Текст книги "Игры с адреналином"

 
Была такою страшной сказка,
Что дети вышли покурить.
 

Всё было хорошо. Мама повесила грамоту на стенку, папа настойчиво убеждал меня, что «ученье – свет», а в институте на курсе с удовольствием слушали байки про местных танцоров, про песняк и про костёр.

Девчонкам я рассказала и про мой конфуз с шариком (что вызвало бурное веселье в аудитории), и мои «акробатические» этюды в голом виде у костра. А про директора – не рассказывала. В общем, курс решил, ежели ещё будет заявка, ехать группой.

Лилька Путята обещала содействовать. Даже начала придумывать молодёжное движение: «Врачи-комсомольцы области – в помощь здравницам Крыма».

Вот так пошла наша студенческая жизнь.

Да вот и не всё «так». Стали мы замечать, Лилька, наш вождь, ходит как в воду опущенная. Вывод мы, молодые дуры, делаем только один – или нечаянная любовь, или, что хуже, «залёт» по гинекологической части.

Но вроде нет. Лилька и в волейбол рубится, и при сборе металлолома такие шкворни ворочает, что наш Лёвка-механизатор просто диву даётся. Мол, тебе, Лиля, прямой путь после института не в хирургическое отделение, а на машинно-тракторную станцию (МТС) в совхозе «Красный лапоть».

Немного подробнее о Лёвке. Во-первых, потому что он – не комсомолец. Что позволяет ему в наши 1960-е годы смело клеймить и критиковать. Мы этого себе почти не позволяли. По очень простой причине – нам была эта политика совершенно неинтересна. Интересны были танцы в ДК[26]26
  ДК – дом культуры.


[Закрыть].

Так вот, немного о Лёвке. Его папа, Паперно Михаил Нартович, был врачом-инфекционистом. И категорически отправил Лёвку после десятого класса в техникум сельскохозяйственного машиностроения. Объясняя, что медвуз – медвузом, а специальность в руках должна быть. Вот и стал Лёвка студентом, но в подпитии всегда говорил: я – механизатор-гинеколог.

Ну да ладно. Всё шло хорошо и весело. Я – блистала загаром, мой друг Паша – широкими плечами, подружки мои – рассказами, от которых дух захватывало, а вот Путята была сумрачная, молчаливая и из райкома ВЛКСМ возвращалась бледная как мел. Да нам на этот ВЛКСМ (по секрету) было глубоко начхать. Хотя мы все этим ВЛКСМом были.

Однажды, правда, с Лилькой возвращались вместе, и она начала меня расспрашивать о директоре пионерлагеря. Правда ли он – хороший. И тут я не выдержала и под честное Лилькино комсомольское рассказала ей всё. Как он помогал. Дал грамоту. Пел с нами «Акулину». И как снимал брюки и трусы и бегал за мной вокруг стола. И какой он противный. Да как матерился. Если бы не столовый ножик, то он бы меня и снасильничал. Хотя вряд ли. Я – сильная.

Лилька ахала и даже всплакнула, чего я от неё не ожидала. Всё-таки она милая, наша Путяточка.

Как всегда, гром грянул неожиданно. Оказалось, когда готовится какое-нибудь мероприятие типа «персонального дела», то всегда это делается неожиданно, чтоб не смог «персональщик» подготовить линию защиты.

Так и здесь, я иду по коридору, жую пончик и вижу объявление. Два младшекурсника вешают: «…октября 196… года состоится открытое комсомольское собрание 3-го курса. Повестка дня: персональное дело комсомолки Луллу Кукориной. Явка всех комсомольцев курса обязательна».

Первое – пончик выпал изо рта. Второе – я побежала к Лильке. Что, мол, это такое.

Лилька ответила однозначно: я билась, но меня сломали. Так что собрание будет. Но – я подготовила контрмеры. О них тебе не расскажу. Так что держись, и самое лучшее, чтобы тебя не запутали, – говори только правду. Но! Не мямли, не оправдывайся, а так, по-нашему, честно и агрессивно.

С этим и началось моё «персональное» комсомольское собрание.

