Текст книги "Оборотень. Новая жизнь"

Макс ничего не ответил – в первую очередь потому, что просто не знал, что на это можно сказать.

Фоллеры проследовали за Хауссманом через зал и дальше по коридору, где тоже работали заключенные.

– Встать по стойке «смирно» в присутствии дамы! – скомандовал один из узников.

Он был немного полнее остальных и чуть иначе одет. Роба у него была почище, а на груди был нашит красный треугольник – в отличие от бледно-фиолетовых треугольников на груди у рабочих, едва переставлявших ноги.

Заключенные развернулись лицом к вошедшим.

– Живее, вы, стадо… – надсмотрщик явно не привык отчитывать своих подчиненных в присутствии знатных дам и потому принялся лихорадочно перебирать свой лексикон, ища достаточно мягкое выражение, соответствующее ситуации, – …фанатичных проповедников! – наконец радостно выпалил он.

Затем надсмотрщик почтительно склонил голову, и Хауссман, проходя мимо, одобрительно похлопал его по спине.

Макс взглянул на Герти. Как и советовал ей Хауссман, она упорно не сводила глаз его с мясистого затылка.

Они прошли через холл, дальше вверх по какой-то лестнице, потом по длинным коридорам и снова по лестнице. Повсюду рабочие что-то чинили, перестраивали. Наконец Хауссман и Фоллеры добрались до спиральной лестницы и поднялись по ней.

– Вы расположитесь в юго-восточной башне, – пояснил профессор. – Это своего рода привилегия, хотя взбираться сюда несколько затруднительно. Многие в СС позавидовали бы вам.

– Позавидовали бы? А где же тогда живет бóльшая часть ваших людей? – поинтересовался Макс.

– Офицеры – в замке и в деревне, низшие чины – в новом трудовом лагере. Там довольно уютно, у всех благоустроенное жилье, со всех сторон сады, но таким видом, как отсюда, они, понятное дело, наслаждаться не могут.

Хауссман открыл дверь, и у Герти невольно вырвалось восторженное восклицание – уже второй раз за этот день.

Комната была огромная, с высокими потолками и большими окнами; из них открывался потрясающий вид на раскинувшийся внизу лес.

Герти сразу же прошла через комнату и выглянула в окно. Потом провела рукой по шторам. Ей всегда нравились красивые, изящные вещи, хотя за свою жизнь она видела их очень мало. Глядя на ее лицо, Макс понимал, что его жена растерялась и не знает, что и думать. Вид заключенных определенно шокировал ее, однако она не хотела выглядеть в его глазах неблагодарной.

На самом же деле Герти, с ее тонким пониманием истории, мысленно производила холодный расчет. Они были там, где были, подхваченные потоком событий, которому в данный момент не могли сопротивляться. Причитать и заламывать руки по поводу горькой судьбы этих несчастных было бы напрасным проявлением сентиментальности, не более того. Важнее было что-то сделать для них. Сбежать отсюда, после того как они увидели, что происходит в замке, было бы трусостью. Герти чувствовала, что Макс нервничает, переживает из-за того, что она может подумать, мучится угрызениями совести, упрекая себя в том, что привез ее в такое место. Критиковать его за это и тем более выдвигать какие-то обвинения было бессмысленно. Они оказались в этой ситуации вместе – вместе и упадут. Или выстоят.

– Взгляни-ка сюда, Макс. Это чистый бархат, – с придыханием произнесла Герти, поглаживая ткань. – А еще здесь современное газовое отопление вместо камина.

Но кроме этого имелся также и старинный очаг, выложенный изнутри огнеупорной керамикой.

Ничто в этой жизни не радовало Макса так, как вид счастливой Герти. Их жилье в Зальцгиттере напоминало ветхозаветный ковчег, где по-прежнему оставались жить некоторые из самых неприглядных животных. Эти же хоромы, хоть и древние, немного старомодные, были очень хорошего качества. К тому же реконструкция замка скоро должна закончиться – относительно, конечно, – и тогда все заключенные отсюда исчезнут.

