Текст книги "Власть над миром. История идеи"

Помогал ему и скрупулезный выбор союзников. Все больше стремящаяся утвердиться в мире администрация США в начале нового века отстаивала арбитражное движение по тем же причинам, что русский царь пацифизм, – как способ устранить угрозы, одновременно упрочив свою репутацию в глазах всего мира. При поддержке Международного американского конгресса 1890 г. в Вашингтоне, на котором было одобрено «принятие арбитража как принципа американского международного права», движение на короткий момент достигло успеха в качестве исключительно американского вклада в мирный процесс. Известный своей энергичной политикой в отношении менее значительных стран президент Теодор Рузвельт поддержал эту идею, сочтя ее полезной для отношений между великими державами; в 1902 г. он вернул к жизни Постоянную палату третейского суда, учрежденную тремя годами ранее. Когда европейские мирные активисты пожаловались ему, что новый суд оттесняют в сторону и он вот-вот исчезнет из-за недостатка работы, Рузвельт извлек на свет старый конфликт с Мехико, который обе стороны согласились передать на рассмотрение в Гаагу. Он также предложил созвать вторую международную конференцию в Гааге, чтобы продолжить работу, начатую в 1899 г., а когда Русско-японская война прервала процесс подготовки, выступил посредником между двумя сторонами на мирных переговорах, за что получил в 1906 г. Нобелевскую премию мира. Вручавший Рузвельту премию норвежский чиновник, также явно сторонник арбитража, заметил, что

двадцать или пятнадцать лет назад… борьба за мир выглядела совсем по-другому, нежели сейчас. Поначалу она воспринималась как утопическая идея, а ее сторонники – как благонамеренные, но слишком оптимистически настроенные идеалисты, которым нет места в практической политике, оторванные от реалий жизни. С тех пор ситуация радикально изменилась, поскольку в последние годы ведущие государственные деятели, даже главы государств, принимают в ней участие, отчего она приобрела совершенно другое значение в глазах общественного мнения[100]100
  Kuehl W. Seeking World Order: the United States and International Organisation to 1920 (Vanderbilt, 1969), 64–65; http://nobelprize.org/nobel_prizes/peace/laureates/1906/press.html-not_2


[Закрыть].

Кример наверняка был бы удовлетворен. Инициативу Рузвельта возобновить гаагский мирный процесс побудил в действительности сигнал от еще одного детища Кримера – Межпарламентского союза, конгресс которого прошел в Сент-Луисе в 1904 г. Кример сыграл ведущую роль в образовании Межпарламентского союза в 1889 г. и являлся его вице-президентом и главой британской секции. В последнее десятилетие века он начал быстро расти (и существует до сих пор, хотя и лишь как бледная тень былого союза), став для Кримера трибуной, с которой он мог пропагандировать создание международного арбитражного суда. Общественное мнение могло считать русского царя и американского президента инициаторами двух гаагских конференций, однако без Кримера ни одна из них не состоялась бы. Признавая его вклад, в 1903 г. его самого, за три года до президента Рузвельта, наградили Нобелевской премией мира. Один тот факт, что сын извозчика из Портсмута смог достичь таких высот, уже говорил о революционных изменениях, происшедших в сфере ведения международных дел.

В речи, произнесенной на вручении премии, Кример вспоминал о своем долгом пути. Подводя итог переходу от утопических мечтаний активистов в его молодости к практической политике, он – как Ричард до него – упомянул о «паломниках мира», подобных ему, которых долгое время называли мечтателями и утопистами. Однако арбитраж широко доказал свою необходимость: здесь он упомянул о последних событиях в Северном море, которые чуть было не привели к войне между Британией и Россией:

34 года назад, когда организация, секретарем которой я являюсь, сформулировала план учреждения «Высшего суда наций», нас высмеяли как простых теоретиков и утопистов, утверждая, что не найдется в мире и двух стран, которые согласились бы принять участие в создании такого суда.

