Текст книги "Солдат великой войны"

Хорошо вооруженный враг окопался на противоположном берегу. Трое полуголых солдат находились в пределах досягаемости пятисот винтовок и полудюжины пулеметов. Могли стать мишенью для минометов и огнеметов. Осветительные мины могли превратить день в ночь. Их могли забросать гранатами. А за вражескими траншеями стояли орудия, и склон мог вспучиться от разрывов снарядов.

Но на самом деле весь этот арсенал не представлял собой реальной опасности. Бояться следовало вражеских лазутчиков, вооруженных томагавками, штыками, молотками, чтобы убивать без лишнего шума. Этих могло разжалобить разве что практически полное отсутствие одежды.

Они уже добрались до кромки воды, когда в нескольких сотнях метров к северу австрийцы запустили осветительную мину.

– Не шевелиться, – прошептал Алессандро, и все замерли среди белесых скал, словно превратились в их близнецов-братьев.

– Почему мы шепчем? – шепотом спросил Эвридика. – Вода журчит достаточно громко, чтобы заглушать наши голоса.

– Ради собственной безопасности, – ответил Алессандро. – Мы ничего не слышим, потому что находимся рядом с рекой, а если бы стояли чуть дальше, услышали бы. Один из их патрулей допустил именно такую ошибку, мы выпустили несколько осветительных мин по низкой траектории. Фосфор разорвал ночь. И хотя мины быстро тухли, теней не было, и мы всех их перестреляли.

Холодный белый свет приблизился, стал ярче – ветер относил маленький парашют с подвешенной осветительной миной на юг.

– Он еще здесь? – спросил Эвридика.

– Кто? – переспросил Алессандро.

– Австрийский патруль.

– Они погибли, – ответил Гварилья.

– Но они все еще здесь?

– Нет, – прошептал Алессандро. – Это было достаточно давно. Вода поднялась и унесла тела.

Эвридика спросил, сколько их было.

– Шестеро, мы всех убили, – ответил Гварилья. – Пластина, – говорил он с абсолютной уверенностью. Потом добавил: – Заткнись, пока не пролетит осветительная мина. – И они замерли среди скал.

За исключением песчаной дельты, где вода достаточно прогревается перед тем, как попасть в Адриатическое море, воды Изонцо и ее притоков всегда остаются холодными, особенно на севере, напоминая о том, что река берет начало из ледников. Но сентябрь хранит летнее тепло точно так же, как март бережет лед на поверхности озер. За лето река сильно обмелела, жара не желала сдавать позиции, и в заводях и на мелководье вода была теплой.

В заводи они не могли позволить себе нарушать водную гладь, плыли бесшумно, словно в масле, не приподнимая рук над водой, а то и просто гребя под водой. Зато там, где течение быстрое, а у камней, торчавших над поверхностью, вода бурлила, они давали себе волю, энергично работали и руками и ногами, стараясь удержаться на месте, борясь с течением.

Через какое-то время их все-таки снесло к белесому бревну, застрявшему в камнях. Вода переливалась через него серебристым валом. Схватившись руками за бревно, они подставили лица волне. Вода стаскивала с бревна, пытаясь утащить с собой. Они сопротивлялись, чувствуя, как ноют уставшие мышцы, крепко держались за бревно, глядя на луну и звезды, появляющиеся из-за разбегающихся облаков. В какой-то момент Алессандро вдруг понял, что небо практически очистилось. Везде, куда ни глянь, ярко сверкали звезды.

– Облака рассеялись, – поделился он наблюдениями с Эвридикой и Гварильей. – Смотрите сами. Небо чистое.

– И что же нам делать? – спросил Гварилья.

– Можем обождать, пока опять набегут облака, – предложил Алессандро, но небо сияло чистотой, какой славятся летние ночи в южной Италии.

Гварилья помотал головой.

– Нет.

– Какой же я дурак, что согласился пойти с вами, – вырвалось у Эвридики.

– К чему ты это сказал?

– Нас заметят, – со злостью выкрикнул Эвридика. – Они нас убьют.

– И что? – спросил Гварилья. – Ты считаешь смерть недостойной себя или как?

