Текст книги "Оборотень. Новая жизнь"

– Похоже на немецкое слово, – ответил Бриггс.

– Вы очень проницательны – это слово действительно немецкое. Так называлась Школа строительства и художественного конструирования в Дессау.

Полицейские переглянулись.

– Если вас это заинтересовало, я мог бы помочь вам связаться с их представителем.

– Я не хотел бы иметь у себя в доме нацистскую мебель, сэр, – резко сказал Бриггс.

Он тоже обратил внимание на странное кольцо.

– Тогда это было бы для вас идеальным вариантом. Потому что нацисты закрыли эту школу. Объявили, что там проповедуют вырождение искусства.

– По-моему, вы сказали, что это немецкая школа, – заметил Бриггс.

– Но не все немцы нацисты, – возразил Кроу.

– Как и не все англичане не нацисты, – парировал Бриггс, который к любому разговору относился, как к завуалированному противостоянию.

Кроу улыбнулся:

– Может быть, перейдем к делу, джентльмены? Присаживайтесь, пожалуйста, инспектор Балби. Сейчас все-таки 1940 год и хорошие манеры мало что значат.

Он бросил выразительный взгляд на уже давно усевшегося Бриггса.

Кроу испытывал раздражение из-за намека на то, что он – нацист. Ставить его на один уровень с этими типами столь низкого происхождения?! Этот выскочка Гитлер был капралом – грязным, потным капралом, который в свое время рыл окопы. Как могли гордые принцы с Рейна, ведущие свой род от Карла Великого, позволить, чтобы ими правило это животное? Британцев, по крайней мере, вел за собой человек благородных кровей.

– Профессор Кроу, – осторожно начал Балби, – у нас есть основания полагать…

(«Господи, – подумал Кроу, – неужели он и вправду так сказал: “У нас есть основания полагать…”?»)

– …что вы можете нам помочь. Вы ведь анфро… точнее, антара…

Балби был умным, но не слишком образованным человеком. Его мозг был ориентирован на практические вещи. Длинные, сложные слова он оставлял коронерам и судьям. Но Кроу даже не попытался помочь ему в его затруднении.

– Антрополог, – напрягшись, наконец закончил Балби.

Кроу прикрыл веки в знак согласия.

– Специалист по… – Балби сделал еще одну паузу, прежде чем продолжить, но не потому, что эти слова были ему незнакомы, – просто он не одобрял идею, которую они подразумевали.

– По верованиям, – договорил за него Кроу. – Я занимаюсь этим, когда у меня появляется свободное время.

– По языческим верованиям, – уточнил Балби.

– По разным верованиям.

– Надеюсь, речь не идет о христианстве, сэр.

Была всего одна тема, которая могла бы поколебать Балби, предпочитавшего высокопрофессиональную манеру поведения, а именно житие Христа.

– И о нем тоже, – ответил Кроу.

Балби, бывший боксер, покачал бритой головой из стороны в сторону, словно разминая шею перед боем.

– Христианство, сэр, – это не система верований. Это слово Божье.

Кроу не имел ни малейшего желания вступать в дебаты с верующим, поскольку опыт, накопленный за столетия, подсказывал ему: дискутировать с верующими в высшей степени бесполезно. Верующие – они на то и верующие, чтобы просто верить и не задавать вопросов. Если хотите поспорить, правильно выбирайте оппонентов, людей совершенно другого склада ума. Поэтому Кроу решил, что самое время сменить тему.

– Возможно, инспектор, вы с констеблем хотите чего-нибудь выпить после дальней дороги? Позвать дворецкого? Правда, боюсь, у нас остался только яичный ликер, «Адвокат». Последняя бутылка виски закончилась прошлой ночью, и пройдет еще пара дней, прежде чем удастся восполнить запасы.

– Моя церковь не разрешает употребление алкоголя, сэр, – ответил Балби.

– В Библии я не встречал никаких запретов на этот счет, – удивился Кроу.

– Не знаю, какую Библию вы читали, – коротко хохотнул Бриггс.

Сам он вообще не читал ее, хоть и пытался убедить своего босса в обратном – впрочем, безуспешно.

– Ну, лично я предпочитаю вульгату[2]2
  Вульгата – латинский перевод Священного Писания, основанный на трудах Иеронима Стридонского.


[Закрыть], на французском. Удивительный язык, он просто поет, вы не находите? Гораздо благозвучнее, чем vetus Latina[3]3
  Старолатинский язык (лат.).


