Текст книги "Власть над миром. История идеи"

Влияние Мадзини мало интересовало историков Международного товарищества трудящихся, которые в целом писали о нем как о коммунистическом триумфе, как будто именно оно неизбежно привело к созданию в революционной Москве ленинского Третьего Интернационала. Они легко рассуждали о Первом Интернационале как о новаторском начинании, прославившем Маркса. Однако сам Маркс никак не мог претендовать на авторство идеи о создании МТТ. Его главные организаторы Джордж Оджер и Уильям Кример получили ценный организаторский опыт в лондонском движении трудящихся. За границей симпатии радикалов вызывали итальянское объединение и американская Гражданская война. В марте 1863 г. состоялось большое публичное собрание в честь северян, на котором выступал и Кример. Маркс присутствовал там и писал Энгельсу, что рабочие «говорили великолепно, практически не прибегая к буржуазной риторике и нисколько не скрывая своей оппозиции к капитализму». Далее в том же году последовало восстание против русского правления в Польше. Делегация движения трудящихся обратилась к премьер-министру с требованием не препятствовать войне с Россией. Еще одним стимулом для нового трудового интернационализма стали события во Франции. В 1862 г. император Наполеон III опрометчиво содействовал поездке группы рабочих на Лондонскую выставку, где за чаем с представителями английского трудового движения они запланировали создание такого же комитета, чтобы обмениваться идеями. Неудивительно, что Маркс разглядел за этим первым заседанием Товарищества, что «реальные силы», как он писал Энгельсу, пришли в движение.

Рабочие в сердце индустриальной революции действительно пришли в движение, однако было неизвестно, в каком направлении Международное товарищество трудящихся их поведет: предпочтет ли оно Мадзини с его националистским республиканством или более радикальный социализм Карла Маркса? Дух Мадзини, в котором начиналась его работа, приветствовала и поддерживала первая официальная газета Товарищества «Улей», писавшая, что права трудящихся «следует отстаивать, не затрагивая без необходимости законные права капитала». Маркс вряд ли одобрял подобные рассуждения, но, будучи секретарем Товарищества, старался действовать более осторожно, чем можно было предположить, основываясь на его ранних трудах. «Понадобится время, прежде чем пробужденное движение будет готово к былой резкости высказываний», – делился он с Энгельсом. Учредительный манифест Маркса преимущественно основывался на его детальных исследованиях для «Капитала», и пылкая риторика коммунистического манифеста в нем была приглушена. Как и Мадзини, Маркс понимал необходимость сочетания национальных и интернациональных действий, однако рассматривал их через призму активизации трудового движения – подъема «общего движения рабочих… развитого до национальных масштабов», которое облегчило бы формирование «братских уз… между рабочими разных стран»[62]62
  Collins and Abramsky. Karl Marx and the British Labour Movement, 37.


[Закрыть].

Хотя подобные формулировки показывают, что оба рассуждали во многом одинаково, Маркса возмущали постоянные призывы Мадзини к англичанам[63]63
  Morelli, Inghilterra, 203.


[Закрыть]. Он пришел в бешенство, когда авторство основополагающих документов Интернационала приписали итальянцу, а не ему. Он настаивал на том, что республиканство в варианте Мадзини, отрицая классовую борьбу, приведет, как было сказано в одном из интервью, только к «другой форме буржуазного деспотизма». Тем не менее Маркс был уверен, что итальянец занял проигрышную сторону в истории. В сентябре 1867 г. он с ликованием писал Энгельсу, что многочисленные европейские группы рабочих объединяются под знаменем Интернационала: «И когда наступит новая революция, а это может произойти быстрее, чем кажется, мы (то есть вы и я) будем иметь этот мощный мотор в своем распоряжении. Сравните это с результатами действий Мадзини и прочих за последние 30 лет! И это без финансовой помощи… Мы можем быть совершенно удовлетворены!»[64]64
  Marx-Engels, 11 Sept. 1867, Marx K. and Engels F., Collected Works, vol. 42: Marx and Engels, 1864–1866 (London, 1987), 424.