Сегодня же мы с гордостью указываем на тот факт, что Гаагский трибунал был учрежден; и несмотря на неблагоприятную ситуацию в первые годы его существования – Англо-бурскую войну и попытки со стороны некоторых наций бойкотировать его, – сейчас мы все убеждены, что он пришел, чтобы остаться. А благодаря щедрости мистера Карнеги этот высший суд наций получит также и постоянный адрес во Дворце Мира.

Если до сих пор для кого-то не была очевидна необходимость и полезность такого суда, последний инцидент у Доггер-банки ее окончательно доказал. Не будь у нас трибунала, у России и Великобритании ушло бы несколько месяцев на решение вопроса о том, является ли этот инцидент достаточным поводом для обращения к арбитражу, а желтая пресса использовала бы эту отсрочку, чтобы разжечь общественное мнение и сделать мирное решение невозможным. Однако сам тот факт, что институт мирного урегулирования существует и готов прийти в действие, подразумевал обращение к нему, и, несмотря на усилия британских газет спровоцировать конфликт, два правительства за несколько дней пришли к решению обратиться в Гаагский трибунал.

В переходе к практической политике огромное значение имела поддержка правительства США, продолжал он. Арбитражные соглашения становились все более многочисленными, и их практическая выгода демонстрировала, что именно они, а не разоружение, являются главным приоритетом. Однако, несмотря на высокую оценку роли сильных мира сего, Кример напомнил своей аудитории, что это достижение было в первую очередь «победой народа». Хотя оно и обусловливалось успехом Межпарламентского союза – организации, хорошо известной его слушателям, – его корни уходили гораздо глубже в прошлое. Связывая его с радикальными активистами движения трудящихся середины XIX в., Кример обращал взгляд в прошлое, когда, много десятилетий назад, «британские и французские рабочие созывали митинги и конференции и обращались с посланиями к своим представителям во власти в пользу лучшего взаимопонимания между народами»[101]101
  Cremer R. The Progress and Advancement of International Arbitration [Nobel acceptance speech], Jan. 15, 1905, available online at http://nobelprize.org/nobel_prizes/peace/laureates/1903/cremerlecture.html


[Закрыть].

Однако движение за арбитраж процветало в начале XX в. только потому, что снискало поддержку нескольких влиятельных фигур в правительстве. Главным союзником Кримера в Межпарламентском союзе являлся, кстати, французский пацифист Фредерик Пасси, бывший министр. Еще одним его сторонником был Уильям Дженнингс Брайан, важный довоенный деятель Демократической партии и первый госсекретарь при Вудро Вильсоне. Кример считал, что именно благодаря ему смог добиться поддержки Межпарламентского союза в деле арбитража. Еще одной значительной фигурой являлся республиканец Элихью Рут. Госсекретарь при Теодоре Рузвельте, Рут считал арбитраж способом укрепить международный статус США, поэтому содействовал образованию суда, в котором разрешались бы споры, происходящие в Северном полушарии, и обсуждались многочисленные арбитражные договоры[102]102
  On Bryan, see Curti M. E. Bryan and World Peace, Smith College Studies in History, XVI: 3–4 (Northampton, Mass., April-July 1931), 148.


[Закрыть].

К 1902 г. сторонники арбитража и международного права в целом уже говорили о пятидесятилетии прогресса, в котором «пробужденное сознание мира» заново определило само понятие концерта наций и преобразовало «правила и законы международных отношений». Конечно, им приходилось постоянно сталкиваться с возражением, что арбитраж не гарантировал мира. Левые утверждали, что войны будут существовать, пока существует капитализм. Правые хотели защитить национальные прерогативы и обвиняли мирное движение, даже в его самом респектабельном нынешнем воплощении, в излишнем благородстве[103]103
  Who Began It, The Arbitrator, 186 (August 1887), p. 3; ibid., p. 5 [A Political Atheist – re Lord Salisbury].