– Господи! – воскликнул Эвридика, едва не выпустив из рук бревно.

– Заткнись, гребаный трусливый говнюк, – бросил ему Гварилья.

– Подождите, – прошептал Алессандро. – Зря кипятитесь. Нас никто не видел. Давайте просто вернемся, пока они не начали стрелять. Волноваться пока не о чем.

– Скажи мне, что ты не боишься, – потребовал Эвридика.

– Разве он говорил, что не боится? – спросил Гварилья. – Он сказал, что не волнуется. Это другое. Мы всегда боимся, но мы не волнуемся…

– Это верно, – подтвердил Алессандро.

– Пока что они не начали стрелять. И не надо так бояться смерти, говнюк, а не то из-за тебя убьют и всех нас.

– Так, значит, такое бывает? – язвительно фыркнул Эвридика.

– Да! – подтвердил Гварилья. – Ты не пробыл здесь и десяти минут, паршивый щербатый трусохвост. Ты ничего не знаешь. Я воюю уже год. – Лицо Гварильи окаменело. – Именно так все и происходит.

– Никто не знает, как и что происходит, – вставил Алессандро. – Двигаем.

Они поплыли влево, против течения, в ряд, работая руками и ногами, рассекая бурлящую воду, быстро продвигаясь вперед, удивляясь собственной силе, и когда добрались до заводи, не сказали друг другу ни слова: все и так знали, что тут шлепать руками по воде нельзя. С уставшими от борьбы с течением мышцами, они гребли под водой, осторожно выныривая, чтобы набрать полную грудь воздуха, вновь медленно уходили под воду и плыли дальше. Алессандро вел их сквозь тьму. Они могли следовать за ним, потому что чувствовали завихрения воды от его гребков, а иногда, у самой поверхности, видели, как лунный свет отражался от его пяток. Потом ползком по мелководью добрались до того места, где входили в воду.

– Почему бы просто не побежать? – спросил Гварилья. – Когда они спохватятся, мы уже будем на середине подъема, а пока выпустят осветительные мины, мы уже будем в безопасности.

– Не нужны им осветительные мины. В том-то и дело. И потом, если мы побежим, нас точно заметят. Может, и придется бежать на второй половине подъема, но пока пойдем тихо.

– Поползем? – полюбопытствовал Эвридика.

– Зачем? – спросил Алессандро. – На склоне мы как на ладони. Разницы никакой. Держись подальше от валунов. Пригибайся, словно ты тоже валун. Замирай на подольше. Ну, понимаешь, играй в индейца.

Едва с губ Алессандро слетело последнее слово, они услышали минометный выстрел.

– Бежим! – крикнул Алессандро, вопреки тому, что он сам только что сказал. Они бросились бежать, перескакивая через валуны, ударяя ноги, прислушиваясь к посвисту мины. – Не останавливайтесь, пока она не взорвется. Поначалу она их ослепит.

Эвридика выполнял указания. Осветительная мина залила реку и склон ярким дневным светом.

– Прячься! – крикнул Алессандро. Он и Гварилья спрятались за валуны в начале подъема. Эвридика тоже, но чуть позже. Они услышали пальбу на севере и на юге: беспорядочные выстрелы, свидетельствующие, что пока стреляют наугад.

– Они нас видят! – прокричал Эвридика.

– Нет, не видят, – возразил Гварилья.

Последовал еще один минометный выстрел, потом третий, четвертый, определенно в их направлении.

– Видят, – согласился Алессандро.

– Почему бы нам не остаться за валунами? – спросил Эвридика, срываясь голосом на фальцет. – Мы тут в укрытии.

– Это ты так думаешь, чертов говнюк. – Гварилья говорил так быстро, что слова сливались в одно. – Если бросят разрывную мину выше по склону, нам хана.

– Бежим, – приказал Алессандро.

Они снова побежали, когда три осветительные мины еще посвистывали над головой. Потом они вспыхнули, одна за другой. От слепящего света они едва не остановились. Четыре осветительные мины превратили ночь в ясный день, так что им не оставалось ничего, кроме как прибавить скорости.

