Текст книги "Власть над миром. История идеи"

Глава 5
Лига Наций

Для американцев есть нечто вдохновляющее в мысли о том, что, если и отказываться от своей изоляции, то не ради участия в дипломатических интригах, а ради интернационализации мировой политики.

Уолтер Липпманн «Новая Республика» (1916)[133]133
  Lippmann cited in: Steel R. Walter Lippmann and the American Century (New York, 1980), 96.


[Закрыть]

Трансформация, которую сможет совершить в делах человечества эффективная лига, действующая в интересах всеобщего мира, будет большей, чем любая другая, происходившая с начала человеческой истории.

Джордж Бертон Адамс «Британская империя и Лига мира» (1919)

Интернационалистские альтернативы традиционной дипломатии ставили прозрачность выше секретности, а участие выше исключения. Интернационалисты верили в сотрудничество между нациями, движимое научным и коммерческим прогрессом, а милитаризм и дипломатию альянсов рассматривали как иррациональные и ретроградские. Многие из них были, с учетом цивилизационных и расовых ограничений своего времени, глобалистами. По контрасту с исключающими конклавами великих держав новые технические организации по обмену экспертными и специальными знаниями открывались в небольших неевропейских государствах: Египет не был даже полностью суверенным, когда стал основателем Международного почтового союза. Продолжительность существования этих организаций, несмотря на их ограниченные ресурсы, впечатляла[134]134
  Herren M. Governmental Internationalism and the Beginning of a New World Order in the Late Nineteenth Century, in: Geyer M. H. and Paulmann J., eds. The Mechanics of Internationalism: Culture, Society and Politics from the 1840s to the First World War (Oxford, 2001), 121–145.


[Закрыть].

Однако ограниченность интернационализма XIX в. впечатляла не меньше, чем его амбиции. Интернационализм в особенности подходил для небольших государств, таких как Бельгия и Швейцария, являвшихся его основными сторонниками. Однако участие крупных держав оставалось по-прежнему ограниченным, как продемонстрировали результаты Гаагских конференций. Никаких наднациональных организаций наподобие ООН так и не появилось; довоенные американские предложения о создании международного суда не получили развития. Вот почему для историков критическим стал вопрос о том, почему ситуация изменилась. Почему во время Первой мировой войны некоторые из наиболее влиятельных государств в мире поддержали идею формирования постоянной общемировой мирной организации и создали Лигу Наций?

Если начинать с отрицания, то ответ заключается в том, что некоторые основные сторонники Европейского Концерта 1815 г. в 1918 г. не существовали или не имели прежнего веса. Империя Габсбургов – в некотором смысле движущая сила Концерта – рухнула; Германия потерпела поражение. Царская Россия погрязла в Гражданской войне. В любом случае, даже они к 1914 г. пришли к поддержке арбитража, распространению международного права, а во время войны германские и австрийские лидеры также высказались в пользу президента Вильсона и создания Лиги Наций. Однако, даже принимая в расчет эти перемены, мы все равно стоим перед загадкой. Почему Британия и, что еще удивительнее, США после Первой мировой войны пришли к убеждению, в противовес бытовавшим мнениям, что интернационализм потерпел поражение, но ему следует придать новое развитие и политический вес? Почему, наконец, они согласились на создание постоянной всемирной организации? Многие британские политики продолжали верить в возрождение Концерта; и действительно, он еще не умер. Достаточно влиятельные фигуры в обеих странах тем не менее верили в новый интернационализм достаточно сильно, чтобы настоять в ходе мирной конференции в Версале в 1919 г. на создании постоянной Лиги Наций. Одной из таких фигур, без которой, совершенно точно, новая организация стала бы совершенно другой, был президент США Вудро Вильсон.