– Боюсь, что этих апартаментов переделка еще не коснулась, так что стиль здесь выдержан несколько вычурный – не совсем во вкусах СС, – заметил Хауссман.

– Да, дубовая отделка смотрелась бы получше, – подхватил Макс.

– Именно, – закивал профессор.

– Ох, Макс! Посмотри сюда! – воскликнула Герти.

– Что там?

Оказывается, она тем временем приоткрыла дверцу буфета, где стоял граммофон.

– У нас нет пластинок, – сказал Макс.

Свою коллекцию джазовой музыки он подарил Арно еще несколько лет тому назад, решив, что могут возникнуть неприятности, если кто-то услышит, как он крутит такие пластинки. Арно же, напротив, утверждал, что настоящий наци должен брать от жизни лучшее и поэтому он будет наслаждаться джазом по утрам в своем кабинете. Одним из немногих преимуществ соседства сталелитейного завода было то, что из-за стоявшего там шума никто не мог услышать этой музыки.

– У меня есть коллекция маршей – могу одолжить, – предложил Хауссман.

– Вы очень добры, – ответил Макс, только в самый последний момент смягчив сарказм в своей интонации.

– Ну, пластинки мы купим, – сказала Герти и добавила, обращаясь к мужу: – Посмотри-ка.

Она отвела Макса в кухонную зону. Там стояла очень симпатичная мойка. С двумя кранами.

– Здесь можно будет принимать горячую ванну! – прошептала Герти.

Она нервничала. Состояние узников действовало на нее угнетающе, но она так долго жила в пропахшей плесенью хибарке, что такая роскошь буквально одурманивала ее, отравляла ей мозг. Герти все еще продолжала притворяться, но замаячившая впереди возбуждающая роль беззаботной домохозяйки действовала на нее, будто расслабляющая горячая ванна – нечто такое, во что можно окунуться и забыть обо всех проблемах.

– С шести до восьми по понедельникам, средам и пятницам, – уточнил Хауссман. – У нас тут есть центральная котельная и неограниченное количество дров, но все-таки сейчас идет война…

– Как приятно видеть тебя счастливой, Герти!

По выражению ее лица Макс понял, что сейчас она думает о том, что они наблюдали в главном зале. Тем не менее она улыбнулась.

– Мне никогда не нравился Зальцгиттер, Макс.

– Знаю.

Он едва ли не физически ощущал, как недовольство и досада покидают его жену, словно об этом напевал шорох ее шагов по бетонному полу. Точно так же, как Герти была чувствительна к эмоциям окружающих, ее собственные чувства, казалось, способны были окрашивать воздух вокруг нее в разные цвета. Если она печалилась, Макс в принципе не мог быть счастлив; если же она была счастлива, он не мог грустить.

– Однако мой умница-муж увез меня оттуда. Молодчина, Макс!

Может быть, она храбрится специально для него? «Вполне вероятно», – подумал Макс. Возвращение в Зальцгиттер стало бы для Герти ужасным разочарованием. Тем не менее у него все еще оставались сомнения насчет того, как его молодая жена – не говоря уже о нем самом – сможет переносить близость этих похожих на зомби заключенных.

– Теперь лаборатория, – напомнил Хауссман.

– Да.

В действительности Макс мог бы сослаться на необходимость отдохнуть или, по крайней мере, выпить чашечку кофе, но у него было ощущение, что сразу же уделить внимание ожидающей его работе будет очень по-эсэсовски, и поэтому он не стал возражать.

Они снова пошли по спиральной лестнице, пока не оказались в коридоре в самом низу.

– А теперь, – с улыбкой произнес Хауссман, – давайте-ка пристрелим для вас одного из этих долбаных свидетелей Иеговы. – Его манера держаться резко изменилась, как будто демонстрируемая до этого обходительность была для него словно вызывающая зуд рубашка, которую профессору не терпелось поскорее сбросить.

– Что? – растерянно переспросил Макс; его прошибло холодным пóтом. – Но ведь это незаконно, разве нет?

Хауссман небрежно махнул рукой:

– Застрелен при попытке к бегству, обычное дело. К тому же свидетелей не будет, кроме других свидетелей Иеговы, – простите за каламбур, я в этом не очень хорош. Пойдемте же.