Курс, конечно, прибыл в полном составе. Ещё бы! Ни с того ни с сего самую, можно сказать, хорошую студентку разбирают на собрании. И слухов никаких не было. А уж за время существования медвуза чего только не было. Не вам мне рассказывать.

На собрание пришли из райкома ВЛКСМ, даже один товарищ из райкома КПСС. Шли шестидесятые годы, и партийный народ ещё не был уверен, как всё обернётся и куда повернётся.

Но на всякий случай от меня как-то отсели некоторые девчонки. А Лиля Путята, наоборот, села рядом.

Удивительно, но пришли и наши профессора. Теперь уж точно – любимые.

Начал секретарь райкома ВЛКСМ, парень заводной, но со строгим взглядом. Видно, хочет далеко пойти. Худой, с живыми, бегающими глазами, звать – Олексий Козаченко.

И начал по-украински, тут же сбившись на привычный русский.

– Ну, начнемо, громадяне, – усмехнулся и продолжил: – Наша Лиля Путята, бессменный секретарь, потеряла голос и просила меня вести это собрание. Скажу прямо, дорогие комсомольцы, меня ни тема собрания, ни информация не радуют, но что делать, – он улыбнулся, – мы все солдаты партии.

Неожиданно с задних рядов раздался голос Лёвки Паперно.

– По ходу собрания, – крикнул, – почему вы решили вести собрание? Да, Путята не может, но есть и другие комсомольцы. Вы даже не знаете, я уверен, кто такая Кукорина. Вот покажите нам её.

Видно было, не привык этот лощёный засранец к такому началу. Поэтому сразу написал записку нашему ректору: «Кто это кричит? Где сидит эта Кукорина?»

В общем, утрясли, но, как говорится, осадок остался. Гладким собрание быть не обещало, несмотря на то что ректор уговаривал начать собрание достаточно миролюбиво.

– Вот передо мной лежит письмо из лагеря, в котором восьмым отрядом руководила студентка вашего института Луллу Кукорина. Прошу её встать.

На что тут же раздался опять голос, как потом смеялись на курсе, «меньшевика, механизатора» и студента Лёвки:

– Не надо. Мы Кукорину знаем, вставать ей не надо. А вот вы её видите впервые, как же, объясните, вы будете вести это персональное дело.

Нет, не так всё пошло, а этот секретарь райкома ВЛКСМ снова дал маху:

– В процессе собрания мы выясним, товарищ студент, все вопросы. А вот почему вы, не комсомолец, на комсомольском собрании, объясните мне, пожалуйста.

Ну и дал же промаху. Ибо въедливый Лёвка заявил:

– Надо, дорогой товарищ, знать хотя бы Устав организации, которой вы руководите. В Уставе ВЛКСМ чёрным по белому написано: посещение открытых комсомольских собраний не регламентируется. Или вы меняете Устав в отдельно взятой области отдельно взятой республики?

Секретарь райкома переложил два раза какие-то листочки, выпил воды и продолжил, но уже каким-то голосом не жёсткой тональности. Явно собрание пошло не по накатанному комсомольскому пути.

– Разрешите мне всё-таки прочесть письмо от дирекции лагеря:

Ректору мединститута… города

Винницкой области профессору Григоренко П.П.

Копия – райком ВЛКСМ… города

Райком КПСС… города.

Уважаемые товарищи, в то время, когда вся наша страна под руководством несгибаемого коммуниста Никиты Сергеевича Хрущёва стремится исправлять в нашей стране отдельные недостатки, допущенные в предыдущие годы, кстати, тоже полные великих свершений, в это же время отдельные нестойкие комсомольцы утратили чувство локтя. Чувство всеобщего энтузиазма. Наконец, скатились в болото троцкизма, который мы выкорчёвываем, как только он поднимет из этого болота свою блудливую головку.

Короче, речь идёт о поведении студентки мединститута… в городе… которая была направлена комсомольской организацией в качестве пионервожатой.

Дирекция доверила ей самых маленьких, самый ценный материал нашей Родины. Будущих строителей коммунизма, к которому мы идём семимильными шагами под водительством Н.С. Хрущёва.