[Закрыть]

Нечто вроде обмена мнениями между ними произошло только после кровавого подавления Парижской коммуны в мае 1871 г. Во время, когда во французской столице происходили бои между силами Коммуны и армией новой Третьей Республики, Маркс мало что мог сказать; однако его последующий памфлет, воспевающий Коммуну, читали очень широко. Зная о подробностях конфликта преимущественно из прессы, он опубликовал статью «Гражданская война во Франции: воззвание Генерального совета Международного товарищества рабочих» только через две недели после «Кровавой недели», когда правительственные войска расстреляли более 20 тысяч предполагаемых коммунаров. Сам Маркс пришел к выводу, что провал Коммуны иллюстрировал опасности преждевременной революции. Однако детали его анализа ускользнули от нового французского министра иностранных дел Жюля Фавра, который тут же сделал Марксу и Интернационалу широкую рекламу, призвав своих коллег по всей Европе заклеймить их как «общество, сеющее войну и ненависть». В результате Маркс прославился еще больше, а его революционный пролетарский интернационализм оказался в центре внимания, хотя на самом деле не имел ничего общего с Коммуной и определенно не предлагал последовать ее примеру. За этим последовали многочисленные интервью, статьи в газетах и даже первые попытки создания истории Интернационала. «Мне выпала честь оказаться на тот момент главной мишенью для клеветы и угроз в Лондоне, – писал он. – Это большое благо после утомительной двадцатилетней идиллии в моей берлоге»[65]65
  Collins and Abramsky, 216.


[Закрыть].

Мадзини отнесся к Парижской коммуне более мрачно, сочтя ее антинациональным и фрагментарным автономистским движением, которое должно было привести и привело к катастрофе, когда «священное слово Родина [оказалось] вытеснено жалким культом местных материальных интересов»[66]66
  Morelli E. Mazzini e la Comune, in: Morelli, Mazzini: Quasi una Biografa (Rome, 1984), 138.


[Закрыть]. Гражданская война во Франции приводила его в ужас. В своем преклонном возрасте он словно видел, как рушится мир, когда Рим был захвачен пьемонтской монархией, а французское республиканство разрывалось на части. Маркс и Интернационал, соглашался он с Фавром, являлись частью проблемы. Маркс был «немцем, маленьким Прудоном, капризным, злобным, рассуждающим только о классовой борьбе». В 1872 г. раздражение и озабоченность тем, что трудящиеся могли соблазниться «принципами материализма и анархии», привели к открытому обвинению в «Современном ревю». «Движущим духом [Интернационала], – писал Мадзини, – является немец по имени Карл Маркс – человек, не допускающий возражений, завистливый, лишенный какой-либо искренней философской или религиозной веры и по натуре более склонный, боюсь, к злобе… нежели к любви, ум которого – отточенный, но едкий – напоминает Прудона». Далее Мадзини утверждал, что «только рациональный метод организации рабочего класса Европы будет принимать в расчет священность национальности», и заявлял, что отказался присоединиться к Интернационалу, потому что тот нарушал данный принцип[67]67
  Mazzini G. The International: addressed to the Working Class, Part 1, Contemporary Review, 20 (June – Nov. 1872), 155–168; см. также Fiumara F. Mazzini e l’Internazionale (Pisa, 1968), 42–43; Willis K. The Introduction and Critical Reception of Marxist thought in Britain, 1850–1900, Historical Journal, 20:2 (June 1977), 417–459, cited at 427.


[Закрыть]. Неудивительно, что Маркс рассмеялся в ответ на высказывание американского журналиста о влиятельности Мадзини, объяснив, что итальянец «отстаивает всего лишь старую идею о республике для среднего класса». В 1875 г., после смерти Мадзини, Маркс назвал его «самым непримиримым врагом Интернационала».

