Текст книги "Оборотень. Новая жизнь"

Далее в папке описывалось исчезновение еще одной жертвы – пожилого мужчины, который, похоже, не имел ни врагов, ни друзей и в своей жизни никого не обидел. В любом случае жить ему оставалось недолго – у него диагностировали рак легких. С остальными случаями – за исключением Хэмстри, с которого почти полностью была содрана кожа, – старика связывало то, что его труп носил на себе такие же следы пыток – срезанное мясо, отсутствие лица.

Больше всего озадачивало то, что произошло с одним из мошенников, Дэвидом Ариндоном. Как и старик, вечером он лег спать, а к утру пропал из собственной постели. При обычных обстоятельствах случившееся нисколько не озаботило бы Балби. Напротив, он был бы даже рад, что этот мерзавец вдруг исчез, не важно куда.

Но жена Ариндона, женщина, которой полицейский сочувствовал из-за того, что ей приходилось терпеть побои мужа, была уверена, что с ним произошло что-то ужасное и это что-то было связано с его дружками. Балби провел небольшое расследование и пришел к выводу, что Ариндон не сбежал – у букмекера оставался невостребованным его выигрыш в пять фунтов, а в гардеробе осталась на месте вся его одежда, – и, вероятно, не погиб от руки кого-то из подельников. Им-то как раз Ариндон был нужен: местное криминальное сообщество подмяло под себя бóльшую часть торговли скобяными товарами – сковородками, кастрюлями и прочей домашней утварью, не подлежащей сдаче на металлолом для нужд военной экономики, – и собиралось расширять дело до поквартирной поставки.

Убийство было совершенно не в стиле банд Ковентри. До этого максимальное наказание за провинность, которое мог понести Ариндон от своих боссов, – это порез опасной бритвой. Так зачем же им было убивать его, ни с того ни с сего, без предупреждения, тем более что подозрение сразу же должно было пасть на них? К тому же большинство парней, составлявших ударную силу банд, их «мускулы», были призваны на службу. Преступная деятельность – не то занятие, которое дает освобождение от воинской повинности, хотя кто-то и мог подумать, что это не так, и это было бы простительно. В городе оставили только старых рецидивистов вроде Ариндона, которые занимались ростовщичеством и перепродажей краденого. Молодые горячие головы, которые могли бы сорваться и свести счеты с Ариндоном, были в армии. Его могла убить и жена. Балби почти хотелось, чтобы так и случилось, но миссис Ариндон была женщиной совсем иного склада. Полицейский не верил, что она могла это сделать.

На самом же деле человеком, который в последние годы был ближе всех к тому, чтобы прикончить Ариндона, был Бриггс. Полицейские частенько практиковали визиты к Ариндону в камеру, чтобы дать ему понять, что они думают о мужьях, обращающихся со своими женами подобным образом, и делали это, по выражению Бриггса, «единственным понятным этой публике языком» – азбукой Морзе, выбиваемой кулаками по физиономии.

Исчезновение Ариндона было связано с убийствами только тем, что во всех случаях соседи слышали ночью звук отъезжающего автомобиля. Связь эта казалась довольно хрупкой – машины нередко ездили по ночам, – поэтому Балби просто подшил это дело в общую папку.

Бриггс был тогда с этим не согласен. Он считал, что Ариндон перешел дорогу не тем людям и просто сбежал в другой город.

– Что, голый? – недоверчиво спросил Балби.

– Наверное, у него где-то была припрятана одежда.

– Он сделал это, чтобы напустить туману и заставить полицию его разыскивать? Если бы Ариндон действительно хотел исчезнуть, он сказал бы жене, что уходит от нее, и смылся бы.

На эти доводы Бриггсу нечего было возразить.

– Профессор Кроу, вы согласны, что это какая-то чертовщина? – спросил Балби.

– Да, – ответил Кроу. – Если вас удовлетворит такое объяснение.

Балби кивнул.

– Есть какие-то соображения по поводу того, что означают эти странные отметины?

– Нет, – честно признался Кроу.

Бриггс закатил глаза, как бы говоря: «Толку от этого профессора никакого».