Солдаты с Колокольни воздерживались от ответного огня, не хотели злить австрийцев, которые могли ударить по склону всей огневой мощью, но враг уже заметил три одинокие фигурки. В десяти метрах от колючей проволоки склон взрыла пулеметная очередь. Пришлось остановиться. Они опять спрятались за валунами, но размер последних оставлял желать лучшего. Осколки пуль и каменная крошка летели со всех сторон и во все стороны.

Что-то ударило Алессандро в шею, под самым кадыком. Потекла кровь, но он мог дышать. Эвридика закричал.

– Не ори, выдохнешься, – бросил ему Гварилья, с трудом выдавливая слова.

Алессандро поднял голову и увидел, как что-то летит из Колокольни, вращаясь в воздухе, закрывая звезды.

– Гениально! – прокричал он. – Гениально! Они собираются ослепить их фосфором. Приготовьтесь…

Двадцать фосфорных гранат перелетели через парапет. Миновали троицу и взорвались на склоне, ослепив всех, кто смотрел на них. Австрийские пулеметчики прекратили огонь на десять или пятнадцать секунд, а когда зрение к ним вернулось, купальщики уже миновали заграждения из колючей проволоки и вернулись в Колокольню.

Узкий тоннель привел их в cortile, где они обнаружили, что у Алессандро глубокая рана на шее, и грудь залита кровью. Гварилья получил пулю в бедро. Он испугался, что она по-прежнему в ране, торопливо осмотрел ногу, нашел выходное отверстие, и на лице отразилась безмерная радость. Он напоминал человека, который только что выиграл деньги на ипподроме.

Эвридика страшно гордился собой.

– Я не умер, – воскликнул он. – Я опять не умер.

– Теперь они знают, что мы купаемся, – пожаловался Алессандро, пока один из сбежавшихся солдат прижимал марлевую салфетку к его ране.

– Может, и нет, – возразил Микроскоп. – Может, они думают, что мы просто ходим гулять полуголыми.

– Надеюсь на это, – Гварилья согнулся от боли. – Надеюсь, что именно так они и думают, это гребаные говняные австрийцы.

– Больше никаких заплывов! – скомандовал Гитарист.

– Это уже и неважно, – заметил Алессандро. – Холодновато становится для купания.

* * *

На солнце, в укрытых от ветра местах жара еще чувствовалась, но в тени солдаты уже надевали гимнастерки. И хотя полдюжина мужчин, голых по пояс, еще сидела во внутреннем дворе, ловя последнее летнее солнце, Алессандро, Эвридика и Гитарист, находившиеся в бункере, где хранились карты, надели шерстяные свитера. Сумрак бункера усиливал яркость дневного света, и они ясно и отчетливо видели далекие горы.

Амбразуры смотрели на север. Из них открывался прекрасный вид на оба берега до самого поворота русла, который находился так далеко, что до него не долетела бы пуля из трофейного «Маузера-98» Алессандро, более точной и удобной винтовки, чем итальянские «Мартини»[42]42
  На вооружении итальянской армии были винтовки «манлихера-каркано». Винтовки «пибоди-мартини» выпускались в США и не использовались итальянской армией.


[Закрыть]. Укороченный штык существенно повышал ее эффективность в ближнем бою. Алессандро никогда не использовал штык и надеялся, что до этого и не дойдет, но, согласно приказу, его следовало держать примкнутым и зачехленным, что усложняло перемещение в тесноте как в бункере, так и в окопах.

Хотя Алессандро предпочел бы греться на солнышке, он получил приказ наблюдать за северным сектором с шести утра до позднего вечера. Сидел на плетеном стуле у центральной бойницы и всматривался вдаль. Нижняя часть бойницы была уже верхней. Винтовка лежала на дне бойницы, пристрелянная на расстояние двести метров, штык Алессандро снял и приставил к стене. На треноге, установленной на прикладе, на уровне глаз крепилась подзорная труба. Линзы диаметром восемьдесят миллиметров обеспечивали двадцатикратное увеличение, позволяя любоваться далекими горами.

Далеко на севере лежала снежная белизна Тироля, сердца Австрии. То, что даже вражеская страна может выглядеть столь чистой и прекрасной, вселяло в Алессандро надежду. Практически каждый ясный день он приходил в бункер полюбоваться далекой красотой, и его сердце переполняла радость.

