Текст книги "Из жизни военлета и другие истории"

Приложение

 
«…Тум-балалакэ, шпиль-балалакэ,
Рвется и плачет сердце моё…»
 

Конечно, сердце плачет. А рвется – душа. Потому что смотрю я на фотографии моих погибших летунов.

Самолеты нам в части в 30-е годы давали далеко не доведенные до безопасных эксплуатационных качеств. Вот и летали мы, чуть ли не в воздухе подправляя огрехи конструкторов и заводов-изготовителей.

Бились. Горели. Снова бились. НО такая наша судьба – ведь ты выбрал небо.

Нам все время внушали: вы. Ребята, элита Красной Армии. Самые грамотные. Самые отважные. Самые отчаянные.

И еще. Самые обреченные.

Рано или поздно все исчезает и предается забвению. Остается только то, что попало стараниями немногих в папирусы, манускрипты, летописи, наконец, книги. И пока книга жива, люди могут прочесть настоящее, узнать прошлое. Фантазировать о будущем. Поэтому я и веду эти записи, упоминая о своих друзьях, давно ушедших из жизни. О ребятах, которым выпала нелегкая судьба в тяжелой стране. Но страну, родину, не выбирают. И у нас было счастье. Любовь. Дружба. Небо. И еще раз повторюсь: пока мы помним этих ребят, пока вглядываемся в их лица – они с нами. Стоят на бетонном (может это и будет – бетонные взлетные дорожки) аэродроме, смотрят на новые машины. Разводят руками – эх, нам бы такие.

А пока мы освоили Р-1. Я пишу эти «записочки» вовсе не для отражения развития и становления ВВС СССР. Вовсе нет. Просто нужно вспомнить. Моих ребят. Мое начальство.

Так вот, осваиваем Р-1. Скачем сразу, машина тяжелая, не легкая в управлении. При приземлении склонен к капотированию. В общем, сложный механизм, полученный в наследство от британского бомбардировщика de Havilland D.H.9. Неудобный – да. Сложный – еще какой. Но в 1920-х годах, в наших авиашколах он был самым массовым самолетом. А когда поставили на него двигатель «Либерти» из Америки, то он и скорости стал показывать другие, в общем, для подготовки нас, летунов, весьма годился.

Вот мы с ним и чухались. То обшивка крыльев начнет отставать (некачественный клей), то дерево, основа каркаса машины, деформируется из-за жары или морозов. Но мы летали. Упрямо. Хоть, повторю, и падали, и бились.

Сколько возни, пока зальешь бензин, горячее масло, да заведешь двигатель.

А так вот и воздушная мощь РККА

…И гром обеспечен и дождик заказан…

 
«Мы устаем от всяческого сброда,
Тех, кто устал, безверье ловит в сеть,
Но все-таки на свете есть свобода —
Хотя бы за свободу умереть.
Кому охота кожу драть с ладоней,
Сжигая их веревкой до бела,
Но все-таки на свете есть свобода —
Хотя бы раз рвануть в колокола».
 

Евгений Евтушенко. «Поющая дамба»

Предисловие

Произошла революция 1917 года, а затем – переворот. В том же году.

Так и наш герой, провинциальный, местечковый юноша, бросился вместо Торы изучать в Берлине экономику. Но в те годы волна жизни сама решает, кого утащить в пучину, кого выбросить на берег. Залман Ливсон был вброшен в самый центр революции – к Парвусу и Ленину. И довольно скоро осознал – революция-то есть, а вот что за ней – совершенно неизвестно. А далее увидал наш герой – его окружают ложь и предательство. И впереди – нет даже проблеска в конце туннеля. Так впору лишиться рассудка. Удержался ли от этого наш герой, вы поймете, дочитав до конца эту повесть.

* * *

«… А годы летят, наши годы, как птицы летят…», но на платформе Мамонтовки по-прежнему предлагают жительницы окрестностей молочко и сметанку, редиску да лучок зеленый, огурчик в пупырышках да свеклу на винегрет. Да еще многое. И эти жительницы, хоть уже век прошел, но чудо как хороши и свежи, целуй где хошь. Только вот нет что-то дачников в канотье да с усами. Где они?