Колебания Вудро Вильсона

Историки международных организаций склонны к агиографии. Таких личностей, как Элеонора Рузвельт (хотя и реже, чем ее мужа) или Даг Хаммаршельд (но не его предшественника Трюгве Ли), они зачастую провозглашают спасителями человечества. Рафаэль Лемкин, отец конвенции против геноцида, ими объявлен пророком; свои восторженные почитатели есть у Кофи Аннана и Рене Кассена. Однако никто из них при жизни и после смерти не удостаивался такого поклонения, как Вудро Вильсон. Для двух миллионов парижан, наблюдавших за его приездом во французскую столицу в конце 1918 г., он был «богом мира»; в Милане – «спасителем человечества» и «Моисеем с другого берега Атлантики». Для своих сторонников он олицетворял Америку, которая заботилась о мире, не беспокоясь о себе: его безвременную кончину, последовавшую за отказом Сената поддержать Лигу, они воспринимали как современное мученичество. Спустя полвека после смерти Вильсона в 1924 г. его имя превратилось в вильсонизм. Джордж У. Буш, Дик Чейни и Дональд Рамсфельд внесли свой вклад в поддержание этого культа: после вторжения в Ирак в 2003 г. многие критики, глубоко обеспокоенные разворотом Америки против международных институтов, обращались к Вильсону, приводя его в пример государственным деятелям нового века[135]135
  Wertheim S. The Wilsonian Chimera: Why debating Wilson’s Vision hasn’t Saved American Foreign Relations, White House Studies, 10:4 (2011), 343–359; slogans from Knock T. To End All Wars: Woodrow Wilson and the Quest for a New World Order (Princeton, 1992), 194–195.


[Закрыть].

Его роль в процессе основания Лиги действительно была решающей. Не поддержи Вильсон Лигу, британский кабинет не встал бы на сторону своих интернационалистов и Лига, вероятнее всего, осталась бы очередным неисполненным замыслом. Однако реальная история Вудро Вильсона – это скорее не торжество добра над злом, а набор политических выборов, которые определили характер и полномочия новой всемирной организации, выборов, которые полностью расходились с предыдущей американской концепцией интернационалистских обязательств. В отличие от Элихью Рута и даже собственного предшественника Уильяма Говарда Тафта, Вильсон стремился удержать власть в руках политиков, не передавая ее юристам; он постарался сделать так, чтобы Лига стала форумом для своего рода парламентских обсуждений, а не юридическим трибуналом, выносящим вердикты. Он рассматривал институты как органичные и эволюционные проявления коллективной воли, которые развиваются и укрепляются с течением времени. Вот почему основатель первой в мире организации по коллективной безопасности на удивление мало интересовался коллективной безопасностью, интернациональным правом или собственно этой самой организацией. Решение технических вопросов он переложил на британцев, так что структура Лиги – ассамблея и бюрократический аппарат – была преимущественно плодом усилий Лондона. Иными словами, за культом Вильсона стояло смешение американской миссионерской идеологии и британских имперских расчетов, сочетание власти и перспектив, превратившее Лигу в мостик между миром империй XIX в. и подъемом в XX в. национальных государств.

Не было бы ничего удивительного, если бы Америка XIX в. просто устранилась от европейских интернационалистских инициатив. Федеральная структура США, собственный широкий внутренний рынок, англосаксонская система законов и, прежде всего, неизменно сложные отношения между Конгрессом и президентом – все говорило против сколько-нибудь значительного участия. И действительно, в некоторых областях международного сотрудничества, в частности в сфере определения интернациональных стандартов, Америка была (и остается) в стороне. Однако ни один из вышеперечисленных факторов не был решающим, и с середины XIX в., как мы уже убедились, американские администрации все более тесно ассоциировали себя с интернационализмом. Знаком новой роли, которую США стремились играть в мире, стало проведение в 1881 г. в Вашингтоне первой крупной дипломатической конференции, когда-либо проходившей за пределами Европы; за ней последовали и другие[136]136
  Herren. Governmental Internationalism, 138.


[Закрыть].