Эвридика сидел на койке. Никто не может пялиться в подзорную трубу всю долгую вахту. Требовался сменщик, даже такой, как Эвридика, который слишком мало еще находился на передовой, чтобы понимать, что он видит. Да и открывающееся зрелище так завораживало его, что он забывал о враге. Алессандро забавляло, что солдатам Колокольни, не имеющим специальной подготовки, доверили наведение на цель большей части размещенной в этом районе итальянской артиллерии. Иногда приезжал артиллерист, чтобы сверить координаты, записывал все в блокнот, объясняя, что теперь артиллерия работала главным образом по ночам, и людям, которые обслуживают орудия, не требуется видеть, куда они стреляют: вполне хватает записей.

Во второй половине дня горы ослепляли белизной. Повар принес три котелка pasta in brodo[43]43
  Pasta in brodo – макароны в бульоне (ит.).


[Закрыть]. Хотя на этот раз они получили слишком много brodo и минимум pasta, в другие времена им приносили много pasta и каплю brodo. Следом за поваром вошла Серафина, села в ожидании, с жадностью глядя на три котелка с едой, стоящие на столе с картами.

– Pasta in brodo, – возвестил повар, прежде чем уйти, до глубины души оскорбленный тем, что никто не взглянул в его сторону, кроме кошки, а ведь из отпускаемых ему продуктов он делал все, что в его силах.

Обеспокоенная, серьезная, голодная, гордая и жалкая одновременно, кошка сидела, не шевелясь, даже не мигала, застыла, словно дипломат, превращенный в сову.

– Ешь быстрее, Эвридика. – Алессандро оглядывал северные окопы австрийцев. – Я голоден.

Эвридике указания есть побыстрее не требовалось. Все еще толстый, он сметал все, до чего мог дотянуться. Пока они с Гитаристом ели, иногда скармливая кусочки макарон кошке, Алессандро все пристальнее вглядывался в подзорную трубу.

– Свяжись с батальоном, – приказал он Гитаристу. – Вижу активное движение у траншеи на границе сектора три. – Гитарист крутанул ручку телефонного аппарата, чтобы вызвать штаб батальона. – Подразделение численностью с бригаду спустилось в передовую траншею на южной границе сектора три, – доложил Алессандро. Гитарист в точности передал его слова.

– Можешь сказать, какое подразделение? – озвучил Гитарист вопрос офицера на другом конце провода.

– Заостренные каски.

– Плюмажи?

– Не думаю, но слишком далеко, чтобы утверждать наверняка.

– Подожди…

Алессандро наблюдал, как иной раз каска поднималась под траншеей, то ли на высоком солдате, то ли на том, кто выпрямлялся в полный рост, огибая угол траншеи, дожидаясь ответа итальянцев. И минуты через полторы дождался. Послышался гром орудий, а поскольку день выдался ясный и округу заливал солнечный свет, Алессандро буквально видел падающие снаряды. Гигантские разрывы, резкие и яркие, сотрясли землю по обе стороны траншеи.

Прилетели еще две дюжины снарядов, разметали песчаную почву.

– Попадание точно в цель, – доложил Алессандро, – но результата никакого.

Гитарист передал.

– Приказывают продолжать наблюдение и поддержать винтовочным огнем, если возникнет необходимость.

Алессандро подкорректировал прицел винтовки, прицелился и выстрелил в угол траншеи, где видел каски. Выбрасывая гильзу и двинув затвором, чтобы загнать в казенную часть следующий патрон, он ничего не слышал от звона в ушах, а из амбразуры на него пахнуло сгоревшим порохом. В тот же угол он выпустил еще пять пуль и перезарядил винтовку.

– Ну вот, поддержали винтовочным огнем. – Он по-прежнему ничего не слышал. А руки дрожали от отдачи. – Мне нравится вентилировать почву. Похоже на пахоту.

– Не понимаю. – Эвридика, продолжая есть, покачал головой. – Почему австрийцы не сосредоточат артиллерийский огонь на Колокольне и не уничтожат ее?

– Так они и поступят при наступлении, – ответил Гитарист.

Эвридика перестал есть.