[Закрыть].

Тем не менее мейнстрим движения за арбитраж составляли прагматики, такие как адвокат Джон Уэстлейк, британский представитель в Постоянной палате третейского суда в Гааге. Сравнивая относительно скромный замысел международного арбитража с масштабной идеей международного правительства, Уэстлейк говорил, что арбитраж в век растущей привязанности к идеям национальной независимости предлагал более практический путь к мирным отношениям между государствами. Он шел в ногу с эволюцией в делах человечества – важное утверждение с учетом популярности теории Дарвина – и обладал большей эффективностью, не пробуждая в то же время националистических настроений, иными словами, не посягая на «превращение международного арбитража во всемирное правосудие». Уэстлейк утверждал, что у международного арбитража должны существовать границы, проходящие там, где вопрос перестает быть юридическим и переходит в сферу политики. Арбитраж не мог стать решением всех проблем, но это ни в коем случае не означало, что он бесполезен[104]104
  Westlake J. International arbitration, International Journal of Ethics (October 1896), 7:1, 1-20. Подобные взгляды у германских юристов приводит Suganami. The Domestic Analogy, 70–75.


[Закрыть].

Другие придерживались немного отличного мнения. Элихью Рут, получая в 1912 г. Нобелевскую премию, воздал должное пионерам арбитражного движения и грандиозным практическим изменениям, которых им удалось достичь в международных делах всего за несколько лет. Весьма нелегко, по его словам, было повернуть вспять столетия дарвиновской борьбы, пережитые человечеством, – рожденных для войны невозможно переделать за одну ночь. Как и Уэстлейк, он считал, что идея создания «парламента, наделенного властью контролировать взаимодействие наций через законодательство или международные полицейские силы» нереализуема; у народов слишком сильна национальная гордость. К счастью, процесс эволюции тяготеет в направлении мира. Создание системы арбитража доказало, что циники ошибались. «Практический идеализм» установил «новые стандарты международного взаимодействия», что подтверждали 113 договоров, заключенных с 1906 г. Международное право теперь основывалось на более надежном и научном базисе. При наличии должного образования оно должно было еще укрепиться. Мировое общественное мнение училось «мыслить интернационально», и это становилось новым сдерживающим фактором для воинственных настроений – «общее суждение человечества» стало «великой новой силой», действующей в международных делах. По мере того как «человек цивилизованный» становился «менее жестоким», глубже осознавал ужасы войны и соглашался с необходимостью «национального сдерживания», создавались предпосылки для «вдохновляющих надежд».

Несмотря на признание их заслуг в виде Нобелевской премии, Рут и другие международные юристы не считали сам по себе арбитраж достаточным. Многие из них призывали к созданию в Европе интернационального суда. В США международные юристы хотели сделать как раз то, о чем предупреждал Уэстлейк, – перейти от арбитража к «всемирному правосудию». Постоянная палата третейского суда в Гааге была слишком слабым и пока еще не пользующимся доверием институтом. Кроме того, на более фундаментальном уровне сама идея арбитража, по их мнению, склонялась в сторону компромисса между интересами конфликтующих сторон, а не следования закону. Новый гаагский суд, писал – в духе Рута – выдающийся греческий юрист, был не «настоящим международным трибуналом», а лишь «придатком к государственным канцеляриям». Сам Рут был убежден, что независимые юристы гораздо лучше справятся с разрешением международных споров, чем неизбежно заинтересованные дипломаты. Он опасался того, что всех арбитражных договоров и постановлений будет все равно недостаточно, чтобы создать полноценное международное законодательство.

