Текст книги "Оборотень. Новая жизнь"

– Я… – У Макса в буквальном смысле просто не было слов.

– А теперь прошу меня извинить – мне нужно посетить еще несколько мест. Все, что от вас требуется, доктор Фоллер, – это надежное подтверждение в течение последующих трех месяцев такого явления, как телепатия. На вашем месте я бы уже начинал оперировать. Надеюсь, вы справитесь. Действительно надеюсь.

В голосе Хауссмана прозвучала искренняя доброжелательность. После всех мерзостей, которые он наговорил, это было неожиданно – эдакий диссонанс. Макс вдруг понял, что профессор, по-видимому, так долго вращался среди всех этих отвратительных явлений, что утратил способность различать пугающую злобность и доброжелательное обаяние.

– Моя работа была всего лишь гипотезой, – сказал Макс. – И, вероятнее всего, гипотеза эта была ошибочной.

– Нет, – возразил Хауссман. – Гиммлер сказал: «Если государство или партия заявили, что определенный взгляд на вещи нужно рассматривать как отправную точку для начала исследований, то к этому следует относиться как к научному факту».

– Так этого хочет Гиммлер?

– Да.

– А Гитлер об этом знает?

– Да. Это знают Гитлер и Гиммлер, а помимо них об этом знает Бог – это я упреждаю ваш следующий вопрос. Гитлеру известно обо всем, что происходит в Рейхе, Макс. Вы полагаете, что он должен быть мягок по отношению к нашим врагам? – Профессор показал на мальчика.

– Нет, я… я… я уже сам не знаю, что и думать.

– Не знаете – тогда не думайте, а делайте. – Хауссман вдруг снова стал обаятельным и даже каким-то подобострастным. – Проведите свои эксперименты, напишите отчет. Иногда необходимо быть немного бесчеловечным во имя высшей человечности. В самом начале такое мало кому нравится, но со временем вы привыкнете. Через какой-нибудь месяц вы будете делать это с закрытыми глазами. Вам это даже может наскучить. Такое случается.

– Но я ведь обычный доктор, а не специалист в области нейрохирургии…

– Ваши слова делают вам честь и лишний раз подтверждают, что вы годитесь для этой работы. Даже сам Рейхсфюрер как-то сказал, что порой дилетант оказывается более компетентным при проведении научных исследований, чем эксперт. Как бы там ни было, многое в науке сделано евреями – вам это, безусловно, известно, не так ли? Поэтому все, что вам требуется, – это добрый, проверенный немецкий здравый смысл. Вы не обременены предубеждениями семитской медицины.

– Но я не обременен и пониманием того, что мне следует делать, черт побери! – в сердцах воскликнул Макс.

Хауссман успокаивающе похлопал его по руке:

– Тогда ваше сознание – это своего рода tabula rasa, «чистая доска». Какое радостное возбуждение вы должны сейчас испытывать! Все, что вам необходимо, – это вера в рейхсляйтера. А он никогда не ошибается.

– Я…

– В вашей работе высказывались сомнения по поводу того, что даст лучшие результаты – прижигание или непосредственное вскрытие. На вашем месте я бы остановился на вскрытии, тем более что на данный момент, когда реконструируют замок и меняют проводку, у нас есть определенные трудности с паяльниками. Я вернусь через неделю. Если в течение этого времени вам нужно будет избавиться от трупа или потребуется новый объект для исследований, дайте мне знать. Хотя, если я вас правильно понимаю, этот мальчишка не умрет быстрой смертью. Если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. Держитесь и оставайтесь приличным парнем. Bonne chance[10]10
  Желаю удачи (фр.).


[Закрыть], и хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, – довольно вяло ответил на нацистское приветствие Макс.

Он посмотрел на мальчика, стоявшего возле табурета. Тот тоже поднял на него глаза, казавшиеся неестественно большими на сморщенном от голода лице. Мальчик действительно был похож на зверька из зоопарка – оглушенного, дезориентированного, плохо понимающего, что его ждет.