– Почему?

– Как ты можешь спрашивать почему, если только что ты спрашивал, почему нет?

– Я хочу знать почему, вот и все, и чем почему отличается от почему нет?

– В таком случае, – ответил Гитарист, – если ты знаешь, почему нет, ты знаешь, и почему.

– Как это? – спросил Эвридика.

– Вычеркни нет, – добавил Алессандро, вновь приникнув к подзорной трубе, – и, пожалуйста, доедай.

Эвридика торопливо доел суп, безмерно огорчив кошку.

– Ты хочешь сказать, что при наступлении они сровняют Колокольню с землей?

– Должны, – сказал Гитарист. – Слишком хороший наблюдательный пункт и огневая позиция, даже если при полномасштабном наступлении удержать Колокольню не удастся.

– А что будет с нами?

– Когда бункеры начнут рушиться, те, кто сможет, вернутся в основную траншею.

– А кто не сможет?

– Останутся.

– Умирать?

– Эвридика, к тому времени, когда бункеры начнут рушиться, коммуникационный окоп уже завалит. Бежать придется поверху, по своим же минам, по открытой местности. Возможно, стрелять по тебе будут с обеих сторон. Так какая разница?

– Все умрут, – впервые осознал Эвридика.

– Совершенно верно, – подтвердил Алессандро, отворачиваясь от амбразуры.

– Позвольте задать еще один вопрос, – не отставал Эвридика.

– Скоро тебе придется нам платить, – усмехнулся Гитарист.

– Когда начнется наступление?

– Когда река станет достаточно мелкой для переправы вброд.

– И когда это случится?

– Через неделю, две. Все зависит от дождя.

– Дождя нет и в помине.

– Вот именно.

– Но у нас нет полной уверенности, что они начнут наступление, даже если река пересохнет полностью, – заявил Эвридика.

– А почему бы им не начать?

– Есть более важные участки фронта.

– Какие?

– Герцеговина, Босния, Черногория…

– Эвридика, – перебил его Гитарист, – самый важный участок фронта здесь. Это война между Австрией и Италией, на другом берегу стоит австрийская армия, а здесь – ты, я, он – итальянская.

– Я служу на флоте.

– Мы тоже.

– Почему нас не отправят обратно в море?

– Почему ты спрашиваешь об этом нас?

Эвридика пребывал в печали до вечера. Потом закат окрасил горы в золото и багрянец, и, как и другие задолго до него, он смирился с тем, что ему предстоит умереть.

* * *

Хотя обитатели Колокольни считали солдат регулярных армий людьми низшего сорта, они восторгались ими за их самоубийственные попытки как на Западном, так и на Русском фронтах. Эти люди вылезали из окопов и шли на стену пулеметного огня. Иногда на отрезке меньше километра пять тысяч человек одновременно поднимались в атаку. За несколько минут тысяча умирала на месте, тысяча получала смертельные ранения и оставалась умирать на земле. Добавьте к этому тысячу тяжело и тысячу легкораненых. Еще тысяча оставалась физически невредимой, но душевное потрясение не отпускало их до конца жизни, которой порой предстояло оборваться в ближайшие недели.

Такая бойня происходила только на некоторых участках фронта, но слухи расползались повсюду. Речные гвардейцы узнавали об этом во время ночных встреч в проходном окопе, в разговорах с мучающимися бессонницей обозленными пехотинцами, которых переводили сюда с более южных участков фронта, где шли ожесточенные бои. Если некоторые из речных гвардейцев были на грани нервного срыва, то многие пехотинцы эту грань уже перешли. Особенно беспокоили моряков новости о том, что в итальянских войсках начались расстрелы, призванные обеспечить дисциплину, и итальянские генералы, беря пример с французских, казнили каждого десятого за преступления, которых эти люди не совершали. Из строя могли выдернуть любого взрослого мужчину, обремененного семьей, или зеленого юнца и расстрелять из-за того, что совершили люди, которых они и в глаза не видели.

Однажды в ясный день на Колокольню прибыл майор медицинской службы, совем не похожий на военного, и сообщил солдатам, которые считали, что их ждет очередная бесполезная (в увольнительную никого не отпускали) лекция о профилактике венерических заболеваний, что ему нужны добровольцы.