Балби пару секунд переваривал это его «нет», как будто пытался распробовать на вкус какую-то необычную еду.

– Но прежде вы видели что-то похожее?

– Да.

Наступила еще одна пауза.

– Ну, что же вы? Продолжайте, – прервал молчание Бриггс. – Поведайте нам свой секрет.

Кроу почувствовал его неприязнь и остался доволен этим. Именно на таком уровне он и предпочитал иметь дело со смертными, чтобы потом, провожая их до могилы, не особенно сожалеть об их уходе.

– Некоторые африканцы наносят на тело порезы камнем или стеклом, а потом втирают в ранки состав из определенных растений, препятствующий нормальному заживлению. От этого на коже появляются бугры, из которых складываются порой весьма занятные рисунки, можете мне поверить.

– Похожи ли эти узоры на те, что были на теле нашей жертвы? – поинтересовался Балби.

– Я этого не заметил. К тому же я бы сказал, что в Африке рисунки наносят более умело, чем те, что мы видим на фотографиях. Узоры туземцев бывают очень красивыми.

– Дикари! – фыркнул Бриггс, качая головой.

– Ну, тут есть одна интересная деталь, – заметил Кроу. – В тамошнем племени дикарем сочли бы именно вас, потому что у вас нет таких порезов. По понятиям африканцев, это отличительная черта, выделяющая человека из мира зверей.

– А в тех племенах принято калечить людей?

– Они точно не срезают им лица, если вы к этому клоните.

– Тогда что же все-таки означают эти отметины? – не унимался Бриггс.

– Боюсь, офицер, этот вопрос и меня ставит в тупик. Все, что я скажу, будет лишь догадкой.

– Так поделитесь с нами, – сказал Бриггс.

– Давайте повременим, – вмешался Балби. – Не будем затуманивать сознание домыслами. Помимо практики, используемой дикими племенами, какое еще вы могли бы предложить объяснение, профессор?

– Остальное выходит за пределы моей компетенции, офицер. Как обыватель и дилетант, я назвал бы это безумием. Просто и коротко.

– Какой-то странный безумец, – возразил Балби. – Он вытаскивает человека среди ночи из постели, да еще и не потревожив при этом его жену, которая в это время сидит на первом этаже…

– Только Ариндон, мистер Андервуд и Доусон пропали ночью, сэр, – заметил Бриггс. – Ярдли и Фалк просто ушли и не вернулись. Точнее, вернулись, но уже по частям.

Кроу надоело слушать споры полицейских. Он закрыл глаза и погрузился в убаюкивающие ритмы, отбиваемые колесами поезда.

Профессор до сих пор помнил удивление, которое испытал, впервые увидев паровоз, и у него перед глазами пронеслось его первое путешествие по железной дороге. Кроу часто задавался вопросом, чем все это закончится, эта бесконечная череда технических чудес, которая началась, как ему казалось, с падения Константинополя. Тогда, нужно признаться, эффективность новой турецкой пушки просто поразила его.

Хотя Кроу многое позабыл, это его память сохранила – переполненный людьми, осажденный Адрианополь, бескрайние степи, дервиши, кружащиеся в танце смерти, точно берсеркеры из его юности. Знай Кроу, чем это все закончится, он бы просто сдался туркам, которые в таких ситуациях умели быть милосердными.

В те времена Кроу – хоть тогда он и не носил этого имени – еще не знал истинной природы своего проклятия. Насколько ему запомнилось, он уже четырежды принимал образ волка; он жил дольше любого из людей, но еще никогда не сталкивался со смертью лицом к лицу. Вернувшись в конце концов в город, Кроу узнал, что о нем написали поэму. И пока за окном вагона проплывали деревенские пейзажи Центральной Англии, он прочел ее про себя:

 
В свете кровавой луны пузырилась вода
На каменных ступенях трех утесов, вздымавшихся из моря.
 
 
Он стоял перед Вратами,
Несокрушимый в своем одиночестве.
 
 
Его изогнутые клыки
Призрачно поблескивали.
«Полдень из ночи, вся жизнь – сплошное сияние!» –
Прокричал он и ринулся на орды врага.
 