– Господи! – вздохнул Макс. – Что же мы будем с тобой делать?

Сначала нужно было найти какую-нибудь еду для парнишки. Для этого Макс направился в столовую, где ему пришлось выдержать неприязненные взгляды эсэсовцев и столкнуться с холодным молчанием, которым была встречена его общевойсковая форма. Это было неприятно, захотелось даже дать по физиономии парочке этих типов, однако прагматизм все-таки взял верх.

Уходя из лаборатории, Макс прихватил с собой папку Хауссмана. За первую неделю ему предлагалось провести три лоботомии.

Макс очень мало знал о хирургических операциях на головном мозге, но все же достаточно, чтобы понять: это писал дилетант. Хауссман путал термины и названия разных частей мозга – медулла, мозжечок, кора. Если эти ошибки смог заметить Макс, специализировавшийся на лечении триппера и запоров, то можно было сделать вывод, что Хауссман очень слабо разбирался в хирургии такого рода. В действительности ошибки были столь грубыми, что у Макса возникли сомнения – а был ли Хауссман доктором? Впрочем, наверное, все-таки был; недаром же он возглавлял в этом замке медицинские исследования для самой эффективной организации самой эффективной политической партии, которую только видел мир. Вероятно, Хауссман просто заработался и делал эти наброски в состоянии крайней усталости.

Поставив на поднос суп, хлеб и нарезанное мясо, Макс направился обратно в лабораторию. Открывая дверь, он ожидал найти мальчика съежившимся от испуга. Но тот стоял точно в таком же положении, в каком он его оставил. Макс заглянул ему в глаза. Страха в них не было, и он подумал, что эти люди, наверное, находятся уже по другую сторону страха. Макс вошел в крохотную каморку и закрыл за собой дверь.

– Садись, – сказал он заключенному.

Мальчик не двинулся с места. Он хотя бы понимает по-немецки?

– Садись, – повторил Макс, на этот раз подкрепив слова жестом.

Мальчик сел, но не на кресло с ремнями, а на табуретку у стола. Макс дал ему суп. Мальчик выпил его залпом, а мясо положил в карман вместе с хлебом.

– Что такое? Ты не голоден? Выглядишь ты отощавшим, – сказал Макс. – В кармане все это испачкается. Ешь. Ешь!

Мальчик посмотрел на него. Кажется, его взяли в Польше?

– Ты говоришь по-немецки? – очень медленно и отчетливо произнес Макс. – По-немецки? Говоришь?

Мальчик не ответил. «Замечательно, – подумал Макс. – Предполагается, что я должен доказать существование телепатии с помощью объекта, с которым не могу объясниться даже на словах. Ладно, сначала дело».

– Ешь. – Он жестами показал, как кладет пищу в рот, но мальчик только покачал головой.

– Друг, – сказал он. – Болен.

– Ну, если твой друг болен, он должен попроситься в лазарет.

Но тут Макса бросило в жар – его вдруг осенило, что такой возможности здесь просто не существует. Несколько секунд он сидел неподвижно, вспоминая, что видел во внутреннем дворе.

– Ты сам болен, очень болен, совсем отощал. Ты должен есть.

Тем не менее до сих пор не было никаких подтверждений того, что мальчик понял хоть что-нибудь из того, что ему было сказано.

Где-то завыла включенная электродрель. Максу казалось, что этот звук раздается у него в мозгу, спутывая мысли и вызывая головокружение. Но он был не дурак и в любой ситуации быстро схватывал реалии. Если он сейчас здесь находится, значит, так и должно быть. Пусть даже ему это и не нравится.

У бездельников – а Макс был именно легкомысленным бездельником – тоже есть свои таланты. Работодатели разрабатывают системы, чтобы осложнить ленивым выполнение задачи. Однако бездельники, используя природную изобретательность и хитрость, ищут противоречия и пробелы даже в тщательно разработанных схемах и в конце концов находят способы облегчить себе существование. Научиться этому невозможно – это их жизненное кредо. Макс уклонялся от работы всегда, с того самого раза, когда ему впервые предложили что-то сделать. И теперь ему нужно было просто получше подумать над тем, как применить свое искусство увиливания в данном конкретном случае.