[Закрыть].

Кроу сразу же пожалел о своей непочтительности. Когда живешь на земле так долго, учишься множеству вариантов поведения. Ты можешь примерять их на себя, как одежду, и отвергать, будто устаревшую модель, вышедшую из моды. И это делается не для борьбы со скукой, а чтобы сохранить рассудок. Если все время пытаться быть самим собой, в конце концов останешься в прошлом, превратишься в реликт.

Отчужденная индифферентность высших слоев английского общества в двадцатых-тридцатых годах двадцатого века, их отказ воспринимать окружающее серьезно, легкомыслие местной jeunesse dorée[4]4
  Золотая молодежь (фр.).


[Закрыть] импонировали Кроу, но иногда он чересчур увлекался. Он не хотел унижать людей – для него они и так были ничтожны. От смертных исходила какая-то странная печаль, даже когда они были в расцвете молодости. Кроу сравнивал их со срезанными цветами – прекрасными, но обреченными на смерть. И у него не было желания добавлять им напастей, тем самым отравляя короткие мгновения их жизни.

– Алкоголь – напиток дьявола, сэр, – сурово заявил Балби.

Кроу улыбнулся:

– В случае с «Адвокатом» мы с вами на одной стороне, инспектор. Это не напиток, а оскорбление по-настоящему хорошего бренди. Вам нужно преследовать его изготовителя в судебном порядке.

– Я не преследую в судебном порядке, сэр. Я просто арестовываю.

Кроу едва сдержался, чтобы не заметить инспектору, что впечатлен его скрупулезным восприятием сказанного. Балби демонстрировал точность формулировок, достойную восхищения. Общение с человеком, для которого слова на самом деле что-то значат, было для Кроу точно глоток свежего воздуха.

Балби, профессиональный знаток людей, внимательно изучал этого необычного ученого. Инспектор уже мог сказать, что внешняя легкость была лишь фасадом, что за этой учтивостью, лоском, обаянием скрывалось что-то иное. Хотя что именно, пока было непонятно. Однако при этом обаяние Кроу нравилось Балби, но не как достоинство, а как проявление слабости. Его просили объяснить, почему праздношатание глубокой ночью кажется очаровательным. И почему обаятельны убийцы, мошенники… Ну, по крайней мере некоторые из них. Тем, у кого чиста совесть, незачем быть обаятельными – это нужно только тем, кто все время настороже. «Вот короли, например, – подумал Балби, – совсем не обаятельны – в отличие от придворных».

В его собственном арсенале обаяние отсутствовало. На самом деле Балби приходилось следить за тем, чтобы не удариться в другую крайность – грубоватую серьезность, которую он никак не мог в себе победить, хоть она ему и не нравилась.

Инспектор не сожалел, что помянул Господа, но досадовал на то, что ему пришлось это сделать. Было бы намного приятнее думать, что имеешь дело с набожным, благочестивым человеком. Не то чтобы Балби часто приходилось иметь дело с набожными людьми; напротив, хлеб с маслом ему обеспечивали нечестивцы. Просто от человека образованного инспектор ожидал иного, чем от преступника. И если Кроу непредумышленно был в разговоре слишком беспечен, сам Балби был – тоже непредумышленно – слишком серьезен и хотел побыстрее вернуться к делу. Ему незачем было провоцировать враждебную реакцию профессора – тот был ему нужен.

– Нам необходима ваша помощь, сэр, – сказал Балби.

– Да? – удивился Кроу. – И в какой области я мог бы вас просветить, джентльмены?

Бриггс ощетинился, решив, что больно уж этот тип напускает на себя важность. И ошибся. Этот апломб шел не изнутри – он был привнесен извне. Если бы сам Кроу попытался понять происхождение этого высокомерия, он связал бы его с трансформацией, произошедшей с ним еще во времена рыцарства и исказившей его сознание. Профессор жалел, что так вышло, но что сделано, то сделано.

– Взгляните вот на это, – сказал Бриггс.

Он извлек из портфеля большую плоскую коробку для фотографий. Неторопливо открыв ее, констебль передал Кроу первый снимок, внимательно следя за глазами профессора, когда тот принялся рассматривать фото. Бриггс рассчитывал, что Кроу вздрогнет, что весь его лоск мигом слетит с него при виде первого же трупа. Анна из военной лавки едва не лишилась чувств, когда констебль позволил ей лишь мельком взглянуть на этот ужас. Так неужели он хочет слишком многого, желая хорошенько напугать этого надутого бездельника из высшего общества? Бриггс так не думал.

