Текст книги "Оборотень. Новая жизнь"

– Боже мой, он прогрыз себе щеку насквозь! – сказал кто-то рядом с Кроу.

Позади послышался тихий звук. Обернувшись, Кроу увидел скорчившуюся на полу фигуру: Бриггс всхлипывал, закрыв глаза руками.

– Похоже, старина, вы проиграли шесть пенсов, – заметил ему Кроу.

Он вернулся.

9
Административная ошибка

В записке, полученной Максом от Хауссмана, ответ на его запросы был дан по существу:

«Эксперименты будут проводиться в доступных условиях. Мы разыскали бабушку мальчика в главном концентрационном лагере Заксенхаузен и уже послали за ней. Предварительные результаты исследований должны быть представлены через месяц».

«Замечательно, – подумал Макс. – Я хотел спасти ребенка, а вместо этого мне придется убивать его на глазах у бабушки. Ни хрена себе! Кошмар».

Но это было еще не все. В постскриптуме напечатанной на машинке записки Хауссман от руки дописал:

«Анестезия нужна немецким войскам, врагам Рейха она не положена! Подумаю, что можно сделать насчет энцефалографа».

Мозг Макса, казалось, был парализован. Он просто не знал, что делать. Целыми днями доктор учил мальчика немецкому. Михал схватывал все на лету – как обычно и бывает с людьми, для которых возможность общения является вопросом жизни и смерти.

В оставшееся время Макс разрабатывал разнообразные дикие теории, как получить «эффект экстрасенсорного восприятия», – причем ни одна из них не предполагала, что кого-то нужно резать. «Возможно, я ошибся в своих выводах», – напечатал он. Собака передала Герти видение собственной смерти не в результате травмы головного мозга, а из-за сильного стресса. Другие формы религиозного и экстрасенсорного опыта также обусловлены стрессом – они были спровоцированы ритуалами, которые сопровождаются сильной болью, приемом наркотиков или голоданием. Да, причина этого – стресс! Он в этом уверен, и поэтому ему не придется никого резать на куски.

Михал сидел на операционном кресле, которое стояло в полуметре от рабочего стола, и едва ли не нависал над плечом Макса. Дверь они держали закрытой: от этого в каморке было душно, не хватало воздуха. Зато их никто не видел. И, что не менее важно, Макс тоже ничего не видел. Ни он, ни Герти не желали видеть ребяческой жестокости, с которой эсэсовцы и капо – их доверенные лица из числа заключенных – обращались с местными работниками. Поэтому Фоллеры старались как можно меньше светиться. Макс все-таки увидел несколько фокусов СС – какие-то извращенные, деформированные школьные шалости, доведенные до гротеска и превратившиеся в изощренные нападения на достоинство людей, на их здоровье и даже – причем очень часто – на саму жизнь. Максу все это внушало отвращение. К счастью, внизу их башни были прорублены отдельные двери и Герти могла спокойно входить и выходить, минуя главный зал. Днем она играла в теннис с женами других офицеров или читала у себя в комнате.

Тем не менее Фоллеры все же не были полностью ограждены от жестокости СС.

Как-то в конце октября Макс сидел у себя в лаборатории. У него не было учебников, которые могли бы помочь Михалу в изучении немецкого, и поэтому доктор пользовался примерами из жизни.

– Меня зовут Макс. Я из Берлина. Тебя зовут Михал. Ты из?..

О господи, откуда же этот мальчишка? Цыган не относится по-настоящему ни к одной нации. Поэтому Макс и хотел научить его немецкому: чтобы мальчик понимал, когда о нем говорят. Это могло дать ему дополнительные шансы на выживание.

– Я – немец. Ты – цыган, – продолжал Макс.

Михал смотрел на него ничего не выражающим взглядом.

– Ты – цыган. Ром.

Мальчик энергично замотал головой:

– Нет, не ром.

Ага, он все-таки понял, что ему сказали. Видимо, Михал принадлежал к другой этнической ветви западных цыган – синти.

– Цыган. Синти. Ты, – снова попробовал Макс.

Но мальчик опять замотал головой:

– Нет, не цыган. Цыгане – дерьмо.

Макс был слегка шокирован решимостью, с которой тот ему возразил.

– Ты – в фургоне.

На листе бумаги он нарисовал конную повозку. Мальчика забрали как раз из нее. Но Михал снова яростно замотал головой, а потом взял у Макса ручку и что-то написал по-польски. Он протянул листок Максу, постучал пальцем по надписи и заглянул ему в глаза. Смысл послания был очевиден: прочти это.