– Но разве, если вы будете убивать рабочих, это не задержит строительные работы? – пролепетал Макс, плетясь следом за Хауссманом.

Макс чувствовал себя беспомощным: как будто он катится с горы и ничего не может с этим поделать.

– Там, откуда они к нам поступили, свидетелей Иеговы еще полным-полно; к тому же это заставит остальных заключенных пошевеливаться.

– Мне показалось, вы сказали, что их трудно натаскивать.

– Это касалось уборщиков в моем кабинете, а не разнорабочих. Не волнуйтесь, ни в кого из тех, кто еще может пригодиться, я стрелять не стану. – Сказано это было тоном человека, убеждающего свою сверхосмотрительную тетушку в том, что еще один кусочек яблочного пирога нисколько не повредит ее фигуре.

– Я… у меня… Я недавно подхватил ушную инфекцию, – запинаясь, начал выдумывать Макс. – И поэтому предпочел бы не нагружать свой слух громкими звуками.

– Так ведь пистолет-то можно использовать по-разному! – радостно возразил ему Хауссман. – Например в качестве дубинки, и очень эффективной. А теперь позвольте-ка… – Он открыл двери в главный зал. – Хайль Гитлер!

Профессор выкрикнул нацистское приветствие так энергично, будто перед этим воткнул пальцы в электрическую розетку. Дверь он открыл как раз в тот момент, когда с другой ее стороны стоял какой-то высокий тип в светло-серой форме. Макс плохо разбирался в званиях войск СС, но и он понял, что тем, кто убирает сортиры, такую униформу носить не положено. Четыре серебряных кубика и полоска на левой петлице говорили о том, что перед ними оберштурмбанфюрер – звание, соответствующее подполковнику или оберст-лейтенанту в регулярной армии, насколько мог судить Макс, опираясь на свои чахлые познания в этом вопросе. А череп на правой петлице подтверждал его догадки: перед ним был убийца.

Но несмотря на это Макс с трудом сдержал усмешку. Потому что мужчина этот казался воплощением холодного эсэсовского стиля, иллюстрацией к сборнику методических наставлений этой организации. Под эполетом у него была пара белых перчаток, под мышкой красовалась щегольская трость; он смотрел на двух докторов, как на что-то прилипшее к подошве его туфли. В менее официальной обстановке Макс мог бы поспорить с Арно, что у этого персонажа где-то припрятан монокль. «Если у него обнаружится монокль, Арно, – сказал бы он своему другу, – ты будешь должен мне пару кружек в нашей пивной».

«Хорошо, – ответил бы на это Арно. – А что ты поставишь взамен? Предлагаю твой мундштук, и целый вечер будешь меня угощать».

«Идет. Но если он при этом еще и летает на красном триплане, ты будешь поить меня пивом по гроб жизни».

Эти мнимые шутки, отголоски нормальной жизни, до которой было уже не так просто дотянуться, вихрем пролетели в голове у Макса.

– Профессор Хауссман, – сказал офицер. – А вы, должно быть, доктор Фоллер.

Макс внимательнее присмотрелся к нему. Господи, да на его восковом лице шрамы от удара саблей! Самый большой из них тянулся через всю щеку до самого подбородка. Можно было не сомневаться, что эти отметины офицер получил еще в молодости, во время дуэлей, пьянства и еврейских погромов. Макс снова чуть не рассмеялся. Этот офицер казался ему пародией на старшего функционера СС, как будто человек проснулся утром и подумал: «Что бы такого отмочить? Наряжусь-ка я так, чтобы попугать народ своим грозным видом».

Хауссман его не представил, а сам эсэсовец назвать свое имя не удосужился.

– Я читал вашу работу, Фоллер.

– И что вы о ней думаете, группенфюрер? – Не зная точно его звания, Макс решил, что, если ошибаться с чинами, то в сторону повышения, и взял с запасом.

