Текст книги "Анамнезис-1. Роман"

***12

Фантазии частенько играли со мной разные шутки. Я попадал впросак из-за неумения быстро адаптироваться к действительности, правда, не слишком стремился «исправляться» в этом плане. Ведь что как не восторженное воображение украшает даже самую обыденную жизнь.

Неёле появилась почти три года назад, когда я еще работал в областной больнице. У меня имелись какие-то срочные дела в здравотделе, и задержала лишь необходимость дать инструкции интерну и старшей сестре по поводу пострадавшей с травмой голеностопа, которую везла неотложка. Я решил дождаться машину, чтобы на ней и уехать, но планы мои нарушились в тот момент, когда фельдшер «скорой» выкатил мне навстречу каталку с драгоценным грузом. Взгляд мой приковало, и на мгновенье предметы потеряли четкость, отодвинулись куда-то вглубь, а перспектива странно преобразовалась. Все вокруг дрогнуло, будто в аккорде зазвенели струны, и я почувствовал, как тонким гулом протянулось нечто материальное между мной и этим незнакомым женским существом. Что-то объяснять себе я не пытался, просто наслаждался очистительной грозой, в одночасье смывшей пыль и привнесшей свежесть в затененную комнату моих мечтаний.

Неёле разговаривала с легким прибалтийским акцентом, неотразимым для русского сентиментального сердца, и внимательно слушала мои советы как лечащего врача. А я всматривался в нее и замолкал на полуслове, погружаясь в слои, уже казавшиеся донным илом души. К моей странной пациентке приходило множество друзей. Они называли ее кто – Нийоле, чаще более слитно – Неёле, а некоторые на русский манер – Неля. Я осматривал ее ногу и осознавал, что скоро это необычное существо выпишется и растворится в толпе, но ничего не предпринимал. Максику тогда исполнилось два года и с Ларисой у нас все складывалось хорошо: в семейной жизни был период любви и уюта. Да и Неёле меня почти не замечала, хотя однажды, в мое ночное дежурство, она пришла в ординаторскую, чтобы позвать кого-нибудь из врачей к своей соседке по палате – экзальтированной и вздорной дамочке из актеров. Отправив туда практиканта, я предложил своей гостье выпить со мной чаю. Она рассказала, что поселилась в Москве случайно: знакомые помогли ей как журналисту получить работу на телевидении – делать репортажи вдвоем с оператором.

В ней чувствовалась принадлежность к скандинавским племенам: манера молчать с таинственной полуулыбкой; обыкновение останавливать взгляд, смотрящий куда-то сквозь тела и предметы; движения, округло завершенные, как морские камушки; и речь негромкая, но четкая и наполненная, тотчас создающая видеоряд в голове. Тонкая в кости, среднего роста, с текуче-замедленной грацией, воспринимаемой зрением как некоторая ненормальность, Неёле совершенно не походила на окружающих людей. Ее волосы, очень длинные и белесые, напоминали песчаную волнистость дюн, а глаза имели необыкновенный цвет чернил, разбавленных молоком – с разводами и васильковыми крапинами. Неравномерно расположенные на радужках, они порождали ощущение неодинаковости глаз, проницательный взгляд которых диссонировал с кажущимся сонным из-за светлых ресниц и бровей лицом и притягивал своей странностью. Однако главным несоответствием в ее облике являлась невозмутимая спокойная самоуверенность высшего существа в совокупности с невыразимо живыми вспыхивающими искрами веселья в зрачках – серебристыми неуловимыми змейками. Я не мог оторваться от этого, ежесекундно, как ртуть меняющегося, взгляда и испытывал настоятельную потребность погружаться в него, следить за выражением изумительных глаз, таивших магнетизм родниковой воды, бегущей по камням – каждую секунду другой, но все такой же синей.

Она поблагодарила за чай, – больше ничего не случилось, а когда выписывалась – оставила у дежурной сестры для меня визитку. С тех пор я постоянно думал о ней, особенно по ночам, хотя не стремился увидеть, наслаждаясь неясными воспоминаниями, не более. Как в юности я создавал целый мир, куда поселял возлюбленное существо, о котором ничего не знал, да и не желал знать, ибо всегда опасался столкнуться с грубой материальностью телесности, способной вмиг разрушить прекраснейшие творения моей мечты. Вероятно, поэтому я избрал медицину и в частности – хирургию, подсознательно преодолевая детские комплексы. И странное дело, человеческая страдающая плоть не отвращала меня, напротив, я любил очищать ее от гноя и коросты, чтобы увидеть, как она обрастает молодой розовой кожей.