Борьба Мадзини и Маркса важна, поскольку принципы, которые они отстаивали, – национальность, с одной стороны, и коммунистический интернационализм, с другой – легли в основу начавшегося в 1917 г. соперничества между Вудро Вильсоном и Лениным за лидерство в постимпериалистическом мире. Однако история редко развивается по прямой, и в действительности обе идеологии утратили популярность после расцвета в середине века. Мы уже говорили о том, как Парижская коммуна разочаровала стареющего Мадзини: еще в 1861 г. он писал, что «мы низвели священный принцип национальности до озлобленного национализма». Даже в Италии популярность Мадзини после его смерти пошла на спад; по иронии судьбы Вудро Вильсон, отдавая дань памяти Мадзини в Генуе, проявил к нему больше внимания, чем родная страна[68]68
  Duggan C. Giuseppe Mazzini in Britain and Italy, in: Bayly C. A., Biagini E., eds. Giuseppe Mazzini and the Globalization of Democratic Nationalism, 1830–1920 (OUP, 2008), 187–211, об уменьшении его влияния.


[Закрыть].

Одна из причин, по которой Мадзини лишился былой славы, заключалась в расколе между ним и социалистами. Другая состояла в том, что в десятилетия после Первой мировой войны все тяжелее становилось отстаивать благотворное, мирное влияние национализма. В Германии он породил новую угрозу, Рейх Бисмарка, вступивший в драматическую борьбу с Францией. Эскалация гонки вооружений сказалась на бюджетах всех ведущих держав. Мадзини, кроме того, удивительно расплывчато высказывался о том, какое приложение могут найти его идеи в этнически гетерогенных регионах Восточной Европы: иногда он вскользь упоминал о «славянско-румынско-эллинской конфедерации на руинах Турецкой империи», как будто национальная независимость требовалась только венграм и полякам[69]69
  De Rosen Jerivs A., ed. Mazzini’s Letters (London), “to a German” (Feb. 1861), 168.


[Закрыть]. В Юго-Восточной Европе, по его мнению, должны были подняться сербы и венгры, запустив таким образом «восстание дюжины народов» против деспотизма Австрии и Турции. Однако к 1880-м гг., с появлением независимых государств, стало ясно, что в регионе, ныне известном как Балканы, новые нации были готовы вступить в войну друг против друга.

Кроме того, существовала экономическая проблема: в случаях Италии и Германии националистская программа влекла за собой объединение и смешение – образование более крупных государств и более крупных рынков из мелких, в то время как в Восточной Европе эффект был прямо противоположным – фрагментация рынков и умножение границ, а также возникновение других препятствий для взаимодействия. К концу XIX в. широкое распространение приобрел аргумент, изначально выдвинутый против принципа национальности английским историком лордом Эктоном в знаменитом эссе 1862 г. на эту тему. Эктон защищал империю как оплот гражданского общества в противовес деспотизму правления большинства, как политику, которая «включает различные национальности, не притесняя их», и настаивал, что «теория национальности… это шаг назад в истории». Все больше либералов соглашались с ним, поднимая вопрос о национальной дискриминации в Центральной и Восточной Европе, дискриминации между большими и малыми нациями, нациями «историческими», как Венгрия и Польша, и неисторическими, такими как словаки, сербы и рутены[70]70
  Lord Acton. Nationality (1862), in: The History of Freedom and Other Essays (London, 1909), 298.


[Закрыть].