«Все-таки византийские христиане были неважными поэтами», – подумал профессор. Там было еще что-то о его возвращении, о юных девственницах, о черных кораблях, затянутых в огромную воронку, и о мирте, вырванном с корнем из дна морского.

Когда Кроу вернулся на службу к турецкому султану и увидел, как пострадал город, он поклялся, что больше никогда в жизни не совершит ничего такого, что могло бы закончиться написанием аналогичной эпической поэмы. Он пришел к выводу, что об историях со счастливым концом ничего подобного не напишут.

Как-то, уже в двадцатых годах двадцатого века, один из его друзей написал о Кроу шутливое стихотворение. Поводом к этому послужил говорящий попугай, доставшийся ему в наследство от пожилой дамы, жившей в его доме этажом ниже. Оказалось, что в приватной обстановке эта женщина сквернословила – лексикон у птички явно был «не детский».

 
Жил-был парень по имени Кроу.
Унаследовал он попугая ручного.
Но ждала сковородка птичку в финале пути,
После того как она невпопад закричала на Мейси: «На хрен иди!»
И та убрала шаловливую руку проказника Кроу[7]7
  Перевод Е. Пунько.


[Закрыть].
 

Таковы были пределы его амбиций, если судить по данному стихотворению. Кроу нравился этот новый, легкомысленный, отрешенный, английский способ существования. Потому что за десять столетий его жизни серьезность уже ощущалась как непомерно тяжкое бремя.

На самом деле все, что Кроу запомнил о смерти, – это ее цвета. Краски, которые, казалось, всасывают в себя свет. Жизнь действительно можно было бы сравнить с сиянием. Так что, наверное, византийцы были не так уж безнадежны по части поэтических образов.

Внезапно Кроу вернулся в реальность. Сидя в своем углу, он задремал, а теперь встал, размял ноги и выглянул в крошечное окошко почтового вагона.

Они подъезжали к Ковентри, городу трех шпилей, хотя в данный момент Кроу видел только два из них. Место выглядело привлекательно; здесь, по крайней мере, можно будет с удовольствием посмотреть достопримечательности. Кроу подумал, что самым интересным для него будет средневековое сердце города. Бóльшую часть Средневековья он провел в Германии и находил архитектуру некоторых английских городов очень похожей на тамошнюю. Он не понимал, зачем немцы так настойчиво пытались вступить в войну с Англией. «Здесь совершенно такие же люди», – подумал профессор. Англичане медленно учатся такому ценному качеству, как сдержанность, но не существует каких-то фундаментальных проблем, которые нельзя было бы решить за столом переговоров.

Карта Европы в голове у Кроу существенно отличалась от карт, которыми пользовалось Военное министерство. Для него Йоркшир и все земли, входившие в Дейнло[8]8
  Дейнло – так называемая территория действия датского права (северо-восток Британии, в Х веке принадлежавший скандинавам).


[Закрыть], были отдельной страной, как и нормандский юг. Норманны по происхождению были, конечно, скандинавами, но после завоевания Англии во многом потеряли связь со своей культурой. Английская нация представляет собой смешение кровей: завоевателей – нормандцев – и завоеванных – саксов. С немцами фактически то же самое. В Британии, правда, до сих пор есть немало потомков настоящих рабов – кельтов. У Кроу были темные волосы и глаза, и поэтому он подозревал, что может быть одним из них. В его памяти навеки запечатлелось оскорбительное слово, брошенное при нем много лет назад: «невольник». Но было ли оно адресовано ему? Впрочем, Кроу считал, что связь со своей расой особой роли не играет, когда дело доходит до серьезных вопросов – как бы Гитлер ни пытался заставить нас поверить в обратное.

Бриггс встал и направился в туалет. Балби тут же пододвинулся к Кроу поближе и заговорил тихим голосом, чтобы дворецкий не мог его услышать:

– Если вы все-таки собираетесь высказать свои соображения насчет отметин, сейчас самое время.