На экране Неёле мелькала в редких новостных сюжетах, только милый акцент уже не ощущался, и млечной синевы крапчатых глаз было не разглядеть. Целый год прошел с момента ее выхода из больницы, и она почти растаяла перед моим мысленным взором, как детство, что таилось в молочной дымке на дне сознания, подернутое тонкой белесой пленкой незаживающей раны. Но в минуты грусти, нередко посещавшие меня, я отчетливо и ясно вспоминал ее с томительным напряжением, как свою ушедшую юность.

Однажды весной, в конце моего ночного дежурства, она позвонила и сказала, сильно волнуясь, однако с явной уверенностью в голосе, что я жду ее звонка:

– Святой Георгий, приезжайте. Вы нужны мне.

И, назвав адрес, положила трубку, не дождавшись ответа.

Я поехал. Смена моя закончилась, но главное – что-то толкнуло меня встать и направиться к двери, сесть в машину и завести мотор: словно включились часы, отсчитывающие особое время вспять. Мысли о Ларисе мелькнули и растаяли, – я ж не собирался делать ничего предосудительного. А Неёле между тем уже ждала и без объяснений потянула меня за рукав, чтобы я шагнул через порог. Это движение казалось мучительным и странным: она длила его до бесконечности; пальцы держали ткань моей куртки как драгоценность и вместе с тем приостанавливали на расстоянии.

Произошло нечто смутное, тотчас закружившее память: я уплывал на лодке в туманное утро. Звуки над водой поглощались, и кто-то таинственно шептал мне на ухо старинную легенду. Изредка под веслом плескала вода острым звуком, каким наполняется купель, все блистало чистотой, и прохлада утра касалась тела. Впору было поежиться, но вдруг меня окатило душистым теплом и, обернувшись, я разглядел сквозь туман цветущие ветви, ронявшие лепестки, которые белыми и розоватыми монетками катились вниз по журчащей струе быстрее основного потока.

Все видимое сейчас мысленным взором я наблюдал в реальности порознь: отдельными моментами и в удаленных друг от друга местностях. Даже белые и розовые венчики цветов украшали в разные времена совершенно непохожие деревья. Но детали соединились в одно цельное действие: лодка пристала к берегу, я вышел, обнял гладкое женское тело и соединился с ним. Произошел переход в иное измерение, позволивший мне, точно впервые открывшему глаза, увидеть другой мир и вдохнуть его воздух.

Об этой единственной измене Лариса не знала. Да я и не считал связь с Неёле изменой, а лишь должным произойти много раньше встречи с Ларисой, не говоря уж о женщинах, с которыми жизнь соединяла меня на мгновенье. Просто главное событие моей жизни почему-то опоздало, задержалось в пути на годы.

Мы почти не разговаривали, общаясь движениями, продолжая взаимные ласки, сливаясь и проникая в глубины, где плыли легко и свободно, как дельфины. И хотя нам также требовался воздух для дыхания, упругий любовный океан оказался естественной средой обитания для нас.

Раньше мой мозг неизменно накладывал медицинский отпечаток на любое удовольствие, каждое из которых могло стать источником тех или иных отклонений здоровья: еда, алкоголь, секс. Цинизм и прагматизм врача не позволяли мне до конца расслабиться ни в чем; теперь же я впервые во взрослой жизни чувствовал себя щепкой в водопаде, поглощенный этим всеобъемлющим чувством, отключавшим прежние знания. Порой мне приходили на ум привычные методы – рассматривать все в определенном ракурсе, – но новое состояние руководило мною настолько властно, что эти потуги казались детской игрой. Физиологические нюансы в единении с Неёле растворялись, сознание отодвигало их за некий экран восприятия: душа плескалась в бездонном океане ощущений иного порядка, и тело становилось ее частью.

Я впервые пришел домой поздно, будучи трезвым, и солгал, но Лариса ничего не заподозрила, – в других случаях она безошибочно видела мою фальшь. Тело мое сопротивлялось опутавшим его многочисленным нитям, которыми я сам многие годы привязывал себя к Ларисе. Они рвались с мучительным треском – одна за другой, точно лопались мыльные пузыри моих мечтаний о спокойной семейной жизни.