Иностранная политика Вудро Вильсона выросла из его приверженности новым формам посредничества и миротворчества, несмотря на то, что они резко расходились с легалистскими принципами. Американская дипломатия, ассоциировавшаяся до 1914 г., в частности, с идеями арбитража, принесла республиканскому госсекретарю Элихью Руту и президенту Теодору Рузвельту Нобелевскую премию мира. Предшественник Вильсона, адвокат, занявший пост президента, Уильям Говард Тафт был еще более горячим ее сторонником. Со свойственной прогрессистам верой в «вечные принципы закона и равенства», убежденный в необходимости учреждения постоянного «суда наций», Тафт работал над договорами об арбитраже с Канадой и Британией. Предвидя сложности, с которыми предстояло столкнуться Вильсону, Тафт решил, что невозможно будет ратифицировать эти договоры – описанные историком как «выдающийся образчик небрежности и политической неуклюжести» – в Сенате. Ему противостояла не только сенатская оппозиция во главе с Генри Кэботом Лоджем, придерживавшимся, как мы говорим сейчас, националистских позиций. Элихью Рут считал планы Тафта слишком решительными и быстрыми – они могли привести разве что к дискредитации легализма. Предшественник Тафта и по-прежнему его мощный политический соперник Теодор Рузвельт счел их просто нереалистичными: арбитражные договоры могли быть полезными между такими странами, как США и Британия, потому что у них имелись общие интересы; при более враждебных или холодных отношениях они не выдержали бы той нагрузки, которую Тафт на них возлагал[137]137
  Coates B., Campbell J. P. Taft, Roosevelt and the Arbitration Treaties of 1911, Journal of American History, 53:2 (Sept. 1966), 279–298; Wertheim S. The League that wasn’t: American designs for a Legalist-Sanctionist League of Nations and the Intellectual Origins of International Organisation, Diplomatic History, 35:5 (Nov. 2011), 797–836.


[Закрыть].

Дебаты между легалистами продолжались еще долгое время после того, как Вильсон разгромил республиканцев, разделившихся между враждовавшими Тафтом и Рузвельтом, на выборах 1912 г.; они предопределили, в каких терминах большинство американцев будет думать о возможном интернациональном правительстве после войны. Когда война началась, Рузвельт призвал к созданию Всемирной лиги за мир и справедливость, которая должна была укрепить правление закона с помощью «международной полицейской власти», – он упоминал о ней в своей речи на вручении Нобелевской премии в 1910 г. Применение силовых мер имело, по его мнению, решающее значение, поскольку для установления мира требовалось нечто большее, чем пустое морализаторство. Секрет эффективности такой лиги заключался в том, чтобы реалистично оценивать возможные препятствия и не пытаться решить все проблемы. Ей следовало применять военную силу, но только для обеспечения соблюдения соглашений, заключенных ранее между подписавшимися сторонами. Ее успех и скромность ожиданий должны были подтолкнуть другие страны к участию и постепенно сделать международное право и посредничество инструментами мировой гармонии. Имевшая широкую поддержку во время войны лоббистская группа под предводительством Тафта, Лига за установление мира, шла гораздо дальше: ее сторонники хотели, чтобы все «подлежащие судебному решению» дела передавались членами Лиги в международный суд (а другие – в суд арбитров); если же какое-либо государство объявляло войну, не обратившись предварительно в суд, война начиналась против него. С другой стороны, в системе Тафта государства не были обязаны соглашаться с решениями международного суда[138]138
  Wertheim S. The League that wasn’t, 809–810.


[Закрыть].

С обоими этими предложениями были связаны определенные проблемы. Предложение Рузвельта касалось небольшого количества государств и исключало «жизненные интересы» и «национальную честь» из сферы правовых решений. Тафт и Лига за установление мира делали процесс арбитража чересчур автоматическим – принуждали государства вступать в войну в результате любого отказа от передачи дела в суд – и одновременно недостаточно строгим, поскольку за решениями суда не стояло никаких санкций[139]139
  Wertheim S. The League of Nations: a retreat from international law? Journal of Global History, 7:2 (2012).


[Закрыть]. Нетерпение Вильсона касательно всей легалистской парадигмы достижения мира было поэтому вполне понятно. Ее сторонники считали, что могут решить любые мировые проблемы, однако, несмотря на обожествление ими закона, они не могли решить, как его правильно применять.