Макс посмотрел на мальчика. Отвага заключенного заставила его устыдиться. Рискнул бы Макс своей жизнью ради друга? Нет. А есть ли у него вообще настоящие друзья, если он не готов рискнуть ради них жизнью? Неизвестно. Макс подумал, что только Герти могла бы подвигнуть его на благородный поступок. Вот за нее он мог бы умереть – это он понял с первого же мгновения, как только ее увидел. До их приезда в Вевельсбург Макс высмеивал себя за такие мелодраматические мысли и настроения. Но теперь, когда он смотрел на Михала, они уже не казались ему мелодраматическими.

Мальчик не собирался есть хлеб и мясо, но Макс видел в замке уже достаточно, чтобы отчетливо понимать, в какой опасности окажется этот ребенок, если кто-то узнает, что он унес еду с собой. На его бритой голове виднелись сбоку большой синяк и крупная шишка, напоминавшая Максу съехавшую набок макушку черепа.

– Ага, – сказал он. – Есть у меня одна идея, которая устроит нас обоих.

Макс подошел к шкафчику с медикаментами и достал оттуда бинт и марлевую салфетку.

Затем вытащил краюшку из кармана мальчика, положил ее на скамейку и сплюснул, постучав по ней основанием ладони. Накрыв ее куском мяса, Макс пристроил этот бутерброд – мясом к телу – сверху на шишку и забинтовал голову Михала. Когда Макс закончил, вся эта композиция ничем не отличалась от обычной повязки. Он остался доволен своей работой. Даже если из мяса немного потечет сок, все равно это будет выглядеть очень натурально.

Напоследок Макс улыбнулся мальчишке:

– Ступай и не волнуйся – мы обязательно что-нибудь придумаем.

После этого он открыл дверь и сказал охраннику:

– Этот мальчик должен вернуться в лагерь и отдохнуть. Я провел с ним предварительную работу, и поэтому завтра приводить его для моих экспериментов не нужно. Все понятно? Он должен вернуться сюда в таком состоянии, чтобы я мог с ним работать. Никаких побоев, никакого тяжелого физического труда. Он должен быть отдохнувшим. И хорошо накормленным.

– Есть, – сказал охранник.

– Вам следует говорить «есть, герр доктор», – заметил Макс.

– Я служу в рядах СС. И ваша должность для меня ничего не значит.

– Что ж, посмотрим, будете ли вы столь же упорны в своей дерзости, когда я пройду комиссию и вступлю в СС. Хайль Гитлер.

– Хайль Гитлер! – ответил охранник.

Макс вернулся в лабораторию. Он решил, что теперь нужно подыграть этим мерзавцам. Макс сел и написал докладную записку:

«Профессору Хауссману, Аненербе. Оборудования в лаборатории недостаточно. Потребуется следующее…»

Составленный перечень был настолько сложным и невыполнимым, насколько позволяла его фантазия. Макс подумал, что серебряные электроды – это как раз то, что нужно, чтобы подключать их к мозгу. Серебро, игравшее особую роль в оккультных практиках, в дефиците, да и придать ему нужную форму непросто. Он решил упирать на то, что без этих электродов нельзя начинать эксперимент, а на их изготовление могут уйти годы – если, конечно, к тому времени он еще будет иметь ко всему этому какое-то отношение.

В самом конце докладной Макс добавил: «Лаборатория должна быть полностью переоборудована. Детальный список необходимых работ будет представлен в срочном порядке».