Разумеется, поначалу никто не вызвался, а потом Алессандро, особо не задумываясь, шагнул вперед, предположив, что добровольцев армия расстреливать не намерена. Гварилья последовал его примеру, то ли из дружеских побуждений, то ли рассуждая подобным же образом. «Мне нужны только двое», – подвел черту военврач, и они отбыли, сами не зная куда, а вслед им остальные солдаты зудели как комары, предпожив, что эти двое станут участниками эксперимента по излечению малярии.

– Это опасно для жизни? – поинтересвался Алессандро, когда они втроем шли по проходному окопу.

– Нет, но на сыр и помидоры рассчитывать можете.

– Синьор?

– Я про обед.

– Это что, эксперимент по питанию?

– При чем тут эксперименты? Просто следуйте за мной.

Миновав тоннель, они забрались в кузов грузовика, который покатил в горы. Через пару часов два десятка охваченных тревогой и молчаливых солдат, сидевших в кузове, выпрыгнули на залитый солнцем альпийский луг, покрытый цветами. Дул холодный ветер, но ближе к земле воздух хорошо прогревался.

Врач и шофер расстелили клетчатые скатерти, выложили на них хлеб, сыр, помидоры, бутылки вина и шоколад, которые достали из ящика, закрепленного на борту грузовика. Когда доктор предложил поесть, никто ни к чему не притронулся, боясь, что еда и вино отравлены.

Врачу пришлось перепробовать все, и лишь убедившись, что он не умер, солдаты принялись сметать еду со скатертей, нервно поглядывая из стороны в сторону в ожидании негаданной беды.

– Они собираются нас пристрелить, чтобы исследовать наши мозги, – предположил сицилиец с сеточкой для волос на голове.

– Маловероятно, – возразил Алессандро.

– Это почему же? Ты что, думаешь, нас пригласили на пикник?

– Скоро узнаем, чего от нас хотят.

После обеда собрали столовые приборы и винные бутылки. Стряхнули скатерти и вновь расстелили.

– Вы видите эти синие цветочки, – врач вертел один в пальцах правой руки. Они кивнули. Им казалось, что он рехнулся. – Следующие пять часов вы будете их собирать, оставляя целым стебелек, и складывать на скатерти.

– Нас хотят пристрелить, – принялся за свое сицилиец.

– Заткнись, – бросил ему Гварилья.

– Синьор? – позвал Алессандро. – Позвольте спросить, зачем они нужны?

– Не позволю. Просто принимайтесь за работу.

Пять часов они собирали цветы. Медленно, очень медленно кучки лепестков со стебельками росли, смешиваясь между собой, превращаясь в груды, и тревога отпустила солдат. Шофер работал наравне со всеми, а вот врач спал, накрыв лицо газетой и положив голову на батон хлеба.

– Зачем это? – спрашивали они шофера.

– Не знаю. Мы проделываем это каждый день с весны. Набираем добровольцев по всей линии фронта.

– А что делают с этими цветами?

– Ссыпают в коробки и поездом отправляют в Милан.

– У этого сукиного сына парфюмерная фабрика! – воскликнул сицилиец.

– Не думаю, – возразил Гварилья. – Понюхай.

Сицилиец поднес к носу пучок цветов, который держал в руке, и отпрянул.

– Воняет говном.

– Точно, – кивнул шофер.

– И всегда собирают именно эти цветы? – спросили его.

– Да.

Они разговаривали, не отрываясь от сбора цветов. Сицилиец, который работал в бакалейном магазине, рассказал о своей мечте, которая настолько глубоко в нем засела, что последовала за ним из магазина в Мессине на залитый солнцем горный луг с чистым и прозрачным воздухом. Он говорил два часа, снова и снова перечисляя то, что хотел получить от жизни. Он намеревался приобрести виллу на берегу Тирренского моря, автомобиль «Бугатти», картину Караваджо, яхту с отделкой из красного дерева и тика и квартиру в испанской Севилье. Вилла ему требовалась в тысячу квадратных метров, «Бугатти» – зеленый, Караваджо – со сценой распятия, яхта – кеч, а квартира – рядом с кафедральным собором. Подробные описания вкупе со стоимостью раздражали, потому что он талдычил это, словно попугай.

