Текст книги "Из жизни военлета и другие истории"

Анатолий Авраамович много чего еще напридумывал по вооружению РККА. Но году в 1938 или даже 1939 на него написали очередное. Он отправился в места глухие, а его изобретения уже продвигал другой человек. Получая, естественно, премии и ордена.

Так было до 1941 года, когда Верховный вдруг потребовал немедля Перлатова. Потому что ракеты начали летать вразброд, и площади, занятые врагом, не поражали.

Анатолий Авраамович был доставлен, но даже не понимал, где находится. Персонал получил указание – привести инженера в соответствие в течение двух дней.

Ракеты вновь начали кучно, по площадям долбать дивизии недавних друзей-фашистов, а другой человек, что пытался и присвоил-таки работы Абрамыча, больше не существовал. Его – убили, в смысле, расстреляли.

Глава III
Поселок политкаторжан

Совершенно особняком стоял ряд дач политкаторжан. С ними было не совсем просто. Эти политкаторжане, или старые большевики, участки с дачами получили в начале 1920-х годов, и постепенно перекочевали в Мамонтовку на постоянное место жительства.

В основном это были люди, прошедшие каторгу. В большевистскую партию они ни тогда не вступали, ни, тем более, после революции.

Они видели, дело в стране идет не так, как представлялось им в забоях каторжных рудников, но что делать. Начинать новую заваруху? Нет, перспектив здесь они не видели никаких. – передушат, как куропаток, это тебе не царские сатрапы, – говаривали каторжане друг другу с печальной улыбкой, вспоминая этих самых сатрапов. У которых даже рука не понималась дать в зубы политарестованному. Боже, какой в этом случает начинался шум и газетный вой.

Сатрапы царские были все уничтожены новой властью, а каторжанам оставалось только тосковать о бездумно загубленной молодости и не думать ни о чем политическом. Себе дороже. Хотя, так называемых старых большевиков они очень не уважали, и ниже мы расскажем, почему.

Постепенно они превращались в пожилых, достаточно сквалыжных, всем недовольных и скандальноватых дачных жителей.

Поселок, названный самими дачниками политкаторжанским, претерпевал некоторые изменения в названиях.

Так, местные молочницы, что по дачам молоко разносили, по утрам кричали:

– Дуня, ты к кому?

– Да к каторжникам я, у Фейгельсонов маленький болеет, дак ему молока поболе надоть.

Политкаторжане, слыша эти монологи, обижались. И в один прекрасный день поселок стал называться – «Старых большевиков». Что тоже было смешно. И неверно, ибо большевиков в среде политкаторжан почти не было.

– Дуня, – кричали соседки, – ты к кому?

– Да большевик помер, вот просили им на поминки свеклы принесть.

Старые большевики обижались, но что делать: на самом деле – помирали. И, увы, свекла для винегрета требовалась.

Основным занятием, помимо воспоминаний о боевой подпольной молодости, было написание писем в ЦК ВКП(б) с замечаниями по текущей внешней политике, недостаткам внутренней.

Обращались они к членам ЦК и даже Политбюро по старинке – Григорий, Клим, Анастас, Вячеслав, Николай и т. д. Что уже многим не очень нравилось.

Как обычно среди политиков, образовались группы, фракции, кружки и подобная муть. Но сразу же все эти «заслуженные» дачники разделились на две непримиримые группы: собственно большевиков и каторжно-ссыльных. Большевиков было меньше, но они были злее. А у каторжников была убойная аргументация при спорах. Мол, когда вы с Володей Ульяновым в Швейцарии чаи попивали или девок по Парижам гоняли, мы в Акатуе кандалами звенели и нагаек вдосталь от стражников наполучали. Вон, на спинах до сих пор рубцы-то, потрогай.

Большевики уходили еще более разозленные и, конечно, ни в чем не убежденные. Да и как твердокаменному признаться, что да, было, бывало и чаи у Володи в Цюрихе пивали, и с девицами в Парижах в разные отношения вступали. Да ни за что такие признания делать нельзя. Вмиг свои же прилепят какой-нибудь ярлык типа «соглашатель».

С этим чертовым чаем на самом деле было. Да, пили. Ну ты и признайся, тоже преступление! Но нельзя. Каторжане народ въедливый, противный и хитрожопый (все-таки школа хорошая – царская каторга. Это тебе не Гулаг теперешний). В общем, вцеплялись в этот чай, как клещ в гениталии.