Этот ход показался ему удачным. Любой бюрократ в ответ на срочные требования больше всего любит указывать на проблемы, о которых заказчик даже не догадывается, – проволочки с поставками, строгое выдерживание процедуры, необходимость действовать по официальным каналам и получать соответствующие разрешения, – тем более если этот бюрократ эсэсовец, а запрос исходит от представителя регулярной армии. Макс подумал, что, даже если вокруг него будет торчать куча ничего не делающих рабочих, эта самая пресловутая срочность, наряду с его вызывающим инстинктивный протест рвением, все равно задержат выполнение его требований на недели.

К тому же большинство доводов в его работе основывалось на результатах опытов над родственниками. Поэтому в своей докладной Макс дописал: «Требуется родственник заключенного 223 456. В противном случае эксперимент невозможен».

«Если у Михала и есть родственники, то весьма маловероятно, что они находятся в этом же лагере», – рассудил Макс. Это также было поводом к некоторой задержке. Затем у Макса возникла еще одна мысль:

«Также требуется энцефалограф».

Макс подумал, что это было бы неплохим поводом для пари, – он был почти уверен, что Хауссман понятия не имеет, что это такое. Прибор для считывания импульсов головного мозга был относительно новой научной разработкой, и Макс прочел о нем в газете случайно. Он подумал, что такой запрос создаст дополнительные проблемы.

Макс был удовлетворен результатом своей деятельности – приятно было сознавать, какой он умный. Благодаря этому ему еще очень долго не придется никого шинковать в этом жутком кресле. «А теперь, – решил Макс, – самое время вернуться к Герти и откупорить бутылочку вина».

6
Берег мертвецов

Кроу поселился в гостинице в Стратфорде-он-Эйвон. Ковентри был довольно славным городом, однако необходимый профессору уровень утонченной изысканности был там недоступен. Отель представлял собой большое кирпичное здание семнадцатого века с видом на реку. Балби отправился допрашивать Ариндона и обещал вернуться попозже и рассказать о результатах.

Чтобы убить время, Кроу решил прогуляться вдоль Эйвона, воспользовавшись не по сезону солнечной, теплой погодой. В белом фланелевом костюме и канотье он чувствовал себя праздным джентльменом и решил в полной мере насладиться неожиданным погружением в столь пасторальное окружение. Его расслабленное настроение было несколько разбавлено сдержанной досадой, присущей бессмертному, посещавшему Стратфорд. У него ведь был шанс познакомиться с Шекспиром, поскольку он жил во времена знаменитого писателя. Однако в самом начале XVII века Кроу ненадолго застрял в Албании. А когда впервые увидел постановку «Гамлета», Смерть уже приняла великого Барда в свои нежные, как у невесты, объятья, – короче говоря, сцапала его, как выразился бы Бриггс.

Кроу неторопливо брел по берегу реки, любуясь лебедями. Ему трудно было воспринимать резкие контрасты, характерные для нынешней эпохи. Всего сутки назад он стоял посреди пылающего мира, где смерть уничтожала людей, как саранча – пшеничное поле. Теперь же – сплошная идиллия: солнышко, хорошенькие девушки, лодки на реке. Как будто вчерашний вечер был кошмарным сном, алогичным казусом, осевшим в его памяти до тех пор, пока не перейдет в серую область сознания, известную под названием «забытое прошлое».

После короткой прогулки Кроу присел на лавочку у реки и, закрыв глаза, стал наслаждаться ласковыми солнечными лучами.

Внезапно у него под самым ухом раздался чей-то голос:

– Который час, мистер Волк?

Кроу резко выпрямился, как будто кто-то приложил лед к его шее. Никто из ныне живущих не мог знать его секрета. Последней была Изабель, но это было в самом начале девятнадцатого века, да и она по-настоящему ему не поверила.

Точнее, она хотела верить Кроу, потому что любила его, но его рассказ было так трудно воспринять, что она решила: он либо слишком жестокий человек, бессердечно дразнивший ее, либо трус, побоявшийся открыть правду – о том, что он ее не любит.

– Должна сказать, – заметила тогда Изабель, – что существуют другие, общепринятые способы бросить девушку.