– И что? – спросил Алессандро.

– Если все это у меня будет, если все это у меня будет…

– Ну?

– Мне потребуется вся жизнь, чтобы это приобрести.

– И?

– Я буду счастлив, когда приобрету все это.

– А если бы ты получил это сейчас, вернулся на фронт и погиб, что тогда? – полюбопытствовал Алессандро.

– Не знаю, но я их хочу.

– Ты потратишь всю жизнь, чтобы приобрести это, так что разницы никакой.

– Ты просто завидуешь.

– Я не завидую. Перед лицом смерти ты обратился за утешением к материальному, но чем больше ты будешь на него полагаться, тем сильнее будут твои страдания.

– Да пошел ты. – Сицилиец вывалил охапку цветов в одну из куч. – Я не страдаю. А ты? У меня все хорошо. У меня все отлично. Я знаю, чего хочу. Жизнь у меня простая и ясная. Я не думаю о смерти.

– Разумеется, не думаешь.

– Так чего мне волноваться?

– Увидишь, – заверил его Алессандро. – Твой материализм принесет тебе очень большие страдания не только в самом конце, но и по пути.

– Придет день, – возразил сицилиец, – когда я буду лежать в мраморной ванне, глядя на звезды сквозь световой люк под музыку из «Кармен», под рукой у меня будет пицца, и тогда я вспомню тебя. – Довольный собой, он рассмеялся.

– В каком-то смысле я тебе завидую.

И Алессандро вернулся к сбору цветов.

Им так и не сказали, что именно они делают, но тот день они не забыли.

* * *

В начале октября небо затянули облака, плоские и синевато-серые, точно шифер, воздух стал сухим и холодным. Лето закончилось, и они вновь привыкали жить в темноте. Остановить наступление мог только проливной дождь, но с неба не падало ни капли.

Настроение пехоты изменилось. Начала накапливаться раздражительность, которая раньше сгорала от жары и яркого света. Потолок в бункере вдруг стал заметно ниже. У многих начали болеть зубы, а дантисты находились достаточно далеко, путь к ближайшему занимал полдня, а записываться следовало за три месяца. Но никто не решался искушать судьбу, заглядывая так далеко в будущее.

Еда становилась все хуже, а ее количество уменьшалось. Выстиранное белье сохло дольше, после душа приходилось два часа дрожать от холода, за исключением тех редких случаев, когда солнце выглядывало из-за облаков, подтверждая тем самым, что на сильный дождь рассчитывать не приходится. Только вши чувствовали себя прекрасно.

Армия на другом берегу Изонцо затаилась. Практически не стреляла, по ночам прибывали фургоны с людьми и снаряжением. Хотя итальянцы пытались артиллерийским огнем внести хаос в ночное пополнение запасов и наращивание людской силы, остановить процесс не удавалось.

И однако с каждым днем росла надежда, что методичную подготовку противника к наступлению, который только и ждал момента, когда реку можно будет перейти вброд, сорвет проливной дождь, который будет лить с утра и до вечера.

– Это не имеет значения, – утверждал Гварилья. – Они начнут атаку, как только пойдет дождь. Будут выжидать, пока уровень воды максимально снизится, чтобы ударить наибольшим числом.

– Начнется все с артподготовки, – добавил со своей койки Микроскоп, вскинув руки. – Шесть часов непрерывного обстрела. Потом тысячи людей одновременно полезут из траншей. Поднимутся на ноги, прибавят шагу, побегут. Форсируя реку, многие падут, но тысячи взберутся на холм. Сколько именно доберется до наших траншей, это уже другой вопрос. Некоторые доберутся, и мы встретимся с ними лицом к лицу. В этот момент они будут перевозбуждены, а некоторым покажется, что они – боги. Они будут стрелять и пустят в ход штыки.

– Австрийцы владеют штыком лучше нас, – сказал Бьондо, молчаливый механик из Турина, который подался на флот в полной уверенности, что его услуги окажутся востребованными в машинном отделении.

– Почему? – спросил Эвридика.

