Текст книги "Человек смотрящий"

Дом – это продолжение нас самих, наш экзоскелет, наше убежище, равно как и способ самовыражения. Это место, откуда мы смотрим. Пока бóльшая часть нашей истории проходила под открытым небом. Теперь же, окружив себя коконом, мы неожиданно осознали новое разграничение между внутренним и внешним, между здесь и там, между защищенностью и беззащитностью.

Первая иллюстрация в книге – это взгляд на занимающийся рассвет из домашнего уюта. И поскольку мы ведем речь о формирующемся мировосприятии, самое время представить наших смотрящих в их жилищах. Вначале это были пещеры, затем глинобитные, деревянные, каменные, кирпичные, бетонные постройки и, наконец, конструкции из стекла и стали. Какие же возможности для созерцания открывает перед нами наш дом?

Давайте поразмышляем над этим образом из фильма «Зеркало» советского кинорежиссера Андрея Тарковского.

«Зеркало», Андрей Тарковский / Мосфильм, СССР, 1975

Первое, что бросается в глаза, – это темнота, полная непроницаемость, которую создает замкнутое пространство дома. Чтобы видеть, нужен свет, но жилище отсекает нас от внешнего света. Мы уже здесь, внутри, мы пустили корни. Охотники-собиратели наконец осели и успели обжиться: дощатый пол сильно потерт. Дети, которых мы видим на пороге дома, привыкли смотреть друг на друга, на своих домочадцев, на накрытый стол и много еще на что. Большинство натюрмортов в истории искусства – это именно такой домашний взгляд: вспомните наполовину очищенный лимон на картине голландского художника Виллема Калфа – кожура тонкой спиралью свисает с края стола, покрытого камчатной скатертью. Пучок спаржи Эдуара Мане, написанный в стремительной свободной манере, не столь эффектен, как лимон Калфа, он не притязает ни на изысканность, ни на роскошь. Это просто спаржа, и мы просто смотрим на лежащий пучок. В кадре из фильма Тарковского (снятого Георгием Рербергом) охапка цветов на столе помогает визуализировать внутреннее пространство дома.

На римской мозаике II века н. э., известной как «Неподметенный пол», нет ничего, что выходило бы за пределы метафоры простых домашних радостей. Мы не видим людей за обеденным столом, зато видим то, что с него упало. Словно кто-то выдернул скатерть из натюрморта.

Римская мозаика, т. н. «Неподметенный пол». II в. / Gregoriane Profano Museum, the Vatican

Это взгляд себе под ноги в собственном доме. Мы замечаем, что здесь есть свои тайны. Дом полон визуальных секретов. Можно даже рассмотреть мышку, грызущую орех. В книге «Поэтика пространства» философ Гастон Башляр описывает дом как «наш» уголок мира, увиденный сквозь призму души. Это взгляд изнутри. Дом – гнездо, которое находится в гнездах большего размера: в деревнях, городах и странах.

У Тарковского дом созидается воображением. Камера расположена не под столом, но она внутри дома. Так достигается сокровенность образа. Мы не на виду, мы не пытаемся проникнуть внутрь снаружи. Мы изнутри смотрим на детей, которые смотрят наружу. Двери и окна – своего рода глаза. Дети смотрят вдаль, словно странник на вершине утеса, обозревающий окутанные туманом горы. Здесь возникает то самое мифическое измерение: дом в фильме Тарковского уподобляется утробе, месту, где зародилась наша жизнь, наша способность видеть. Это образ пристанища, укромной гавани. За ее пределами ждет бурное море.

На первый взгляд, кадр из фильма «Зеркало» не имеет ничего общего со сценой из фильма «Раннее лето» Ясудзиро Одзу, уже знакомого нам по другой сцене (красные цветы на фоне зеленой стены).