А все потому, что Наденька (Надежда Константиновна[35]35
  Надежда Константиновна – Жена В. И. Ленина


[Закрыть]), угощая в Швейцарии чаем, обычно спрашивала: вам с одним кусочком сахара или без? Вот отсюда, острили каторжане, и пошло богатство большевистской партии.

Конечно, делать особо нечего, поэтому наши каторжане много гуляли. По давней привычке, обычно по двое. И неспешные вели разговоры. Но – вполголоса. И только с хорошими, проверенными друзьями. Что, впрочем, не спасло большинство от «карательного меча революции».

Вот двое ссыльных, конечно, с дореволюционным стажем, обсуждают в 1937 году двадцатилетие Октябрьской революции.

– Знаешь, Матвей, мне кажется, что мы не туда идем. Уже 20 лет как мы что-то строим, кого-то уничтожаем. А что имеем?

– Как что. Ты раньше, когда твой папа, царство ему небесное, держал пошивочную мастерскую в подвале, ты кем был? Вот, вот, чайник разогревал. А теперь? Где тот подвал в Бердичеве, и где ты, Зелик? У Мамонтовке ты, вот где. Еду приносят аж 4 раза в день. Вот то-то.

– Нет, Матвей, не согласен. Там я был в своей мастерской, учился делу. Может, стал бы неплохим сапожником или портным. Как Арон из нашего местечка, например. А здесь я чувствую, да и ты в душе согласен, не сегодня – завтра меня отсюда вытурят. Да еще хорошо. А ведь могут и пришить невесть что. И про Бунд, и про Швейцарию, и про террор. Оказывается, мы не тех убивали. Что сатрапы были вовсе не те, а теперешние, что в 37 году исчезли. Во как!

Не пойму, кому это стало нужно нашу мастерскую закрыть. Ты же, Мотя, и закрывал ее, помнишь? А как папа мой тебя материл, не помнишь? И что? Прошло уже двадцать лет советской власти. В Бердичеве с ревизией был, когда еще в Наркомфине работал. Ну, прошел по нашей Жохлинерской. Подвал-то остался. Окна досками заколочены. Репей, бурьян. У окон – помойка. И кому это нужно было? Ты закрывал, Мотя, ты и ответь, каторжанин херов.

– Да если бы я ее не закрыл, не быть бы тебе ведущим экономистом, дурья твоя голова.

– Ну и ладно. Наследовал бы подвал у отца. A-то сидишь и не знаешь, когда и куда тебя вышибут.

– Да что знать-то. Вышибут-то известно куда. Нас просто так в покое не оставят, будь уверен.

Зелик и Мотя неожиданно остановились, посмотрели друг на друга и горестно, как и водится у евреев веками, покачали головами.

* * *

Каторжанин и бывший ссыльнопоселенец как в воду глядели. Уже давно к этому поселку и его обитателям власть приглядывалась. И пристально. В 1937-38 годах поселок этот неожиданно в одночасье обезлюдел. В живых осталось очень мало. Да и они, живые, были так перепуганы, что молчали до своей, к их счастью, естественной кончины.

А их квартиры в Москве в кооперативном доме № 15 в Машковом переулке были споро и деловито заселены работниками соответствующего ведомства.

Уцелели, как мы уже отметили, очень немногие. Честно говоря, по воле случая.

Но вот что странно. Эти два маленьких, сутулых представителя древней нации по-прежнему бродили зимой по дачным дорожкам и спорили, спорили, спорили.

Глава IV
Зелик. Жизнь с изнанки

Залман Нахумович Ливсон, или Зелик, как все его называли, 1885 года рождения где-то в районе Бердичева, на самом деле был крупный научный сотрудник в Институте Мирового хозяйства и мировой политики АНСССР. Пока институт не разогнали, а сотрудников оставили на улице.