Глава I
Железнодорожная станция «Мамонтовская»

Николай Федорович Мамонтов, «олигарх» дал задание своим служащим посчитать, сколько паломников в год посещают Троицко-Сергиеву Лавру, что в городе Сергиев Посад.

Оказалось, весьма значительное количество. И решил Николай Федорович провести от первопрестольной до Сергиева Посада железную дорогу. Сказано – сделано. Купецкое слово твердое и дела делаются скоро. Тем более, что сколотил Мамонтов нехилое товарищество. Вскоре железная дорога Москва – Сергиев Посад открылась. Количество паломников увеличилось, а окрестные у железной дорога деревни начали активно осваивать пассажиров. В смысле свежего всего. И творожка, и сметанки, и сливок, и молока. Даже ряженку начали печь. А уж летом кто откажется от сверкающей каплями росы редиски, да лука духмяного, да огурчиков хрустящих. – Куда там нежинским, – пели местные крестьянки, радостно пряча в потаенные женские одежды пятаки да гривенники. Да и копейка была желанная.

Деревенским было куда как удобно не ездить на телегах в Москву на продажи. Вот так к остановке «железки» подошла. Фартук белый, хрустящий надела. Кокетливо повязала платок выдуманным местными модницами узлом. А платок с такими узорами, что хошь – не хошь, а все у этой вот «хрустящей» бабенки и купишь.

Появилась и особая природа проживающих. Прозываются – дачники.

Они вдоль «железки» появились неожиданно. Вестимо – баре. Но не задирались. В основном все в шляпах соломенных, названье им, шляпам – канотье. Да с тросточками. И усы намазаны чем-то, пахнет хорошо, только отбивайся от охальников.

А охальники толк знали, как крестьянскую женщину смутить. Все говорили одно и то же. И крестьянки уже знали, что скажет сей вон господин с тросточкой. Знали-то знали, да все равно попадали в эту липкую любовную паутину.

«Ах, голубушка, что же у тебя за земляника. Дух-то какой духмяный. Ну ты – прям колдунья. Мне два стаканчика земляники, да еще в прибавок один поцелуй. И не спорь – без поцелуя – гривенник, а с поцелуем – аж целый пятиалтынный, ха-ха-ха».

Ну и как вы думаете, кто же откажется от лишнего прибавка в крестьянском хозяйстве. Ведь не знали и в страшном сне не ведали яркие молодайки да степенные тетки, что придет, да нет, не придет, а свалится новая власть и новые порядки. Мало, что хозяйство, с таким трудом поднимаемое, в одночасье рухнет. Нет, этого мало. А будет еще так, что вся семья, с дедом да бабкой, да может и Жучку взять разрешат, будет отправлена в места не столь отдаленные. Нет, неправда. В отдаленные места будут отправлены труженики-крестьяне, на которых Русь стояла столько веков. Да вот Троицко-Сергиева Лавра в пример, чьими трудами стоит и как невеста, куполами золочеными сверкает? Чего гадать-то. Этим все, крестьянским трудом.

Но вся эта беда когда еще будет. А пока молодайка, что и ущипнуть нигде невозможно, такая крепенькая, как гриб-боровик, но поцелуй повесе-дачнику – канотьешнику дарила. Да-да, дарила. И копейка не лишняя, да и процесс – не противный. Ох, нет, нет, девоньки, не противный этот процесс – целоваться с дачником. Да под хохот и подначки подруг – товарок, что и продают рядом, и целоваться – вовсе даже безотказные.

Вот какая стала жизнь в деревнях подмосковных с приходом «железки». Как теперь бы сказали, значительно изменилась инфраструктура.

Ну, как изменилась, это им, очкарикам, виднее. А что нам, деревенским жить стало лучше, жить стало веселее – это верно.

* * *

Вот и деревня Листвяны, что под Пушкиным-городком, начала «прирастать» этой дорогой. Нет, нет, предприимчивые наши россияне. Стали строить вдоль «железки» что б вы думали? Дачи.

И пошли эти дачи на ура. Сдаются внаем на целое лето. В деревне, конечно, дешевле – от 30 до 50 рублей за сезон. А уж солидные, с участком лесным, да с мебелью – от 250 до 500 рублей. Да брали нарасхват. И до Москвы – рядом, и места – просто душа просит счастья. Оно и приходит вечерами, на веранде. Даже комар – не помеха. И пахнет любимая земляникой и еще каким-то французским мылом. Слышатся мягкие прыжки кота. Коту – благодать. Не Москва каменная, нет-нет. Мышей вдоволь и кот знает, хоть и будет утром его хозяйка визжать – ах, ах, мышка, – но потом погладит и начнет хвалить.