Президенту эти планы не давали подходящей почвы для старта. Подлинное значение для него имели не институты и кодексы законов, а внутреннее отношение и ценности. Сын пресвитерианского священника, он рассуждал в библейских терминах – о заветах, а не о контрактах, – и стремился построить нечто, что со временем вырастет и охватит общие ожидания человечества, а не интересы нескольких держав, которые, скорее всего, прекрасно справятся и сами. Идея о том, что мир может быть достигнут, если юристы все распишут правильно, казалась ему абсурдной. Слова должны были вдохновлять, а не ограничивать. Вслед за Мадзини Вильсон рассматривал демократическую политику как «сферу моральных действий» (фраза из его статьи 1885 г. о «современном демократическом государстве»). И поскольку Вильсон одновременно был элитистом и оптимистом в том, что касалось прогрессивной эволюции человеческого общества, он готов был с радостью положиться на политические инстинкты народов мира, выраженные через их представителей. В конце концов, если им нельзя доверять, то даже лучшие в мире законы ничего не смогут сделать[140]140
  Некоторые хорошие замечания: Knock T. To End All Wars: Woodrow Wilson and the Quest for a New World Order (Princeton, 1992), 4–5.


[Закрыть]. Вот почему, хотя в политических целях он периодически высказывался в пользу Лиги за установление мира, Вильсон говорил и думал на совершенно другом языке, языке, вдохновленном пресвитерианской теологией его отца и общественным евангелическим движением. В мае 1916 г. он сообщил Лиге за установление мира, что хочет создать «всеобщую ассоциацию наций», способную «предупреждать любые войны, в отличие от договоров, гарантировать территориальную целостность и политическую независимость», то есть идет гораздо дальше идей Лиги как группировки небольшого количества государств с общими целями[141]141
  Ambrosius, 46.


[Закрыть].

Еще большее влияние, чем легализм, на Вильсона оказывал американизм. С 1870-х гг. в Западном полушарии прошла целая серия «внутриамериканских конференций». Они привели к созданию Панамериканского союза, выросшего из инициативы США расширить торговлю, который впоследствии стал инструментом для поддержания сотрудничества во всем полушарии, с собственной штаб-квартирой в Вашингтоне. До сих пор в мире не существовало, как писал комментатор, подобного объединения «двадцати одной нации с разными языками, которые строили бы свой общий дом». Союз стал ранним предшественником Лиги Вильсона, а аргентинский политик Луис Драго назвал его «отдельным политическим фактором, новой и обширной ареной для развития человеческой расы, которая станет противовесом большим цивилизациям другого полушария и поможет поддержать равновесие в мире».

Сторонники «полушарного» сотрудничества, например госсекретарь США Джеймс Блейн, считали, что панамериканизм представлял собой альтернативу старой европейской модели дипломатии:

Искреннее сотрудничество, основанное на искреннем доверии, спасет все американские государства от тягот и невзгод, долго и жестоко терзающих старые нации мира… Дух справедливости, единства и равноправия в американских государствах не оставляет места для искусственного баланса сил, подобного тому, который привел за границей к стольким войнам и залил кровью всю Европу[142]142
  Luckey J. B. Essays in Pan-Americanism (Berkeley, 1939), 16–17, 74–75.


[Закрыть].

Подстегиваемый революцией в Мексике, Государственный департамент приложил максимум усилий, чтобы сформировать международное движение за мир внутри Америки, пока подобные ожидания были живы. Американские государственные деятели понимали, что мексиканский кризис являлся своего рода испытанием для возможных решений проблем Европы. Чарльз Эллиот, президент Гарварда, настаивал на создании «Американской лиги» с целью восстановить порядок к югу от границы и утверждал, что лига также сможет стать «успешным примером для Европейской лиги по поддержанию мира в Европе». Подобные рассуждения Вильсон мог слышать и от своего ближайшего советника, полковника Хауза. В декабре 1914 г. Хауз размышлял над тем, как внутриамериканское соглашение могло бы «послужить прообразом для европейских наций, когда там наконец установится мир»[143]143
  Gilderhus M. T. Pan American Visions: Woodrow Wilson in the Western Hemisphere, 1913–1921 (Tucson, Arizona, 1986), 54; Ambrosius L. Woodrow Wilson and the American Diplomatic Tradition: the Treaty Fight in Perspective (Cambridge, 1987), 16.