Возглавлял институт член-корреспондент АН Варга Евгений Самуилович, венгерского происхождения еврей. В основном Варга и его команда работали на четверку Политбюро: Сталина, Молотова, Литвинова, Микояна. А так как Варга владел русским недостаточно хорошо (венгр, учился в Германии), то помогал ему в написании многочисленных и ответственных справок Залман Нахумович, которого все звали просто – Зелик. Он не только правил стиль, ошибки. Он так же переводил с немецкого на русский записки Варги Сталину. Кроме этого, вел целое направление в институте – конъюнктура мирового хозяйства. Дело сложнейшее, но Зелик с ним справлялся и, видно, неплохо, так как в дальнейшем она, эта конъюнктура, и спасла ему жизнь. Просто, когда Зелика взяли – в 1938 году – Анастас Микоян пожаловался Сталину. Возник, де, тормоз внешней торговле, так как сводки и справки мировых цен перестали доставлять от Варги. Этим же вечером Зелик, еще не пришедший в себя от неожиданного жизненного поворота, взлохмаченный, без пуговиц на брюках почему-то, уже срочно отщелкивал на конторских счетах очередную сводку цен, так необходимых Народному комиссару внешней торговли Анастасу Микояну.

Узнав, кто его выручил, вернее – спас, Зелик однажды на дне рождения товарища Микояна во всеуслышание произнес слова глубокой благодарности. Тут же заспорили, кто умнее – евреи или армяне. Зелик ответил, как полагается. В том смысле, что по Торе,

Ветхому Завету и прочим основополагающим документам конечно умнее евреи. Но в данном конкретном случае умнее евреев – Анастас Иванович. Все смеялись и аплодировали. Пока в перерыве аплодисментов Зелик не заметил:

– не доказано, что пропавшее колено сынов израилевых не есть армяне.

Правда, смех смехом, а люди осторожные да пуганные в компаниях всегда имелись. Они-то, провожая Зелика в Мамонтовку, выговаривали:

– Ты хоть бы немного думал своей башкой, прежде, чем лезть с хохмами. Ты же знаешь, как Сам относится к еврейскому вопросу.

– Да знаю. Как настоящий марксист-ленинец.

Тут Зелик расхохотался.

– Ну кто мне поверит, что наш вождь и учитель, Володя, мне в Цюрихе горячо объяснял. Возьмем власть и никаких уж постов государственных вашему племени не дадим. Нет и нет, батенька, пусть торгуют. И еще противно хихикал.

– Бог мой, – возражали Зелику. – При чем здесь Ильич. Вон, лежит в гробу хрустальном. Мы-то с тобой за чаем в Цюрихе не один литр выпили при строительстве партии. И что имеем. Тебя, извини, чудом выпустили. Поэтому молчал бы ты, Зелик, ведь вроде не глупый, а?

Исторической правды ради, все было доложено Генеральному секретарю, в том числе и про «ляпы» ведущего сотрудника института Мирового хозяйства и мировой политики АН СССР Зелика Ливсона. Про его бестактные попытки втянуть Народного комиссара внешней торговли в еврейскую всемирную диаспору.

– Да ладно, видно шутил этот Зелик. Он всегда говорит много ерунды, но дело знает. Вот мне эти коминтерновцы долдонили, долдонили – ах, вах, мировой кризис на носу. Скоро все у них рухнет, бери их голыми руками. А твой Зелик смело мне доложил: кризиса никакого на Западе не будет. Развитие капитализма продолжается и никаких предпосылок к кризису не ожидается. Тут и смех, и грех. Этот, что мне докладывал из Коминтерна, немец, кстати, вдруг начал по-немецки на нашего Зелика орать. А тот отвечает: как вы можете при товарище Сталине говорить не по-русски. Вот видишь, никто меня не защитил, а еврей Зелик Ливсон защитил. – И он начал раскуривать трубку.

Но такой уж был Генсек – не забывал ничего. И Зелику аукнулось, но позже, после 1945 года. Но не по полной. Спасла профессия. Об этом – в дальнейшем.

А пока он готовил блестящие работы по заданиям перечисленных выше руководителей государства, а вечерами, коли были свободные, рассказывал Моте о своих встречах с Владимиром Ульяновым и впечатления от этих встреч.

Мотя, который и выслушивал вечерами все упреки, претензии, подозрения или просто, извините, площадную брань в адрес вождя мирового пролетариата, давно, кстати, покойного, упрашивал Зелика, во-первых, не горячиться. Во-вторых, объяснить уж такую неприязнь к Ульянову, и, в – третьих, все-таки помнить, что и этой дачей, и вечерними чаями и Зелик, и Мотя, и другие, именно ему-то в некотором роде и обязаны.