Речь идёт о Луллу Кукориной, которая за время пребывания в лагере успела:

– на собрании у директора развязным образом пыталась кинуть в него стальным шариком (акт происшествия прилагается);

– в вечер закрытия смены перед традиционными прыжками через костёр начала прыжки совершенно голая. Объясняя, что так прыгали древляне (акт происшествия прилагается);

– при прощании в кабинете директора осталась с последним вдвоём и изнасиловала директора в особо извращённой форме, угрожая холодным оружием (столовый нож) (справка от жены директора прилагается);

– по окончании изнасилования директора заявила, что это, наоборот, он её изнасиловал.

При этом подвергла жёсткой и полностью лживой критике осуществление мероприятий по оздоровлению страны, насмехаясь над коллективным руководством (записка передана в Госбезопасность… области).

Всё изложенное требует самого решительного осуждения упомянутой Кукориной и выводов о её дальнейшем пребывании в рядах ленинского комсомола.

С возмущением,

группа сотрудников пионерлагеря

Малореченский, Крымская область.

…октября 196… года

Я закончил, товарищи. У кого есть вопросы?

Я не буду здесь всего упоминать. Это страниц на десять.

Неожиданно выступили доктор наук Лариса Давыдовна, наша любимая Джамилечка и профессор Кереселидзе. Он сказал, в частности:

– Не знаю, кто кого насиловал, это просто смешно слушать. Безусловно, писал эту анонимку весёлый специалист анонимного дела. Хочу только отметить, что студентка Кукорина девица, что подтверждается прилагаемой соответствующей справкой.

Кончилось же всё крайне неожиданно. Слово взял ректор института профессор Григоренко Павел Петрович, заслуженный врач СССР, орденоносец. Он сказал очень коротко:

– Уважаемые комсомольцы и другие присутствующие. Партия после двадцатого съезда отменила рассмотрение анонимных заявлений или жалоб. Поэтому считаю инициативу райкома ВЛКСМ ошибочной, работу студентки Кукориной одобрить в соответствии с грамотой, которой она награждена по результатам работы с детьми в Малореченском пионерлагере. Собрание я закрываю, а товарищей из райкома КПСС и райкома ВЛКСМ прошу в мой кабинет.

Вот так неожиданно всё бывает!

«Я за тебя переживаю – вдруг у тебя всё хорошо».

Неожиданно начались ситуации вокруг нашей семьи – пока совершенно непонятные. После, конечно, прояснилось.

В общем, папа пришёл однажды удивлённый. Мы с мамой были на кухне.

Говорит, меня пригласили в облисполком, расспрашивали, как я живу да где. Будто трудно узнать. В общем, предложили трёхкомнатную вместо нашей однушки. Я, конечно, спросил, какой месяц нынче да какое число. В смысле, не первое ли апреля. Но – немедленно согласился. И что ты думаешь – ордер сразу выдали. На копии – расписался. Наливай, Маруся.

Мама моя, ах, ах, чуть банку с самогонкой не разбила.

Через неделю мама приходит расстроенная. Сидит на кухне, шепчет что-то. Я, естественно, ма, а, ма, чё такэ.

Она говорит, что-то с нами происходит. Меня на работе вызывает директор, так жмёт мне руку и… награждает меня ковром и сервизом обеденным гэдээровским.

За что это нам. Но строго наказывает – завозите только в новую квартиру. Машину я дам.

И последнее. В новой квартире сразу установили телефон.

Честно говоря, ежели вы не догадались, то объясняю.

После злополучного «персонального дела», на следующий день «Голос Америки» передал подробный репортаж. Мол, как некоторые сталинисты не дают свободу новым прогрессивным программам господина Крущёва. И привели пример собрания в мединституте и издевательства над пионервожатой (перепутали) Кукарекиной Лилитой Миансардовной.

Далее всё повторили и другие плохие голоса: Би-би-си, голос «Свобода». Даже Галич спел песенку «Облака плывут, облака. В Магадан плывут облака…».

Все эти записи Лёвка приволок в институт, и я стала героиня.

* * *

А получилось вот что.

В Центре, то есть в Москве, на Старой площади, решили эту карту разыграть.

Подготовить семью этих самых Кукарекиных да прислать к ним иностранных корреспондентов. Во главе с Поцнером. Пусть смотрят.