«Раннее лето», Ясудзиро Одзу / Shôchiku Eiga, Japan, 1951

В этом доме довольно светло. Можно все рассмотреть. Если кадр Тарковского строится на контрасте, то здесь царят полутона, оттенки серого. Однако этот дом приглашает нас к созерцанию, пожалуй, даже настойчивее, чем предыдущий. Образ геометрически выстроен из вложенных один в другой квадратов. Вместе с внешними границами можно насчитать пять концентрических рамок. Камера находится на уровне глаз человека, опустившегося на колени. Дюжина вертикалей уравновешивается дюжиной горизонталей. Тональность и композиция сцены производят впечатление нерушимого спокойствия. Одзу и оператор Юхару Ацута применили длиннофокусный объектив, чтобы сделать изображение максимально плоским, словно хотели вовсе избавиться от глубины, от того мифического измерения, в которое уводит нас Тарковский.

Кадр как будто удерживает женщин внутри себя, не выпуская их наружу, и этот мотив вновь и вновь звучит в фильме, перекликаясь с темой «дом и созерцание». Женщина справа – двадцатичетырехлетняя Норико, чьи домочадцы полагают, что ей следует выйти замуж, и подыскивают для нее жениха. Согласно их представлениям о том, как должна строиться жизнь японской женщины, ей пора покинуть родное гнездо. Она должна задуматься о замужестве, о будущем и о собственном доме. Норико, однако, спокойно и мягко отвергает их план. Ей кажется, что ее уход не должен быть столь однозначно предрешен. И дом словно не хочет ее отпускать.

Здесь нет ни героизма, ни бунта. Этот образ просто говорит нам, что дом вовсе не обязательно «зал отправления». Скорее это «зал ожидания», место, где можно поразмыслить, понаблюдать за людьми, почувствовать, как течет время. Нетрудно представить, что перед нами дети из фильма Тарковского двадцать лет спустя, – они успели многое повидать и теперь вернулись домой.

В ХХ веке швейцарский архитектор Ле Корбюзье задумался о том, как должен выглядеть дом в доме. Возводя в 1959 году французское аббатство Ла-Туретт, он задался целью спроектировать наипростейшее жилое пространство для братьев, которые в течение дня встречаются для совместной трапезы, молитвы и т. д. в стенах просторного здания, но затем уединяются в своих кельях для ученых занятий и сна. После осмотра греческих и итальянских монастырей, а также кают больших океанских лайнеров он пришел к минималистским комнатам-ячейкам, позаботившись о том, чтобы в каждой было окно с видом.

Винсент Ван Гог. Спальня в Арле. 1888 © Musée d’Orsay, Paris, France

Место для уединения, полагал он, должно сочетать лаконичное пространство, простые материалы и хорошие пропорции. Здесь мало реального пространства, но не визуального. Перспектива уводит ваш взгляд на балкон и вдаль. Монашеская келья напоминает бедную спальню Ван Гога, которую он изобразил на своей знаменитой картине: справа кровать, слева стул и стол, дощатый пол и окно в дальней стене, в точке схода.

Когда мы смотрим на свой дом и дома других людей, мы видим «машины для жилья». Так расширяются наши отношения с миром вещей.

На столе в монастыре Ла-Туретт мы видим лампу-трансформер, одну из немногих вещей в комнате, стоящую не под прямым углом. Лампа, способная менять угол наклона, заставляет нас вспомнить о геометрии и равновесии. Ле Корбюзье выбрал ее из-за отличного дизайна.

Дизайн окружает нас повсюду. Немецкий психолог Курт Коффка в своем труде «Принципы гештальтпсихологии» (1935) утверждал, что ручка «хочет», чтобы за нее взялись, а почтовый ящик «приглашает» опустить в него письмо. Был даже придуман специальный термин Aufforderungscharakter – «побудительность», – чтобы описать, как вещи подсказывают нам, что с ними нужно делать. Спросить, хорош ли дизайн, то же самое, что задаться вопросом, заложена ли в вещи некая идея, насколько она функциональна, пробуждает ли мысль. И конечно же, это вопрос оптимального выбора материала, чистоты или оригинальности формы, нашего желания пользоваться этой вещью.