Зелик упреки не принимал. А когда он горячился, то вообще напоминал локомотив им сам тов. Кагановича. То есть, на всех парах, ломая стрелки и сажая машинистов. Зелик никого не сажал, но сокрушал Владимира Ильича по полной программе.

– Да как же ты, Мотя, дурья твоя голова, не поймешь, что именно он, он, а не Марья Иванна да Никанор Срулевич завели нас в нынешнее положение. Когда никто уже не знает, куда идет страна, и идет ли она вообще.

Вон, из Политбюро только одни просьбы – срочно обоснуйте наступление мирового кризиса. Срочно! А я – ни в какую. И никогда против истины не пойду. Меня и Сталин за это ценит. A-то эти коминтерновцы! Да, да, товарищ Сталин. Да, да, товарищ Молотов, и так далее, пока все жопы им не оближут, не остановятся. Мол, вот он, кризис капитала, бери что хошь и сколько. В общем, грабь награбленное.

А все потому, что эти коминтерновские долбоёбы оторваны от мировой экономической науки. Которая, в частности, доказывает, что идет непрерывное изменение рынка, его прогресс, если хочешь знать, Мотя, твою маму! Царство ей небесное[36]36
  И это одно из самых слабых выражений, которые мы позволили привести в инвективах Зелика. Остальное не только не для печати, но даже и не для устной речи. Вот что значит царская каторжная школа политзаключенного. Наша школа к Зелику еще не подошла.


[Закрыть].

А за что я этого Ульяновича критикую. Отвечу. За все! Я к нему в Цюрих прибежал, можно сказать, на крыльях. Еще бы! И что? Как говорят, ни вам здрасьте, ни тебе – до свиданья. Сразу начал поливать всех грязью. Этот – пошляк. Тот – невежда. И проститутка. И Иуда. И как еще. Да и наш Бунд тоже зацепил. И орет сразу: вы, батенька, не возражайте. Я ваши, мол, филистерские замашки за версту чую.

А я ничего и не возражаю. Я больше суток не ел, денег – только на обратный билет до Берлина. По квартирке тянет щами. Эх, твою маму.

А Ильич, видно, что-то почувствовал, кричит на кухню? Наденька, товарищу чаю приготовь, он с дороги. Да, чай дали. Но хоть бы бутербродик какой. Я уж и трефную ветчину бы за милую душу умял. Тем более, ветчина Савоярская, горной провинции. Куда-а там.

– Вам, Залман, с сахаром или без? – так сладко спрашивает Наденька. Я и ляпни – мне бы куска три – четыре было бы хорошо. Видел бы ты, как на меня зыркнул наш будущий вождь. Как рублем подарил.

Ну ладно, это чай. Дальше рассказывает мне о положении в партии и как гадят эти гнусные меньшевики. И что нужно делать, чтобы немедленно устроить революцию в России. Да, да, батенька, нужны деньги. И меня на этом, как фраера, поймал. – Вот у вас, Залман сколько денег? – Я отвечаю, как вождю пролетариата – у меня на обратный билет до Берлина, так франков пятьдесят. – Ну и хорошо. Надя, принеси тетрадку, запиши, товарищ хочет сорок франков в фонд партии внести.

Надя с какой-то тетрадкой прям-таки вбегает, записывает мои сорок франков, я где-то расписываюсь и сижу, хлопаю, извините, ушами. Дальше мне было уже все не интересно. И как возьмем власть. И что такое социализм – без рынка и частной собственности. В общем, жизнь в раю. И главное – организовать после захвата власти террор.

– А дальше что? – спрашиваю я. Уже свои сорок франков потерял, начинаю злиться.

– А дальше, товарищ – строим светлое социалистическое будущее.

И поехал я в Берлин под вагонными полками, благо, вагоны были стерильны. Да что хочешь, поезд-то Цюрих – Берлин времен 1912–1913 годов. Не наша Мамонтовская электричка, где все тамбуры заплеваны да обоссаны. И не спорь, не спорь, Матвей, ты ведь знаешь – Зелик всегда прав.

Так, ладно, чай – чаем, мои сорок франков – Бог с ними, а вот по существу. По существу, я давно понял, еще с Хсъезда партии, что он, этот Ульянович, просто не понимает, что делать. Он весь зациклен только на борьбу. Борьбу со всеми, с рабочими, крестьянами, интеллигенцией. Со всеми, повторяю, лишь бы была борьба. И чем кровавее, тем лучше.