– Толстенький мой, пушистый ты мой, труженик, охотник, иди, иди, я тебе молочка налью.

Ну, право, какое молоко, когда всю ночь мышей ловил. И неча скрывать, схрумкал одного мышонка. Извините, так вот природа устроена.

После открытия железной дороги на Сергиев Посад Вдова Николая Федоровича Мамонтова, Вера Степановна приобрела земли у деревни Листвяны. И деревня была хороша, и места вокруг расчудесные. Сосны да речка Уча. Дачи на землях Веры Степановны стали плодиться, как грибы. А когда они размножились в значительном количестве, то и появилась железнодорожная платформа «Мамонтовская». Главной достопримечательностью новой станции была дача Мамонтова. Деревянная, покрытая резьбой, она стояла на пригорке и видна была издалека. Пока, уже в иные времена, ее обнесли забором и виден стал только конек крыши. Остальное все скрыто от любопытных, завистливых глаз.

Глава II
Мамонтовские дачи и их обитатели

После Великой Октябрьской все на Руси переменилось. И на землях Веры Степановны Мамонтовой тоже произошли изменения. Владельцы дач оказались вовсе даже не владельцами, а непонятно кем. И звать их – никак. Для жизни в государстве победившего рабочего класса и крестьянства они – никто. Поэтому дачи в Мамонтова – так стал называться этот поселок – плавно и скоро были приватизированы государством раз и навсегда. (Так думало государство. Ох, ох, ошибалось, однако).

У дач появились новые хозяева. Дачи и участки сосновые были поделены между различными ведомствами, которые назывались почему-то комиссариатами. Особо загребущие комиссариаты и дач набрали больше. Так, Наркомздрав, Наркомпищепром, Наркомзем имели хорошие дачи. Не забыли себя и Союзпечать и Наркомпрос.

Не думайте, дорогой читатель, что ЦК ВКП(б), НКВД и РККА остались не у дел. Вовсе нет. Просто их дачи были в иных, более укромных уголках ближнего Подмосковья. И назывались поселки то Рублево-Успенское, то Медвежьи озера, то Жуковка. Или просто – «Березы». Вот поди, разыщи, где эти «Березы», кому принадлежат и как в них попасть.

Ну, а нам и в Мамонтовке было неплохо.

Вначале о жизни на обыкновенной даче «Союзпечати». То есть, дачи назывались «Союзпечати», а на самом деле, по-простому, принадлежали газете «Правда».

В качестве примера расскажем немного о жизни и быте одной такой семьи, дачу в 1930-х годах в поселке Мамонтовка занимавшей.

Конечно, нас интересует мальчик лет семи – восьми, на даче проживающий круглый год. То есть, все времена года, которые в те времена еще четко разделялись теми, кто природой управлял: на зиму, весну, лето и осень.

Ну так вот. Мальчик на одной из дач «Союзпечати», то есть, газеты «Правда», стоял у замерзшего окна и занимался важным делом. Пальчиком, а затем и двумя, он оттаивал дырочку в морозных узорах, что зима нарисовала на всех окнах. Оттаивал от мороза дырочку мальчик для того, чтобы не пропустить приезда папы. Папа приезжал каждую субботу, вечером. Правда, иногда не приезжал. Телефона на даче не было, но прибегал шустрый сторож из санатория и радостно сообщал. Мол, ваш папа просил передать, они не приедут. Тут сторож переходил на шепот: в Кремлю вызвали.

В общем, мальчик ждал. Окошко было расположено удачно, напротив дорожки. Забор же и калитка были из штакетника, поэтому всегда видно было, как «Эмка» останавливалась, и папа еще несколько минут говорил с шофером, дядей Сережей. И у обоих шел пар изо рта. Зима. Мороз.