А Неёле, когда я покидал ее, сказала, что уезжает в длительную командировку по Франции – готовить серию репортажей и передач о горнолыжных курортах и соревнованиях. Меня это сообщение окатило ледяным душем: я не понимал, о чем она говорит, не хотел верить, ведь моя новая жизнь не могла уже протекать без нее, но тон Неёле был спокойным, даже будничным.

– Я позвоню, – сказала она просто. Так мы расстались почти на полгода.

Потом случилась еще одна встреча – мельком, на улице. Неёле в окружении людей с киноаппаратурой увидела меня, замерла на секунду, синий крапчатый взгляд застыл, точно ручей сковало прозрачным льдом и прекратилось его беспрестанное движение. Я стоял поодаль, как прохожий. В сердце закипал огонь, руки мои сжались в кулаки, но лед ее глаз остановил меня, и я не сделал ни шага ей навстречу. Двое мужчин и женщина разделили нас, кто-то взял Неёле под локоть, и она обернулась к собеседнику. А на меня больше не взглянула. И не позвонила.

Я не пытался ее искать, поскольку тогда не мог развестись с Ларисой: жена не работала, – Максик болел то корью, то ветрянкой. Требовалось содержать семью, да и жизнь казалась устроенной и налаженной. Лишь иногда меня одолевала невыносимая тоска, особенно после трудного дня в клинике, и я раздраженно отталкивал Ларису с ее заботами, чтобы остаться в одиночестве, в темной комнате, где за опущенными веками меня поглощал прозрачный водоворот глубокого колодца с волнующей ледяной свежестью неизведанного. Неёле спала на его дне, откуда я боялся доставать хрустальное создание: именно так она вспоминалась мне – в отличие от мягких округлых форм Ларисы тело Неёле выглядело почти девственным. Я мог бы как врач усмотреть в этом минусы: узкие бедра, небольшая грудь, хрупкие плечи, – подобный набор обычно внушал мне опасения в плане здоровья, но ее тело являлось драгоценным, неприкосновенным и любимым в каждой точке.

Прошло еще полгода, и все как-то наладилось. Когда много лет обрастаешь приятелями – с кем дружишь семьями, выезжаешь на шашлыки, паришься в бане, – часто забываешь не только мечты. В суете мне иногда вздохнуть не удавалось, и я принимал это как наполненность жизни, ее пульс. Меня затягивал водоворот нужных и бесполезных дел: юбилеи, приемы, компании коллег, беготня с устройством в санаторий заслуженного дедушки старинного знакомого или вправление грыжи ребенку двоюродной сестры мужика, имени которого не помнишь, но с кем однажды выпил в сквере и разговорился.

Окончательно моя внутренняя жизнь замерла, когда мы с Арсением занялись как одержимые своей фирмой. Бизнес наш заключался в том, чтобы мотаться за рубеж и грязно склонять иностранцев на поставки в Россию подержанного, но прошедшего предпродажную подготовку, медоборудования, естественно, по самым выгодным для нас ценам. Бюджетники приобретали его как новое, удовлетворяясь низкой стоимостью и безмерно доверяя научным степеням Арсения.

Иностранцы понятия не имели, с кем имеют дело, и предоставляли нам сумасшедшие скидки, применяя «цивилизованные» методы, ибо считали наши цели благородными, а нас – бескорыстно радеющими о развитии отечественной медицины, тогда как Арсений после каждой сделки алчно потирал руки и говорил:

– Если ты умен и не ленив, а главное, не придерживаешься особых верований или философии свободного художника, да к тому же являешься профессором психологии – то можешь ли позволить себе оставаться бедным? Гошенька, родной, мы обдерем русских и иностранных придурков, разбогатеем и станем свободными, а это вполне стоит того, чтобы продать душу дьяволу.

Для целей бизнеса было выпито непомерное количество водки по русскому обычаю – за дружбу между народами, за возрождение России, за мужество новых русских бизнесменов – с академическим образованием, научными степенями и врачебным клиническим опытом, бросивших все на служение золотому тельцу. При прощании пили на посошок; а на пороге, в одежде – за ход левой ноги, потом – за ход правой, следом – чтобы супруга признала, и, нагруженных спиртным, наших зарубежных гостей сажали в такси.