[Закрыть]. А когда после провала этих усилий Бразилия в 1917 г. предложила вернуться к идее Панамериканского договора, уже сам Вильсон заговорил о том, что подобное соглашение «отчасти показало бы народам Европы путь к поддержанию мира после того, как закончится война». Общий порядок на континенте, состоящем из независимых национальных государств, базирующихся на республиканских и демократических принципах, способствующий расширению торговли и защите прав собственности, подходил для Европы не хуже, чем для Америки. Европейцам также следовало понять преимущества системы, гарантировавшей территориальную целостность и не признававшей вторжение и захват территорий частью естественного порядка. Когда летом 1918 г. британцы впервые получили от советника Вильсона, полковника Хауза, намек на то, о чем размышлял президент, этот упор на территориальную целостность, заимствованный из ранних проектов Панамериканского договора, сразу привлек их внимание[144]144
  Raffo P. The Anglo-American Preliminary Negotiations for a League of Nations, Journal of Contemporary History, 9:4 (Oct. 1974), 153–176.


[Закрыть].

Кодификация законов и арбитраж были частью политической культуры панамериканизма; для Вильсона, однако, они не являлись его главными атрибутами, о чем свидетельствовало обращение президента к Сенату под названием «Мир без победы». В этой речи, произнесенной в январе 1917 г., он говорил о необходимости для Америки принять активное участие в обеспечении «международного мирного концерта», который принесет стабильность в Европу после войны, а также открыто упоминал о полушарной модели доктрины Монро:[145]145
  Gilderhus. Pan American Visions, 93.


[Закрыть]

Я предлагаю, чтобы нации единодушно приняли доктрину президента Монро как доктрину для всего мира: что ни одна страна не распространяет свою политику на другую страну или народ и что каждый народ самостоятельно определяет собственную политику и путь развития – без давления, без угроз, без страха, маленький бок о бок с крупным и влиятельным.

Я предлагаю, чтобы все нации с этого момента избегали заключать альянсы, которые заставляют их соревноваться в своей мощи, увлекают в сети интриг и эгоистического соперничества, нарушают внутренние дела влияниями извне. В концерте сил подобным альянсам нет места. Когда народы объединяются, чтобы действовать в одном направлении и с одной целью, они действуют в общих интересах и живут свободно под общей защитой.

Контраст между этим новым «концертом сил» и старым Концертом Европы проявился еще более очевидно, когда в начале апреля в обращении к Конгрессу Вильсон объявил об ужесточении отношений с Германией и готовности США вступить в войну. По его словам, целью подобных действий было «защитить принципы мира и справедливости в борьбе против эгоистичной и автократической власти и учредить среди по-настоящему свободных и самоуправляемых народов планеты такой концерт задач и действий, который сможет обеспечить соблюдение данных принципов». Проблемой автократий, в частности прусской монархии, было то, что их правители не учитывали желаний своего народа; Вильсон открыто провозглашал, что США не вступают в войну с «народом Германии». Народ являлся такой же жертвой, поскольку то была «война, похожая на войны, которые велись в те древние, несчастные времена, когда правители не прислушивались к своим народам, а войны развязывались и велись в интересах династий или маленьких группировок амбициозных людей, привыкших использовать своих соотечественников как разменную монету». И далее: «Прочный мирный концерт может сложиться только в условиях партнерства демократических наций. Ни одному автократическому правительству нельзя доверить его поддержание и соблюдение договоров. Это должна быть лига чести, партнерство мнений… Только свободные народы могут прямо и с достоинством идти к общей цели и ставить интересы человечества выше любых узких собственнических интересов». Старая республиканская и демократическая критика Меттерниха и Венской системы ожила и применялась в новых условиях 1917 г.[146]146
  Wilson W. Message to Congress, 2 April 1917, Wilson W. War Messages, 65th Cong., 1st Sess. Senate Doc. No. 5, Serial No. 7264 (Washington, D. C., 1917), 3–8.