Когда мальчика отправляли гулять, он работал. Во-первых, чистил снег от калитки до крыльца. Потом чистил скамеечку и устраивал там «коня». То есть, седлал скамеечку, дергал за веревочку и мчался на белых. Размахивая саблей – прутиком. Рубил из, белых, беспощадно. Няня Поля атак на белых не одобряла:

– Мало их погубили, так и ты еще хочешь добавить. Вон, луче борись, шоб у усех еда была. A-то в деревнях да колгоснах ваших голодують. И скотина, и люди.

Няня Поля была с Украины. Воевала в кавбригаде Примакова. Её даже наградили серебряным портсигаром.

У няни Поли детей не было, и мальчик был для нее самым что ни есть любимым. Да что говорить. Любое животное своих мальчиков любит. Вот и бывает, что собака выкармливает и щенят, и котят. И куры высиживают утят. Которые потом смешно за курицей семенят. Попискивают – ма, не торопись, не оставляй нас. Мы – не поспеваем.

* * *

Ну, наконец-то. Мелькнули за штакетником фары «Эмки». Вышел папа. Они закурили с дядей Сережей. Мороз был. Снег хрустел под сапогами. Птицы и собаки – все попрятались, кто куда. Снегири с красными грудками, как у конногвардейцев когда-то, полностью распушили на брюшках перья и прикрыли ими лапки. Так – теплее.

А вот и папа! Пахло от папы упоительно. Табаком, кожей от ремней, сапогами и шинелью. Как же хочется быстрее, быстрее вырасти и стать таким же. Большим. В шинели и ремнях.

С папой было много игр. Все – военные. И за провал, например, перехода полка в тыл противника мальчик от папы получал «по полной». То есть, самый серьезный военный выговор. Однажды папа даже сказал сын с какой-то горечью:

– Вот смотри, сына, раньше, если комполка делает замечание офицеру штаба о своем недовольстве маршрутами полка, то офицер штаба немедленно должен был писать рапорт об откомандировании в полк. На какую-нибудь незаметную должность. А теперь. Да ничего теперь. Только когда штрафбатом напугаешь, тогда возьмется да переделает. А споров! А возражений! И все с позиции то комсомола, то партии, В Бога мать!

Вот такие тирады произносил папа. Мальчик знал, за этим последует большая просьба о секретности.

Мальчик уже давно понял – то, о чем говорит с ним папа, или гости, или даже няня Поля «со своим анархическим языком» (что это такое – мальчик не знал) – никому никогда пересказывать нельзя. И тайны, которыми он был наполнен, держал крепко. Когда на улице соседи интересовались, например, какие продукты папа привез и многое другое, мальчика «расколоть» было невозможно.

Любопытные тети сердились и ворчали:

– Ишь, молчит, ну чистый энкавэдэ, да и только.

А секретов было много. Например, нельзя было говорить, что такое «кремлевский паек». Нужно молчать, когда няня Поля ругает колхозы, и про голод. Молчать, что друзья папы вдруг оказались врагами народа и на дачу в гости они больше никогда не приедут.

У бабушки до революции была «мануфактура». Что это такое, мальчик не понимал, но раз говорят, молчи, значит нужно молчать.

Но бывало и высшее наслаждение. Мальчику позволяли взять кобуру, отстегнуть крышку и вытащить тяжелый, черный «наган».

С серебряной табличкой на рукоятке: «За революционную доблесть в разгроме…»

Они садились за стол. Папа начинал наган разбирать, а мальчик готовил – масленку, отверточки, щеточки для чистки оружия, ветошь.

Ах, ребята, вот оно – счастье. Это – дела мужские, военные.

Мы описали поверхностно одну, отдельно взятую дачу. С ее обитателями. Так, чтобы читатель, дач не вкусивший, представлял, как же это хорошо – подмосковные дачи.

* * *

Дачи во все времена и в разных странах ценились. По многим причинам. Или – уединение. Или, наоборот, безудержный загул. Либо написания эпохального. А то и просто – гульнуть с чудесной пейзанкой, которая днем лук с редиской продает на платформе «Мамонтовской», а вечером бежит к дачнику. Да и фонарика никакого не надо – щеки так горят, что дорожка к соблазнителю освещается самое собой.