Зрительное восприятие имеет для дизайна первостепенную важность. Ребенок хватает то, что ему ближе всего, – собственные ноги и руки. Древние люди, изготавливая инструменты, оружие и утварь, задумывались не только об их функциональности, но и о красоте. Далее в этой книге мы еще обсудим дизайн в архитектуре и моде, но сейчас давайте рассмотрим семь предметов, относящихся к разным сферам человеческой жизни: к дому, моде, трудовой деятельности, науке и спорту. Они сделаны в разные эпохи, и каждый воплощает особый тип видения. Каждый можно назвать классикой дизайна. Монохромность позволит нам сосредоточить все внимание на форме.

Терракотовая чаша с геометрическим узором из Суз, Иран. Стиль I. 3100–3000 BC © Louvre, Paris, France / Bridgeman Images

Первый предмет – найденная на территории Ирана чаша, относящаяся к 3-му тысячелетию до н. э., к эпохе, когда был объединен Древний Египет, а в Китае изобретен гончарный круг.

Чаша сильно расширяется от изящного основания к краям, в нее могли класть зелень, виноград, мед, инжир или огурцы – продукты, которые в то время употребляли в пищу. Более широкое основание придало бы чаше бóльшую прочность и устойчивость, но гончар видел красоту в контрасте окружностей дна и верха: изделие раскрывается словно цветок. Изнутри чаша расписана. Темные широкие линии образуют геометрический узор. Он визуально перекликается с плетеными корзинами, которые были в ходу в этой части Ирана, лежащей между современным Афганистаном и Персидским заливом. Художник уверенно обводит край четырьмя полосами и рисует круги, подчеркивающие объем. Здесь нет ничего фигуративного, ни животных, ни растений, но мы наслаждаемся формой, наш взгляд устремляется внутрь, затем кружит по краю. Форма подчеркнута дважды: вначале гончаром, затем художником. Это, несомненно, функциональная вещь, но она радует глаз.

Кельтская брошь с острова Сент-Ниниан © National Museum of Scotland

Как и эта кельтская брошь с острова Сент-Ниниан. Она сделана в эпоху раннего Средневековья, приблизительно в VIII веке, когда в Азии распространился дзен-буддизм, в Центральной и Южной Европе господствовало христианство, а викинги опустошали Шотландию, где и была найдена эта вещица из пиктского серебра. Она предназначена для того, чтобы закалывать плащ, и центральная часть булавки должна скрываться под материей.

Линии, покрывающие иранскую чашу, нигде не пересекаются; здесь же мастер многократно переплетает серебряные нити, соединяя их концы таким образом, чтобы получился узор в форме трилистника. Для пиктского искусства характерна любовь к орнаментам, заставляющим наш взгляд распутывать узлы. А также к подковообразным формам и кругам. Глядя на брошь, нам хочется визуально замкнуть круг, но диски с пятью концентрическими кольцами притягивают взгляд, принуждая его остановиться. Булавка делит металлическую дугу точно пополам. Исходя из функциональных соображений булавка могла быть и покороче, но ее длина, равная двум диаметрам дуги, придает косой черте дополнительную выразительность. Если приколоть брошь к левому плечу, то наконечник булавки укажет на ваше сердце. Пикты были настоящими мастерами боди-арта, вот почему пиктские узоры так популярны сегодня в тату-салонах.

Броши можно было найти только в богатых и изысканных домах, где бы вы точно не увидели такого вот изделия. Его смастерили из коры или наружной части ствола дерева австралийские аборигены еще до прибытия первых европейских поселенцев в 1788 году. Женщины носили в нем фрукты, рыбу или ребенка, держа под рукой или на голове.

Деревянное корытце / Photo: Stuart Humphreys © Australian Museum

Изогнутые бока и прямые торцы дают основания предположить, что эту вещь могли использовать в качестве орудия для копания или в качестве примитивной веялки. Сначала вырезали из ствола кусок нужного размера, затем придавали ему форму корытца. Чтобы предохранить древесину от растрескивания и сделать водонепроницаемой, ее пропитывали, возможно, жиром страуса эму. Эта вещь кажется нам такой красивой, потому что она перекликается с природной формой – изгибом древесного ствола, а также из-за приятной на ощупь, обработанной жиром поверхности. Более того, древний дизайнер-ремесленник нашел форму, которая не просто подходит для трех видов работы – ношения, копания и веяния, – но кажется словно бы для них созданной. Глядя на эту вещь, мы хорошо представляем себе каждый вид деятельности и постепенно начинаем видеть в ней олицетворение сельского женского труда, его математическую формулу.