Кроу пожал плечами:

– В качестве предположения, чисто умозрительной догадки, я бы сказал, что эти рисунки предназначены для того, чтобы отогнать зло.

– Почему вы так решили?

– В рапорте говорится, что это могут быть спирали. Я бы назвал это лабиринтом. Он служит для того, чтобы сбить злых духов с толку, запутать их и тем самым лишить силы. Предположительно жертвы боялись какого-то сверхъестественного воздействия, либо же его боялся тот, кто нанес эти метки. Я считаю, что они на телах для защиты.

Балби шумно выдохнул и покачал головой:

– Что ж, если вы правы, то выходит, что эти штуки не слишком хорошо сработали, так?

– Дельное замечание, инспектор, дельное. Но имеется, конечно, и другое объяснение – это жертвенные метки. Срезание плоти напоминает практики некоторых африканских колдунов, считающих человеческое мясо важным ингредиентом для приготовления снадобий. В таких обрядах жертву обычно оставляют в живых, чтобы она своими криками усиливала магию. Человеческое жертвоприношение вообще считается мощным способом общения с миром духов.

– И вы думаете, что это имело место у нас? – на всякий случай спросил Балби, надеясь таким образом упростить себе задачу и сузить круг поисков подозреваемых до чернокожих африканцев.

– Нет. Убийства в колдовской африканской медицине мути не предполагают нанесения отметин. Тут напрашивается версия о ритуальном самопожертвовании, однако это очень маловероятно.

Балби поднял руку.

– А зачем кому-то приносить себя в жертву? Это выглядит весьма недальновидно.

Лицо Кроу оставалось бесстрастным.

– Но разве не это же совершил Иисус, офицер?

Балби пришлось проглотить свою злость.

– Если Ариндон умер, то исключительно за собственные грехи, – сказал он. – У него-то не было причин приносить себя в жертву. Ради чего?

– Сотни наших парней ежедневно приносят себя в жертву, а вы еще спрашиваете, ради чего?

– Ради королевы и нашей страны.

Кроу кивнул:

– А еще потому, что им так сказали. Обстоятельства этого дела, похоже, указывают на то, что все это происходило с этими людьми помимо их воли. Я просто упомянул вариант самопожертвования, чтобы у вас перед глазами был полный спектр имеющихся версий. В таких делах часто присутствует вера в некое духовное вознаграждение. Некое мученичество. Ассасины Хасана ибн Саббаха бросились бы с башен его замка вниз головой, если бы он приказал им это сделать. Впрочем, здесь такая возможность почти исключена. В конце концов, все эти люди были похищены. А это, видимо, полностью исключает мою последнюю гипотезу.

– Есть еще один момент насчет персонажей, принимавших в этом участие. Самопожертвование абсолютно не в стиле Хэмстри и Ариндона.

– И снова очень верно подмечено, инспектор. Моя интуиция подсказывает, что эти отметины сделаны для защиты. Чтобы смело утверждать, что дело обстоит именно так, нужно будет подробнее изучить ситуацию, на это понадобится некоторое время, однако я бы взял на себя смелость предположить, что это будет самым плодотворным направлением расследования.

– Но вы-то сами уверены, что это то, о чем вы говорите?

– Последние пять минут я только и делаю, что пытаюсь объяснить вам: ни в чем я не уверен, – ответил Кроу, и в этот момент Бриггс вернулся на место.

Поезд подъехал к станции, и все четверо вышли на перрон. Там их уже дожидался молоденький полисмен в униформе. Он был очень возбужден, совсем не по-полицейски, и, помахав Балби рукой, едва ли не бегом бросился им навстречу.

– Что такое? – спросил инспектор.

– Ариндон, сэр, мы его нашли.

– В каком состоянии?

– Он весь покрыт этими отметинами.

Балби даже не взглянул на Бриггса. Похоже, инспектор не придавал особого значения полученному подтверждению того, что он оказался прав: Ариндон действительно был связан с другими исчезновениями. Но Бриггс все равно отвел взгляд: похоже, сам факт собственной ошибки был очень важен для него.

– А где труп-то? На месте преступления, надеюсь? – строго спросил Балби.