[Закрыть]

Во многом подобно людям 1848 г. Вильсон говорил на языке религиозных убеждений. Выдающийся протестантский теолог Джордж Дэвид Геррон, разделявший характерную для Вильсона смесь протестантской эсхатологии и национализма Мадзини, говорил о войне как о сражении «между черным и белым принципами правления, каждый из которых стремится владеть миром». Бежавший из США после скандального второго брака в Геную, а затем в Женеву (чтобы быть ближе к духу своих героев, Мадзини и Кальвина), Геррон, пожалуй, самая красочная фигура из всех президентских конфидентов, описывал войну в Европе как борьбу между христианской этикой любви и сатанинской – эгоизма и конкуренции. Вильсон, с восторгом писал он, рассматривает «законы любви… как единственный подлинный общественный базис, единственную национальную безопасность, единственное основание для мира во всем мире… Он горячо надеется, он божественно помышляет сделать так, чтобы Америка, проснувшаяся наконец от своего национального самолюбования, стала грандиозным христианским апостолом и повела мир в Царство Божье». Такой портрет перекликался с собственными представлениями Вильсона, в которых он выступал как заключительное и главное звено в длинной череде американских борцов за мир, стремящихся донести слово Божье до падшей Европы[147]147
  Babik M. George Heron and the Eschatological Foundations of Woodrow Wilson’s Foreign Policy, 1917–1919, Diplomatic History, 35:5 (Nov. 2011), 837–857; О теологическом влиянии Уилсона см.: Benbow M. Leading them to the Promised Land: Woodrow Wilson, Covenant Theology and the Mexican Revolution, 1913–1915 (Kent State, Ohio: 2010).


[Закрыть].

Тем не менее у президента теология сочеталась с глубокой приверженностью политическому прагматизму. Этому способствовали как убедительные тактические соображения, так и философские склонности: вильсоновский идеал политики как совещательной по сути подкреплял его верность – в духе элитизма – демократии и общественному мнению как фундаменту любого политического порядка. С того момента как США вступили в войну, Вильсон предпочитал избегать любых дебатов о целях войны. Это стало сложнее после того, как в конце 1917 г. большевики захватили власть в России, начали антивоенную пропаганду и стали призывать к «демократическому миру». Как и сам Вильсон, они обвиняли в развязывании войны секретную дипломатию и старые элиты, однако шли дальше, чем он, разрывая дипломатические протоколы, денонсируя старые договоры, публикуя секретные документы и передавая сведения о переговорах Троцкого с немцами репортерам. Советы стремились к всеобщему миру, а для этого, чтобы и на другие правительства началось давление с целью остановить войну, обращались в первую очередь ко «всем воюющим народам» и только потом к их правительствам[148]148
  Моя признательность Томасу Мини за напоминание об открытом характере переговоров в Брест-Литовске.


[Закрыть].

За большевиками последовали американцы и британцы. Новости о том, что новые российские лидеры ведут переговоры с Германией (мирные переговоры Ленина и Троцкого с немецкими властями состоялись зимой 1917–1918 гг.), заставляли их делать все возможное, чтобы страна продолжала войну. Вильсон предупреждал, что «голоса, настаивающие на том, что войну нельзя заканчивать мщением в любом виде», эксплуатируются «германскими интриганами, чтобы сбить русский народ с пути». Вслед за ним британский премьер-министр Ллойд Джордж высказался против аннексий и в пользу национального самоопределения.