В темных жилищах древних народов трудно было что-то разглядеть. В конце XIII века в Италии монахи, занимавшиеся иллюминированием рукописей, начали пристраивать на нос увеличительные стекла в проволочных, деревянных или роговых оправах, чтобы лучше видеть мельчайшие детали. С появлением очков для чтения жизнь переменилась.

У этой пары очков, изготовленной в ХХ столетии, темный, почти прямой верх контрастирует с более светлым и закругленным низом. Верх вторит линии бровей, создавая своего рода архитрав. В некоторых культурах идеальной формой лица считается треугольная, сужающаяся книзу клином или сердечком. Очки, визуально увеличивая разлет бровей, приближают лицо к этому идеалу. Более ранние модели закреплялись на носу и назывались пенсне, а современные очки, хоть и «сидят» на переносице, дополнительно крепятся на ушах посредством дужек, обеспечивая минимальное давление на кожу. За исключением дужек, в очках нет ни единой абсолютно прямой линии, как и на нашем лице. Их дизайн чем-то сродни пиктскому узору. А вот ломаные линии с иранской чаши, скорее, могли бы украсить воинский шлем.

Очки © Yodke67 / Dreamstime.com

Дизайн этого чайника, созданного в 1924 году, был разработан в одном из самых знаменитых художественных объединений ХХ века под названием Баухаус.

К этому времени человечество создало тысячи вариантов заварочных чайников. Но ни один из них не похож на этот. Его корпус-полусфера формой напоминает иранскую чашу – то же идеальное сочетание: узкое основание / широкий верх. Однако основание чайника крепится к кресту-подставке, а носик выполняет ту же визуальную функцию, что и булавка, пронзающая дугу броши. Крышка – окружность в окружности, смещенная к краю и уравновешивающая носик-кинжал. Под крышкой – контейнер для заварки. Ручка из черного дерева в форме полукруглой лопасти руля придает чайнику сходство с лодкой. Столетием раньше его поверхность покрыли бы гравировкой, а крышку украсили металлическими фигурками или каким-нибудь пейзажем, но эта зеркальная крышка – воплощение простоты, на наше обозрение выставлены даже заклепки, которыми ручка крепится к корпусу. Дизайнер хочет, чтобы мы любовались чистыми геометрическими формами и конструкцией вещи.

Марианна Брандт. Заварочный чайник. Баухаус, Веймар. 1924. Частная коллекция / Photo: © The Fine Art Society, London, UK / Bridgeman Images

Баухаус определенно произвел революцию в восприятии формы и материала. Марианна Брандт, придумавшая чайник, являлась одной из центральных фигур этого движения. Художники нового направления делали акцент на слиянии разных искусств, и Марианна Брандт была не только дизайнером, но и живописцем, скульптором и фотографом. Она и ее единомышленники вдохновлялись примером средневековых цехов, объединявших мастеров-универсалов, и ролью ремесленника в жизни города. Баухаус возник в эпоху новых технологий и был ориентирован на массовое производство, но его участники понимали, что превращение рабочих в винтики огромной машины ведет к потере души, что дизайнеры перестают воспринимать вещь как нечто целостное. Задача требовала решения. И дизайн стал экспериментальной площадкой. Чайники Брандт – это поиск решения. В 1924 году, будучи еще студенткой, она сделала несколько заварочных чайников. Один из них недавно был продан за 361 тысячу долларов.

Трудно вообразить себе вещи более далекие, чем заварочный чайник и искусственный спутник, но взгляните на «Спутник-1», первый рукотворный объект на земной орбите.