– Нет никакого трупа, сэр, – радостно ответил молодой полисмен. – Ариндон жив.

5
В Вевельсбурге

– У меня есть инструкции от начальства – приветствовать вас в Вевельсбурге. Поэтому – добро пожаловать в Вевельсбург! Прошу отметить, что я лишь выполняю приказ. Следуйте за мной.

Это был еще один эсэсовский манекен – двадцати четырех лет от роду, как и положено, голубоглазый блондин. Только этот, как и многие другие с начала войны, носил шитую на заказ униформу мышино-серого цвета; впрочем, в петлицах мундира тоже были кости и черепа.

– Благодарю вас, – сказал Макс. – По окончании войны вас ждет грандиозная карьера, связанная со встречей гостей.

– Я останусь служить в СС, – тупо ответил охранник.

– Что ж, может, это и к лучшему, – тихо пробормотал Макс Герти, когда молодой человек прошел вперед.

Она ущипнула мужа и прошипела:

– Прекрати!

Соблюдение приличий было еще одной чертой, которая так нравилась в ней Максу: как же легко с помощью дурацких комментариев заставить ее покраснеть!

Он закурил «Салем», сел на чемодан и огляделся по сторонам. Нужно сказать, что все это было гораздо лучше, чем Зальцгиттер, – чистый горный воздух, подступающая к стенам замка милая деревушка, дома которой построены из того же светлого песчаника, темно-зеленая листва живых изгородей и общее ощущение умиротворенности. В ухоженных садах пестрели яркие цветы. Это был один из тех благословенных дней, когда буквально чувствуешь запах летней жары, когда аромат трав и цветущей жимолости наполняют человека внутренним спокойствием.

– Я надеялся, что мы окажемся в сельской местности, – мечтательно протянул Макс. – Все это похоже на сказку!

Герти оглянулась на него:

– Ты только уточни, на какую именно. У них ведь не у всех счастливый конец, верно? – сказала она и тут же пожалела об этом.

Макс изо всех сил старался сделать как лучше, и с ее стороны было просто нелепо выражать свои сомнения столь открыто. В дальнейшем она будет упорно стараться выглядеть отважной. Но на самом деле Герти не замечала ни жимолости, ни цветов. И слышала лишь жужжание мух в жарком летнем воздухе.

Макс ожидал, что они направятся к главному входу в замок, однако молодой охранник повел их вокруг здания. Оно имело форму треугольника, в вершинах которого располагались две башни с куполами и одна большая башня с зубчатыми стенами. Вдоль одной из сторон этого треугольника стояли строительные леса, но рабочих нигде видно не было. Макс, Герти и эсэсовец прошли под этими подмостками и вошли в прорезанную в стене дверь.

Сразу за ней находилась большая комната с дубовым паркетным полом; из мебели здесь было только несколько дубовых скамей, дубовый стол и классная доска, как в школе, тоже дубовая.

Из комнаты вела еще одна дверь. Сопровождающий открыл ее, и супруги Фоллер проследовали за ним в другой конец здания, туда, где, по представлениям Макса, должен был находиться внутренний двор. Однако он был завешен брезентом, и вдоль стены был оставлен лишь узкий проход. Судя по звукам, доносившимся из-за брезента, там шли какие-то серьезные строительные работы.

– Наш второй дом, – бросил Макс Герти.

– А этот шум еще долго будет продолжаться? – спросила она.

Герти была немного разочарована: единственным позитивным моментом, которого она ожидала от этого назначения мужа, была как раз деревенская тишина.

Эсэсовец ничего не ответил. Он повел их дальше вдоль брезента, мимо дверей с табличками «Рабочая сила», «Чертежная», «Продовольствие» и «Документация». Остановившись перед еще одной, зеленой дверью, он постучал. Табличка на ней гласила: «Исследования наследственности».

– Войдите, – раздался голос.

