатый». Тем не менее, считалось, что зав Рыбальским клубом приступил к своим, не понятно каким обязанностям. Человек я был обязательный и, поэтому сочинил такое объявление: «Записывайтесь в шахматный кружок». Но оно показалось несолидным, и я переписал: «Объявляется шахматный турнир. Желающих просим записываться у зав клубом».

Оставалось только ждать, когда появятся желающие сразиться шахматисты. Спать, понятное дело, буду в клубе. Но как, где и на какие шиши харчеваться? В обкоме нас заверили: «подъёмные получите на месте, там вас ждут не дождутся, цветами, хлебом солью встречать будут!» М-да, без цветов обойдёмся, да и деньги пока без надобности – магазин-то местный закрыт. Вот хлеб-соль не помешали бы. Но, куда не кинь – всюду клин. Клуб превратился в зал ожидания. Когда же закончится свадебное пиршество?

Гордиев узел проблем разрубил Борис Колесников. Его явление было театральным. Единственным зрителем был я. Представьте: сижу на ступеньке лестницы, ведущей в клуб. Ни дать, ни взять, директорская ложа. Передо мной расстилается громадная сцена – степь до самого горизонта. И под лучами беспощадно палящего солнца по этой сцене едва заметно движется крохотная фигурка, скорее похожая на мошку. А за этой мошкой поднимается стеной пыль. А так как стоит полное безветрие, то ровненькая, в человеческий рост, стенка из пыли даже и не думает оседать. По мере приближения фигурки угадываю родные черты Бориса Яковлевича. Первый и последний спектакль театра мимики и жеста на натуре, организованный и поставленный зав клубом села Лиманское, окончен. Аплодисментов не прозвучало, зато остался гигантской длины след в виде не опадающей пыли.

Колесников изложил ситуацию:

– Мои селяне, вместе с твоими гуляют на свадьбе по ту сторону лимана. Посевная прошла, до жатвы далеко. А потому, гулять будут, пока самогонки хватит. У Лиманского бухгалтера, слава богу, обострение язвы. С такой цацкой на свадьбе делать нечего. Я и прихватил его в селе, и получил свои подъёмные. Заодно и твои тоже. Пока разберутся – мы «тю-тю».

Он подгадал как раз к приходу в Рыбальское рейсового автобуса. Удивил и обрадовал шофёра сообщением, что в Лиманском пассажиры не предвидятся, ехать туда незачем. Тот с удовольствием поверил и развернулся в обратную дорогу, на Одессу. По прибытии к месту назначения Борис ещё раз удивил шофёра, заверив, что поездку оплатит лично председатель сельсовета – Рыбальского либо Лиманского. Это сообщение водителю автобуса понравилось меньше, чем предыдущее. Но связываться с нами он не стал.

В тот же день Колесников умотал в Калининград, а я остался в Одессе. Его, в отличие от меня, не посещали угрызения совести. Ему никогда не было стыдно. Я же оказался более впечатлительным. Мне казалось позорным явиться домой с клеймом провалившего экзамены в столичный вуз. Откуда мне было знать, что подавляющее большинство одноклассников, подобно Борису, уже вернулись в родные пенаты, не убоявшись такого клейма.

В отсутствие друга, великого мастера находить выходы из самого безнадёжного тупика, у меня заработала собственная сообразиловка. В обком комсомола я не дерзнул пойти, справедливо подозревая, что там будут разочарованы, услышав от меня любую версию клубной эпопеи, завершившуюся побегом с рабочего места. Вполне могут, к тому же, заинтересоваться операцией получения «подъёмных» у страдающего язвой бухгалтера. Комсомол, верный помощник партии, в ту пору да и во все времена отличался необыкновенной склонностью проверять и перепроверять соответствие рядовых членов моральному кодексу строителя коммунизма. А мои действия в качестве завклубом села Рыбальское явно расходились с этим документом.

Зарождающаяся предприимчивость, каковую я, видать, подхватил, как заразную прилипчивую болезнь, от Колесникова, привела меня всё же к комсомольским одесским вождям. Но не обкома, а горкома ВЛКСМ, что было разумно, ведь мне была нужна работа в городской черте. За её пределами одной попытки вполне хватило.

Горкомовские деятели приняли меня с не меньшим восторгом, чем ранее их обкомовские коллеги. Бегло глянув на грамоты и публикации в комсомольской печати, уверенно резюмировали:

– Есть одно местечко, прямо для тебя приготовленное. Держи направление – будешь воспитателем молодёжного общежития на строительстве Одесской ТЭЦ.