«Спутник-1», 1957 © AFP

Спутник похож на два сваренных вместе полусферических чайника Марианны Брандт. Запущенный Советским Союзом 4 октября 1957 года, он облетел Землю 1440 раз с периодом обращения 96 минут, прежде чем упал на ее поверхность. Усики – это две пары антенн. Внутри размещались три аккумулятора, вентилятор и радиопередающее устройство; спутник заполнили сухим газообразным азотом.

Все это ведущий конструктор Михаил Степанович Хомяков сумел сделать очень компактным. Размером первый спутник был немногим больше пляжного мяча, а его поверхность покрывал алюминиево-магниевый сплав толщиной в миллиметр. Разумеется, здесь первостепенное значение имела функциональность: спутник должен был выдерживать высокие температуры и иметь самоохлаждающийся радиопередатчик. И все же Хомяков, как и Брандт, выбрал для своей модели одну из основополагающих природных форм – сферу. Сферическое тело должно было вращаться вокруг сферического тела. При желании в спутнике можно разглядеть пронзенную иглой пиктскую подкову, а в отражении на его поверхности угадывается форма иранской чаши.

И вот мы возвращаемся в XXI век. Наш последний дизайнерский предмет – это спортивный протез.

Его форма доказывает, что к решению проблемы дизайнеру порой приходится идти кружным путем, наперекор очевидному. Когда спортсмен или спортсменка теряет ногу, кажется вполне логичным заменить ее чем-то похожим на человеческую конечность – вертикальной формой с подвижным голеностопным суставом и системой амортизации. Казалось бы, задача разработчиков – воссоздать реальную ногу.

Но исследования, проведенные исландской компанией «Оссур», показали, что протезы должны иметь горизонтальный пружинящий упор. Поскольку бег есть движение вперед, искомой формой неожиданно стала парабола с уплощенным верхом. Материал тоже имел огромное значение: карбоновое волокно сделало протез легким, эластичным и прочным. Поскольку протез крепится ниже колена, он напоминает лодыжку и стопу с поднятой пяткой. Специально для мировой рекордсменки Сары Рейнертсен компания «Найк» разработала подошву протеза.

Что подумал бы об этом спортивном протезе древний иранский или австралийский мастер? Если бы они увидели, как Рейнертсен управляется со своей искусственной ногой, они, вероятно, восхитились бы ее функциональностью. Одной проблемой в мире стало меньше. А дизайнерское решение позволяет нам любоваться этой вещью, ее формой и пропорциями. Как бы абсурдно это ни звучало, но иранского мастера, австралийского аборигена, немецкую художницу, русского конструктора, исландских и американских разработчиков объединяет одна общая черта – устремленность в будущее. Они видят то, чего еще нет, но, появившись, будет признано совершенным. Они зрят в корень.

Эта глава была посвящена предметам – и нам самим как объектам материального мира. У нашей истории появился антураж, причем дизайнерский. Мы увидели, как смотрящий воспринимает себя, как дом формирует наше поведение и как мы пользуемся вещами. На этих страницах мы обратили наш взгляд на материальный мир, но в следующей главе мы вернемся к вещам нематериальным. И начнем с желания.

Глава 4
Пора взрослеть: желание, абстракция, бог

Представьте себе, что наша малышка превратилась в девушку и живет в ренессансной Италии. У нее начинают пробуждаться сексуальные желания и все больше развивается способность к абстрактному мышлению.

В шестидесятых годах XV столетия рядом с Флорентийским собором высилась четырехметровая глыба мрамора. Почти полвека спустя городские власти подписали контракт с двадцатишестилетним скульптором из семьи тосканских банкиров. Он должен был изваять статую царя-воина, жившего за тысячу лет до Рождества Христова. Еще будучи отроком, этот воин убил на поле брани великана, метнув в него гладкий камень, а потом отсек ему голову.