Охранник открыл дверь. За ней обнаружился жизнерадостный с виду мужчина лет пятидесяти, лысеющий, полноватый, с ярким, цвета бифштекса с кровью, румянцем. На стенах его кабинета висело несколько больших карт – Макс так и не понял, что на них изображено, но точно не Германия. Все в этой комнате было чрезвычайно опрятным: на современном письменном столе – опять-таки дубовом – лежал лишь один лист бумаги, пресс-папье и стоял телефонный аппарат, а вдоль одной из стен выстроились идеально чистые серые шкафы – картотека.

– Хайль Гитлер! Разрешите представить: доктор и фрау Фоллер. Хайль Гитлер! – снова воскликнул молодой эсэсовец.

– Да-да, хайль Гитлер, хайль Гитлер, – ответил хозяин кабинета. – Вы можете подождать снаружи, – сказал он охраннику. – Проходите, проходите, чувствуйте себя как дома! – обратился мужчина к Максу и Герти. – Я профессор Август Хауссман. Через меня вы сможете поддерживать связь с Аненербе.

– Спасибо, – сказал Макс.

Он испытывал облегчение, наконец-то встретив эсэсовца, похожего на живого человека, а не на автомат.

– Прошу прощения за нашего молодого друга, – извиняющимся тоном продолжал Хауссман. – Низшие чины все время норовят перегнуть палку, злоупотребляя официальным стилем. Это чтобы произвести впечатление на посторонних. Но вы недолго будете здесь посторонними. Насколько я понимаю, очень скоро вы станете одним из нас.

– Я… ну… в общем да. – Сам Макс не ожидал, что это произойдет так уж скоро.

– Не беспокойтесь, вы ко всему привыкнете. Это мир СС. Тут все движется в другом ритме, на других скоростях, – заметил профессор, искоса взглянув на Герти.

– Вот и хорошо, – подхватил Макс, хотя, что касалось его собственных скоростей, он, даже когда очень спешил, никогда не двигался быстрее, чем человек, лениво потянувшийся за своей трубкой во время прослушивания радиопередачи.

– А это, стало быть, фрау Фоллер, – сказал Хауссман. – Очень рад. Я сражен вашей красотой. Вы – само совершенство.

– О, что вы, у меня есть свои недостатки, – ответила Герти, и Макс немного покраснел, услышав в ее голосе высокомерные нотки.

– Нет, – решительно возразил Хауссман, заглядываясь на нее немного сбоку, точно пытался рассмотреть ее зубы. – Я по-прежнему остаюсь приверженцем расовой классификации и, как специалист, заявляю вам: вы совершенны. У вас на сто процентов нордическая внешность. Идеально. Вам крупно повезло, Фоллер.

– Я в курсе, – хмыкнул Макс.

– Очень повезло. Удачно, что вы тоже в значительной степени ариец, иначе у кого-нибудь из наших горячих юнцов мог бы появиться соблазн организовать вам несчастный случай со смертельным исходом. Мы должны как можно быстрее принять вас в свои ряды. Такая женщина должна производить достойных наследников СС – это вне всяких сомнений. Было бы просто немыслимо, если бы она завела потомство от простого военного из регулярной армии.

Герти тяжело вздохнула, и Макс рассмеялся; но Хауссман оставался совершенно серьезным. «Ладно, не важно, – подумал Макс. – СС обожает смущать людей, приводить их в замешательство; в конце концов, им предписывают это старшие офицеры. И если именно благодаря этому плывет их лодка, мы как-нибудь с этим разберемся».

Хауссман улыбнулся:

– Пойдемте, я покажу вам ваши комнаты, после чего мы оставим фрау Фоллер обустраиваться, а сами поговорим о делах. Я видел вашу работу. Замечательно, просто замечательно. Ее читал сам Гиммлер. Очевидно, у него от нее буквально крышу снесло – поэтому вам сразу и выделили здесь лабораторию.

«Лабораторию?» – удивился Макс, обменявшись с Герти взглядами, которые можно было перевести на язык слов как «Ничего себе!». Интересно, что ему делать в лаборатории? В последний раз Макс был в подобном месте на занятиях по химии, когда учился в медицинской школе.

– Сейчас только ключ найду, – пробормотал Хауссман, обращаясь скорее к самому себе.