По этому поводу заасфальтировали весь город, рядом со стадионом, убрав свинарник воинской части, построили теннисные корты (у нас сроду в теннис никто не играет), а меня умоляли замуж не выходить один год. Ибо беременная героиня с пятнами на чуть опухшем лице на экране телевидения смотрится плохо. Провели ретрансляционную аппаратуру.

Всё закончилось не так, как планировал ЦК. Все «голоса» поругались с отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС, ещё раз обругали директора Малореченского пионерлагеря и заявили, что он педофил, а студентка Кукарекина Лилита – лейтенант КГБ.

Когда выяснилось, что в городе и области никакая студентка Кукарекина не проживает и её вообще в природе нет, то все «голоса» отметили тонкую, но профессиональную провокацию КГБ. В чём она заключалась, никто объяснить не мог – слишком сложная многоходовка.

А в квартире новой мы живём счастливо. Мама только нервничает– кот дерёт беспощадно подарочный ковёр.

Глава V. Не каждому этот секрет доверят. Клевета

Клевета вначале сладко

Ветерком чуть-чуть порхает…[27]27
  Ария «Клевета» дона Базилио. «Севильский цирюльник» Д. Россини.


[Закрыть]

В 1960 году мне исполнилось девятнадцать лет. Я уже даже почти врач. И специализация нужная: я – гинеколог. Уже с важным видом выслушиваю тайные жалобы моих подружек с завода №… Вот именно, три точки, ибо завод был настолько секретный, что даже о своих девичьих проблемах (например, задержки этого самого) девчонки заводские говорили почему-то шёпотом. Я же важно объясняла, ничего толком не понимая. В том смысле, как и что в нашем молодом, буйном женском организме происходит.

Но сейчас, летом, я потихоньку пошла к прудику-бочажку, что недалеко от нашего, построенного папой на окраине, домика. Решила подумать одна о жизни. А почему – увидите дальше.

Город ещё не стал развиваться, поглощая, подминая и уничтожая всё и вся в округе. Но пока домики наши сохраняются. Парни вежливо провожают до калитки. А в каждом приусадебном, до которого загребущие, жадные и бестолковые руки очередного правителя, то есть Хрущёва, пока не дотянулись, так вот, в каждом приусадебном было как у всех: маки, пионы, флоксы. Куры и петух, мерзавец, начинал кукарекать очень рано.

Я всегда летний день так начинала: ещё с припухшими глазами в одном сарафанчике выходила во двор по, прямо скажем, мелким делам и прежде всего выговаривала нашему Петьке (петуху) всё, что про него думают куры.

Петька тихонько чмокал, ворчал, но далеко от меня не уходил. Вдруг что-нибудь да упадёт полезное для куриного племени.

Так вот, прудик-бочажок. Он пока ещё сохранён. Под небольшим косогорчиком бьёт ручей. Вода холодная, но все приходят с термосами, банками, ведёрочками – уж очень вкусная вода. Ещё бы, как говорят бабки, вода освящённая да благословенная. Ею коли омоешься, то и болячки пройдут, и сама ты, девушка, прям народишься, как царевна или принцесса.

На самом деле, под строгим присмотром подруг мы, сбросив сарафанчики и, извините, трусики, прыгали в наш бочажок. И хоть и покрывались «гусиной кожей», но чувствовали – становимся принцессами. А быть может, и королевами.

Бочажок образовался так. Ручей бежал по овражку и попадал в выемку. Там вода кружилась и, найдя выход, продолжала свой вечный бег. Ручей был светлый и уже давно становился похож на маленькую речушку.

Я вот пришла однажды утром подумать о себе, о том, что ждёт меня. Нужно ли мне целоваться с Лёвкой. Как на это посмотрит папа.

И ещё подумать, как реагировать на славу, так свалившуюся на нас из-за этой противной анонимки. Ну и Коляденко Пётр Петрович. Какой мелкий и какой мерзкий. Затеять всё это дело из-за девочки-пионервожатой. Ну просто ни стыда ни совести. Всё это съел большой живот, заплывший жиром мозг и похоть, толкающая этого толстого мужика на любые гнусности.

Вот я задумалась, сидя на поваленной иве.