Микеланджело Буонарроти. Давид. 1501–1504 © Alfonsodetomas / Dreamstime.com

Мастер работал над заказом три года, подготовительные рисунки делал прямо на мраморе, не используя живую модель. Традиционно юный герой изображался победителем с отсеченной головой великана у ног, но на этот раз скульптор решил воссоздать миг, предшествующий поединку, когда юноша уже приготовился к схватке, но еще не сделал решающего броска. Брови грозно сведены, глаза устремлены на врага, мышцы шеи вздуты: это момент напряженного ожидания и предельной собранности. Юноша изображен обнаженным (и необрезанным, что было традиционно для итальянской скульптуры того времени, хотя в данном случае это важная деталь, поскольку отрок сражается с необрезанным язычником). Отрока звали Давид, великана – Голиаф, скульптора – Микеланджело.

8 сентября 1504 года сорок человек начинают перемещать статую Давида к месту ее установки во Флоренции, выбранному специальной комиссией, куда входили Леонардо да Винчи и Боттичелли. Собирается толпа. Среди зрителей и наша юная итальянка. В статую полетели камни. Девушка до конца не понимает, что послужило причиной. Возможно, горожан оскорбила нагота или они хотели оградить от этого зрелища других, особенно детей. Им казалось, что смотреть на тело греховно или что это недопустимо в публичном месте или недозволено женщинам и детям.

То, как мы смотрим на тело другого человека, зависит от имеющегося у нас визуального опыта. Мы успели поговорить о расстояниях, о зрительном контакте, о социально-оценочном взгляде, о наслаждении, которое мы испытываем, любуясь небом и природой, о вещах, ласкающих глаз, и о возрастающем интересе к собственному образу. Так что же происходит, когда еще не сформировавшийся взгляд подростка наполняется желанием? Эта глава посвящена такой перемене – тем моментам в нашей жизни и культуре, когда созерцание чего-то материального увлекает нас за его пределы, словно ведущая вдаль дорога. Мы начинаем главу с тела, формы и солнца, а приходим к желанию, абстракции и богу.

В случае со статуей Давида мрамор породил желание и страх перед этим желанием. Давид был отроком, а отрочество – то время, когда мы впервые ощущаем в мире вокруг эротические вибрации. Так как же смотрит наша героиня и прочие подростки? Давайте поговорим вот об этой замечательной девчонке.

«Иметь и не иметь», Говард Хоукс / Warner Bros, USA, 1944

Актрисе Лорен Бэколл здесь девятнадцать лет, это кадр из голливудского фильма «Иметь и не иметь». Фон слегка размыт, как на портрете Моны Лизы. Бэколл поворачивает голову, подбородок опускается, волосы обрамляют лицо, глаза завершают движение. Основной свет падает из верхнего левого угла. Он выхватывает волосы, правую щеку, кончик носа и подбородок. Бэколл очень интересовалась вопросами освещения и изучала стиль Марлен Дитрих, любившей так называемый северный верхний свет. Этот образ Бэколл получил название «Взгляд». И «взгляд» у нее точно имеется. В нем и сексуальность, и уверенность, и насмешка. Она словно бы говорит: «Неужели вы думаете, что я вам поверю?»

Самое удивительное, что на съемках актрису била дрожь. В кино Бэколл была новичком, нервничала, боялась режиссера Говарда Хоукса и своего партнера Хамфри Богарта. Чтобы скрыть дрожь, она опустила подбородок, отчего шея напряглась, горло сжалось и положение головы зафиксировалось. Результатом недостатка уверенности стал очень самоуверенный вид.

Всякому изображению свое время. Некоторые фотографии до поры оставляют нас равнодушными. Заложенный в них потенциал глубоко скрыт и не распознан нами. Но уверенность, исходящая от этого женского образа, его сексуальность и выразительность без промаха бьют в цель. Вам не увернуться. И лучше всего смотреть на этот снимок, когда вы молоды, как молода Бэколл. Вот она перед нами – юная, дерзкая, незабываемая, живая. Лорен Бэколл умерла, но на этой фотографии она по-прежнему смотрит чуть свысока, по-прежнему манит и отталкивает, по-прежнему дразнит. Бэколл здесь очень молода, как и ее героиня. Если мы представим себя в этом возрасте, то вспомним, как сами трепетали и вибрировали, как были охвачены сомнениями и желаниями, как нас бросало то в жар, то в холод. Мы хотели казаться уверенными, напускали на себя решительный вид, но во многом это была лишь поза. Взгляд юнца еще только формируется, сам он взвинчен, в крови играет адреналин. Взгляд, в котором то и дело вспыхивает вопрос: «Дать бой или дать деру?»