Ты вот знаешь его записки 1918 года. Когда все висело на волоске. А я такие записки и передавал по адресам. Он ведь не видел, что это такое – расстрел. Смерть у стенки. Вообще – не видел народа. Вот и писал, как следует подавить восстание кулаков.

А вот как: отнять хлеб, взять заложников и 100 человек из числа кулаков (то есть, зажиточных, трудяг-крестьян) повесить. Именно – повесить. Поглядел бы он хоть раз, может по-другому стал бы писать.

И приписочки еще делал: акцию провести так, чтобы народ трепетал. Вот именно, ему нужен был только народ, который трепещет.

Да что говорить, Мотя. Вот ты услышал, головой качаешь, как в синагоге. А я уже давно понял, пришли – в тупик. А кто его создал из своеобычной, огромной страны? Только он и создал. Что было главное? Ломай, круши, воруй, грабь. А дальше? Не знал, что делать дальше. Да и как ему знать. Он кто – ученый? Нет. Экономист? Нет. Он сам писал в анкете: «журналист». Кто такой журналист? Вторая древнейшая профессия в мире. И что он создал? Ни-че-го.

Ты думаешь, что уральцы без его ведома царскую семью уничтожили? Даже Троцкий спросил: что, и детей тоже!?

Он был зациклен на терроре и передал это кровавое наследство Сталину. Ну – о нем я тебе, Матвей, еще порасскажу.

А под конец, разболтался я что-то, я хочу сказать тебе, Матвей, что тягостнее моей теперешней жизни найти трудно. Я давно понял – не построим мы социализма. Никакого. И вся кровь, гибель десятков миллионов – зазря. Вся было – впустую.

И хоть пишу по-прежнему работы по просьбам и заданиям Сталина, Молотова, Литвинова и других, а знаю – нет, дорогие товарищи, не туда мы зашли. Знаю, как выбираться. Но для этого нужно другое поколение. При моей жизни его точно – не будет.

Ладно, Матвей, только первый час ночи, я еще поработаю,

Жду в следующую субботу. Да ты не меньжуйся, что скис. Ты ведь на два года моложе меня, у тебя все впереди – это шутка, Мотя. Да, да, шутка. Мы живем, и ты это отлично знаешь, вывернутые наизнанку. Нас остается только перелицевать, а?

И последнее, об Ульянове. Вот он костюм меня просил ему сделать. Я сделал, купил все за свой счет. И что? А то, что Владимир Ильич мне популярно, но кратко, объяснил, что все деньги у него – только партии и тратить на свои нужды он просто и не мыслит. Так и не рассчитался со мной, даже после революции. И вообще.

Тут Зелик махнул рукой. Мотя пошел спать.

Глава V
Портной

Да, уже первый час ночи, а Зелик, неутомимый Зелик, пошел работать. В дачной пристройке была комнатушка с огромным столом, обтянутым сукном, и старой, верной, делающей отличный шов манишкой фирмы «Зингер» 1902 года изготовления.

Зелик шил, тихонько напевая, (при этом страшно фальшивя), свою любимую «Тум-балалайку». И, конечно, на мамэ-лошн – языке матерей. Да как не петь «тум-балалайкэ, шпиль-балалайкэ», когда в песенке этой все сказано про любовь. И он снова повторяет: «… вое кон бренен ун нит ойфхренен…»[37]37
  Вое кон бренен ун нит ойфхренен – что может гореть и не сгорать? Только любовь может гореть и не сгорать… (идиш).


[Закрыть].

Зелик чувствовал, как темная, негативная неизвестность, как мокрый и грязный туман с полей войны обволакивает их мамонтовский поселок, его домик, его любимую Рахиль и дочку Лию.

Иногда он с удивлением смотрел на них и про себя изумлялся. Тому, как это произошло, что первая красавица штеттла, Рахиль, вдруг возьми, да выйди замуж за совсем неприметного Зелика. Который был погружен в цифры, в непонятную экономику и все рвался в Берлин на обучение.

И вот нате вам. Как говорят, чтобы нет – таки да. Неизвестно до сих пор, кто же сделал кому предложение. То ли Рахилька, красавица получше вашей там царицы Савской[38]38
  Царица Савская – самая красивая женщина библейских времен.