Таким образом, в начале нового века профессиональные юристы начали подчеркивать свои расхождения с приверженцами арбитража. Взращенные в рамках американского арбитражного движения и отошедшие от него, международные юристы в 1905 г. объединились в составе Американского общества международного права, действовавшего, по их словам, «исключительно в интересах международного права, в отличие от международного арбитража». При щедром финансировании все от того же Эндрю Карнеги они начали искать международную поддержку своей мечты об апофеозе права – создания международного суда, который сформирует кодекс прецедентного права. То же самое предложил и Рут на следующей Гаагской конференции в 1907 г.[105]105
  Kuehl. Seeking World Order, ch. 4; Coates B. Transatlantic Advocates: American International Law and US Foreign Relations, 1898–1914, D. Phil, dissertation, Columbia University, Sept. 2010, ch. 2, quot. from p. 80, 108.


[Закрыть]

Они придерживались элитарных позиций, и хотя много рассуждали об общественном мнении, в действительности считали, что ему необходимо образование, утверждали, что власть следует передать в руки небольшой группы ученых экспертов-юристов. Их видение было консервативным, поскольку предполагало решать политические, общественные и экономические конфликты, предотвращая столкновения интересов и основываясь на принципах равенства перед законом. Самое главное, что их позиция была американской, – зачастую они напрямую основывались на модели Верховного суда, что не могло не вызвать интерес у поколения юристов/политиков, доминировавших в американских международных делах в эпоху, когда США стали великой державой. Рут был одним из ведущих участников Американского общества международного права, и не только он: в действительности между 1897 и 1920 гг. все госсекретари, за единственным исключением, являлись его членами. Ни в одной из других мировых держав такого не наблюдалось. За пределами США стремление передать власть над миром в руки кучки не избираемых юристов не нашло особенного одобрения. У легализма были сторонники во Франции, России и Британии, однако сердцем его оставалась Америка. Но даже там он встречал сильную оппозицию в Сенате, стоило только завести речь о любой мере или институте, которые могли бы ограничить американский суверенитет. Как только проект международных юристов начинал требовать полного американского участия, его сторонники натыкались на это препятствие; Сенат провалил или значительно ограничил многие из дипломатических инициатив, которые Рут, Брайан и другие выдвигали до войны, точно так же, как и идею с Лигой Наций после нее. Только после 1945 г., когда США пришли к глобальной гегемонии, стало возможным примирить американский универсализм с американской исключительностью. Однако к тому времени идея международного законодательства отступила в тень: мало кто верил, что в эпоху тотальных войн и ядерного оружия интернациональный арбитраж способен решать мировые проблемы.

Глава 4
Наука и единство

Сотрудничество различных наций в коллективных изысканиях об устройстве земного шара, о феноменах, имеющих место на его поверхности, и о небесных телах, светящих равно для всех, привлекает внимание к нашим общим интересам и выдает искусственный характер политических границ. Объединение для всеобщих дискуссий верных тружеников научной сферы демонстрирует, насколько малы в действительности различия в мышлении и поведении, которые зачастую преувеличивают до такой степени, что они по ошибке принимаются за глубоко укоренившиеся национальные характеристики. …Я не хочу преувеличивать цивилизационную ценность научного исследования, но великие проблемы творения связывают все человечество воедино, и может так случиться, что когда дипломатия потерпит провал – а она зачастую оказывается на краю такого провала, – то людям науки и знания придется взять на себя обязанность хранить мир во всем мире.

Артур Шустер «Интернациональная наука» (1906)[106]106
  Сited in: Alter P. The Royal Society and the International Association of Academies, 1897–1919, Notes and Records of the Royal Society of London, 34:2 (March 1980), 241–264.