– Прошу вас, не нужно преувеличивать. Называйте меня оберштурмбанфюрером. – Попытка польстить, похоже, разозлила эсэсовца; впрочем, Максу показалось, что разозлить его в этой жизни могло многое. Между тем офицер продолжал: – Итак, «Гипотеза о появлении сверхъестественных способностей, вызванных травмой головного мозга». И в приложении – экспериментальная модель, в которой должны быть задействованы приматы, – это ведь ваша работа, я не ошибся?

– Все верно, – сказал Макс.

– Что ж, должен вас поздравить, – продолжал офицер. – Это самая большая куча дерьма, с которой мне приходилось сталкиваться за уже очень долгое время. Думаете, что можете взывать к богам с помощью скальпеля? А я уверен, что не можете, и знаете почему? Потому что они сами мне об этом сказали.

– Ладно. Я… я…

Макс поймал себя на том, что заикается, от негодования потеряв способность скрывать испуг.

– Но вам не стоит беспокоиться, старина, потому что Генрих Гиммлер считает иначе, а значит, мое мнение ошибочное. На самом деле это даже не мое мнение, а так, набор нелепостей; я мог бы в них поверить, если бы рядом не оказалось Гиммлера, который меня поправил. Так что вы находитесь под его покровительством. На данный момент.

– Повезло мне, однако, – выдохнул Макс, чувствуя, что к нему возвращается обычная ироничность.

Тут наконец к Хауссману вернулся дар речи.

– Проект Фоллера – это лишь побочное направление. Всем известно, что главные надежды Рейха в этой области связаны с вашим именем.

– Но разве это не секретная информация? – строго взглянул на него офицер.

– Да, конечно, оберштурмбанфюрер. Разумеется. Простите, господин фон Кнобельсдорф.

Макс чувствовал огромное желание уйти отсюда, не дожидаясь дальнейшего развития событий.

Фон Кнобельсдорф улыбнулся:

– Полагаю, что одна из обезьян доктора Фоллера все равно в конце концов поведает ему этот секрет.

Макс стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу.

– То, что обезьяны умеют разговаривать, доказано, это не теория, – сказал он, угрюмо понурившись и обращаясь к своим ботинкам.

– О да, я знаю, – ответил фон Кнобельсдорф. – Тогда, позвольте, я несколько перефразирую свою мысль. В давние времена умственно ущербных часто использовали в роли провидцев. Ритуалы, калечившие людей, и человеческие жертвоприношения порой применялись для того, чтобы, шокировав мозг, активировать его незадействованные участки, вплоть до сумасшествия. Те, кто, в нашем понимании, лишился рассудка, имеют доступ к уголкам сознания, недоступным для здоровых. И будущее Рейха связано не со сверхлюдьми, а с безумцами и увечными.

Макс ничего на это не сказал. Фоллер сразу же отказался от мысли выгородить себя, защититься, главным образом потому, что он-то знал – защищать особо нечего. Его работа была следствием преувеличенного самомнения, к которой по ошибке отнеслись слишком серьезно. И сам Макс с самого начала не рассчитывал получить за нее что-то более существенное, чем возможность кутнуть как-нибудь вечерком.

Фон Кнобельсдорф между тем продолжал:

– Вы считаете, что здоровый рассудок может служить ингибитором экстрасенсорных способностей, своего рода их изоляцией. Если удалить его либо блокировать те участки мозга, которые ответственны за него, можно получить ключ к телепатии, возможности общаться с духами, а может быть, и с самим Богом.

Макс понимал, что этот эсэсовский офицер использует свои познания как таран, бьет его прямо в лоб, чтобы запугать и деморализовать. Его продиктованная инстинктом линия поведения при подобных наездах сводилась к тому, чтобы лишить атакующего силы, не обращая внимания на то, на что тот делает упор, то есть попросту изменить правила. Но в данном случае Макс понимал: идет борьба за его жизнь и он обязан сражаться, хочет он этого или нет.

– То, что человеческий мозг в обычном состоянии использует только десять процентов своих возможностей, является бесспорным фактом, – заявил он.

Господи, где он это вычитал? Макс знал, что это чушь, пусть и общеизвестная, но сейчас он использовал ее в качестве аргумента – совсем как во время дебатов с Арно, только ставки на этот раз были намного выше.