[Закрыть], то ли Зелик поднял неожиданно голову от Торы и экономики, и ослепила его блестящая Рахиль, которая как раз в этот момент гнала коз на полянку для выпаса. Да босиком. И с непокрытой головой. Любой сойдет с ума, хоть Маркс (экономист, а не продавец одежды в Лондоне), хоть Никифорук – полицмейстер штеттла, хоть Меер Савкин – богатей из-под самой Варшавы.

Да что там! Его высочество из князей дома Романовых, двигаясь из Варшавы, проезжал по весьма грязной улице штеттла, где обитали герои нашего повествования. И из кареты, как водится в записных романах, увидел Рахильку. И… нет, не остановил кучера и конвой. Нет, не просил узнать, кто, мол, такая. И тому подобное из сказок братьев Гримм, Пушкина с Лермонтовым. Он просто через полчаса после проезда поселка повернулся к адъютанту и, улыбаясь, сказал:

– теперь я понимаю, почему племя иудейское все препоны и трудности выдерживает, да и процветает.

– Почему, Ваше Высочество?

– Да потому, что покуда оно, это племя, производит вон таких красавиц, что мы с вами лицезрели 30 минут назад, оно все выдержит, любые невзгоды пройдет, а девицы ихние будут продолжать воспроизводить украшение земли нашей. Вот как, Иван Алексеевич. И, кстати, не следует забывать, что все они, хоть и иудейского вероучения, но подданные-то нашего государства. Значит, любезный Иван Алексеевич, может и настанет время, когда этакие вон красавицы и для России – матушки будут рожать потомство, глядя на которое, можно бы испытывать гордость. Как вы думаете, граф, наступит ли такое время?

– Вероятно, Ваше Высочество, но этак лет через 200–300.

И они оба весело рассмеялись. Не знали, конечно, какую горькую судьбу уготовила жизнь представителям царствующего дома.

А Рахильку эти рассуждения мало касались. Она давно, сама не зная почему, влюбилась вдруг в этого сутулого Зелика, что сидит над книгами и даже на танцы не ходит. Вот и приходится гонять коз мимо окон, что почти вровень с тротуаром, где виднелась давно нечёсаная голова Зелика.

Ведь понятно, однажды все-таки поднимет Зелик голову от экономических книг, ахнет, увидев в окне босые ноги Рахильки и грязные попки ее коз, которые взад-вперед сновали мимо его домика.

Ах, увидел! Этот блеск! Эту красоту невозможную. Вот и свершилось. И князь Романов оказался прав. Ибо Рахиль такую красивую дочьстала немедленно рожать своему Зелику, что раввины штеттла только разводили руками, произнося:

– Ай-вэй, эту пару надо посылать на выставку в Лондон.

– Нет, не надо, – как обычно тут же возражали евреи синагоги и корчмы, что рядом. – Не надо, а то королева обидится. Еще бы, где-то в Московии, да вот такие красавицы. – И все тихонько смеялись. Ибо понятно, в душе каждый еврей штеттла считает себя и свое семейство уж никак не ниже королевы английской. Вот ведь как!

* * *

Тем не менее, шел 1946 год, и времена в государстве рабочих и крестьян, да к тому же победивших страшного врага, наступали совершенно непонятные. Или, иначе говоря, просто страшные. Впрочем, времена всегда были не тихие, начиная, например, с 1917 года. Народы начали перемещаться, и вдруг какая-то пробка из бутылки, где было что-то забродившее, возьми да выстрели. А из бутылки пошло пениться не крепкое баварское пиво или квас московский с изюмом, крепче и ядреней которого на свете ничего не бывает. Из пробки пошли по землям Российским гниль, да смрад, да людская злоба, зависть, ненависть, ложь да лицемерие. Все, все людские пороки хлынули на землю русскую и она с ее народами начала медленно погибать.

Да как не погибать, когда стали терзать ее жившие долгие годы в Парижах да Цюрихах «товарищи».