– Подожди здесь, – сказал Макс.

Если Михал не цыган, это автоматически снимает одно из препятствий к тому, чтобы вытащить его из лагеря.

Макс вышел из лаборатории и в лихорадочном нетерпении зашагал по первому же коридору. Там один из свидетелей Иеговы чинил электропроводку.

– Polska? – спросил у него Макс.

– Я немец, – ответил тот.

Макс заглянул ему в глаза, ожидая увидеть ненависть. Но лицо мужчины было добрым, почти радостным. Макс от удивления вздрогнул, и ему стало стыдно. Как удавалось этому человеку сохранять свои убеждения в столь ужасающей обстановке? Макс многое бы отдал за то, чтобы хоть одним глазком заглянуть в эту веру – настоящий якорь, с помощью которого можно удержаться в хаосе жизни. Для него, Макса, таким якорем станет Михал, его здоровье и возможность выжить.

– Вы знаете здесь кого-нибудь из поляков? – спросил Макс.

В ответ свидетель Иеговы лишь мягко улыбнулся.

– Да благословит вас Господь, – тихо сказал он.

– Я спросил, знаете ли вы кого-то из поляков. Я пытаюсь спасти жизнь одному мальчику. Так вы знаете поляков, черт побери?

– Остановитесь, обернитесь вспять, – сказал свидетель Иеговы, – и объявят вас праведным во имя Господа нашего Иисуса Христа и святого Духа.

– Ох, я вас умоляю! – Макс хотел пройти мимо него, но заключенный неожиданно загородил ему путь.

– Иегова простил Давида. Простил Манассию. Он может простить и вас.

– Прочь с дороги! – раздраженно сказал Макс, но заключенный не двинулся с места.

– «Ибо угодно Богу нашему, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины»[14]14
  Первое послание к Тимофею, стих 2:3–4.


[Закрыть], – смиренно сказал свидетель Иеговы.

– Я сейчас пытаюсь спасти жизнь ребенку и приказываю вам убраться с моей дороги к чертовой матери!

– Мы должны подчиняться приказам Властителя нашего, а не смертных людей.

– Прочь с дороги!

Долгие недели жизни в Вевельсбурге с ее хитростями, постоянной игрой в прятки, бесконечным ремонтом, который грохотал в голове днем и ночью, переживаниями за Михала и тревогой за Герти – все накопившееся вдруг взорвалось в Максе, и он толкнул этого сморщенного оборванного человека так, что тот полетел на пол.

– Потихоньку осваиваетесь, Фоллер? – Это был фон Кнобельсдорф, который незаметно приблизился сзади.

– Да я…

– Неплохое шоу. Возможно, из вас все-таки выйдет человек СС. Может быть, вы не такой уж и мягкотелый, как о вас говорят. Хотите прикончить этого ублюдка или мне сделать это самому? – Фон Кнобельсдорф расстегнул кобуру.

– Он электрик. А электрики нам нужны.

– Жаль, – разочарованно протянул фон Кнобельсдорф. – Утро для меня выдалось мерзким. Кстати, вернувшись в лабораторию, вы найдете там подарок, который я вам обещал. Позаботьтесь о нем. Я буду к вам наведываться. Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер.

Макс вышел во внутренний двор. Брезентовые загородки уже убрали, и теперь стало видно, что двор этот имеет неправильную усеченную форму – с одной стороны он ýже, чем с другой. Леса на крыше здания отбрасывали причудливую тень на камни мостовой. Макс даже подумал, что выглядит это так, будто весь пол изрыт глубокими черными ямами. Он быстро нашел капо, и тот привел ему рабочего, который говорил по-польски.

Человек этот – к счастью, политический заключенный, а не фанатичный проповедник, – прочел записку с отсутствующим выражением лица.

«Меня зовут Михал Вейта. Я не цыган, я поляк из-под Познани. Моя семья принадлежит к среднему классу и зарегистрирована во всех необходимых инстанциях. У нас был фургон, который раньше использовался как домик для игр. Когда пришли немцы, мы сели в него и поехали к чешской границе, но нас взяли в плен части регулярной армии. У нас отобрали все, что было. Я не гомосексуалист. И не коммунист. Меня нужно отпустить. Пожалуйста! Вы можете получить подтверждение того, кто я, у польских властей».