Этот термин, который со временем стал тесно ассоциироваться с Вильсоном, на самом деле гораздо чаще и эффектнее использовал Ленин, наследник марксизма, с его пространными рассуждениями о национальности, восходившими к дискуссиям об империи Габсбургов в начале XX в. и ранее. В «Декрете о мире» от октября 1917 г. большевистский лидер достаточно детально касался положения небольших наций, которые против своей воли были вынуждены жить в границах более крупных и мощных государств, и настаивал на том, что у них должно быть право самим решать свою судьбу. Это была явная отсылка к народам, находившимся под властью монархии Габсбургов, задуманная для дестабилизации центральной власти. Ни Вильсон, ни Ллойд Джордж, в отличие от Ленина, на данной стадии не были заинтересованы в развале Австро-Венгерской империи (в действительности, если читать внимательнее, становится ясно: Ленин и сам не говорил о том, что маленькие нации должны быть независимыми, – важная оговорка для будущей политики коммунистов по отношению к ним), однако они пытались конкурировать с большевиками в глазах европейского общественного мнения. Вильсон вообще плохо представлял себе подробности европейской политической этнографии. Секретная команда экспертов под названием «Инкуайери» («Исследование») собирала для него данные по национальным вопросам в Европе, чтобы президент мог продумать свою мирную программу.

Благодаря экспертам «Инкуайери» эта программа, известная как «Четырнадцать пунктов», более детально затрагивала отдельные европейские страны и народы. Части национальных вопросов, в том числе об империи Габсбургов, она касалась крайне редко, зато по другим высказывалась на удивление конкретно, например по поводу устройства будущей Польши. Однако в духе прагматизма, свойственного, по общему признанию, молодому секретарю «Инкуайери» Уолтеру Липпманну, в программе не говорилось о приверженности принципу национального самоопределения и не давалось никаких четких характеристик какой-либо организации, которая должна была возникнуть после войны. Вильсон рассуждал о необходимости «общего объединения наций», которое гарантировало бы им территориальную целостность и независимость, однако под этим вполне могло подразумеваться нечто столь же слабое, как Панамериканский союз, или вообще продолжение военных альянсов. Международное право упоминалось лишь раз, и то вскользь – в связи с восстановлением независимости Бельгии, – а о создании новой всемирной организации в программе не говорилось вообще.

В противовес Вильсону его партнер, британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж, несколькими днями ранее в Лондоне высказался гораздо яснее. Как и Вильсон, он подчеркнул тот факт, что «дни Венского договора давно миновали», и настаивал на том, что просто решения территориальных вопросов недостаточно. Однако далее он переходил к обсуждению (в восхитительно расплывчатых терминах) «общих принципов национального самоопределения» и настаивал на «серьезной попытке, которую следует предпринять для создания некой международной организации, представляющей альтернативу войне через решение интернациональных конфликтов». Ясность, о которой говорилось выше, была неслучайной: речь Ллойд Джорджа отчасти была направлена на то, чтобы оттеснить Вильсона с арены (отсюда и упоминание Вильсона, отнюдь не полностью одобрительное, в его речи о «достойной восхищения прямоте» слов британского премьер-министра). В отличие от американцев, которых Вильсон уводил от этой темы, британцы и их соотечественники в рамках империи уже почти три года серьезно задумывались о форме новой международной организации и теперь хотели понять, поддерживает ли их точку зрения Вашингтон[149]149
  Речи можно найти в: Brown S. Offcial Statements of War Aims and Peace Proposals: December 1916 to November 1918 (Washington, 1921).


[Закрыть].

Британская империя как международная организация

«Я за Лигу Наций, – провозгласил Ллойд Джордж в сентябре 1818 г. – В действительности Лига Наций уже существует. Британская империя – вот Лига Наций»[150]150
  Brown S. Offcial Statements of War Aims and Peace Proposals, 381.


[Закрыть]. С нынешней точки зрения это было на удивление интуитивное представление о том, какой станет Лига Наций. Однако связь между подъемом Лиги и имперскими идеями приводит нас к важному вопросу: как получилось, что британский политический истеблишмент, традиционно относившийся с недоверием к мирным соглашениям, заключавшимся по ту сторону пролива, внезапно сам пришел к идее Лиги Наций? Сохранение англо-американского альянса в мирное время было жизненно важным с точки зрения многих британских государственных деятелей, обеспокоенных сохранением империи; эту точку зрения разделял и Вильсон, публично говоривший в Лондоне о необходимости создания «единой мощной группы наций, которая станет гарантом мира во всем мире». Президент одобрительно относился к идее англо-американской солидарности, но в то же время понимал, что американское общественное мнение требовало более широкого и всеобъемлющего союза государств, а не просто «эгоистичного и сковывающего альянса», ничего похожего на старый трансатлантический англосаксонизм[151]151
  Ambrosius, 53.