Вот так думал Зелик, то пришивая пуговицы к готовой уже тужурке, то откладывая иглу и наперсток и, глядя в темноту мамонтовской дачи, видел там свои распри с Лениным. Да что это за распри были. Нет, не распри. Просто ругались два не уважающих друг друга человека. Разных кровей, разных мировоззрений. Совершенно чуждых. И ежели у Зелика в то время еще бродил юношеский революционный хмель, то у Ильича в их ругани ничего не бродило, кроме желчи, неуважения к немытому еврею, привезшему из Берлина очередной, очень нужный конверт.

А началось-то все с пустяков. Зелик засмеялся и снова включил Зингера. Пока спит Рахилька, поработаю немного.

Застучала машинка и Зелик вспомнил отца.

Отец с настойчивостью, с которой он и молитвы читает, каждый день и вечер объяснял Зелику, Легкомысленному, увлеченному экономикой стран мира Зелику, что главное в нашей, то есть, их еврейской жизни – профессия.

– Нужно иметь в руках дело, – спокойно, но каждый час повторял папа. – Оно спасет. И твою семью. И наш штеттл. И наш народ.

– Да, – запальчиво возражал без пяти минут социал-демократ и «бундовец»[39]39
  Бунд – Союз (идиш). Еврейская социалистическая партия, в основном действовавшая в Восточной Европе с 1897 до 30–40 годов XX века (интернет).


[Закрыть]. – Что, и Илья – селедочник имеет дело, которое спасает наш народ?

– Да, представь себе, да! Попробуй, достань сельдь, да дешево, да продай в нашем штеттле с гешефтом. И чтобы такие умники, как ты, купили ее. И так каждый день. Несколько раз в день. А вечером нужно весы вымыть, прилавок почистить, бочку промыть два – три раза. Да и себя привести в порядок, чтобы сельдью не воняло. А назавтра – все заново.

Но сельдь-то ты ешь за обедом каждый день. Вот и реши, а гройсе[40]40
  А гройсе – «великий» экономист (идиш).


[Закрыть] экономист, держит ли Илья-селедка нас всех или нет. Потому что без пиджака худо-бедно прожить можно, а вот без селедки – уж извини, никак.

Да, против такой логики не возразишь. И стал Зелик, как послушный сын, учиться портняжному делу. Прямо скажем, не простому.

С папой, мамой, сестрами организовалась швейная артель. Девочки и мама, естественно, работали на женскую часть штеттла, а папа и Зелик шили в основном шинели, бушлаты, мундиры, тужурки, кители, гимнастерки.

Папа был провидец.

– Слушай, сын. Твоей экономикой никого не накормишь и не спасешь. А вот мундиром, чи гимнастеркой, ой, еще как это может тебе пригодиться. Потому что народ, эти адьеты – всегда воюют. То поляки, то литовцы, то венгры, то австрияки. Я уж не говорю о немцах. Ну, я в них этих немцах, ничего не могу понять. Культурные вроде. У них и Шиллер, и Кант, и чёрт в ступе. Так нет, неймется. Вот и сейчас, ты знаешь, получили прекрасный заказ из Кёнигсберга – 50 мундиров с серебряными галунами для генштаба. Оно им надо?

Так часто вещал отец, но заказы брал, приговаривая:

– Запомни, сын, пока нас окружают идиёты, мы без работы сидеть не будем. А они нас будут окружать всегда.

Зелик шил. Стучал «Зингер». В голове мелькала не теория Марксовой прибавочной стоимости, а угол шеврона да ширина галуна. И не перепутать расстояние между шевронами. И не забыть, что клапан с шевронами нашиваются на внешней стороне левого рукава.

А когда папа подбрасывает в работу мундир, да еще для высшего офицерского состава, начинается головная боль. Не забыть: припуск на швы, да сукно подобрать, и для подворота запас. А раскрой воротника – легче два раза жениться. Хотя Зелик и одного раза пока не проходил. Ну, наконец, мундир вроде «построен». Теперь не забыть аксельбанты, погоны, шевроны, петлицы.

Ну, а что делает портной, когда шьет? Правильно, конечно, поет. И тихонечко поют «еврейские глаза», «ву из дос гесселе», «рак бэ Исроэль», «бисл зунг» и массу других.

Нет, нет, друзья, это здорово – вместе петь. Вся семья становится одним единым целым. Которое уже больше 2000 лет никто не может порвать или уничтожить.

Зелик останавливает машинку и вновь смотрит в темноту Мамонтовской ночи.

Какие тени ему видятся? Кто знает.