Но неожиданно луч солнца скользнул по верхушкам кустов да небольших неказистых деревцов, я подняла глаза от своих, прямо скажем, дурацких мыслей и увидела! Увидела, что вокруг меня – зелёная трава, просто изумрудная. И стрекозу увидела – необычайной красоты сидит на кувшинке и не улетает. Вертит головой и вроде бы на меня поглядывает. А по ноге моей спешит куда-то божья коровка. Чего её принесло на наш ручей. Может, пить захотела.

Я подставила палец, коровка бодренько на палец взобралась, пробежала до конца и не спеша раскрыла красивый, с пятнами красный панцирь. Под ним оказались серенькие крылышки, которые, однако, с огромной скоростью подняли коровку и понесли по её важным делам.

Я, как маленькая дурочка, пробормотала:

 
Божья коровка, улети на небо,
Принеси мне хлеба.
Чёрного и белого,
Только не горелого.
 

Во, дылда, скоро будет двадцать, а ты всё с коровками лясы точишь.

Эх, знали бы мои друзья, что я ещё одну куклу прячу. Никто не знает. Кроме, верно, мамы. Да мама-то не выдаст, это точно. Я в куклы уже не играюсь. Но вот лишиться её сил нет. Это у меня, у без пяти минут гинеколога.

А речка жила своей, Богом, видно, ей предписанной жизнью. Мы прибегали, купались, трещали о своём, глупом и девичьем, и не замечали эту волшебную жизнь.

С изумрудной стрекозой, водомерками, снующими по воде, со стайками мальков, которые ловят какую-то живность. Вот рак высунулся из ската от трактора и стал исследовать ареал пропитания. Жуки-плавунцы активно ныряли в свои домики.

И ещё много удивительных вещей я увидела. Кровать ржавую, с матрасом на пружинах. Ну кто её сюда принёс. Это же далеко, да и кровать тяжёлая.

Перекошенная сеялка создавала запруду, возле которой жили жучки и даже лягушки. Сейчас они вылезли на большие металлические конструкции, нагретые на летнем солнце. А что, головастики уже стали взрослыми, можно отдохнуть от повседневных забот. Лето обещает быть тёплым, но дождливым. Значит, и комара будет достаточно. И лягушки довольно квакали. Не знали, бедолаги, что мы их на первом-втором курсе для занятий по физиологии отлавливали. Правда, ловили мальчишки, мне, например, было противновато.

Но постепенно мысли возвращались к нынешней ситуации. Нашей, семейной и институтской.

В семье всё было ясно. Папа сказал, что следующим летом наведается в Крым. Мама и я в один голос затрещали, как сороки. То, что директор лагеря, Пётр Петрович Коляденко, будет избит да, может, лишён гениталий драгоценных своих, мы с мамой хорошо представляли. Недаром папу-«цепщика» (сцепщика вагонов) боялись все. Потому что нрав у него был мирный, сила – огромная и больше всего в жизни он не любил несправедливость. Например, если несправедливо поступали с евреями (не брали на работу, проваливали в институты и т. д.), то папа просто вставал на собрании депо и говорил коротко – а почему технику Косте Рабиновичу премию за квартал не выписали?

– Ладно, ладно, проверим, – бормотал в таких случаях мастер.

Но мой папа не садился до тех пор, пока мастер, уже лилового цвета, не говорил:

– Да вот же наряд завалился. Вот же он, вот и тебе, Костя, премия в тридцать рублей обязательно. Марь Михайловна, включи в ведомость, включи, включи.

Папа садился. Работяги посмеивались и уже давно «под банкой» называли наше депо «синагога имени Кукорина». Да что там.

Народ рабочий – не глупый. Добрый и честный. Поэтому на нём и едет государство, отделываясь микропремиями и славя дружбу народов. Только, мол, иногда промелькнут какие-то космополиты, ну да Бог с ними.

А так страна-то здоровая. Правда, не совсем сытая. Но это – вот построим «што дедушка Ленин завещал» – и уж заживём.

Ладно, я отвлеклась. С этой дурацкой анонимкой мы все ударились в политику. Стали слушать «голоса». В основном под «руководством» Лёвки.