Макс не верил своим ушам. Этот мальчишка попал в Вевельсбург в результате чьей-то нелепой ошибки. Облегчение накатило на него холодной волной. Первым делом нужно вернуться в лабораторию и позвонить по телефону. Необходимо поговорить с начальником концентрационного лагеря Хаасом; следует убедить его в том, что они содержат у себя этого парня незаконно – даже по их собственным извращенным критериям.

Макс открыл дверь в коридор, где недавно встретился с электриком. Того уже не было. Там вообще было пусто, чувствовался лишь горьковатый запах пороха да виднелось кровавое пятно на стене в метре от пола. Макс судорожно сглотнул. Примерно на этой высоте находится голова стоящего на коленях человека. Он попытался защитить заключенного, сказал, что это электрик, но фон Кнобельсдорф с его педантичным вниманием к мельчайшим деталям, видимо, решил все проверить. В голове у Макса мелькнула тревожная мысль: «Михал!» Мальчик до сих пор оставался в лаборатории. Интересно, что именно прислал фон Кнобельсдорф? Что бы это ни было, Макс сомневался, что будет рад это увидеть.

10
Сюрприз от мистера Кроу

Пока забинтованного Ариндона грузили в карету скорой помощи, Кроу курил под кедром. Запах крови до сих пор дразнил его ноздри, а тонкий туман из мельчайших красных частичек, осевший на губах профессора, продолжал ублажать его рецепторы насыщенным, соблазнительным вкусом.

«Это уж слишком», – решил Кроу. Когда он чуял кровь, ему с громадным трудом удавалось сохранять человеческий облик. Сложно было предсказать, что произойдет в следующий раз. И все же Ариндон заговорил с Кроу на языке его праотцов. А это было связующим звеном с его потерянной женой, пусть даже и очень слабым.

Для Кроу важно было выйти из душного здания на свежий воздух, чтобы проветрить мозги и подумать. Не было никаких сомнений в том, что требует от него долг джентльмена: нужно немедленно уехать и как можно тщательнее себя изолировать. Внутри Кроу росло напряжение. Перед глазами стояло видение: прощающаяся с ним молодая женщина, вся в слезах, а в голове у него таилась соблазнительная мысль, что она может еще вернуться, потому что – он был в этом практически уверен – уже делала это прежде и может сделать снова.

Это была не та уверенность, которую обретаешь, изучая что-то, читая книги или даже видя подтверждение собственными глазами. Уверенность Кроу основывалась на столь зыбких вещах, как предчувствия, надежды и интуиция, – однако, тем не менее, это была уверенность. У него не было объяснений устойчивой привязанности к своей жене, но он не мог от этого освободиться, даже если бы захотел.

От кареты скорой помощи отделилась коренастая фигура Балби и направилась в сторону профессора.

– Как там Бриггс? – спросил Кроу.

– С ним все будет нормально. Я сказал ему, чтобы не раскисал, взял себя в руки. Чашка доброго чая – и он снова будет в строю.

Мужчины несколько минут помолчали. Кроу предложил Балби сигарету, и полицейский взял ее. Они стояли, переминаясь с ноги на ногу и выдыхая табачный дым в прохладный осенний воздух. Ветерок доносил до них деревенские запахи – мокрых листьев и костров. Из-за низких темных туч было сумеречно.

– Это что-то новенькое, – наконец сказал Балби, кивая в сторону скорой помощи.

– Да, – согласился Кроу. – Каннибализм обычно ограничивается поеданием других, и это вполне понятно. Это единичный случай, инспектор, исключение.

В Англии еще не настала эпоха объяснений, откровений, исповедей и излияния души. Балби был до кончиков волос шокирован увиденным и поэтому сделал то, что подсказывало ему воспитание, – перевел разговор на другую тему.

– Думаю, вчера был последний солнечный день в этом году.

– Да, похоже, непогода уже на подходе, – подхватил Кроу.

– Весьма вероятно.

Кроу (который был выше каких бы то ни было потрясений, потому что сам являлся живым потрясением) пребывал в растерянности, не зная, что делать. Оборотень всегда должен в первую очередь думать о себе. Это объяснялось не эгоцентризмом, а чисто практическими соображениями. Существует очень мало ситуаций, которые можно исправить, прокусив кому-нибудь горло, однако, насколько понимал Кроу, они все же имеют место быть.