Те, кто швырял камни в статую Микеланджело, тоже были взвинчены. Видимый мир стал для них полем боя. Когда австралийский кинематографист Баз Лурман снимал фильм «Ромео + Джульетта» по трагедии Шекспира, ему никак не давалась сцена первой встречи героев. Он ломал над этим голову, пока однажды вечером, ужиная в ресторане, не пошел в туалет. Стоя у раковины, он поднял глаза и вместо зеркала на стене увидел аквариум, а за ним такое же помещение с раковинами со стороны женской уборной. Он понял, что нашел визуальное решение. В нарочито вытянутом по горизонтали кадре Джульетта смотрит на Ромео, одетого в рыцарские доспехи: так Лурман отсылает нас к средневековым историям о куртуазно-утонченной любви – Абеляра и Элоизы, Данте и Беатриче, Ланселота и Гвиневры или (на Востоке) Лейли и Меджнуна.

«Ромео + Джульетта», Баз Лурман / Bazmark Films, Twentieth Century Fox Film Corporation, USA, 1996

В кадре из фильма Лурмана мы видим таких же юнцов, как наша итальянка. И этот образ заставляет задуматься, что влияет на нас, когда мы смотрим на тело другого человека. Что влияет на подростка? Что такое аквариум, что за вода в нем? В каждой любовной истории это еще и вопрос: «Что стоит у них на пути?» В случае Ромео и Джульетты это семья. Часто бывает так, что дом – камера-обскура, место, где мы начинаем понимать, что к чему, – стремится воспрепятствовать взрослению ребенка. Боится того, что может открыться глазам юного человека. Ведь созерцание бывает разрушительным, особенно когда предмет созерцания – тело. Эротические устремления подростков порой пугают тех, кто хочет, чтобы они навеки остались детьми.

Эта картина Тициана, законченная в 1559 году, рассказывает нам историю Актеона, который во время охоты случайно заглянул в грот, где купалась богиня Диана и ее нимфы.

Диана и нимфы, замеченные Актеоном. По картине Тициана © Knole, Kent, UK / National Trust Photographic Library / Bridgeman Images

Он отводит красный занавес и любуется их обнаженными телами; обнаружив его, нимфы приходят в смятение. В отместку Диана превращает Актеона в оленя, которому суждено погибнуть от клыков собственных охотничьих псов. Хотя Актеон и не имел намерения оскорбить богиню, он понес наказание за невольный взгляд, за отдернутый занавес, за попадание в силовое поле (как флорентинцы, смотревшие на «Давида», как мы с вами, когда смотрим на Бэколл, как Джульетта, впервые взглянувшая на Ромео) и, конечно, за то, что не отвел глаз. Его взгляд имел последствия – желание, возмездие, превращение и смерть. Актеон не замышлял дурного, однако, согласно феминистской терминологии, он оказался в силовом поле, по законам которого его взгляд трактуется как злодеяние. В книге «Искусство видеть» Джон Бёрджер говорит, что «присутствие женщины… определяет, что с нею может или не может быть сделано». Возможность смотреть на чье-то нагое тело зачастую является привилегией тех, у кого есть власть и богатство, в западной культуре это, как правило, состоятельные белые мужчины. Восприятие мира с таких исключительных позиций называется мужским взглядом. И поскольку подавляющее большинство художников, как и их покровителей, были мужчины, основное направление взгляда в мировой культуре – взгляд мужчины на женщину. Таков был мейнстрим.