– Если рассмотреть строение мозга древнего человека, может оказаться, что его возможности…

Фон Кнобельсдорф со смехом поднял руку, останавливая его:

– Так вы утверждаете, что мозг используется только на десять процентов? Тогда мне действительно крупно повезло. Потому что, когда я стреляю человеку в голову, я каждый раз вышибаю как раз эти самые десять процентов.

– Мои слова нельзя воспринимать в буквальном смысле. Я имел в виду…

Фон Кнобельсдорф снова оборвал его:

– Если мозг рептилий представляет собой обитель сверхъестественных сил, тогда почему крокодилы не взывают к Богу?

Макс хотел возразить, что мозг первобытного человека был не таким, как у рептилий. Хотел сказать, что не у всех нас внутри скрывается в засаде кровожадный аллигатор, но вместо этого все-таки попытался объяснить свою мысль, запинаясь и краснея, как провинившийся ученик перед строгим директором школы:

– Боги – это метафора, общепринятые способы понимания, символы или, возможно, архетипы, которые помогают нам наладить взаимоотношение между сознательным и бессознательным. И они могут помочь нам получить доступ к телепатическим способностям мозга.

– Бессознательное? Уж не этого ли еврея Фрейда вы цитируете? – подозрительно вопросил фон Кнобельсдорф, брезгливо морща нос, словно кто-то рядом с ним испортил воздух.

– Это Юнг, – успокоил его Макс. – Добрый немецкоговорящий швейцарец.

Фон Кнобельсдорф презрительно фыркнул и подошел ближе.

– Боги – не метафора, это не символы и не мечты. Боги реальны. – Для убедительности он стукнул себя кулаком в грудь. – Я видел их своими глазами.

Сейчас он стоял уже нос к носу с Максом, в каком-то дюйме от его лица; горячее дыхание эсэсовца сладко пахло конфетами – глазированными фиалками. Макс заметил, что его покачивает, несмотря на то что он изо всех сил старался не отступить перед фон Кнобельсдорфом.

– В том-то все и дело, – вмешался Хауссман. – Боги реальны, и это все объясняет. Может быть, пройдем все-таки в лабораторию?

– Ступайте, – согласился фон Кнобельсдорф, наконец сделав шаг назад. – Я желаю вам всяческих успехов, а вам, доктор Фоллер, – удачи в ваших исследованиях. Я пришлю вам подарок, который поможет вам в работе, герр Человек-Крокодил.

После этого Макс уже не мог сосредоточить внимание на том, куда они идут, а просто машинально шел за профессором через огромную строительную площадку, где им постоянно встречались изголодавшиеся до полусмерти зомби. Большинство узников были свидетелями Иеговы с фиолетовыми треугольниками на груди; были здесь также евреи и кто-то еще. Максу было жалко их всех. «Как можно существовать, когда за каждым твоим шагом следят такие, как Хауссман и фон Кнобельсдорф?» – думал он. Макс пришел к выводу, что свидетелей Иеговы нужно перевести под покровительство кого-то из офицеров подобрее… Откуда-то сверху донесся крик. Один из капо – привилегированных заключенных – топтал ногами что-то, похожее на мешок с костями, хотя Макс знал, что никакой это не мешок. Никто вокруг, даже другие заключенные, не обращал на это внимания. Эту сцену прокомментировал только Хауссман:

– Ну, шоу вы все-таки увидите!

Макс заметил, что его руки стали влажными. Поначалу он даже решил, что случайно прислонился к какой-нибудь подтекающей водопроводной трубе. Его рубашка промокла, брюки липли к ногам. Но это был его собственный пот.

– Не переживайте насчет старины фон Кнобельсдорфа, – вроде бы успокоил его Хауссман, хотя, как показалось Максу, он сам был напуган не меньше его. – Он один из рыцарей Schwarze Sonne, а они все немного заносчивы.

– Schwarze Sonne? – переспросил Макс.

Черное Солнце? Казалось, в этом замке их повсюду окружала бессмыслица.