Кроу ничего не собирался ей объяснять, однако его давняя слабость – третий стакан виски, – а также полная луна и пьянящий аромат роз в саду сыграли с ним злую шутку. Цена за то, чтобы нарушить молчание, чтобы поделиться с кем-то своим тяжким бременем, была высока – ему пришлось остаться одному.

– Который час, мистер Волк?

Открыв глаза, Кроу увидел перед собой девочку лет шести. У нее были белокурые волосы; одета она была в платье из грубой белой ткани, явно сшитое дома. Берег реки в этот день был полон призраков прошлого: эта малышка напомнила Кроу его дочь Кари, которая умерла тысячу лет тому назад. Или, может быть, пятьсот. Когда же это было? Все забылось, в памяти остался лишь сам факт ее существования, оторванный от места и времени.

– Вы должны ответить «уже час», потом – «уже два часа», а потом – «самое время съесть тебя», – терпеливо пояснила девочка.

Кроу тем временем уже успел прийти в себя.

– Не уверен, что мне нравится быть волком.

– Вам нужно побыть волком просто ради игры. Не обязательно оставаться им навсегда.

Кроу почувствовал, как у него засосало под ложечкой.

– Нет, боюсь, твое предложение меня не заинтересовало. Когда-то я был волком, но потом это стало немодно, вот я и превратился в человека. К тому же, должен тебе сказать, ни один уважающий себя волк не станет есть маленьких девочек. Для этого он нашел бы кого-нибудь, подходящего ему по размеру.

– Но разве маленькую девочку не проще скушать?

– Да, проще. Но для волка это не полезно.

В принципе, так оно и было. Кроу испытывал искушение признаться во всем этому ребенку, не столько для того, чтобы малышка узнала правду, сколько чтобы облегчить душу, произнеся факты о своей жизни вслух. Приютившие его люди, викинги, были великими рассказчиками, а держать все это в себе долгие-долгие годы было очень трудно. Время от времени Кроу испытывал потребность позволить внешнему миру заглянуть в его сердце.

– Не полезно для волка?

– Боюсь, что так, – ответил Кроу. – Чтобы поддерживать силы, ему нужно есть больших и сильных людей.

– А когда вы перестали быть волком?

– Ну, в последний раз это было примерно сто лет назад.

Что, правда сто лет назад? А может, пятьдесят или двести? Похоже, сейчас время значило для него намного меньше, чем в молодые годы; оно слабее отражалось на его сознании, оставляло меньше следов и отметин.

– О, это много.

– Да, много, – согласился Кроу. – Но в наших лучших ресторанах волкам уже очень давно почему-то не рады, так что человеку попасть туда проще.

– А я могу стать волком?

– Боюсь, что нет. В настоящее время туда больше не принимают.

– Тогда станьте волком снова.

– Я всячески стараюсь этого избежать.

– Почему?

– Сложности с уплатой налогов, – ответил Кроу. – В одной колонке – доходы от моего профессорства, в другой – от существования в волчьей шкуре. Что считать затратами, а что не считать? Можно ли рассматривать овечьи шкуры наравне с профессорской мантией и квадратной шапочкой? Считать нападение волка на загон скота трудовой деятельностью или разновидностью досуга? Во всем этом крайне трудно разобраться, а я не хочу нагружать бухгалтерию. Честно, не хочу.

– Мой папа тоже был бухгалтером, – вдруг сказала девочка.

Был. «Судьба человека, подытоженная одним словом, прозвучавшим, как финальная нота в мелодии времени», – подумал Кроу. В этот солнечный день суровое «был» показалось ему похожим на жужжание разозленной осы.

– Он был в Дюнкерке, – пояснила малышка, – и утонул в воде, но это все равно хорошо, потому что он сейчас на небесах и смотрит на меня оттуда, а когда ночью в нашей трубе завывает ветер, это он шлет мне воздушный поцелуй.

– Да, – кивнул Кроу.