Здесь, под кедрами, на ветерке, по-прежнему доносившем до него запах крови из этой ужасной больничной камеры, Кроу еще сильнее почувствовал приближение перемен. Это было как ощущение взгляда, направленного ему в затылок. Профессор понятия не имел, сколько времени это может занять, и такая непредсказуемость приводила его в ужас. Всегда ли его проклятие срабатывает одинаково? Всегда ли перерождение длится долго? Не получится ли так, что он вдруг упадет с дивана, а поднимется с пола уже волком, алчущим крови? Кроу как-то видел такое в трейлере к фильму Лона Чейни, и тогда это немало его напугало.

В первый раз, с этим мясом в руках, от начала до конца процесса прошло несколько недель. Или же он ошибается? Нет, вроде бы все так. Призрак… Пробуждение на корабле с трупами… Кроу содрогнулся. Нужно сделать кое-какие приготовления, уйти, но только вот куда?

Австралия с ее бесконечными милями пустующих земель… «Звучит многообещающе», – подумал Кроу. Или Америка, где он был в прошлый раз. Но возможностей в Америке – теперь это США – становилось все меньше. Там еще были места, куда можно было бы отправиться, но где гарантия того, что там ему не попадется случайный автомобилист или какой-нибудь поселенец? Впрочем, идет война, и путешествовать сейчас сложнее. Плаванье – что на восток, что на запад – сопряжено с большими опасностями из-за вражеских подводных лодок. Однако Кроу боялся не торпед, а задержки. Страшно представить, что будет, если голод начнет терзать его в открытом море. Нет, последствия этого представить себе невозможно.

Но сначала Кроу все-таки хотел поговорить с Ариндоном. Форад. Монстр. Это странное заявление было связью с тем, кем он был в прошлом, и с его женой – хоть и очень призрачной связью.

Между мужчинами вновь повисло молчание. Складывалось впечатление, будто они умышленно испытывают на прочность установившееся спокойствие, хотят посмотреть, не нарушит ли его напряженная тема, которую им нужно было обсудить.

Балби первым заговорил о происшедшем:

– Что вы об этом думаете?

– О чем?

– Об этом! – воскликнул инспектор. – Обо всей этой грязной истории.

Кроу поковырял землю носком туфли. «Я должен поскорее уйти», – подумал он. Уйти, как только это можно будет сделать, не вызывая лишних пересудов. И лучший способ осуществить этот план – доказать свою бесполезность здесь.

– Что-то сильно подействовало на сознание Ариндона, – сказал профессор. – Это очевидно.

Балби бросил на него выразительный взгляд, давая понять, что ожидает комментария, выходящего за рамки очевидного.

– Почему Ариндон сделал это сразу же после нашего приезда? Если он заранее хотел выкинуть такой фокус, то на это у него было целое утро без смирительной рубашки.

Кроу покачал головой:

– Лично мне трудно представить, чтобы кто-то хотел сделать с собой такое.

– А что, если эти отметины были нанесены не для защиты, профессор? Ведь вы говорили, что существуют и другие варианты.

Кроу пожал плечами:

– А что представляется вам наиболее вероятным?

– Вы антрополог, – начал Балби. Было заметно, что он тренировался, чтобы произнести это сложное слово правильно. – Этими отметинами разукрашено несколько трупов и один псих; исключение составляет только Хэмстри, у которого вообще не осталось плоти. Мы уже пришли к выводу, что жертвы не наносили себе порезы сами; следовательно, это сделал кто-то другой.

Инспектор глубоко вдохнул и мысленно напомнил себе: «Не забегать вперед со своими умозаключениями».

– Таким образом, – продолжал он, – действительно ли эти отметины сделаны человеком – или людьми, – совершившими эти убийства? Пока что мы не можем это утверждать. Если это так, то зачем преступникам было щадить тех, кого они собираются убить? Кем бы ни был тот, кто наносил эти отметины, вопрос в том, он ли потом убивал всех этих людей?

Кроу кивнул. Этот инспектор рассуждал гораздо логичнее, чем многие светила науки, с которыми он был знаком.

– Неоспоримых подтверждений нет ни у первой версии, ни у второй, – подытожил Балби.

– Их действительно нет, и мы с вами блуждаем в области предположений и домыслов.

Инспектор выдохнул сигаретный дым, и его тут же подхватил ветерок.

– Причем находимся в самом начале пути.

Кроу кивнул. Настронд. Форад. Он уже очень давно не слышал, чтобы эти слова произносили вслух. Настронд: берег мертвецов. Форад: монстр.

– Сначала скажите мне, в чем вы уверены, а потом добавьте свои догадки, – предложил Балби.

Кроу поднял глаза на кедры, как будто искал там вдохновение.