– Засекреченные из засекреченных. Те, на кого на самом деле опирается и кого всячески поддерживает СС. Кто знает, до чего додумались эти проходимцы? Нет, ну я-то знаю, конечно, только все это сверхсекретно, как правильно заметил фон Кнобельсдорф. – Хауссман постучал пальцем по кончику носа. – Вам нужно почитать мои записи – от такого поседеть можно.

Он рассуждал с таким видом, как будто погружение в первобытную серость было чем-то замечательным. Теперь Макс уже был убежден, что попал в сумасшедший дом и, несмотря на бархатные занавески и краны с горячей и холодной водой в его комнате, намеревался вернуться в Зальцгиттер ближайшим поездом. Лишь один раз пройдясь по этому зданию, он понял, что позиция Хауссмана была не просто прихотью одинокого психа. Жестокость, возведенная здесь до уровня управленческого кредо, была организационным принципом этого ужасного места.

Макс мог бы объяснить им, что пересмотрел свои теории, что теперь считает телепатическое общение невозможным и желает вернуться к исполнению своих прежних обязанностей.

Они с Хауссманом долго кружили по лабиринту каких-то лестниц, пока не очутились на самом верху перед дверью мезонина. Маячивший там охранник при приближении Хауссмана встал по стойке «смирно». Профессор тут же отослал его, распорядившись принести вещи доктора Фоллера, и охранник исчез на лестнице, ведущей вниз.

– Ваша лаборатория! – торжественно объявил Хауссман, распахивая дверь.

Комнатка была очень-очень маленькой, что-то вроде удлиненной кладовки для швабр – метра три в длину и полтора в ширину, – и в ней сильно пахло сыростью. Помещение было ярко освещено одинокой мощной лампочкой, висевшей посередине потолка; в дальнем конце стояли рабочий стол и табурет; сбоку на высоте человеческого роста висела полка, а прямо перед входной дверью возвышалось очень странное кресло. Нужно было едва ли не перелезать через него, чтобы добраться до стола. На самом деле это кресло, прикрученное болтами к стене, было больше похоже на трон. У него была высокая спинка с жестким упором для головы, на передних ножках и подлокотниках – ремни с пряжками для фиксации рук и ног. Максу еще предстояло посмеяться над собственной наивностью – он не сразу сообразил, для чего все это нужно. На столе лежал набор хирургических инструментов и стоял телефонный аппарат.

– Инструкции на столе. Лаборатория соответствует вашим нуждам, – сказал Хауссман. Это был не вопрос: он говорил безапелляционным тоном.

Макс заметил, что поведение представителя Аненербе в считаные секунды изменилось.

– Мне понадобится пишущая машинка, – произнес Макс.

Нужно же ему на чем-то напечатать письмо с отказом от должности!

– Она уже в пути. Это ведь СС, не забывайте, и наш девиз – эффективность.

– Да. А сейчас я хотел бы вернуться к жене.

Как это могло случиться? Как могло произойти, что то, о чем он думает, невольно сорвалось с его губ? Настроение Хауссмана, похоже, снова резко изменилось: оно стало по-настоящему суровым и мрачным.

– Сначала дело, – отрезал профессор, усаживаясь за крошечный стол. – Гиммлер прислал мне папку с вашим делом, и я набросал планы, кое-какие из предложенных там экспериментов. Не скрою от вас, Фоллер, в настоящее время я прекрасно обошелся бы без всей этой возни. Тем не менее Гиммлер всегда получает то, что хочет, и это правильно; а хочет он в данном случае, чтобы вы исследовали возможность стимулирования экстрасенсорных способностей мозга, в основном телепатии, с помощью лоботомии. Подробности найдете в папке, лежащей на вашем столе. Боюсь, я не смог обеспечить вас автоматической пилой для распиливания черепа, так что пока вам придется обходиться старым проверенным способом – применяя нелегкий физический труд. Вжик, вжик, вжик, вжик… – Хауссман показал, как нужно будет пилить. – Кстати, особо здесь не обустраивайтесь, не стоит. Если – точнее, когда – вы облажаетесь, вы вылетите отсюда в два счета.

– Обратно в Зальцгиттер, – пересохшими губами прошептал Макс голосом умирающего от жажды человека, который произносит слово «вода».