Ситуация с марксистским интернационализмом была ничуть не лучше. Централизованный революционный социализм, поддерживаемый Марксом, в 1880–1890-х гг. оттеснил анархизм, децентрализованный вариант власти рабочих под предводительством русского Михаила Бакунина. До своей смерти Марксу удалось спасти Интернационал, переехав в Нью-Йорк, где его не могли захватить сторонники Бакунина. Идеи анархизма процветали в рабочей среде как в Южной Европе, так и в обеих Америках. В России теория марксизма уступила место анархистскому террору 1880-х, распространившемуся затем по всей Европе, во многом при помощи агентов-провокаторов из тайных полиций разных государств. Анархисты были интернационалистами, но чурались идеологических рассуждений и любой постоянной структуры. На Международном съезде анархистов 1907 г. в Амстердаме участники несколько часов спорили о том, следует ли анархистам вообще стремиться к какой-либо организованности, а когда все же учредили международный комитет, он просуществовал еще меньше Интернационала Маркса. После серии убийств и взрывов, организованных группами, наводненными а подчас и организованными шпионами из тайной полиции (тема блестящего романа Г. К. Честертона «Человек, который был четвергом, 1908), анархизм был также дискредитирован и к началу XX в. как ветвь революционного социализма оказался в меньшинстве. Тем временем социал-демократические партии в кайзеровской Германии и Австро-Венгрии пришли к парламентаризму, как и Лейбористская партия в Соединенном Королевстве. Ведущий обозреватель по делам международного левого крыла той эпохи журналист Джон Рэй отмечал в 1901 г.: «Революционный социализм, становящийся все более оппортунистическим в последние годы, постепенно утрачивает былой пыл и низводится до изворотливого государственного социализма, устраивая в Парламенте битвы за незначительные, хотя и все равно вредоносные, изменения в существующем общественном укладе взамен старой войны до победного конца против нынешнего общества в любой форме»[71]71
  Rae J. Contemporary Socialism, 3rd ed. (London, 1901), IV–V.


[Закрыть]. Маркс обратился к марксизму, обширной, но податливой идеологии, которую мощные социал-демократические партии, например в Германии и Австрии, воспринимали как способ анализировать современный капитализм, а не как руководство к революционным действиям. По мере того как социалистические партии получали представительство в парламентах, перспектива революции меркла. Их интернационализм превращался в пацифистскую ветвь международной политики. Сам Маркс, критиковавший старые мирные движения, однажды заявил, что «Международное товарищество трудящихся было мирным конгрессом, так как объединение рабочих из разных стран означало невозможность войн между странами». Тем не менее начало войны 1914 г. продемонстрировало ограничения социалистического интернационализма[72]72
  The Beehive, August 17, 1867.


[Закрыть].

* * *

Фактически все три основных направления радикального интернационализма середины XIX в. пошли по схожему пути: от изначального оптимизма и воодушевления до определенного политического успеха к трудностям, которые не смогли преодолеть, а затем до тупика или стагнации. Всех их оживляла и поддерживала враждебность к планам реставрации в Европейском Концерте и убежденность в том, что должен существовать лучший способ управления делами на континенте, способ, подразумевающий распространение политической осознанности и глобальных связей, обеспечивающихся торговлей и сообщением. Однако они разделяли и общие ошибки: тенденцию недооценивать политические трудности, с которыми им приходилось сталкиваться, и чрезмерную уверенность в том, что перемены, происходящие в истории, будут им способствовать. Они неверно воспринимали политические задачи, стоящие перед современным государством, крепость дипломатии и агрессивность национализма. Фритредеры и пацифисты были потрясены воинственностью общественного мнения и возвратом к протекционизму в конце века; Мадзини предполагал, что националисты разделяют его ценности в борьбе за гуманность, однако у Бисмарка или Кавура не было времени на подобные сантименты. Маркс и его последователи считали голосование отвлекающим маневром, а классовую солидарность более мощной силой, чем этика или национальная лояльность, однако европейские рабочие хотели голосовать и были готовы к борьбе. По мере того как в Европе консолидировался национализм, а государства скорее укреплялись изнутри, чем распылялись вовне, возникло новое направление интернационалистской мысли и образа действия, более практическое и менее революционное. Оно признавало неизбежность конфликтов и искало пути их смягчения через открытие новых, более мирных процессов; оно предлагало более систематическую философию правления и – впервые – системный подход к формированию интернациональных институтов. Иными словами, хотя формы интернационализма, описанные выше, имели в будущем огромное идеологическое влияние, движение к международному управлению в конце XIX в. свелось, скорее, к поиску компромиссов между державами, а не к их объединению.

Глава 3
Законы и судьи

Изобретатели сомнительных общественных наук, кого вы хотите обмануть, утверждая, что трудитесь на благо человеческой расы? По-вашему, шестьсот миллионов варваров и дикарей к ней не относятся? А ведь они так же страдают… Раз уж вы обещаете сделать нас счастливыми, то не против ли Божьих планов ваши попытки дать счастье только цивилизованным народам, занимающим лишь крошечную часть планеты? Господи, да ведь вся человеческая раса – одна семья… По воле Божьей либо вся человеческая раса должна быть счастливой, либо счастья не достанется никому.