Кроу уже неоднократно замечал, что одним из заблуждений, которые низшие классы питают относительно высших, является то, что низы считают сливки общества изнеженными, деликатными созданиями, напрочь оторванными от прозы жизни. Именно в этом Бриггс и ему подобные заблуждались в том, что касалось буржуазии. Кроу с детства привык к охоте и батальным сценам, он был так воспитан. Он видел кое-что намного страшнее того, что было изображено на фотографии, причем тогда ему не исполнилось еще и шести лет.

– На теле имеются странные отметины, – заметил Кроу, поднося снимок к глазам.

Балби извлек из кармана большое увеличительное стекло и протянул его профессору.

– О, как замечательно, что вы носите его с собой!

– Только в случае необходимости, сэр. Это не входит в мою стандартную экипировку.

– Жаль, – рассеянно бросил Кроу.

Из-за собственного энтузиазма он вдруг почувствовал себя довольно глупо. Полиции требовалась его помощь, а он думал только о том, чтобы выглядеть в их глазах не хуже Бэзила Рэтбоуна в роли Шерлока Холмса. Кроу не читал книг о великом сыщике, пока не увидел фильм и не осознал, как много потерял.

– Этого молодого человека где-то держали, прежде чем убить? – сказал Кроу, рассматривая фотографию взглядом виноторговца, оценивающего цвет вина.

– Откуда вам это известно? – мгновенно отреагировал Бриггс, как будто профессор только что разоблачил себя как вражеского шпиона.

Констеблю совсем не нравилось спокойствие этого типа. Сам Бриггс смог смотреть на такие снимки без содрогания лишь после того, как проработал несколько лет в Управлении уголовных расследований Скотланд-Ярда. Он гордился своей профессиональной толстокожестью. Полицейский подумал, что Кроу не имеет права на такое спокойное выражение лица при виде подобных страстей. И еще это обращение – «молодой человек». Кроу на вид было тридцать с небольшим, но при этом он вел себя так, будто перед ним сидят мальчишки, а он – человек совсем другой категории, мудрая голова, согласившаяся просветить неотесанных увальней из полицейского участка.

– Мне это неизвестно, я просто задал вопрос. У него синяки на запястьях, что может указывать на то, что на них были наручники. Я, конечно, не эксперт в вопросах молодежной моды, но буду удивлен, если к ней относятся подобные отметины на теле. Вероятно, это сделал с ним кто-то другой? Как думаете, сколько времени понадобилось, чтобы так изувечить плоть?

– Мы считаем, что по меньшей мере четыре месяца, – ответил Балби. – Вы когда-нибудь видели что-либо подобное?

Кроу повидал на своем веку почти все, так что да, он уже видел нечто подобное. И все же точно такое ему прежде не встречалось.

На фотографии было запечатлено обнаженное тело юноши, лежащее в свежевырытой могиле.

Вся его кожа была испещрена отметинами, которые можно было бы принять за прыщи, если бы не их симметричность. Если взглянуть с одной стороны, они образовывали спирали, с другой – выстраивались в правильные линии. Кроу уже видел подобную технику раньше, в Африке. Кожа разрезалась и туда втиралось какое-то твердое вещество, до тех пор пока не образовывалось постоянное уплотнение. Это была своего рода татуировка, только процесс был более болезненным, продолжительным и замысловатым. Хотя такие обширные рисунки Кроу все же не попадались. Отметины – некоторые с еще свежим струпом на ранках, другие уже вполне сформировавшиеся – покрывали каждый дюйм тела парня, за исключением, насколько было видно, только одного участка.

– А кто удалил ему лицо, как вы думаете? – спросил Кроу.

– Что ж, сэр, именно это мы и пытаемся выяснить, – ответил Балби.

– Понятно, – сдержанно улыбнулся Кроу. – Я не могу сказать ничего конкретного, не прибегая к домыслам, которые могут как прояснить ситуацию, так и запутать ее. Боюсь, вы попусту теряете время. Вы остановились в гостинице или же сразу уедете обратно?

– Это только полдела, дорогуша, – вставил Бриггс.