Да что там, бесценное это изобретение – дача. Но главное! Главное – это соседи. Ежели ты с ними не в конфликте (а это не часто бывает), то обязательно к вечеру забежит кто-никто. Летом – неспешный разговор за все, что еще возможно обсудить в середине – конце 1930-х годов. Тем осталось, что говорить, немного, но что делать. Поэтому обсуждается «Спартак» с братьями Старостиными, уже к 1938 году, кажется, посаженными. Либо балет, где блистает наша Уланова. Или писатели, но все какие-то «кислые». Разве что Шолохов, вокруг романа которого разгораются нешуточные споры. ДА поэты. Попадает и Пастернак. Но лучше всего идет разговор о Горьком и немногих, кто уцелел.

Вот так и ходят соседи друг к другу. На дачу, где обитает мальчик, наведывается дядя Леша Кузнецов, самый главный помощник военного прокурора Республики. Он любит приходить, когда приезжает хозяин дачи. (Напоминаю, дачи казенные). Есть о чем поговорить. И хотя верить уже никому нельзя, даже няне, но с Лешкой, так папа дядю Лешу называет, еще беседовать в полуха, что называется, возможно.

Выпивали они капитально, а няня Поля всегда сдерживала маму.

– Ну шо ты трепыхаисси, Мыхаловна. Ить ето мужики. И разговоры сичас промеж мужиков чижолые. Как же им не пить-то? Обязательно, мыхаловна, надо принять. Шоб душу облегчить. Не препятствуй, луче еще сала да лучку принеси. Оне тебе уважать будуть, дале некуда. А к утру рассола расстарайся и будеть любо-дорого.

Когда мама робко возражала, что у нас (это у евреев) сала есть никак не положено, Поля приводила аргумент неотразимый:

– Наша теперь большевицка власть отменила усе религии. Разрешила сало есть усем. Правда, его попробуй достать еще. Поэтому ты сала то внеси с огурчиком малосольным, а хто будеть, хто не будеть – это как им партийная их совесь покажет.

Против этих аргументов не попрешь, и мама робко, с подносиком, входила в кабинет.

Дядя Леша, прокурор военный, приезжать к другану в Мамонтовку любил. Во-первых, они на самом деле дружили уже долгие годы. Немаловажно, но у Леши жена была тетя Циля Глузман, большевичка (как говорили злые языки) аж с крещения Руси. И работала она в ЦК ВКП(б) зав. отделом писем населения к вождям народа и далее – контролем за исполнением в основном жалоб[32]32
  Сразу отметим, жалобы практически не исполнялись, а жалобщик или жалобщица зачастую попадали в непонятную административную или иную заваруху и мечтали уже только об одном – Будь оно все проклято.


[Закрыть].

Тетя Циля работала много, на дачи не ездила, мол, некогда разъезжать да лясы точить, когда мы так окружены со всех сторон. И, конечно, ее муж Леша никакого «света в конце тоннеля» не видел и выпивкой мог наслаждаться только на даче в Мамонтовке. Ну, что делать. Ответработник ЦК ВКП(б), да к тому же еврейская жена – здесь не забалуешь. Вот дядя Леша, помощник военного прокурора Республики, и ходил в узде. А шаг влево, шаг вправо… – Сами понимаете.

* * *

Редко, но заглядывал на дачу сторож санатория дядя Зяма. Он заходил в основном в будние дни. Любил сидеть на кухне и вести долгие беседы с няней Полей. Уж о чем они беседовали, Бог весть.

Потому что в это время ребенка выдворяли во двор, а следом и мама с бабушкой. Они многозначительно переглядывались и поджимали губы. Няня Поля после посещения Зямки была красная еще несколько часов.

А дядя Зяма Явиц на даче бывал не часто. Небольшого роста, совершенно лысый, но череп имел очень красивой формы, да и лицо было правильного рисунка.

Работал он когда-то следователем Рязанского ГПУ[33]33
  ГПУ – Главное политуправление, затем оно превратилось в НКВД.


[Закрыть]. Был даже ранен. Рассказывали, что в свое время он был отчаянным боевиком-эсером. Но затем стал большевиком. Работая в ГПУ, с ним произошло вот что. У начальника ГПУ по Рязанской области пропал документ особой важности. Что грозило начальнику, по тем временам, по меньшей мере отсидкой, а то и хуже того. Поэтому однажды ночью начальник пришел в кабинет к Залману совсем никакой и сделал ему предложение, от которого, как говорят, отказаться было невозможно.