Шарль Фурье «Теория четырех движений и всеобщих судеб» (1808)

Пятьдесят лет, начавшиеся с парижской Декларации 1856 г. и закончившиеся Лондонской конференцией 1909 г., стали периодом величайшего прогресса интернационализма и более успешных попыток утвердить и зафиксировать международное право, чем в какие-либо другие полвека, а пожалуй, и во всей истории вместе взятой.

Амос Херши «История международного права с Вестфальского мира» (1912)

Всеобщий мирный конгресс 1851 г. в Лондоне призвал «всех сторонников мира подготавливать общественное мнение… к формированию авторитетного Кодекса международных законов». В отличие от пацифизма как такового, призыв к созданию кодекса имел широкий резонанс. В последующие десятилетия сложилась новая транснациональная элита, которая разделяла убежденность пацифистов в том, что спасение мира зависит от трансформации консервативного порядка, установленного Венским конгрессом, и от сокращения влияния дипломатов. Своим главным авторитетом они считали закон и профессионализацию международной юридической практики, а своим инструментом не массовую мобилизацию, а формирование новой дисциплины со своими собственными институтами, видением мира и чувством истории. Заложенные ими основы сохраняются в нашем обществе до сих пор, хотя всего лишь как тень их грандиозных замыслов, которые должны были воплотиться в полностью альтернативный способ поддержания отношений между государствами. Многие из них считали, что на кону, по словам выдающегося британского юриста, была возможность «юридической школе международного права одержать победу над дипломатической школой»[73]73
  Suganami H. The Domestic Order Analogy and World Order Proposals (Cambridge, 1989), 17.


[Закрыть].

В то же время те, кому была доверена иностранная политика европейских великих держав, понимали, что международные законы могут при определенных обстоятельствах облегчить им работу и сделать ее более привлекательной в глазах общественного мнения. В качестве «общей цивилизующей силы» они предлагали средства для регулирования отношений между все более воинственными и раздраженными правительствами Европы; в эпоху лихорадочной колониальной экспансии они могли дать этичное оправдание стремлению к всемирному господству. На крупных дипломатических конференциях конца XIX в. даже самые скептически настроенные державы привлекали юристов в состав переговорщиков. К началу XX в. международное право стало одним из наиболее выдающихся примеров того, как некогда утопичные интернационалистские воззрения оказались затем восприняты и использованы государствами[74]74
  Классическая работа: Koskenniemi M. The Gentle Civiliser of Nations: the Rise and Fall of International Law (Cambridge). О правительственном интернационализме см.: Herren M. Governmental Internationalism and the Beginning of a New World Order in the Late Nineteenth Century, in: Geyer M., Paulmann J., eds. The Mechanics of Internationalism: Culture, Society and Politics from the (Oxford, 2001), 121–145.


[Закрыть].

Люди 1873 года и правила войны

Те же войны, которые обозначили поражение мирных движений середины века, преобразовали роль закона. В 1863 г., во время американской Гражданской войны, президент Авраам Линкольн обратился к Фрэнсису Либеру, профессору политологии Колумбийского университета, ученому немецкого происхождения, с просьбой проинструктировать солдат о правильном обращении с гражданскими лицами и военнопленными. Либер не был ни юристом, ни пацифистом: горячий энтузиазм в деле германского национализма и в борьбе за независимость Греции объясняет его расхождения с американскими пацифистами и их грандиозными проектами. С другой стороны, будучи либералом, он верил в цивилизующую силу закона самого по себе. Оцененные поначалу весьма высоко, его инструкции представляли на самом деле несистематизированную мешанину из наблюдений, рекомендаций и запретов. Однако они были с интересом встречены за рубежом, и до 1860-х гг. Либер поддерживал связь с европейскими юристами, обсуждая идею создания кодекса международного права как средства улучшить взаимоотношения между странами. В результате его убежденность в силе интернационализма значительно укрепилась. «Интернационализм, – писал Либер незадолго до смерти, – это часть религии белого человека, поскольку он является приложением Евангелий к отношениям между нациями»[75]75
  Instructions for the Government of Armies of the United States in the Field, April 24, 1863, [Lieber Code], Section 1: pt. 29; Liber to Ruggles in: Curti M. Francis Lieber on Nationalism, Huntington Library Quarterly, 4:3 (April 1941), 263–292.