Эдуар Мане. Завтрак на траве. 1863 / © Musée d’Orsay, Paris, France

В 1863 году во Франции Эдуар Мане спутал все карты, изобразив сцену, в которой обыгрывался традиционный мужской взгляд. В этой сцене единственные, кто разглядывает обнаженную женщину, – это мы, зрители. Мужчины на картине не смотрят на нее. Они одеты по моде своего времени, этакие хипстеры XIX века. Следуя канону, логично было сделать женщину центром визуального притяжения, но Мане выстраивает совершенно неожиданные зрительные связи. Вожделеющими оказываемся мы с вами. Общепринятые правила здесь не работают. Мужчины полулежат, а обнаженная женщина сидит, выпрямив спину, и несколько настороженно, обеспокоенно смотрит на нас. Лишенная внимания своих кавалеров, она вовлекает в поле своего притяжения зрителей.

А теперь представьте себе, что обнажены мужчины, а женщина одета. И вы получите не менее запутанный визуальный клубок. Картина послужила основой для множества вариаций, включая обложку выпущенного в 1980-х альбома группы «Bow Wow Wow» под названием «Последний из могикан» и картину, созданную на радость поклонникам «Звёздных Войн», с обнаженной принцессой Леей, Дартом Вейдером и Чубаккой, занявшим место господина в коричневом сюртуке.

Гюстав Курбе. Происхождение мира. 1866 © Musée d’Orsay, Paris, France / Bridgeman Images

Через три года после Мане Гюстав Курбе – тот самый, кто, откинув волосы со лба, с удивлением вглядывался в свое лицо, – изобразил на холсте гениталии возлюбленной и назвал картину «Происхождение мира». Ноги женщины раздвинуты. Мы видим ее вульву, живот и правую грудь.

Образ из области порнографии перебрался в царство искусства, бросив вызов разграничению понятий высокое/низкое в культуре. Последнее обогатилось, а первое было посрамлено, как и буржуазные представления о морали. Но если желание смотреть на то, что сексуально возбуждает, присуще большинству людей, как может оно быть по сути своей безнравственно или разрушительно? Флорентинцев в 1504 году хватил бы удар, и даже сегодня, глядя на эту картину, мы, вероятно, спрашиваем себя: «Не слишком ли?», и «Неужели художникам все разрешается?», и «Куда же дальше?». Нашу юную девушку из ренессансной Италии охватит вожделение, одна из сильнейших эмоций, какие ей суждено испытать. Возбужденный взгляд рождает гремучую смесь наслаждения и желания. Чувственность увлекает подростка в бурное море. Взгляд часто связан с влечением, а значит, и с опасностью, когда же влечение становится неодолимым, у наблюдателя может возникнуть чувство, что он ведет себя как свинья. Подростку и хочется, и колется, он боится нырнуть и не вынырнуть, боится узнать про себя что-то постыдное. Присущую вожделению способность туманить сознание и заглушать все другие мысли можно уподобить зрительной горячке.

«Происхождение мира» – не цель, а лишь очередная веха в зрительном восприятии тела. Французская художница Орлан продемонстрировала это, скопировав картину и заменив вульву на эрегированный пенис; свое творение она назвала «Происхождение войны». Британский художник Фрэнсис Бэкон тоже шел от гениталий, создавая портреты своих любовников; на его картинах люди походят на иллюзионистов-эскейпологов, высвобождающихся из пут собственных суставов.

Взгляд Бэколл, встреча разделенных аквариумом Ромео и Джульетты, трагедия Актеона, «неправильный» завтрак Мане, крупные планы Курбе, «борцы» Бэкона лишь подтверждают факт, что тело неизменно притягивает наш взгляд. В 1930-е годы культовый режиссер нацистской Германии Лени Рифеншталь с подлинно античным благоговением показывала в своих фильмах прекрасные, как у «Давида», обнаженные тела. Спустя полвека, после денацификации, когда уже было непозволительно цепляться за прежние идеи, она отправилась в Африку и вновь стала снимать нагих юношей, героизируя их все в той же эстетике Третьего рейха, словно не было Аушвица-Биркенау и ее желание работать с обнаженной натурой никогда не имело под собой никакой идеологической подоплеки. Ее увлечение превратилось в зацикленность, помешавшую ей понять, что время изменилось. Ее чисто женский взгляд вел в никуда, разве что к банальному героическому идеализму. Если тема нашей главы – это дорога, по которой ведет нас эволюция ви́дения, то путь Рифеншталь закончился тупиком.