– Ну нет. Тогда вы потерпите неудачу как доктор, а те, кто потерпел неудачу у нас, не добьются успеха нигде. Думаю, наиболее предпочтительным вариантом для вас будет фронт. Вероятно, для вас будет лучше оказаться стрелком на нашем бомбардировщике – попробуете свои силы на английских парнях, летающий на «Спитфайрах»[9]9
  «Спитфайр» (в буквальном переводе с английского – «злюка, вспыльчивый») – британский истребитель времен Второй мировой войны.


[Закрыть]. Кстати, я почти уверен, что смогу сделать так, чтобы ваша жена осталась здесь. – В интонации Хауссмана чувствовалось какое-то жестокое злорадство, как будто он смаковал мысль об ужасной участи, которая могла ожидать Макса.

– Вы не можете так поступить.

Жаркий воздух тесной кельи, казалось, сразу же остыл.

– Так вы еще ничего не поняли, да? – прошипел Хауссман, подавшись вперед. – Это СС. Может быть, вы уже заметили, что мы здесь действуем абсолютно иначе. Мы, черт возьми, делаем что хотим! И если вы разыграете свою карту неправильно, можете считать себя счастливчиком, если вдруг не угодите в концентрационный лагерь. А теперь прикиньте, где при этом окажется ваша красавица-жена?

Было понятно, что Хауссмана приводило в ярость как раз упоминание о красоте Герти. Макс присмотрелся к своему коллеге-доктору. Толстое, похожее на мяч тело, щеки в прожилках вен, редеющие волосы и пятнами загоревшая на солнце кожа на голове, напоминавшая срез колбасы. Была ли фрау Хауссман красавицей? Сомнительно.

Большое кресло с высокой спинкой стояло перед Максом, как угрюмый призрак, предвещавший беду. Теперь он понял, что к этому креслу будет привязана несчастная обезьяна. Интересно, как они себе это представляют? Он будет каждый раз перелезать через окровавленного примата, чтобы попасть к своему рабочему столу? И как можно оперировать в таком ограниченном пространстве?

Во рту у Макса пересохло, у него началось сильное головокружение. Это было совершенно не то, чего он ожидал. Известно ли кому-нибудь о надругательствах, которые происходят в этом подразделении СС? Макс не мог поверить, что Гиммлер разрешает им подобное. До него, конечно, доходили страшные истории о лагерях, но тогда он считал, что это просто слухи, распускаемые, чтобы держать в страхе сознательных оппозиционеров, несогласных с режимом, и преступников. Да, Макс предполагал, что может время от времени столкнуться с жестоким обращением, но менее чем за час пребывания в замке успел стать свидетелем того, как одного человека до смерти забивают ногами, увидел десятки людей, едва не умирающих от голода и жестоко третируемых, познакомился с добродушным доктором (который в качестве подарка в честь их прибытия на новое место предлагал пристрелить при них заключенного), а также с высокопоставленным аристократом, чьи моральные устои были как у настоящего вампира.

– С минуты на минуту вам доставят объект, и можете приступать. – В этот момент в дверь постучали. – Ага, вот и он – ваш шимпанзе, только что из зоопарка!

Хауссман открыл дверь. За ней был охранник, вернувшийся с пишущей машинкой. А перед ним смиренно стояла полусогнутая фигура заключенного в лагерной робе. На груди у него был розовый треугольник.

– Ввести сюда эту обезьяну! – скомандовал Хауссман.

Охранник грубо втолкнул заключенного в комнату, не выпуская из рук пишущей машинки. Макс едва не выставил руки вперед, чтобы воспрепятствовать такому обращению со стариком, но потом передумал. Еще не время. Макс инстинктивно понимал, что сначала ему надо понять, как тут все устроено, прежде чем предпринимать какие-то меры.

– Вот ваш объект, – сказал Хауссман. – Должен сказать, я очень сожалею, что лишен удовольствия лично искромсать этого ублюдка.

Максу казалось, что он находится на корабле, который только что врезался в айсберг: ему почудилось, будто пол под ним зашатался. Он ведь всего лишь Макс Фоллер – обычный молодой человек, не хватающий с неба звезд, балагур и любитель поострить, а не какой-то палач-мучитель. Он не станет этого делать.