С удивлением узнали, что есть Солженицын, что певица Галина Вишневская и её муж борются за него. Есть, оказывается, генерал Григоренко и сын (или внук) знаменитого наркома иностранных дел Литвинова. И ещё разные люди, которые вовсе даже против нашей родной народной советской власти.

В основном же нам было всё равно – кто, за что и с кем борется. Нужно было учиться, проходить практику в больничках местных да заниматься устройством личных дел.

Ещё бы. Идёт пятый-шестой курс, и скоро распределение.

Ехать куда-то. В тьму тараканью одной было бы даже очень страшновато. Но не все у нас были сознательные да серьёзные. Я лично на организацию своей дальнейшей жизни внимания пока не обращала.

С Пашкой после поездки на картошку мы тихонько отдалились, как в море корабли. Но продолжали дружить, и, ежели что надо, я без колебаний Павла призывала.

Остальные мальчики нашего курса были давно «намечены», и влезать в чужую жизнь, а особенно – любовь, было даже как-то не по-комсомольски. Мы ещё плохо знали, что существуют и другие определения. Например – порядочность.

В общем, любовь-морковь на горизонте пока не возникала. Кроме, пожалуй, Лёвки. Я о нём уже упоминала. Всегда весёлый. Честный. Учится классно. И много читает. Но вот наше «местечковое», «обывательское» – мол, Луллушка, губу не раскатывай. У него всё решает только один человек – мама. А она такого Лёвку да за простую девочку – да ни за что! И ещё – русскую. Нет и нет.

Поэтому я с Лёвкой дружила, ведь дружить-то нужно. Немного целовались, но на пятом-шестом курсе это выглядело уже как-то несерьёзно.

Лёвка весь горел и рвался. Мы прибегали к нему вечерами слушать «Спидолу».

И неслись в неокрепшие наши души чуть с акцентом рассказы о нас, об СССР, о лагерях, тюрьмах, борцах за свободу, «отщепенцах».

Мы охали, ахали, переключая «голоса»: со «Свободы» – на Би-би-си, с «Голоса Америки» – на «Немецкую волну».

Конечно, хотя никто нас и не предупреждал, мы понимали – не болтать. Тем более что занятий всё больше, а времени для раздумий – всё меньше.

Вот и первая моя практика – больница в городе Владимир. Больница хорошая, я – в общежитии, утром бегу уже на работу. Ещё всё интересно, кто придёт, пойму ли я, дам ли совет.

Расскажу про один случай. Конечно, больница выделила мне руководителя. Это оказался серьёзный, совершенно спокойный доктор Владимир Александрович Дрель. Он всегда был в хорошем настроении, чего, как говорил, и вам желаю.

На третий день пришлось моё ночное дежурство. Тихо, доктор Дрель попросил медсестру сделать чаю с малиной. И вдруг трах-бах, влетает врач скорой.

– Владимир Александрович, срочный перитонит. Клиент может уйти в любую секунду.

Я не представляла, как преобразился врач Дрель.

– Срочно то, то и то. Реаниматора разбудите. Луллу – мне будешь ассистировать. Давайте ваш перитонит… А ты что стоишь? (Это на меня.) Срочно мой руки, твою маму, ты мне ассистируешь.

У меня же всё начало выпадать из рук. Я только думала – учебник по практической хирургии оставила в общаге. Это – конец. И «перитонит» умрёт у меня на руках. Я почувствовала даже какую-то предательскую сырость в штанах. Ох, беда, где ты, мама!

Мамы уж точно не было, а был подтянутый, энергичный врач, который рявкал: скальпель, зажим, ещё зажим, пинцет.

Я стояла онемевшая, машинально подавая те предметы, которые мне подсовывала хирургическая сестра. Ох, какие же молодцы, она ведь видела, что я – никакая – и выручала. Выручала. В этот момент внутри меня словно что-то случилось – голос откуда-то мне сказал: запомни, всем – только добро. Ты и создана для этого.

Но когда гной был удалён, Дрель неожиданно вдруг обратился ко мне:

– Коллега, посмотрите, может, увеличить разрез к левой грудине, как вы думаете?

– Да, кажется, можно, – прошептала я, не понимая, что левой грудины не бывает.