Кроу удивленно поднял брови. Дерзкие слова скорее заинтриговали, чем обидели его. Неужели это современная эпоха таким образом пробивает себе путь в его жилище? Неужели люди действительно разговаривают между собой в наши дни так грубо, с полным отсутствием уважения? В такие моменты начинаешь тосковать по веку рапиры и шпаги. Конечно, были свои недостатки в том, что у каждого джентльмена имелось при себе оружие, но действие данного обстоятельства на манеры окружающих являлось, безусловно, большим преимуществом. Социальный статус Бриггса, разумеется, был слишком низким, чтобы вызывать его на дуэль. Но сегодня даже поколотить этого человека считалось противозаконным. «Мир стал очень мягким, – с сожалением подумал Кроу. – Да, слишком мягким».

Балби примирительно поднял руку; манеры констебля вызывали у него досаду, но он не хотел отчитывать своего подчиненного при Кроу.

– Были и другие, похожие на это, – вмешался инспектор. – То есть другие убийства. Мы бы хотели, чтобы вы поехали с нами и лично обследовали трупы. У меня имеется разрешение от Военного министерства на то, чтобы отвезти вас в центральные графства.

– Они приказывают мне ехать?

– Нет, но, если вы согласитесь, возражать не станут.

– К сожалению, джентльмены, это даже не обсуждается. Моя работа здесь чрезвычайно важна…

– Более важна, чем человеческая жизнь? – едко поинтересовался Балби.

И снова Кроу выразительно выгнул бровь; у римлян это называлось supercilium, отчего произошло английское слово supercilious – высокомерный, презрительный. Балби не знал ни самого этого слова, ни его происхождения, но выражение профессорского лица, без сомнения, истолковал верно.

Кроу лишь пожал плечами и произнес:

– Qu’importe les victimes si le geste est beau?[5]5
  Разве имеют значение жертвы, если совершается прекрасный поступок? (фр.)


[Закрыть]

На мгновение у него вылетело из головы, что он имеет дело с простыми, честными работягами, а не с утонченными – даже излишне утонченными – аристократами, которых он обычно выбирал себе в друзья. Цитирование поэта-анархиста Тайада, к тому же пристрастившегося к опиуму, вряд ли могло бы внушить полицейским любовь к нему, даже – и в особенности – если бы они были знакомы с творчеством этого француза.

– Прямо Шарль де Голль, – пробормотал Бриггс.

– Боюсь, никто из нас не может похвастаться такой образованностью, как у вас, сэр, – сказал Балби.

– Эта фраза о несокрушимой силе красоты. Я нужен здесь. Вам известно, чем я занимаюсь? Я…

Теперь уже у Балби брови полезли на лоб. Кроу стало даже немного неловко за свой покровительственный тон, и он осекся, не закончив фразу. Почему он чувствовал необходимость оправдываться перед этим человеком? Похоже, его заинтересованность в этом деле была так сильна, что затягивала, как водоворот, и заставляла присоединиться к инспектору, который, казалось, внимательно его изучал. А слова Кроу прозвучали банально и неубедительно даже для него самого.

– Мы бы хотели, чтобы вы взглянули еще на кое-что, – добавил Балби.

Бриггс полез в карман и достал оттуда толстый конверт. Кроу сразу отметил, что запах крови стал сильнее. Однако это была не пропитанная страхом вонь, которой тянуло из окна, которая въелась в его мебель и постоянно дразнила обоняние. В этом запахе угадывались другие нотки, другие оттенки и выделения. Кроу легко расшифровал этот букет – возбуждение.

Бриггс положил конверт на стол и пододвинул его к профессору. Кроу открыл его. Что бы это ни было, некоторое время оно пролежало погруженным в кровь. Если Бриггс был разочарован тем, как ученый отнесся к фотографиям, то сейчас он был просто шокирован его реакцией и таким образом вознагражден сполна. Потому что, глядя на лежащий перед ним предмет, Кроу побледнел как полотно.

У него вдруг закружилась голова, и он не мог понять, чем это вызвано. У профессора было такое чувство, как будто его воспоминания плавают в мутной воде какого-то грязного пруда, тщетно пытаясь вынырнуть на поверхность, а когда он протягивает к ним руки, чтобы вытащить наверх, они безнадежно ускользают от него сквозь пальцы. Что-то внутри его сознания мучительно жаждало контакта, в голове формировался электрический заряд, который искал лишь точку приложения, через которую можно было бы прорваться, пробить существующий зазор и построить мостик для памяти.