– Слушай, Залман, обращаюсь к тебе не как к другу – у нас в ГПУ друзей нет. Есть боевые товарищи. И не как к боевому товарищу, ибо я нутром чую, что ты как был, так и остался эсером. Ну, да ладно. Как говорят, в штанах прохладно. Ты знаешь, у меня – беда. Документ выкрали, и я даже знаю кто, но доказать не могу. Вот что я предлагаю. В книге регистраций секретной почты мы заменим страницу и за документ распишешься ты. Таким образом, ты же его и потерял. Получаешь по полной: выговор строгий по службе, выговор строгий по партлинии, понижение по службе до рядового. Если все это так пройдет, то дальше перевожу тебя в Московскую губернию и клянусь партбилетом, через два года будешь работать в Москве, в аппарате ГПУ.

– Я знаю, только дурак согласится с моим предложением. Но – оно озвучено, и я жду. Приму любое твое решение, но больше обратиться не к кому. Ты же знаешь, что за люди у нас в ГПУ. Скорпионы – лучше.

И вот что странно. Залман Явиц, следователь ГПУ второй категории, согласился. Вначале все пошло хорошо, по схеме начальника. Правда, произошел небольшой сбой. Зяме дали два года условно за потерю бдительности. А потом исчез начальник и дядя Зяма, будучи уволенным из ГПУ, то есть, из Органов, совсем и навсегда, нашёл неожиданно место сторожа Мамонтовского санатория и зажил хоть и одинокой, но отличной жизнью. Тем более, что однажды воры подмосковные зимой проникли в здравницу и встретили сопротивление какого-то плюгавого сторожа. Им бы знать, с кем имеют дело – боевиком-эсером, да еще в добавок следователем ГПУ. Хоть и бывшим.

В результате двое воров попали в больницу, затем в милицию, и пошли честно строить, вернее, копать Беломорканал. Больше никто никогда в Мамонтовке по дачам не «шалил». Говорили, их стережет оборотень.

А Зяма получил премию – патефон.

– На кой черт он мне нужен, – думал Залман, в свободное время заглядывая на дачу, где, помимо родственных ему душ, работала и Полина.

Мы все думаем, сладится ли у них. Ведь Полина выше дяди Зямы почти на голову. Во как!

* * *

Недалеко от дачи мальчика проживала семья инженера Анатолия Авраамовича в составе его самого, жены и двух мальчиков. Мальчики с утра до вечера чего-то мастерили и ни на что, кроме еды, внимания не обращали. Мама их немного хворала и выходила из дачи редко. А Анатолий Авраамович, которого, конечно, все звали просто – Абрамыч – был трудяга, как горный як. То есть, тащил свою, вернее, чужую ношу и только вздыхал иногда и ждал – когда же дадут отдохнуть и сена.

Вида он был звероподобного. Вернее, просто был здоровенный дядька, про которого говорили – верзила.

Занимался какими-то изобретениями сверхсекретности, о чем все бабки, конечно, знали. Но работал на даче. Ему же провели и телефон, редкость в те времена. Годы были где-то 1932-1934-е. Все было уже строго, но еще вполне терпимо.

Изредка он забегал на дачу к папе мальчика. Только чтобы хлопнуть об рюмку водки, да поговорить об пушках. Это – с папой.

Короче, «Абрамыч» работал за целый институт. На пульмане по ночам что-то чертил. Утром военная «Эмка» приезжала и забирала массу рулонов. Приблизительно раз в неделю его увозили и вечером или на следующий день – возвращали. Бабки шептались – ох, ох, опять Анатолия на полигон повезли. Как будто полигон – место наказаний. Но папа объяснил – полигон, район, где испытывают новые виды оружия. А работа дяди Анатолия – сверхважная. Его даже в Кремль вызывают раз в месяц.

Но по серьезному если рассматривать этого дядю Абрамыча, то весь поселок возбуждал его необъяснимый поступок по линии крестьянского хозяйства. То есть, вместо того, чтобы покупать, как все нормальные советские дачники молоко, сметанку, творожок, да еще массу плодов земли, взращенные крестьянами деревни Листвяны, Абрамыч купил корову! Назвал ее – Таня! И вступил в тяжелейшую для себя борьбу с местным колхозным хозяйством под названием «Красный большевик». Это имя, конечно, было дадено колхозу сгоряча. Какие же еще бывают большевики. Конечно, только красные. Поэтому далее колхоз стал прозываться «Большевик». Коротко, ясно, и не прицепись. Не получится.