– Вот и ладненько, вот и хорошо, – почти пропел доктор и рявкнул: – Вера, Луллу, что стоите, шьём!

Хирургическая сестра начала накладывать шов, я подавала и поддерживала шовный материал.

– Всё, закончили, всем – спасибо, и все – в ординаторскую. Вера, дежурный напиток всем, Луллу разбавьте, – и, запев неожиданно «Люди гибнут за металл, сатана там правит бал», доктор сказал: – Меня – ждите, я в туалет.

В ординаторской подняли рюмки за, вот удивитесь, меня. С крещением.

– Завтра, кстати, у нас плановая операция примитивного аппендикса. Оперирует мадам Кукорина, – он засмеялся. – Ассистирует – доктор Дрель.

Вот так всё и получилось. Правда, я ночь не спала, шесть раз по учебнику прошла всё – от наркоза до крика – кетгут[28]28
  Кетгут – нитки шовные, хирургические. Рассасываются сами.


[Закрыть]!

По окончании практики, нагруженная подарками и бутылкой «Армянского» лично от доктора Дреля, я, счастливая, довольная и немного грустная, ехала в свои пенаты, родную Винницкую область.

Ректорат прочёл характеристику. Она была сплошь положительная, и только в конце доктор Дрель приписал: прекрасно ориентируется в атмосфере срочных хирургических действий и ни разу не ошиблась – сердечная сумка – с левой стороны.

* * *

А жизнь продолжалась. Уже ребёнку Лильки Путяты почти два года. Это значит, с визита на картошку прошло более двух лет. К нам иногда приезжает Ян Волгин, бригадир и отец мальчика. Вроде собирается Лилю взять к себе. Получится ли?

По городку нет-нет да вспыхнет эпидемия слухов. Я вначале просто с ума сходила от злости. Ну как, жаловалась маме, можно быть такими бессовестными. А ещё соседи. То одна, тётка Маня, умильно улыбаясь, спрашивает:

– Вон, Лулка, передають, шо тама, в Америке, у тебя машина есть. Чистая «Волга». Верно, вруть, а?

Я отвечаю достойно. Мол, засуньте эту «Волгу» себе в одно место. Куда, добавляю как врач-гинеколог, войдёт и трактор. Конечно, обиды.

Или ещё вся улица очень недовольна, что и фамилию исказили, и имя-отчество подпортили. Мол, так усё понятно. Хоть Луллу, но Ивановна. А мы твово папашу, Ивана, знамо дело, уважаем. Мужик – золото. (Это они его побаиваются.) A то прозвали какой-то Кукарекиной. Да отчество – Миансардовна. Ну хде его, в каких святках найдёшь, мужика Миансарда. Вот то-то!

И довольные шли по своим важным бабским делам. В смысле, другим соседям пожаловаться на меня.

– Луллушка, ты глянь, гордая стала, грубить без возможности. Мол, засунь, грит, тётя Маня, себе туды трахтор. А я ить её с пелёнок. Бывало, хлеба нажую, да сосёть и не плачеть. Видать, правда голос «Европы» говорить, ей за голые танцы у костра много деньжищ отвалили.

Неожиданно меня успокоил Лёвка. Я ему рассказала за эти безобразные слухи, на что он долго хохотал. Особенно когда дело доходило до оскорбления тёти Мани вставлением ей трактора в различные интимные места.

– Да ты, Лулка, не спорь и ни в коем случае не оправдывайся. Наоборот, да, мол, машина есть. Скоро её сюда пригонят. Да, «Волга», но – вишнёвая. Вот ищем сейчас гараж.

И я успокоилась. Тем более что пошли зачёты, зачёты и ещё раз зачёты. Да и другие события, более, думается, важные, свалились на мою, ещё так неокрепшую голову. Хотя по вечерам, после того как Лёвка меня до калитки проводил и целовал, но немного, мне явственно слышались стихи из предсмертной записки Романа:

 
Красные листья перед рассветом
Дворники смыли со стен.
Спите спокойно, в смерти поэта
Нет никаких перемен.
 

И у меня никаких перемен. Зачёты, зачёты. Однако перемены, вернее, интересные, так их назовём, события всё же начали происходить.

Да не секрет уже. Я – расскажу.