У него снова появилось ощущение, будто его затягивает болото чувств. В мире смертных он следовал рискованным курсом – касался сам, но не давал прикасаться к себе, устанавливал отношения, но не привязывался. История, прошлое, это «Был» с заглавной буквы, крушило его настоящее, и все эмоции – любовь, нежные чувства, теплое прикосновение отца к руке дочери на берегу реки, – перемалывались в этих жерновах. За столько долгих лет любовь смертных могла бы стать неподъемной ношей, если бы он это допустил. Нельзя тащить за собой мертвое бремя.

Именно поэтому Кроу так тянуло в компанию ветреных молодых людей, находивших мир нелепым. Было намного проще восхищаться человеком, который сначала в деталях рассказал ребенку о смерти его отца, а затем попробовал подсластить пилюлю сказками о воздушном поцелуе ветра, чем представить себе мужчину, который из последних сил тянется к своей дочери и последнему глотку воздуха, погружаясь в ледяные воды Ла-Манша.

– А сейчас я должен пойти и отыскать твою маму, детка, – заявил Кроу.

Но девочка неожиданно испугалась резкой смены его настроения. Она развернулась и убежала; ее белое платьице скрылось из виду так же быстро, как мимолетный отблеск солнца на стеклянном бокале.

Балби пребывал в дурном расположении духа, потому что Кроу не оказалось в гостинице, несмотря на то что он обещал там быть. Стратфорд – маленький городок, а день выдался солнечным, поэтому нетрудно было догадаться, где можно найти Кроу, – на берегу реки, хоть его дворецкий и не утверждал этого.

Инспектор заметил Кроу издалека – фигура в белом фланелевом костюме и канотье сразу же бросалась в глаза, только что не светилась, – профессор был словно из другой эпохи. В отличие от Кроу, Балби был типичным представителем своего времени – времена не выбирают, и другого у него не было. Следовательно, ощущение современности присутствовало в нем изначально, ведь он жил настоящим, тогда как Кроу черпал его из журналов, книг и порой ошибался, как, например, в случае с фланелевым костюмом и канотье.

Балби казалось, что время течет неравномерно, что в его структуре встречаются изломы и провалы. Канотье было в моде лет десять тому назад, но сейчас, когда в стране шла война, оно выглядело неуместно и даже раздражало, как будто Кроу устроился на лужайке в треуголке и чулках. Временной разрыв произошел в тридцать девятом году, когда прошлое отделилось от настоящего, будто пласт грунта на крутом морском берегу, и Балби чувствовал, что восстановить этот провал уже невозможно.

Завидев приближающегося детектива, Кроу поднялся со скамейки. В этот момент он чувствовал досаду. Как человеку благородного происхождения, Кроу хотелось бы продолжать сидеть на скамейке, но поскольку сейчас уже не приходилось рассчитывать на то, что обращающийся к нему представитель низшего сословия падет перед ним ниц, можно было попасть в неприятную ситуацию и разговаривать, глядя куда-то в область ширинки инспектора.

Мужчины пожали друг другу руки, и Балби вновь обратил внимание на причудливое кольцо с печаткой – серебряная волчья голова, украшенная рубином. Кольцо абсолютно ему не понравилось.

Кроу перехватил его взгляд и заговорил:

– Будь я нацистским шпионом, вряд ли я стал бы открыто носить кольцо с изображением одного из священных символов, которые немцы столь дерзко себе присвоили. Это волк с моего фамильного герба.

Он перехватил кое-какие мысли полицейского. Манеры Кроу, его холодное высокомерие полностью соответствовали его представлениям о немецких солдатах – в особенности о нацистских немецких солдатах. Балби наконец-то уловил то, что скрывалось за меткими комментариями и умеренно снисходительным остроумием. «Этот Кроу тверд как камень», – подумал он.

– А что бы вы делали, если бы были шпионом? – поинтересовался Балби, снова взглянув на странное кольцо.

– Думаю, стал бы полицейским.

Впервые с тех пор, как они познакомились, Кроу заметил на губах инспектора улыбку.