«Большевик» был организован на основе деревни Листвяны. Все знали друг друга, работали в «колгоспе» спустя рукава, все более, как водится, на своем огородике. Очень, кстати, удивлялись, когда читали им газетки за 20-е годы с выступлениями тогда знаменитого Льва Троцкого. Он предлагал вообще приусадебные участки ликвидировать, как последний пережиток капитализма.

Наш крестьянин – не дурак, и четко обозначил: раз этот Троцкий предлагает у крестьянина отобрать последнее, что еще не отобрано, то есть он первый вражина трудовому народу. Это мнение Льву Давидовичу озвучивалось при исключении его из партии. К удовольствию завистников и интриганов, которых неожиданно в партии большевиков оказалось немало.

В общем, можно было бы в «Большевике» существовать, но, как всегда, «ложка дегтя». В виде предколхоза Сучкова Никодима. Нашему секретному Абрамычу он объявил лютую войну. Из-за коровы. Ибо, по распоряжению Совета Народных Комиссаров и Наркомзема (у которого, кстати, в Мамонтовке были дачи) скот на выпасах, то есть, на лугах и полях мог быть только колхозный. И никакой иной. Другая животина, единоличная, нив коем случае на колхозных полях есть не должна. – А пусть себе подыхают с голоду, – говорили чиновники Наркомзема.

Никодим следил за коровой Абрамыча Таней куда пристальнее, чем за своей женой. (Не будем углубляться в жену Никодима, анто недалеко и от…).

Абрамыч, большой инженер, не стал терять время на эту отвратительную склоку. Поэтому пассажиры первых утренних электричек могли видеть странную картину, проносясь мимо поселка Мамонтовка этак в 5 часов утра. На откосах железнодорожной насыпи корова Таня хрумкала траву с большим удовольствием. А на пеньке сидел здоровенный мужик в зеленом армейском плаще с капюшоном и что-то все писал в записную книжечку. (Дорого бы дали разведки кое-каких стран за эти записи). Но глаз с коровы не спускал. Знал, видно, что предколхоза Никодим где-то из-за кустов наблюдает, не произойдет ли потрава! Вот уже тогда!!!

Но Таня была корова дисциплинированная и ела травку в таких неудобьях, что даже Абрамыч за ней с трудом поспевал.

И, тем не менее, Никодим, сука, каждый месяц выписывал квитанцию правления колхоза на оплату съеденной Таней травы.

Абрамычу было некогда. Он не отвечал, но и денег не платил. Писал – подавайте жалобу в Лигу Наций.

Кстати, Анатолий Авраамович Перлатов был совершенно беспартийный. И не знал, что первый орден «Трудового Красного Знамени» получил после яростной битвы Президента СССР дедушки Калинина («за») и Горкома Москвы («против»).

Но смех смехом, а неудобства были великие. Корову кормить – нужно. Обихаживать ее – само собой. Готовить сено на зиму – обязательно. И отбиваться от суки Никодима. Иначе Абрамыч его и не называл. Когда же Никодим жаловался участковому на этого ученого, что обзывается, то последний ему отвечал:

– Да ты и есть сука. Ну чего привязался к человеку, который работает на страну.

– А я чё, не на страну, что ли, работаю, – вопил Никодим.

– Ты – нет. Ты воруешь, правда, по-маленькой, и вот серьезным людям жизнь портишь. Будешь вякать, я на тебя управу найду.

Так вот переругивались два представителя советской власти. А пока они тратили время на корову Таню, Анатолия Авраамовича вызвали в Кремль. Это всегда сопровождалось церемониалом.

Звонил Поскребышев[34]34
  Поскребышев – бессменный секретарь И. Сталина.


[Закрыть]. Когда, мол, удобно? Назначался час и авто «Зис» подъезжал незамедлительно.

В этот раз видно было, Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) был раздражен. Ходил по ковру, слушал доклад Перлатова, задавал вопросы. Нарком обороны Климент Ворошилов что-то писал в блокноте.