Кроу натужно сглотнул, пытаясь взять себя в руки, и принялся внимательно изучать содержимое конверта. Это была галька, небольшой камень-голыш треугольной формы. Полицейские были удивлены, когда профессор аккуратно вытащил его и понюхал. Кроу уловил следы крови, наполненной страстью, которую он почувствовал раньше, а кроме этого еще кое-что – свежевыделанную кожу, влажные листья и даже сандаловое дерево.

Профессор смотрел на камень и не мог избавиться от ощущения, будто видит кого-то, с кем знаком уже много-много лет, только имени никак не может вспомнить. Ну как можно забыть самые важные моменты собственной жизни? Легко. Вы, например, помните свое рождение? Тогда что уж говорить о Кроу, который родился человеком, потом стал волком, переродился в человека, вновь превратившегося в волка, впоследствии опять вернувшего себе человеческий облик? Что сделали травмы многочисленных трансформаций с его памятью? Вы можете не помнить своей детской комнаты, но, оказавшись в ней в возрасте двадцати лет, разве не почувствуете, что все это вам откуда-то знакомо?

На камне был нацарапан рисунок – точнее, остатки нацарапанного рисунка. Кто-то провел немало времени, выводя этот узор. Сейчас можно было различить только изображение руки, на котором имелось несколько борозд, как будто его хотели стереть, но что-то этому помешало. Кроу был заинтригован. Всего несколькими скупыми линиями мастеру удалось точно уловить форму и положение пальцев. Профессору казалось, что он чувствует в этой кисти напряжение или борьбу с напряжением – четыре пальца как бы сжимались в кулак, а большой палец был выгнут под неестественным углом.

– Эта штука связана с одним из трупов, – пояснил Балби. – Похоже на какое-то примитивное произведение искусства.

Отвечая, Кроу слышал собственный голос словно со стороны – мысли вихрем метались у него в голове, пока он безуспешно пытался сообразить, где мог видеть подобное прежде.

– Это неопримитивизм. И очень впечатляющее исполнение. У человека, который это сделал, глаз наметан.

– Это первобытный человек? Пещерный? – спросил Бриггс.

– Неопримитивизм – направление в искусстве, появившееся в этом столетии, – объяснил Кроу, небрежно взмахнув рукой. – Изделие не старое и определенно не древнее. В исполнении чувствуется слишком много… – он сделал паузу, подбирая правильное слово, – понимания. Я бы сказал, что это было сделано не раньше, чем тридцать лет назад.

– И как это связано с отметинами? – удивился Балби.

– А кто сказал, что это как-то связано? Камень обнаружили рядом с одним из тел?

– Ярдли, одна из жертв, зажал его в кулаке, – сказал инспектор.

– Трупное окоченение было уже таким сильным, что пришлось сломать пальцы, чтобы вытащить эту штуку, – добавил Бриггс.

Кроу осторожно погладил камень и поднял взгляд на смертных. Он был по-настоящему заинтригован. Профессор не знал, живут ли на земле такие, как он, но, глядя на полотна Ван Гога, задумывался, не был ли великий художник рожден таким же. Контраст красок на его картинах, эти небрежные мазки и завитки напоминали Кроу то, каким видит мир вервольф, – или как он ощущает его через зрение, обоняние и вкус. Для него плоть этих полицейских казалась живой благодаря поту, копоти, остаткам пищи и питья на коже, жиру на волосах. Их руки несли на себе запахи трамвая, поезда, торговца табаком, продавца газет, мыла из ванной, туалетной воды, которой они плескали себе под мышки, тальковой присыпки со ступней. Их кожа несла на себе отпечаток окружающего мира, сквозь который они шли. Кроу подумал, что если бы умел рисовать, то писал бы картины в стиле ощетинившихся, колючих автопортретов знаменитого голландца, которые тот создал в пору расцвета своего гения.

Восприятие профессора обострялось, но сейчас это не имело особого значения. Интенсивнее всего обновлялись клетки на слизистой носа и рта – у обычных людей это происходило раз в две недели. Насколько Кроу помнил, именно благодаря этому в первую очередь ощущалось приближение трансформации. Но сколько ждать этих перемен? Месяцы, а может быть, даже годы.

Кроу слегка постучал по камню и еще раз посмотрел на эту странную кисть руки, резонирующую с его воспоминаниями. Профессору казалось, будто, ухватившись за нее, он сможет прикоснуться к чему-то, давно для него потерянному. Он поднял взгляд на Мадонну, которая внимательно смотрела на него со стены.

– Как думаете, джентльмены, как долго я вам там понадоблюсь? – наконец спросил Кроу.