– Нет, это был бы неудачный выбор, – покачал головой Балби. – Полицейским никто ничего не рассказывает. Тогда уж вам следовало бы податься в букмекеры или владельцы паба.

Кроу взглянул на часы.

– Кстати, о пабах. Солнце уже клонится к закату, так что вполне можно уже и… Ах, простите, забыл, что вы не пьете. Тогда мы с вами могли бы посидеть за чашкой чая у меня в гостинице.

– Да, отличная идея.

По дороге Балби вкратце описал суть дела.

– Ариндона нашли в Кракли-Вудс. Это в сельской местности к югу от города. Обнаружила его одна старая дева, прогуливавшаяся со своей собачкой. Боюсь, что дама испытала сильнейший шок. Ариндон был совершенно голый и в неважном состоянии – он лежал без сознания.

Кроу вопросительно поднял бровь:

– Его тело изрезано?

– Нет. Он был весь окровавлен, но мы установили, что по большей части это не его кровь. Ариндон жил в норе под деревом, которую выкопал собственными руками. Анализ рвотных масс показал, что кормился он в основном земляными червями и насекомыми.

– Так его стошнило?

– Уже в нашем фургоне, по дороге в участок, – кивнул Балби.

– Это была не его кровь, говорите? – задумчиво произнес Кроу. – Но из дождевых червей и мокриц много крови не нацедишь.

Наступило короткое молчание. Кроу сообразил, в чем причина: Балби предпочитает вести рассказ в своем темпе и не любит, чтобы его перебивали.

– На теле Ариндона были отличительные особенности, – продолжал инспектор. – Такие же узоры, как на других жертвах, но не столь обширные. В основном они нанесены на область лица, тогда как на других трупах лицо было срезано.

«Стиль изложения можно было бы оживить», – подумал Кроу. Этот полицейский был ужасным занудой.

– У вас есть фотографии этих отметин?

– Их сейчас проявляют.

– Ариндон что-нибудь рассказал?

– Ничего вразумительного. Думаю, он лишился рассудка.

– Уход и хорошее питание, и, возможно, он вспомнит, как туда попал, – заметил Кроу.

Балби устремил на него пустой, безучастный взгляд. Кроу решил для себя, что этот инспектор ему, пожалуй, все-таки нравится: он был одним из немногих, рядом с кем профессор чувствовал себя молодым. Под оценивающим взглядом Балби Кроу казался себе легкомысленным подростком, стоящим перед отчитывающим его отцом.

– Это точь-в-точь мои мысли, – сказал инспектор, постаравшись смягчить недовольство в голосе. – Собираюсь допросить Ариндона еще раз завтра утром. И был бы очень признателен вам за помощь в интерпретации его слов.

– А что, может понадобиться переводчик?

– Боюсь, что да, сэр. Ариндон уже использовал несколько непонятных слов, которые я принял за иностранные. Так что такой образованный человек, как вы, будет нам очень полезен.

Кроу пожал плечами, как бы говоря: «Ну, если вы так хотите…»

Балби бросил на него тяжелый взгляд, и вервольфу пришло в голову, что тот в каком-то смысле винит его в том, что Ариндон превратился в лепечущую развалину. Но это было не совсем верно. Балби никого не обвинял – обвинения он всегда выдвигал только на очень серьезных основаниях, – но все же обижался на Кроу.

В Ковентри и вокруг него происходили очень странные события, оставлявшие след из трупов и сумасшедших. Кроу являлся специалистом по паранормальным явлениям и в каком-то смысле был одного поля ягодой с теми, кто совершал эти похищения и убийства. Балби признавал эту идею иррациональной, однако от этого она не становилась для него менее мощной и заразительной.

Несмотря на все это инспектор уважал Кроу. Большинство экспертов, с которыми Балби приходилось иметь дело, в первые десять минут после просьбы о помощи выдвигали три десятка версий. Кроу же пока что ничего толком не сказал, и это нравилось Балби. Этот человек не спешил с выводами, а также не полагался без оглядки на свои познания, хотя вполне мог бы выставлять их напоказ.