Он похлопал себя по карманам кителя, растерянно улыбнулся Фоллерам и заглянул в ящик стола. Макс с удивлением отметил, что ящик этот был набит всякой дребеденью. Там валялись клубки бечевок, ножницы, монеты, какие-то светлые шарики, флакончики с таблетками, документы, конверты и даже недоеденный бутерброд. А еще там лежало штук шесть пачек с сигаретами; некоторые из них вывалились наружу. Хауссман перехватил взгляд Макса и нахмурился. Казалось, он даже разозлился, но быстро взял себя в руки и расслабился.

– Уборщик сует сюда что попало, хоть я и говорил ему много раз, чтобы он этого не делал, – как бы оправдываясь, сообщил профессор. – Библейские студенты. Жутко невнимательный народ, мерзавцы. Ох ты… – Он пришлепнул ладонью жирную мясную муху, севшую на поверхность стола. – Летом мы тут, знаете ли, страдаем от мух, и… – Казалось, он потерял ход мыслей.

– Библейские студенты? – переспросил Макс, который раньше никогда не слышал этого выражения.

– Свидетели Иеговы, – пояснил Хауссман, открывая ключом следующий ящик. Здесь был такой же беспорядок, как и в первом, дополненный обрывками газет и несколькими носовыми платками, явно многократно использованными. – Их тут немало, вы их еще встретите. Есть среди них и евреи, конечно, но не так много, как в других лагерях; да и те, что есть, надолго тут не задерживаются. Ненадежная публика, неуступчивая. Мы разбили лагерь для библейских студентов недалеко от дороги; они занимаются реконструкцией замка. Ага! Вот же он! Все время был у меня в кармане.

– Так мы помещаем свидетелей Иеговы в исправительно-трудовые лагеря?

Макс и до прихода нацистов к власти уделял мало внимания новостям; что уж говорить о нынешних временах, когда вообще отсутствовало что-либо, с чем он мог бы согласиться. Впрочем, в партию Макс все-таки вступил – вопреки советам Герти. Это нужно было сделать, если хочешь выбиться в люди, но, как он сам объяснял жене, он был не столько нацистом, сколько попутчиком под девизом «Почему бы нам не жить в мире и согласии, а?».

– Впервые это произошло еще в 1933 году, – ответил профессор. – И держу пари, они по-прежнему там. Эти негодники ужасно живучи, должен вам сказать, а еще из них получаются отличные цирюльники. Вам нужно будет как-нибудь побриться у одного из них. Поверьте, свидетели Иеговы намного лучше, чем коммунисты или иудеи.

– С чего бы это?

Холодность первого молодого эсэсовца уже казалась Максу гораздо привлекательнее приветливости Хауссмана.

– Красные и евреи бывают несколько неуклюжи, когда держат в руке опасную бритву, – с широкой улыбкой заявил Хауссман, выразительно проведя пальцем по горлу. – Сказано ведь: не убий! Выходит, заповеди в определенных случаях тоже бывают полезны. Ну ладно, нам пора! Господи, теперь я забыл ключ от ваших комнат. Погодите-ка.

Профессор снова принялся рыться в ящиках, а Макс тем временем прошептал Герти одними губами:

– Комнаты – это значит, их как минимум две.

Но она не увидела этого, потому что во все глаза смотрела на Хауссмана. В своей черной униформе, которую в СС полюбили еще до войны, он напоминал ей в этот жаркий летний день самую жирную из всех отвратительных мух.

В конце концов после многочисленных проклятий, извинений перед Герти за эти проклятия и последующих новых проклятий ключ все-таки был обнаружен. Хауссман вышел из своего кабинета, но тут вспомнил, что забыл ключ от него; после секундного замешательства профессор небрежно махнул рукой в сторону двери – плевать.

– У меня тут такое количество ключей, что это уже просто смешно. Зачем они, что тут красть?

Он провел Фоллеров вдоль брезента к другой стороне треугольного здания, пока, по прикидкам Макса, они не оказались напротив того места, где входили в замок. Наконец они остановились перед внушительными двойными дверями – разумеется, дубовыми. Похоже, тут вообще все было из дуба.