Ответ был очевиден, но никому не хотелось облекать его в слова. Наконец кто-то сказал: «Они выше ростом», – и на мгновение всех замутило от предчувствия беды.

Вечерами приходилось разжигать огонь в бочке из-под нефти, приспособленной под печку, потому что с засыпанных снегом гор дул холодный ветер. Большую часть дров составляли доски, оставшиеся от строительства окопов и укреплений, но каким-то образом в Колокольню попала целая груда яблоневых поленьев. Так что каждый вечер парочка отправлялась в печку.

Безобразие, конечно, поскольку по сучкам и коре можно было определить, что дерево приносило плоды, когда его спилили, и могло приносить их еще лет двадцать, а теперь они наслаждались только запахом.

Всю неделю перед наступлением Алессандро нес вахту днем и мог спать по ночам. В предыдущую неделю ему выпала ночная вахта, которая вымотала его до такой степени, что он испугался, выдержит ли сердце. Со временем он пришел в себя, силы начали прибавляться, и он уже мог видеть сны. Снился ему Рим.

После ужина они мылись, широко открывали амбразуры, чтобы обеспечить приток холодного ночного воздуха, бросали в печь несколько яблоневых поленьев, гасили фонарь и заворачивались в шерстяные одеяла. Сон приходил легко под свист ветра в амбразурах и потрескивание поленьев в печи. Каждый видел в пламени то же, что и в сердце. Для Алессандро картинка оставалась неизменной: солнечный день на Вилле Боргезе, где тени под деревьями такие густые, что в них проглядывает какая-то краснота. В кипарисовой роще ветви колыхались под ветром, множество отраженных солнечных лучиков, пробиваясь сквозь тень, создавали некое подобие фосфоресценции, а между кронами проглядывало небо такого густого синего цвета, что дух захватывало.

Из фонтанов Виллы Боргезе била чистая и холодная вода. Взлетала к солнцу, сверкала в его лучах и падала в бассейн, взбивая пену, окруженная радужным туманом, колыхалась над усыпанным желтыми камушками дном.

Отец, мать и сестра сидели на скамейке в тени, а сам Алессандро, в белоснежном костюме, стоял у фонтана, почти ослепленный ярким светом, и, прикрыв ладонью глаза, вглядывался в тени. Лучана болтала ногами, смотрела по сторонам, искала какую-нибудь девочку, с которой можно поиграть. Родители Алессандро сидели в той самой одежде, в какой он видел их на фотографиях девятнадцатого века, когда им и в голову не приходили мысли о смерти, будто они рассчитывали, что 1900 год послужит щитом, о который разобьется гейзер времени, опадая вниз каскадом брызг.

* * *

На следующий день Алессандро сидел, привалившись спиной к стене cortile в Колокольне. Винтовку с примкнутым штыком он прислонил к стене рядом с собой. По небу сильный ветер гнал облака. Серые, тяжелые, с черным брюхом. Хотя между ними иной раз прорывалось солнце и солдаты прикрывали глаза от ярких лучей, по большей части на Колокольне лежала серая, холодная тень.

Быстрый бег облаков, спешащих с севера, приковывал взгляды даже тех, кто не мог объяснить, почему от них не оторвать глаз.

– Дело в том, что они плывут с севера, – Алессандро повернулся к Гитаристу. – Они пролетели над Веной, пронеслись вдоль Дуная, проплыли над военными лагерями и военным министерством. А теперь прибыли сюда, чтобы взглянуть на нас. Они не хотят принимать в этом участия и спешат к Адриатике. Пересекут море и уплывут в Африку, точно оторвавшиеся воздушные шары. Они ничего не слышат. Плывут над безмолвными пустынями и сражающимися армиями, словно одни ничем не отличаются от других. Мне хочется быть таким же, как они.

– Не волнуйся, – ответил Гитарист. – Когда-нибудь станешь.

– Ты правда в это веришь?

Гитарист задумался.

– Ты хочешь знать, есть ли что-нибудь помимо этого мира?

– Да.

– Не знаю. Логика говорит, что нет, но моя жена только что родила мальчика: я никогда его не видел. Откуда он взялся? Из космоса? Это совершенно нелогично, так чего уповать на логику?