[Закрыть]

Европейский Концерт не располагал собственной бюрократической системой, у него не было штаб-квартиры и секретариата. Его радикальные критики также не задумывались об устройстве постоянных институтов, поскольку доверяли приход ко всеобщему миру таким спонтанным силам, как человеческий здравый смысл или Божья воля, тенденциям капитализма или формированию общественного мнения. Рассуждая в подобных терминах, они больше преуспели в описаниях наступающей утопии, чем в устройстве органов, благодаря которым она могла бы претвориться в жизнь. Если бы история международного сотрудничества оказалась в руках Концерта и его первых оппонентов, у нас вряд ли были бы международные организации вообще. Чтобы понять, как они все-таки возникли, а затем стали неотъемлемой составляющей современной политической сферы, нам придется заглянуть еще дальше назад – в середину XIX в. с его властью науки и технологии и растущим влиянием научного взгляда на интернационально устроенный мир. Благодаря новым профессиям – в статистике, инженерии, географии, библиографии, общественном благосостоянии – появлялись люди, стремящиеся не порвать с государством, а взять его под контроль, заменить аристократию на профессиональную меритократию, сместить связанных тесными узами любителей и поставить на их место новые кадры из образованной и рациональной элиты. Для них фундаментальное единство мира являлось научным фактом. Чтобы улучшить жизнь человечества, следовало объединить христианское сострадание с образованием, стремлением к истине, коммуникацией и систематической организацией профессиональной жизни.

Тот факт, что общество – это органичное единство, организованное на основе законов природы, лежал в основе их представлений о правлении. Ведущий викторианский статистик, выступая на Международном конгрессе статистики в Лондоне в 1860 г., напомнил аудитории о «необходимости, стоящей ныне перед всеми правительствами, – понять как можно точнее и полнее композицию общественных сил, которые, как считалось до сих пор, они контролируют, хотя на самом деле, согласитесь, это люди контролируют правительства»[107]107
  Newmarch cited in: Porter T. M. The Rise of Statistical Thinking, 1820–1900 (Princeton, 1986), 59.


[Закрыть]. Социальные науки были решающим новым инструментом, способным в том числе далее развивать международное сотрудничество, поскольку новый профессиональный класс в целом предполагал, что здравый смысл и наука должны продемонстрировать людям, сколько между ними общего, и помочь им отказаться от предрассудков. В частности, интернационализм предлагал возможность создания свободной от политики зоны, где представители науки могли бы встречаться, забыв о разобщенности наций и воспринимая мир и его население как целое, которым те действительно являются.

В Европе пионером в теории научной организации общества был неутомимый француз, граф де Сен-Симон (1760–1825), сражавшийся на стороне американцев и Джорджа Вашингтона против Британии, в двадцатилетнем возрасте предложивший построить канал в Панаме, горячо поддержавший Французскую революцию и одновременно предсказавший наступление промышленного века. Крайне самоуверенный – однажды он даже пытался посвататься к мадам де Сталь, описав себя как «самого необыкновенного человека в Европе», – Сен-Симон был мыслителем большого размаха, и именно в его работах впервые идея организации возвысилась до принципа международного правления.

В 1814 г. – в год возникновения Европейского Концерта – он предложил радикальную альтернативу: федерацию континента с единым монархом и единым парламентом, чтобы связать «все европейские народы в единую политическую организацию». Европейская федерация, конечно, не могла сложиться в ближайшие годы и с использованием привычных дипломатических процедур. Однако существовала надежда, что с институционализацией политических целей такую организацию станет можно создать[108]108
  Cм. 1814 The Reorganisation of European Society, cited in Hinsley, 102.


[Закрыть]:

Собирайте конгресс за конгрессом, продолжайте множить договоры, конвенции, уложения, делайте все, что вы делали до сих пор, и вы все равно придете к войне… Во всех союзах народов следует иметь общие институты и организацию[109]109
  Сited in Hinsley, 106.


[Закрыть].