[Закрыть].

В год, когда Либер написал свой кодекс, был сделан еще один шаг к сдерживанию войн, первый шаг в сторону интернационализации военных законов: основание Красного Креста в Женеве. Увидев в 1859 г. десятки тысяч тяжелораненых и умирающих солдат на поле битвы в Сольферино, где в сражении между французскими войсками и армией Габсбургов решалась судьба Италии, молодой швейцарский предприниматель по имени Анри Дюнан призвал к созданию нейтральной организации для ухода за ранеными солдатами. Совсем недавно, во время Крымской войны, Флоренс Найтингейл начала кампанию за реформу военного здравоохранения и профессионального ухода за ранеными, поэтому призыв Дюнана имел большой отклик. Женевский юрист Гюстав Муанье подхватил его идею, и комитет, который они с Дюнаном учредили в 1863 г., ныне считается первым управляющим органом международного движения Красного Креста. На следующий год швейцарский парламент организовал конференцию, в результате которой 12 государств подписали международную конвенцию об обращении с ранеными на поле боя.

Первая Женевская конвенция была важна по двум причинам. Во-первых, она происходила полностью за рамками системы Концерта и объединяла значительное количество небольших государств, а вот великие державы вошли в нее не все – многие присоединились позднее. Во-вторых, она обозначала отказ от прежних попыток пацифистов полностью устранить все войны и переход к юридической практике смягчения ведущихся войн. В Красном Кресте начался конфликт утописта Дюнана с более прагматично настроенным Муанье: раскол между ними символизировал расхождение путей пацифистов, описанных в предыдущей главе, и профессиональных юристов. Муанье принял участие в институционализации этой молодой профессии после Франко-прусской войны 1870–1871 гг., потрясшей Европу массовыми казнями, репрессиями и кровавой развязкой на мостовых Парижа. После этих событий, охваченный разочарованием от того, что воюющие стороны проигнорировали недавно подписанную Женевскую конвенцию, он собрал группу молодых юристов с реформаторскими убеждениями. Муанье был поражен «жестокостью, недостойной цивилизованного народа» в недавней войне, которую приписывал неопределенности в сфере военных законов. Его позицию поддерживали и остальные участники группы, в особенности либеральный бельгийский адвокат Гюстав Ролен-Жакмен, за несколько лет до этого начавший публиковать первый в мире журнал, посвященный международному праву. В 1873 г. он объединил нескольких коллег и основал новый Институт международного права в Генте; его целью было не широкое политическое движение, такое как старое пацифистское лобби, а скорее форум, на котором узкий круг профессиональных ученых мог бы встречаться и формировать новую дисциплину. «Люди 1873», как назвал их историк, считали себя одновременно непредубежденными юристами, сторонниками научного подхода к закону и вдохновенными защитниками «юридического сознания в цивилизованном мире». К ним относились в том числе ведущий швейцарский юрист Иоганн Каспар Блюнчли, американский адвокат Дэвид Дадли Филд (брат которого Сайрус прославился прокладкой телеграфного кабеля между США и Британией по дну Атлантики), Муанье из Красного Креста и еще несколько менее выдающихся фигур из Нидерландов. К Институту перешел и журнал Ролен-Жакмена «Обозрение международного права и сравнительного законотворчества», быстро завоевавший признание и ставший рупором новой организации.

Каждый человек отчасти является государственным лицом, утверждал Гюстав Ролен-Жакмен в первом выпуске журнала: международные отношения имеют слишком большое значение, чтобы полностью отдать их на откуп дипломатам[76]76
  Koskenniemi M. The Gentle Civilizer of Nations: the Rise and Fall of International Law, 1870–1960 (Cambridge, 2001).