(Приоткроем тайну. Анатолий Авраамович успешно разрабатывал ракеты и пусковые к ним установки, а также истребительное противотанковое вооружение. И делал все один, что особо нравилось И. Сталину. На политбюро часто приводил пример замены целого госинститута одним, но очень головастым человеком).

Абрамыч докладывал результаты испытаний последней модификации ракеты. 6 ракет залповым огнем выводят из строя несколько дивизий.

– И что, можно все видеть? – раздраженно спросил Сталин.

– Да, конечно, товарищ Сталин. Только вчера были стрельбы.

– Хорошо, – и неожиданно предложил прямо сейчас на полигон поехать.

Было видно, как помертвел нарком Ворошилов. Он не был на полигоне, но знал за армией грешок – врать с три короба.

Сталин сидел на приставном сидении бронированного «паккарда» и продолжал раздражаться. Ему не нравилось, что инженер потеет.

– Потеет, значит волнуется, – думал вождь партии и всей страны. – А раз волнуется, то наверняка наврал про стрельбы. Ладно, посмотрю.

Но посещение полигона на удивление Клима, еще двух военных и Самого, было вполне удовлетворительным. Изуродованные танки, разбитые трактора, расколотые бетонные доты и тому подобное – впечатляло.

– И что, один залп? И такой ущерб военной технике? – Задавал вопросы Сталин.

Абрамыч отвечал спокойно и обстоятельно. Он хорошо наладил управление стабилизаторами ракет и сбоев пока не было. Что до потения, то он просто потел, вот и все.

Поехали назад. Анатолий просился его высадить, но у Иосифа Виссарионовича было еще несколько вопросов.

В Кремле он расспрашивал Перлатова, как тот успевает создавать проекты в столь короткое время. И кто оформляет чертежи.

Видно было, Сталин подобрел.

– Хорошо, я вижу, вам не терпится уйти. Но вот скажите мне, что это у вас там за история с коровой?

Абрамыч даже крякнул от неожиданности.

– Да просто ерунда, товарищ Сталин.

– Ну, знаете, из ерунды часто рождаются революции.

И он усмехнулся.

– Неудобно даже рассказывать. У меня жена болеет, и врачи рекомендовали, во-первых, жить за городом, что и получилось, спасибо вам, товарищ Сталин, и, во-вторых, пить молоко только от одной коровы. Это я и делаю. Тяжба же с предколхоза Сучковым не стоит и ломаного гроша, товарищ Сталин.

– Ладно, оставим корову в покое. Теперь еще у меня вопрос. Вы вроде бы славянского происхождения, даже мне говорили, из старообрядцев, почему же у вас отчество Абрамович? В этом ничего зазорного нет, мы, большевики, и не такие отчества встречали, но все-таки, а?

– Да все просто, товарищ Сталин. Батюшку моего звали Авраамием, мы из староверов, и, естественно, я получил это отчество от родителя своего, царство ему небесное. Вы же знаете народ лучше, чем я. Авраамий никто не выговаривает. А Абрамыч куда легче, вот они меня и окрестили. Да я привык.

– Да, да, – задумчиво произнес первый секретарь. – На самом деле Абрам – проще. Ну смотри, обложили нас эти Абрамы, а? Авраамыч! – И Сталин весело рассмеялся.

Отказываться от выпивки у вождя было не принято. Как Анатолия доставили домой, да с корзиной фруктов для жены – он, конечно, не помнил. И со страхом пытался восстановить, не пробовал ли он поцеловать вождя в стадии мерзкого опьянения. Он мог спать спокойно – не пытался.

Далее произошло все по схеме. Два человека в мятых серых костюмах появились в правлении колхоза «Большевик». Через день сам председатель подогнал воз с сеном к даче Анатолия Авраамовича. И долго объяснял, что это – на зиму. А к лету и осень еще подбросит.

– Кто же знал, Абрамыч, кто ты такой. А мне разъяснили, и я сразу понял, што ничево не понял. В политике партии и правительства. Может отметим это дело – загрузку сена твоей Тане, а?

После этого Никодим исчез из жизни села Листвяны. Но не пропал. Ибо оказался завкооперативом по сбору грибов в Белоруссии, где безбедно и проработал до начала войны. А в оккупации его видели в полицаях, после чего след его теряется.