[Закрыть]. Общественное мнение в Британии также активно поддерживало Лигу Наций. Наследники Кобдена в различных организациях, в частности в Союзе за демократический контроль, настаивали на прекращении секретной дипломатии и на более демократичной внешней политике; другие группы, в частности Ассоциация за Лигу Наций, выросшие из довоенного интернационализма, открыто призывали к какой-либо форме организованного мира. На сторону Лиги встала Лейбористская партия. Политическая элита Уайтхолла раскололась. Некоторые считали любые разговоры о международной организации преждевременными, другие утверждали, что их нельзя игнорировать, а следует использовать во благо Британии и империи в целом. Были и такие, кто подобно заместителю министра иностранных дел Роберту Сесилу, сыну знаменитого скептика лорда Солсбери, действительно верил в идею Лиги; Сесилу не меньше, чем Вильсону, она была обязана своим появлением. Размышляя о форме послевоенной организации, британцы меньше, чем американцы, увлекались идеями легализма. Будучи самым влиятельным государством в мире, Британия никогда особенно не полагалась на законы с их потенциальными ограничениями; гораздо больше внимания в Британии уделялось практической стороне, функциям новой организации и ее бюрократическому устройству. Леонард Вулф, некогда служивший в колониях, написал для социалистического Фабианского общества отчет о международном правительстве, который поражал обилием деталей, касающихся административных проблем. Доклад попал в британское Общество за Лигу Наций, которое служило проводником идей непосредственно в Министерство иностранных дел. Не обошлось и без привлечения связей в среде лондонской элиты: Вулф и его супруга Вирджиния, помогавшая ему в написании доклада, были близки к Роберту Сесилу, который продвигал в британском правительстве идею Лиги. Благодаря ему «Международное правительство», опубликованное в 1916 г., широко циркулировало в Уайтхолле и оказало такое влияние на Министерство иностранных дел, что многие официальные проекты «Международного правительства при Лиге Наций» оказались, по сути, состряпаны из отрывков работы Вулфа[152]152
  Manson J. Leonard Woolf as an Architect of the League of Nations, South Carolina Review (2007), 1–13.


[Закрыть].

Однако дело нужно было выиграть в верхах, и даже в 1917 г. его исход еще не был определен. Ранее в этом году влиятельный секретарь имперского Оборонного совета Морис Хэнки суммировал для министров основные варианты развития событий после войны следующим образом: a) «какого-либо рода международная организация, например лига, для принудительного установления мира»; б) «лига, похожая на Концерт Европы, сформированный после 1815 г.»; в) «пересмотр… баланса сил»[153]153
  Egerton, 421.


[Закрыть]. Некоторые открыто возражали, что последний давно обесценили многочисленные выступления политиков с обеих сторон. Первый вариант базировался на идеях, продвигаемых американской Лигой за установление мира, Вулфом и либералами, в частности лордом Брайсом, однако он подразумевал доктрину коллективной безопасности, которая выходила далеко за рамки представлений большинства сторонников арбитража. К тому же ей сопротивлялись британские коллеги конгрессменов, консерваторы наподобие лорда Керзона, обеспокоенные тем, что это ограничит для Британии свободу выбора в сфере внешней политики. Хэнки был против по этой же причине. Однако в кабинете имелись и сторонники этой идеи, в первую очередь Роберт Сесил, который впоследствии возглавил британскую делегацию на переговорах по образованию Лиги в Париже. Сесил даже выпустил собственный меморандум по «предложениям о сокращении поводов для будущих войн», в целом развивавший подход его соперника Эдварда Грея, который занимался данным вопросом с самого начала войны.