[Закрыть]. Законы определяют не короли и даже не парламенты, а глубинные течения в обществе: задача юриста выразить и сформулировать их. Однако такое потенциально радикальное определение законотворчества Ролен сразу же смягчал, поскольку стремился всеми силами способствовать росту престижа Института и своей профессии в целом. Вот почему он настаивал на том, чтобы держаться подальше и от «благонамеренных утопистов, желающих немедленного исчезновения войн», и от «слабых духом», которые считали, что в международных делах ничего изменить нельзя. Он избегал рассуждений на темы европейской политики, сосредоточиваясь преимущественно на составлении кодексов и исследованиях менее острых вопросов международного права[77]77
  Ibid., ch. 1, также p. 61.


[Закрыть].

Вскоре к услугам Института и его организаторов стали прибегать государственные деятели, так что Институт доказал свою состоятельность. По инициативе царя Александра II в 1874 г. в Брюсселе была созвана конференция, на которой присутствовали делегаты от 15 стран: они предприняли первую попытку зафиксировать законы войны в виде кодекса. Подписать конвенцию тем не менее не получилось, поскольку не все государства были на это готовы, однако сама попытка указывала на растущую необходимость законодательства. Институт продолжал работу по составлению кодекса до конца 1870-х гг., занимаясь дальнейшим развитием брюссельских предложений, а затем после собрания в Оксфорде в 1880 г. выпустил собственный свод военных законов.

Один из наиболее выдающихся представителей юриспруденции, участвовавших в конференции, указал на растущий интерес к международному праву в совершенно другой сфере. Федор Мартенс, профессор юриспруденции Санкт-Петербургского университета и автор основного текста, рассмотренного на конференции, был достаточно близок к царю. Он также являлся горячим защитником идеи о том, что развитие международного права пойдет на пользу великим державам. «Страна, которая поддержит дело брюссельской конференции [1847 г.], – утверждал Мартенс, – станет первым из государств, признающим истинные цели современной цивилизации и уважающим законные ожидания цивилизованных народов». Закон в этом смысле был важен для России по двум причинам. Первая заключалась в том, что два наиболее очевидных ее соперника не проявляли к нему интереса (Британия, которая являлась крупнейшей мировой державой и была меньше связана с Европой, в нем не нуждалась, а Германия в лице своих генералов расценивала его как сдерживающий фактор для ее растущих военных аппетитов). Второй, не менее важной, причиной был статус «современной цивилизации», сам по себе имевший огромное значение для русских, которых часто обвиняли в примитивизме. В конце XIX в. ни одна европейская держава не стала бы мириться с таким обвинением[78]78
  Hull, Absolute Destruction, 123.


[Закрыть].

Стандарты цивилизации

Несмотря на гордые заявления представителей новой профессии об их независимости и научном подходе к юридическим и общественным проблемам, представители позднего викторианского международного права основывали свою дисциплину на предположениях, характерных для того периода, и главным из них было превосходство европейской цивилизации. «Я уверен, что международное право находится в отношениях взаимного проникновения с ростом цивилизации, – писал Блюнчли, – и что любой шаг человечества на пути прогресса означает прогресс и для международного права»[79]79
  Koskenniemi M. The Gentle Civilizer of Nations, 47.


[Закрыть]. В эпоху Наполеоновских войн французский утопист Шарль Фурье неоднократно разоблачал цивилизацию как самопровозглашенный миф и призывал мыслителей относиться к любым народам одинаково. Однако как только война закончилась, подобного рода критический романтизм угас; в действительности после 1815 г. у цивилизации появилось новое, более популярное значение, особенно благодаря Бенджамину Констану, противопоставившему милитаризм империй цивилизующему действию британской торговли[80]80
  Benveniste E. Civilisation – contribution a l’histoire du mot, Problemes de linguistique generale (Paris, 1966); Pagden A. The “defence of civilization” in eighteenth century social theory, History of the Human Sciences (May 1988), 1:1, 33–45.