В XX в. многие теоретики политики рассматривали Сен-Симона как первого, кто предсказал образование Лиги Наций, а впоследствии ООН. Это, конечно, преувеличение; его фундаментальное влияние заключалось скорее в популяризации самой идеи об организации, объединяющей разные народы. Одной из причин, по которой ему удалось это сделать, было то, что у Сен-Симона идея организации выглядела гораздо более живой и энергичной, чем представляется сейчас. Надо вернуться во времена до холодной войны, до того, как классики, в частности автор «Человека организации», превратили этот термин в синоним конформизма 1950-х. Для представителей общественных наук начала XIX в. эта концепция основывалась на изучении живых организмов – на биологии. Общества, по их убеждению, являлись такими же организмами, как растения, которые росли метаболически и системно, наращивая сложность и объем. Машины составляли часть этого живого мира и подчинялись тем же законам. Задолго до изобретения роботов с этическими когнитивными способностями они рассматривали даже автоматы как элемент природного мира. Целями Сен-Симона были мир и братская любовь, однако промышленность и механизация предоставляли средства для их достижения[110]110
  См. Tresch J. The Romantic Machine: Utopian Science and Technology after Napoleon (Chicago, 2012); and especially: Tresch J. The Machine awakens: the science and politics of the fantastic automaton, French Historical Studies, 34:1 (Winter, 2011), 88–123.


[Закрыть].

После смерти Сен-Симона эти идеи стали пропагандировать его ученики. Главная их цель, исходя из собрания его работ, опубликованного в 1828 г., была радикально интернационалистской: «всемирная ассоциация, иными словами, ассоциация всех людей на всей поверхности земного шара и во всех сферах их взаимоотношений… всемирная ассоциация, которую следует понимать как сосредоточение всех усилий человечества в направлении мира». Сенсимонисты считали сплочение людей в «ассоциации» лучшим способом преодолеть былую враждебность; более того, они предполагали, что этот процесс должен происходить не только в рамках улиц, деревень или городов, но концентрическими кругами расшириться до охвата всей земли и всего человечества[111]111
  Doctrines of Saint-Simon, 58–63; см. также Guillo D. Biology-inspired sociology of the nineteenth century: a science of “social organization”, Revue française de sociologie, 43 (2002), 123–155.


[Закрыть]. Таким образом вскоре должно было сформироваться «единство доктрины и действий» во «всем мире»:

До тех пор, пока день этого великого согласия… не станет главной целью всех деяний человеческого духа, весь предыдущий социальный прогресс может считаться подготовкой, стремлением организовать любые частичные и успешные попытки прийти к единству и к правлению порядка на всем земном шаре, территориальной собственности большой человеческой семьи[112]112
  Doctrines, 71.


[Закрыть].

Эта удивительная смесь фантазий о космической гармонии, восхваления ручного труда и преклонения перед новыми капиталистическими технологиями легла в основу пропаганды еще одного весьма эксцентричного персонажа, ставшего предводителем учеников Сен-Симона в 1830-х гг., отца Анфантена. Этот самопровозглашенный «первосвященник» возвел сенсимонизм в новую религию: он выступал за свободную любовь, слияние Востока и Запада, а после короткого заключения во французской тюрьме, куда он попал за свои скандальные идеи о сексуальном равенстве, оказался во главе других сенсимонистов, придерживавшихся тех же представлений о «космическом браке», в Египте. В эпоху французского завоевания Алжира они пропагандировали объединение всех народов Средиземноморья и в целом глобальное примирение крупных регионов мира. Сенсимонисты мечтали превратить Париж в «новую Мекку», рисовали карты Европы, исчерченные железными дорогами, и располагали сетью сторонников, простиравшейся от Леванта до Южной Америки. Во Франции их поддерживали влиятельные банкиры, инженеры и ученые, которым удалось убедить революционно настроенного Луи Наполеона превратить 1850–1860-е гг. в эпоху реформ как в сфере правления, так и в сфере капитала. Мишель Шевалье, находившийся в заключении вместе с Анфантеном, остался в истории как французский сенатор, который уже в весьма пожилом возрасте сумел добиться важнейшего в том веке соглашения о свободной торговле с британцем Ричардом Кобденом в 1860 г. Еще одним сторонником сенсимонизма был инженер Фердинанд де Лессепс, занимавший высокие дипломатические посты, в том числе в Северной Африке, и руководивший впоследствии строительством Суэцкого канала – типичного сенсимонистского проекта, объединившего в себе инженерию и стремление к мировой гармонии[113]113
  Booth A. J. Saint-Simon and Sain-Simonism: A Chapter in the History of Socialism in France (London, 1871); Baloglou C. The diffusion of the ideas of Saint-Simon in the Hellenic State and their reception thereby (1825–1837), Economic History Yearbook (2006), 1:159–177.