– Мы точно знаем, что имеем дело с ритуальной практикой, которая может инспирировать помешательство в самых экстремальных формах, а также знаем, что во время этих практик наносят на тело отметины, имеющие какое-то отношение к дýхам. Отметины эти больше всего напоминают те, что были обнаружены у охотников-собирателей из африканских племен; африканцы использовали их для идентификации человека – в противовес зверю. Они не похожи на метки на объекте жертвоприношения, которые я когда-либо видел. На этом, боюсь, область достоверного заканчивается. Помимо этого я бы сказал, что Ариндон почти наверняка очень хотел удалить эти отметины со своего лица. По-видимому, он считает, что они способны каким-то образом сообщить некую важную информацию, которая может быть использована его врагами.

– Его враги – полицейские, а метки эти мне ни о чем не говорят.

– Возможно, Ариндон боится пострадать от этих отметок, причем сильнее, чем от ран, которые он нанес себе сам. Этим можно объяснить то, что он так хочет от них избавиться. Таким образом, мы возвращаемся к гипотезе о жертвоприношении. Хотя я уверен, что это здесь ни при чем.

– Почему же?

– Начнем с того, что Ариндон жив, – ответил Кроу. – Вряд ли можно считать ритуал успешно проведенным, если назначенная вами жертва в конце концов встает, интересуется, который час, и на прощанье машет вам ручкой.

– Это могла быть просто неудачная попытка…

– Вполне вероятно. Но что из того, что шло как по маслу в других случаях, вдруг дало сбой на этот раз?

В голове у Кроу возникла одна догадка, однако он пока что не хотел делиться ею с инспектором. Она была связана с его первоначальной мыслью о магии мути. Ничто в этих убийствах вроде бы не указывало на влияние Африки. Но что, если были применены те же принципы? Что, если жертвы использовались в качестве своеобразного ингредиента какого-то ритуала? Однако какой его части – той, что удаляется, или той, что остается? Кроу со свойственными ему черствостью и цинизмом представил себе жертвы в виде апельсинов. Есть блюда, к которым нужна пикантная добавка, а есть такие, где требуется мясо. Может быть, Хэмстри представлял собой первое, а Ариндон – второе?

– Он, должно быть, не на шутку испугался, раз оказался способен на то, что с собой сделал, – заметил Балби.

– Это ужас, знакомый лишь сумасшедшим, – изрек банальность Кроу, вновь надевая маску.

– Если Ариндон нас испугался, почему этого не происходило с ним во время наших предыдущих встреч?

– Из-за смирительной рубашки. Хотя и это не смогло бы помешать ему изгрызть себе щеки.

– О да. Однако вчера мы не взволновали его так, как сегодня.

– А что сегодня было иначе?

– Только одно: сегодня появились вы.

Кроу пару секунд обдумывал эти слова. Да, слишком много получается совпадений. Они с Ариндоном были каким-то образом связаны. Нужно остаться. Нет, необходимо уехать.

– Но с чего бы ему меня пугаться?

– То-то и оно, что не с чего, – пожал плечами Балби. – Так что мы вернулись в исходную точку.

Надвигалась зимняя буря. Солнечный свет стал другим, потемнело, под деревьями пронесся ветер. Кроу передернул плечами. А потом вспомнил о долге. Чтобы придерживаться неприятного, но правильного образа действий, не обязательно этого желать. Нужно просто действовать. Он обязан был попытаться уйти и поэтому заговорил, как актер, который произносит выученную роль, надеясь, что ему откажут, но все равно чувствуя необходимость сказать это вслух.

– Итак, инспектор, вы уже все услышали. Все, что я знаю, все, что могу предположить. Я с удовольствием пообщаюсь с Ариндоном, если он поправится; держите меня в курсе изменений. Но в данный момент я действительно должен вернуться к своей основной работе.

Балби покачал головой:

– Я бы все же предпочел, чтобы вы остались. Вы еще могли бы нам помочь.

– Мне действительно нужно уехать.

– Уверен, что, позвонив в Военное министерство, я смогу добиться, чтобы вам приказали остаться, учитывая загадочную природу этих случаев.

Кроу шумно выдохнул. Отказ инспектора заставил его приободриться. Профессор мог бы протестовать более решительно, мог бы убеждать себя в том, что предпринял все возможное, чтобы освободиться, а затем, когда ему отказали, просто подчинился. Он должен был попробовать, чтобы оправдать риск, которому подвергал себя и окружающих. Не следовало сдаваться так легко. Нужно было попробовать, и попробовать по-настоящему, в противном случае он не сможет больше считать себя джентльменом.