Охранник тоже вошел в комнату. Теперь их было уже четверо там, где и вдвоем было бы тесновато. Но ни Хауссмана, ни охранника это, похоже, нисколько не смущало.

– Предполагалось, что я буду работать с шимпанзе. Я должен экспериментировать на животных. – Максу пришлось отклониться назад, чтобы, образно говоря, не поцеловаться с Хауссманом.

На самом деле в его работе вообще ничего не предполагалось. Это была чистая фикция, паутина из вымыслов. Возможно, он и упоминал там об экспериментах на животных, но уж точно не просил для этого шимпанзе. Шимпанзе он как раз любил.

– Мы не можем обеспечить вам настоящего шимпанзе.

– Почему это?

– Потому что шимпанзе охраняются законом. А эти недочеловеки – нет. Я не готов пойти на преступление, герр Фоллер, даже если этого требуют интересы науки.

Ах вот как – уже, значит, герр Фоллер? Не офицер медицинской службы, не доктор Фоллер – герр Фоллер. Как ни удивительно, Хауссман говорил при этом абсолютно серьезно. Похоже, он опасался, что Макс может настоять на том, чтобы оперировать именно шимпанзе.

– Распишитесь, – сказал Максу охранник, сунув ему планшет с каким-то документом.

Макс отступил обратно в комнату и присел на табурет. Ему действительно казалось, что его ноги в любую минуту могут отказать. Он еще раз взглянул на странное кресло и только сейчас заметил, что там есть еще и жуткого вида ошейник, а также винты для регулировки высоты подголовника, фиксирующего шею. Макс вдруг услышал какой-то звук и опустил глаза. Шелестела бумага, лежавшая на планшете. А происходило это потому, что Макса всего трясло. С невероятным трудом ему удалось успокоиться, и он смог прочесть документ. С большим облегчением Макс отметил для себя, что тут явная ошибка. Разнарядка была на мальчишку. А перед ним стоял старик.

– Не тот заключенный, – заявил Макс, стараясь продемонстрировать хоть какое-то самообладание.

«Господи, помоги сделать так, чтобы того они не нашли!»

Хауссман взглянул на бланк, сверил номера на нем и на робе заключенного, а затем для подтверждения своих слов еще и закатил узнику рукав, обнажив татуировку на его руке.

– Никакой ошибки нет, – покачал головой профессор. – Михал Вейта – вероятно, это ненастоящее его имя; сами знаете, на что способны эти цыганские твари, – обитатель кибитки, преступник, гомосексуалист. Господи, для полного букета ему не хватает еще быть евреем, безумцем и коммунистом. Как бы там ни было, квалифицирован он как чудной, выглядит как чудной и, видимо, чудной и есть. Как говорится, когда видишь уши волка, само собой, предполагаешь, что перед тобой волк. Он похож на цыгана, хоть, может, и не цыган, но все равно черный, как будто вымазан дегтем. Когда его взяли в Польше, ему было тринадцать, сейчас – четырнадцать. Так в чем проблема, собственно говоря?

– Ему четырнадцать? – ошеломленно переспросил Макс, глядя на иссохшую фигурку.

– Вот что бывает с человеком, когда он с детских лет начинает валять дурака.

– Все равно произошла ошибка. Моя статья была чисто теоретической, а не практической. Я не в состоянии проделать такую работу. Я подам в отставку. Я не могу этого сделать, не могу… – Макс хотел сказать: «Не могу превратиться в вас», но так и не закончил фразу.

– Так вы хотите сказать это Генриху Гиммлеру, мол, так и так, прошу прощения, не получилось? Это был бы эксперимент, которого никто никогда не проводил, хотя, думаю, результат я мог бы предсказать. Вы смелый человек, а люди такой отваги заслуживают находиться в рядах самых доблестных войск. Поэтому вам следует оказаться в первом же аэроплане, который приземлится в Англии, когда мы ее завоюем. Короче, вас ждет рыцарский крест с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Впрочем, ясное дело, посмертно.