[Закрыть]. Несмотря на все странности сенсимонизма, его основные идеи к концу века стали общепринятыми. К ним относилось, в частности, представление об инженере как о труженике во благо человечества, о техническом специалисте как о примирителе народов. Сюда же можно причислить псевдоэволюционное утверждение о принципах интернациональной организации, связывающей искры жизни в крошечные, исключительно биологические микроорганизмы, а далее в великую цепь бытия до ее расцвета в виде комплексных социальных интернациональных структур. Будучи ранней формой технократии, эта философия инженерного устройства мира гордилась своим рационализмом, опираясь в то же время на глубокую, почти мистическую веру в совершенство человека. Идею о том, что природа неизбежно развивается в сторону мировой гармонии, восприняли многие выдающиеся интернационалисты. Южноафриканский государственный деятель Ян Смэтс, сыгравший ключевую роль в основании Британского Содружества и Лиги Наций, был серьезным ботаником и философом: его доктрина «холизма» являлась важным эволюционным аргументом в пользу интернациональной ассоциации наподобие сенсимонистской. Вудро Вильсон также объяснял необходимость создания Лиги Наций тем, что она представляла кульминацию стремления природы к объединению. Фигуры, подобные Смэтсу и Вильсону, были политиками и администраторами, а не революционерами. Они верили в реформы, в научный и технический опыт, который должен был распространиться в обществе с возникновением нового лидирующего класса. Ничего нельзя добиться без необходимых институтов, а эти институты должны оказаться в правильных руках.

Элитаризм, явственно прослеживающийся в данном подходе, прекрасно отражали работы двоюродного брата Дарвина Фрэнсиса Гальтона. Путешествуя по Египту, он встречался с сенсимонистами и был впечатлен их энтузиазмом. Утратив веру в англиканскую церковь, он уже мечтал стать гражданином «государства, образованного по платоновской схеме». Для Гальтона не было таких социальных вопросов, которые нельзя было бы решить приложением научного метода; в своей знаменитой статье он пытался применить статистику даже к оценке «эффективности молитвы». Он основал собственную очень успешную общественную науку – евгенику, с помощью которой надеялся «создать своего рода научное духовенство во всем королевстве», чтобы пропагандировать здоровье и социальный прогресс.

«Платоном» в этой системе независимого общественного правления под предводительством интеллектуальной элиты был бывший секретарь и ученик Сен-Симона Огюст Конт. Мира и процветания можно было добиться, писал он в своем «Плане научных исследований, необходимых для реорганизации общества» в 1822 г., путем систематического применения научного подхода к делам общественного правления. Мир, по Конту, вступал в «третью фазу» – научную, – пройдя через теологическую и метафизическую, и новая наука об обществе, известная как «социология», должна была дать инструменты для рационального социального управления. Для Конта это был в первую очередь национальный проект, но он не был бы сенсимонистом, если бы не размышлял о его интернациональном приложении. Конт полагал (это отражено в его трудах, написанных до драки за Африку), что век колониализма подошел к концу и войны вместе с ним. Поскольку милитаризм доживал последние дни, никакого политического движения к объединению не требовалось. Скорее, всем нациям следовало двигаться по направлению к формированию «однородного торгового класса», к наднациональной «духовной власти», а не к «стерильному космополитизму». Этой духовной властью являлась, безусловно, наука, а в более практическом аспекте – изучение законов, подталкивавших людей к объединению[114]114
  Bury, Progress, 300–301; Robert Chambers in Porter, Statistical Thinking, 57.