Кроу стал искать способы заставить Балби его отпустить. И нашел. Пятьдесят лет назад Кроу под другим именем учился в Йельском университете. Хотя ему там очень нравилось, он вынужден был уйти, пока разговоры о его вечной молодости не достигли критической точки. Бессмертный, который не хочет, чтобы люди догадались о его бессмертии, должен постоянно переезжать с места на место. Кроу жаль было уезжать. В последние годы своего пребывания в знаменитом колледже он познакомился с одним удивительным юношей, Эзекилем Харбардом, или, как его называли, «делавэрской динамо-машиной», «малым чудом света», человеком, благодаря которому люди узнали о штате Делавэр. Есть люди умные, есть – одаренные, но такие умы, как Харбард, встречаются крайне редко.

Казалось, познания этого парня безграничны. Физика, математика, антропология и история давались ему с чрезвычайной легкостью. Одна только его работа в области лингвистики, где Харбард выяснил, как следует произносить слова древнескандинавского языка, уже позволяла назвать его гением. Когда Кроу разговаривал с ним, ему казалось, что он слышит голос одного из своих древних родственников, сидящих на берегу вокруг костра. Профессору всегда хотелось ответить Харбарду, чтобы насладиться разговором на полузабытом языке, но он не хотел признаваться, что владеет древнескандинавским, – скорее из суеверия, чем из страха разоблачения. Кроме того, Кроу не вынес бы спора с Харбардом на эту тему. Были между ними такие области несогласия, в которых Харбард ожесточенно цеплялся за каждый аргумент, точно терьер за брошенную ему палку. Кроу не вынес бы, если бы ему в лицо сказали, что его родному древнескандинавскому языку чего-то недостает, – и, хуже того, сказали это весьма убедительно.

Однако в конце концов Эзекиль Харбард вынужден был оставить Йель, обнаружив в себе то, что руководство университета посчитало слабостью. Восхищение познаниями древних привело ученого к увлечению нумерологией и оккультными науками. В Новом Орлеане Харбард основал собственный институт, занимавшийся изучением паранормальных явлений, в основном для разоблачения мошенников, но также и с целью понять реальный мистический опыт человечества и документировать известные случаи.

Кроу заочно с большим интересом следил за карьерой Харбарда. Если есть среди ныне живущих кто-то, кто в состоянии интерпретировать это послание в виде убийств и сумасшествий, то это именно профессор Харбард. Балби следовало бы отправить запрос в Америку, и Кроу был уверен, что Харбард мог бы ему помочь. Профессор сожалел, что не может пообщаться с ним лично. В двадцать лет Харбард был самой яркой личностью, какую ему приходилось встречать, не считая Адислы. К семидесяти годам у него еще должен был остаться порох в пороховницах. И все же их встреча была невозможна. Сердце Харбарда могло бы не вынести потрясения, после того как он увидел бы своего учителя таким же, каким тот был пятьдесят лет тому назад, не говоря уже о нарушении анонимности, за которой Кроу так тщательно следил. И хотя Кроу восхищался умом Харбарда, он никогда даже мысли не допускал о том, что тот может быть ему ровней. Аристократы Северной Европы всегда считали интеллектуальный труд ремеслом. Несмотря на то что Кроу действительно был очень умен – особенно по человеческим меркам, – он не ценил ум. Самому ему это было не нужно. У него была родословная, порода, он был знатен, а это было намного важнее. Для него высокий интеллект был чем-то вроде вызывающего удивление фокуса, не более того. Кроу ценил умного собеседника так же, как ценил бы, будучи, например, принцем, какого-нибудь глотателя огня или хорошего повара. Это было украшением жизни, но не главной ее частью. Кровь – вот что действительно имело значение. Всегда одно и то же – кровь.

– Я бы очень хотел, чтобы вы остались, – сказал Балби.

– Я вам не нужен, инспектор, – ответил Кроу, – это выходит за пределы моих познаний и опыта. Однако я могу назвать имя человека, который будет вам более полезен, – это профессор Эзекиль Харбард из института Харбарда в Новом Орлеане. Я запишу вам его координаты, а министерство внутренних дел перешлет ему ваши вопросы. Профессор Харбард сможет вам помочь; он потрясающий человек.

– Забавно, – задумчиво отозвался Балби. – Он порекомендовал мне вас.