[Закрыть]. Благодаря этому термину сложилась своего рода культурная карта мира, с Европой в центре. К 1830-м гг. цивилизацию часто рассматривали, вслед за французским историком и политиком Гизо, как феномен, связывающий различные европейские государства и одновременно отделяющий Европу от остального мира. В своем труде 1836 г. «О цивилизации» Джон Стюарт Милль утверждал, что европейская цивилизация представляет собой высшую ступень современности, характерную для стран с городским обществом под правлением закона, обеспечивающего внутреннюю стабильность и свободу межгосударственных союзов. Государства наподобие Оттоманской империи были, по его мнению, примерами провала цивилизации, где правители царили над «народами пускай не совсем варварскими, которые достигли определенного прогресса в деле государственной организации, однако показали свою неспособность решать проблемы политической цивилизации в приемлемой форме». В соответствии с таким представлением о цивилизации Европа заслужила право вести мир за собой, основываясь на наборе предположительно универсальных законов. По словам последователя Мадзини, итальянского юриста Паскуале Фьоре, «единообразие человеческих существ ведет к заключению, что главенство законов, применяющихся ко всем формам человеческой деятельности в Magna civitas, является универсальным»[81]81
  Mill. On Civilization; Koskenniemi. Gentle Civiliser, 54–55.


[Закрыть].

С учетом существования в мире самых разных культур и обществ юристы стремились продемонстрировать, как идея о стандартах цивилизации может предоставить критерии для определения глобальной иерархии и соответствующей дипломатической практики. Наверху иерархии стояли государства цивилизованные – европейские или основанные европейскими переселенцами. За ними шли варвары – оттоманы и китайцы, имевшие историю институционализации и определенную государственную мощь. Ниже всего стояли дикие народы Африки и Океании. Такая тройственность стала со временем еще более жесткой и была закреплена в законах. В 1840 г. для европейских держав было все еще допустимо прислать египетскому султану Мехмету Али приглашение присоединиться «к общественной системе Европы», а в 1856 г. такой же жест был сделан в отношении оттоманского султана в конце Крымской войны. В момент следующего крупного ближневосточного кризиса в 1876 г. подобные действия были уже недопустимы. Оттоманская и египетская политика модернизировалась достаточно быстро, однако отношение европейцев к этим государствам стало еще более жестким[82]82
  Gong G. The Standard of Civilization in International Law (Oxford, 1984). Также: Koskenniemi M. Histories of International Law: Dealing with Eurocentrism, Treaty of Utrecht chair, University of Utrecht, 2011.


[Закрыть].

Еще один основатель Института международного права, профессор из Эдинбурга Джеймс Лоример учил, что трем уровням цивилизованного общества соответствуют три разновидности государственного признания, их называют: полностью политический, частично политический и естественный или просто человеческий. С тем, что дикари не заслуживают полного международного признания, соглашались практически все, однако что касается варварских государств, таких как Оттоманское и Китайское, некоторые ученые спорили, стоит открывать перед ними дверь или нет. Хотя новое международное право, писал Джон Уэстлейк, «было продуктом особой цивилизации современной Европы», тем не менее «наше международное сообщество обладает правом допускать сторонние государства к принятию ими международных законов, не обязательно допуская их в международные дела в целом». Другие возражали: вход в «круг подчиняющихся закону стран» не мог быть частичным, а о «полном признании» для неевропейских стран не было и речи. В любом случае, они определенно уступали цивилизованным странам – по крайней мере, пока не одерживали победу над европейскими державами в бою, как японцы в войне с Россией в 1905 г., которая стала подлинным потрясением для мировой истории, угрожавшим перевернуть всю иерархию, сформированную стандартами цивилизованности. Как иронично заметил японский дипломат, «мы показали, что не хуже вас можем устраивать кровавые бойни, и нас сразу пригласили за стол переговоров как людей цивилизованных»[83]83
  Японский дипломат цит. по Best G. Humanity in Warfare: the Modern History of the International Law of Armed Conficts (London), 141.


[Закрыть].