[Закрыть].

Статистика, таким образом, служила ключом к правильному управлению, как утверждал ранее Бентам, потому что только через исчисляемые данные и статистические исследования можно было открыть законы прогресса как в обществе, так и в природе. Как выразился один известный ученый, «человек кажется загадкой, только если рассматривать его как индивида; в массе это уже математическая проблема». Если цифры не лгут, то как может политика обходиться без них? Статистики имеют дело с фактами. Они знают, как их категоризировать, чтобы указать правительству, когда законодательство даст нужный эффект, и чтобы понять, какие факторы будут влиять на его исполнение. И действительно, по мнению отца современной научной статистики Ламбера-Адольфа-Жака Кетле, тот факт, что общество управляется статистическими законами, отодвигает политиков на второй план: управление, по сути, заключается в том, чтобы приспосабливать политику к взаимодействию с этими законами и избегать потрясений. Для этого политикам, безусловно, нужна помощь статистиков. В письме к своему бывшему ученику, супругу королевы Виктории принцу Альберту Кетле, в 1858 г. описывал статистику как «правительственную науку»[115]115
  Shoen H. Prince Albert and the Application of Statistics to Problems of Government, Osiris, 5 (1938), 276–318.


[Закрыть].

Принц-консорт делал все возможное, чтобы популяризировать гуманистическую миссию статистики. В последней речи, произнесенной им незадолго до смерти, он поздравил делегатов Международного конгресса статистики 1860 г. за вклад во всеобщее счастье человечества. В то время статистика как научная дисциплина все еще была объектом «предубеждений, упреков и нападок»: Диккенс, к примеру, любил пародировать самоуверенные заявления статистиков на съездах Британской ассоциации за развитие науки. Однако вскоре статистики избавились от первоначальных радикальных настроений и показали свою незаменимость – в страховании, медицине, инженерии и других сферах. Они предлагали возможность обобщать данные из разных стран с разным общественным устройством, тем самым, по мнению Бентама, способствуя мудрому управлению миром в целом.

Тем не менее, чтобы справляться с этой задачей эффективно, недостаточно было просто собирать данные. Собранную информацию следовало категоризировать и сделать доступной в стандартизированной форме, поскольку без этого сравнение и накопление данных было невозможно. Задолго до эры глобального потепления и создания сложных международных финансовых инструментов сравнение данных, полученных из разных стран с разным устройством, требовало предварительных договоренностей о том, в каком виде эти данные должны быть представлены и как классифицировать события и объекты. Иными словами, требовались международные действия по кодификации и стандартизации. Кодификация – еще один термин, предложенный Бентамом, – стала общей задачей для представителей множества профессий, предпринявших в середине XIX в. значительные усилия для оценки, обобщения и категоризации событий, предметов и институтов.

Благодаря этому по всему миру формировались новые научные сообщества, складывались новые профессиональные институты, сосредоточенные в первую очередь на задаче формирования органа власти для соблюдения согласованных общих стандартов измерений и оценок. В те времена устанавливать стандарты было легче. Золотым стандартом считался идеал монетарного интернационализма, а «стандарт цивилизации», как говорилось раньше, давал образец для территориального разграничения народов мира в зависимости от их «пригодности» для применения международных законов. Однако реальное приложение стандартов было менее красивым и более технологичным. Организованная принцем Альбертом в 1851 г. Международная выставка привлекла внимание к развитию точной инженерии, в результате чего Британская ассоциация в поддержку искусства, торговли и промышленности предложила «принять единую систему [мер] для всего мира». Одновременно статистики старались достичь международного соглашения по медицинской номенклатуре, чтобы облегчить сопоставление данных по смертности, поступающих из разных стран[116]116
  Crease, 128.


[Закрыть].