Кроу стоял у входа в гостиницу. Солнце блеснуло в стекле открывающейся двери, и это напомнило ему о маленькой девочке в белом платьице, так похожей на Кари.

– Инспектор, вы не будете возражать против чашки чая в баре? Я мог бы там немного выпить, чтобы слегка отрешиться от мирских забот.

– Вам следовало бы изучить Библию, сэр. Я считаю, что лично мне, например, больше не требуется никакого отрешения от забот.

Мужчины стояли и смотрели друг на друга. Кроу оценил физическую форму полицейского, отметил его мускулатуру, короткие мощные руки. Как боксер Балби, вероятно, хорош в ближнем бою, если ему удастся подобраться к противнику вплотную. Но на дальней дистанции у него нет шансов. Рядом с ним профессор невольно чувствовал себя глупым, незрелым юнцом. Откуда у этого человека такая способность? Это качество определенно нравилось Кроу. Мало кому удавалось вызвать у него раздражение.

– Ариндон постоянно повторяет какое-то название. Я подумал, может, вы захотите разобраться с этим до завтра, если у вас будет такая возможность?

– И что же это за название?

– Это может быть место, где его содержали, мы допускаем такой вариант, – продолжал Балби. – Однако вдруг вы раньше уже это слышали – настронд?

Слово это подействовало на Кроу, как удар в челюсть; он ничего не ответил инспектору. На миг профессор перенесся в другое место – в страну своих снов – и услышал песнь умирающего, зазвучавшую у него в голове хриплым заклинанием:

 
Вижу чертог, скрытый от ярких лучей,
Он на Настронде стоит, дверями на север глядит.
 
 
Из трубы его яды сочатся,
А у стен гадюки клубятся[11]11
  Перевод Е. Пунько.


[Закрыть].
 

Настронд был Берегом мертвецов, чертогом на холме мертвых. Кроу видел его лишь в своих грезах, но вдруг, несмотря на жару, ему стало зябко и яркие краски солнечного дня поблекли; он почувствовал, как связь с этой реальностью слабеет; в крови начала вскипать странная возбуждающая радость.

В голове у профессора зазвучал другой голос:

 
Лопнут оковы, и вырвется волк на свободу.
Больше я знаю теперь, больше я вижу намного[12]12
  Перевод Е. Пунько.


[Закрыть].
 

Кроу многого уже не помнил, но все-таки не забыл, когда это все началось – во время ритуала с утоплением в пруду, куда он попал, отправившись за советом богов, после того как берсеркеры похитили Адислу. Там-то волк и положил на него свой глаз. Тогда видения и песни сплошным потоком хлынули в сознание Кроу. Поначалу он думал, что это выражение чего-то внутри него. И только позже, в ярости, окровавленный, Кроу узнал правду: это он был их выражением, слугой и жертвой колдовства, древнего, как мир.

Профессор вспомнил также жившую в горах колдунью Гулльвейг, Золотую Руду, и ее запасы золота – эту потрясающую девушку, отдавшуюся во власть ветров великой магии, как будто она была тростниковой дудочкой, призванной подарить им голос. Она намеревалась позвать Кроу, чтобы обратиться к Одину, хотела позволить ему видеть ее глазами и умереть, как богу, дожив до положенного срока на земле, чтобы гибель пощадила его в мире богов.

Усилием воли Кроу вернулся в реальность, в нынешний день в Стратфорде. Балби смотрел на него с тревогой.

– Мне нужно будет подумать над этим, инспектор, – сказал Кроу.

Балби снова поглядел на побледневшего, обливающегося пóтом профессора и сочувствующе поджал губы.

– Люди и похуже вас в конце концов приходили к Богу, – заметил он. – Прошу вас, откажитесь от этого демонического напитка. Спасите себя. Услышьте Иисуса, обращающегося к вам со Своим словом.

Но в голове у Кроу сейчас разносился эхом совсем другой голос, долетевший к нему через столетия.