– Значит так, – начал Хауссман. – Фрау Фоллер, чтобы добраться до ваших комнат, нам нужно будет быстренько пройти через главный зал замка. Там мы можем столкнуться… хм… с некоторыми сценами, к которым вы пока еще не привыкли. Поэтому я советую вам смотреть строго мне в затылок и мысленно напоминать себе о том, что ни один враг Рейха не минует наказания, которого заслуживает.

У него на лице появилась улыбка. Она напоминала Максу оскал акулы, которую он как-то видел в рыбной лавке. Герти смотрела на эсэсовца пустым отрешенным взглядом.

Макс взял ее за руку.

– Все будет хорошо, – прошептал он.

Они, конечно, видели грубое насилие и раньше – например, Ночь разбитых витрин, Kristallnacht, когда были разгромлены магазины, принадлежавшие евреям, или нападение полиции на представителей профсоюзов у ворот сталелитейных заводов, – и как-то пережили это, скрыли отвращение. Сейчас им, в общем-то, предстояло сделать то же самое, только на близком расстоянии.

Хауссман повел Фоллеров через огромный зал с большой лестницей, ведущей наверх, и круговым балконом на втором этаже. Внутри происходила серьезная перестройка интерьера, так что вдоль стен были выставлены строительные леса. Работа кипела, было очень шумно, и, казалось, повсюду сновали люди в пижамах. Это были узники лагеря.

Макс одобрительно кивал головой. Он подумал, что в СС должны любить лесть, как любит ее большинство людей, и поэтому пытался угодить хозяевам. «Хорошая работа, хорошая работа», – как бы говорил он всем своим видом. В ответ Хауссман с заговорщическим видом улыбнулся.

Макс все еще продолжал кивать, когда вдруг заметил группку, как ему показалось, пьяных доходяг, которые безуспешно пытались прикрепить к стене какие-то трубы. При этом работали они до комичного неловко, неумело. Со стороны это походило на клоунаду: один пытался подать другому молоток, но пока первый держал инструмент, второй промахивался и никак не мог попасть по нему, чтобы ухватить рукой. В конце концов заключенному все-таки удалось зафиксировал свою руку в состоянии покоя, но тут тот, что подавал молоток, не сумел удержать его.

– Они что, пьяны? – спросил Макс, продолжая идти через зал.

– Нет, просто обессилены. Без еды, без отдыха. Тяжкая доля неопытного заключенного. Возможно, их пример заставит других задуматься, стоит ли отказываться признавать высшую власть нашего фюрера.

Макс огляделся по сторонам. Насколько он мог видеть, учиться на этом примере здесь было некому: эсэсовцы в этом не нуждались, а остальным заключенным учиться было уже слишком поздно. Он догадывался, что трудовые лагеря – это далеко не пикник, но оказался не готов к такому спектаклю. Добрая половина работающих тут людей, похоже, была на грани голодной смерти. Так почему бы им не признать власть Гитлера и не выбраться отсюда? «Не рассуждать тут нужно, а действовать», – подумал Макс.

– Такое обращение определенно не способствует их здоровью в долговременной перспективе, – заметил он. – Я имею в виду, с точки зрения поддержания продуктивности рабочей силы.

Хауссман сдавленно хохотнул через нос, как человек, который пил кофе и услышал в этот момент смешную шутку. Он жестом показал в сторону двери:

– Да, хорошим такое обращение не назовешь. Вы мне определенно нравитесь, Фоллер, – такой шутник. Ладно, чтобы вас повеселить, я продемонстрирую вам самый эффективный метод повышения производительности труда.

Профессор расстегнул кобуру и в этот момент заметил выражение ужаса на лице Герти.

– Хорошо, возможно, я сделаю это на обратном пути. Я просто пошутил, фрау Фоллер.

Герти прошла вперед, а Хауссман шепнул Максу на ухо:

– Я покажу вам это, когда мы оставим фрау Фоллер обустраиваться в ваших апартаментах. С этими людьми можно неплохо поразвлечься. Это, как-никак, скрашивает скуку гарнизонной жизни.