Это возымело успех, который мы отмечали с Арсением на широкую ногу. Стоял сочельник католического Рождества, который мы, помнится, проводили в Швейцарии, куда за несколько лет до этого меня занесло на конференцию, и где я заимел знакомых среди коллег. В маленьком трактирчике, куда мы завалились с Арсением пьяные и веселые, я снова увидел ее, в сопровождении мужчины. Его я не помню, – взгляд мой приковала Неёле, которая отличалась от окружающих людей, словно состояла из иной материи. Все должны были видеть это, ведь присутствие внеземного существа, коему она уподобилась в моих глазах, явилось бы событием чрезвычайным, но никто не обращал на нас внимания, в то время как во мне сдвигались глубинные пласты, кардинально меняя мой мир.

Арсений тряс меня за плечи, но я не мог произнести ни слова. Неёле что-то черкнула на клочке бумаги, сунула его мне, а потом обратилась к своему спутнику и представила нас как русских врачей, покоряющих здешние горнолыжные склоны.

– Мы давнишние знакомые, – несколько стеклянно улыбалась она. Я молчал и неотрывно смотрел на нее. Они попрощались и направились к выходу.

– Гошенька, очнись. Что с тобой? – вернул меня к реальности Арсений. Мы стали брататься и напились до бесчувствия, а утром, мучимый жаждой, я разжал кулак, из которого так и не выпустил записку Неёле, где сообщалось, что она будет меня ждать.

В шесть вечера я приехал к ней в отель, и все повторилось, как два года назад. И вновь после безудержной страсти, приведя себя в порядок, она отстранилась от меня, как от незнакомца, прохладным вопросом:

– Ты стал ездить за границу?

Однако мой рассказ о нашем бизнесе и первых успехах почти не слушала, глядя в окно. Я не мог от нее оторваться, точно смертельно больной – от реанимационной системы, а она спокойно оделась, убрала волосы в прическу и произнесла:

– Тебе пора.

– Когда мы встретимся? – спросил я.

– Не знаю, – был ответ.

– Неёле, я люблю тебя и не могу жить как раньше, – заглянул я ей в глаза и услышал:

– Я тоже тебя люблю.

Она вообще была немногословной.

Чтобы соединиться, нам требовалось совершить качественный скачок. Но подчас жизнь безмолвно открывает некие глубины даже тому, кто всегда отсиживался в своей нерешительности. И беспечный мотылек, впорхнувший в окно, становится точкой бифуркации, кардинально преобразующей рисунок твоей судьбы. Тогда мгновенно осознаешь нечто необъяснимое, мощный импульс влечет тебя к какой-то цельности и, оглянувшись назад, в одночасье меняешь спокойное, комфортное существование на тоску, разрывающую сердце, на холодные вечера возле пустынного озера, на слезы от созерцания огня в камине. И хотя детство и юность покинули тебя давно, вернувшись в мечтах, они способны наполнить душу ожиданием счастья…

***13

Я не захватил начало дискуссии, а Василий уже вошел в раж, что-то доказывая Петрову, своему старинному оппоненту. Тот покашливал фальцетом, недовольно щурился и по привычке разминал костяшки пальцев, готовясь к словесной баталии, точно ему предстояло драться на кулаках. Спор этих драчунов как всегда касался метафорической этимологии философских понятий. Именно поэтому Цитов прислушивался к их дискуссии, хотя в другом углу «втирал» симпатичной Леночке тонкости работы своей «творческой лаборатории».

Петька обожал Уитмена, Одена и Рильке, пытался переводить некоторые их вещи и сам писал неплохие стихи, да и многие из моих журналистов занимались литературным творчеством, так что мы подумывали выпустить поэтический сборник. Я даже поручил Цитову подбирать материал в надежде найти средства для приличного издания. Петька взялся за дело с энтузиазмом, правда, ему приходилось трудновато, ибо требовалось выбрать авторов с высоким уровнем, к числу которых он скромно причислял в первую очередь себя. Хотя надо отдать ему должное: он всегда сомневался в своей объективности, поскольку был способен влюбиться в стих какой-нибудь симпатичной девушки по причине ее красивых глаз. Цитов свято верил в силу сублимации и следовал примеру великого Бальзака, считая, что перлы создаются только при отрешении от радостей плоти, а точнее – от секса. Как аргумент он приводил анекдотец, в котором Оноре страшно огорчился, когда эротический сон заставил его испытать поллюцию, и утром воскликнул: «Пропал очередной шедевр!» Над Петькой потешались, ядовито справляясь, посетила ли его ночью поллюция, и не верили этому анекдоту, но Цитов утверждал, что нашел его у возлюбленного им Мераба и в доказательство предъявлял текст лекций по Прусту, описывающий данный факт. Народ поражался и ужасался тому, что Петька вдобавок к Мамардашвили еще и Пруста перечитывает самозабвенно. А он как неисправимый романтик трепетал от маломальского предлога поведать миру свои чаяния и тайные мысли:

– Я всегда ценил только чистые образы, свободные от какой-либо репрезентации. Но они такая редкость в литературе. Остается мечтать о встрече с чудом. Однако наткнешься на какой-нибудь «неудобный», сбивчивый, непритязательный текст и все же читаешь, поддаваясь животному магнетизму определенных словесных конструкций, с большой долей вероятности принадлежащих невротику, стремящемуся излиться в писательстве. Вот где пружина и богатейший материал для психотерапевта, но и для тонко чувствующего собрата-невротика, находящегося в таком же поиске. А главное, открываешь, что не один живешь в иллюзорном мире, и утешаешься этим…

Василий относил себя к приверженцам фалло-лого-центризма, причем, тонко отграничивающим мышление структурное от структурального. Он часто ранил резкими доводами поэтичного Цитова, не умевшего облекать свои смутные наития, прозрения и порывы жесткими аргументами, в самое сердце, поскольку Петька не сомневался в иррациональной сущности языка и порой даже собственных писаний побаивался. Коронкой его была цитата: «так мало-помалу книга и прикончит меня…". Цитов превозносил любые трансгрессии, предполагающие выход за пределы традиционно понимаемой рассудочности, и частенько отирался среди маргинально настроенных художников, актеров и литераторов новой волны, игнорировать которых считалось в модных тусовках неприличным. Впрочем, там редко находились близкие ему по духу собеседники, и только в нашей компании он чувствовал себя по-домашнему.

Между тем Каримов, имевший кредо клубного теоретика, уже осуществлял семантический разбор чьего-то творения и «препарировал литературную ткань».

– Ну что ж, хорошая организация текста. Я бы сказал по постмодернистскому принципу – с аллюзиями и пересечением ассоциативных рядов, но с несколько, на мой взгляд, явной цитацией.

А за его спиной вилась цепь беспредметных и бесконечных разговоров:

– …разве секрет, что многие занимаются «художественным вырезанием и склеиванием», после чего остается прописать кое-какие связки-сопряжения и – сдавай текст в печать. Нынешнее поколение, привычное «лепить» рефераты, проделывает данное с помощью компьютера – без сучка и задоринки. Это ты разбиваешь голову в поиске оригинальных сюжетных переплетений, наиболее точных мыслительных эквивалентов и транспонирования их в данный контекст. Пытаешься заставить текст вибрировать и резонировать, а это никому сейчас не интересно. Сюжет и диалог сделались едва ли не анахронизмами…

– …все дело в форме, которая часто извращается, когда ты на гребне чувства стремишься развернуть нечто, не поддающееся рефлексии. Вроде бы выражаешься ясно, но словесная конструкция, как кривое зеркало, меняет предполагаемое содержание до неузнаваемости.

– «Едва лишь мысль взлетает, из твари становлюсь я божеством…". Пусть выбранная мною форма невнятна, смутна, загадочна, я хочу преследовать богиню «в лесах» и «меж вод», а не подстраиваться, дабы быть понятным для всех без разбору. Меня интересуют интеллектуалы, способные ухватывать тонкие реминисценции, – боюсь крика беотийцев.

Слушая жужжание словесного веретена, я наслаждался его сонорным перфомансом, ибо всегда очаровывался фоновым шумом реальности с витиевато свиваемыми лентами действий: покашливаниями, шорохом дыхания, шелестом одежды, скрипом поверхностей. Сейчас они вплетались в негромкую музыку, органично скреплявшую данный звуковой поток, в котором я плыл, как в тумане, посасывая свой коктейль и прикидывая, чем сейчас занимается Дана. Дискуссии без нее протекали вяло и блекло. Так полагал не я один, и мне определенно не хватало моей спорщицы. В отсутствие нее не хотелось вступать даже в занятные обсуждения притом, что мне нравилось демонстрировать свои познания и эрудицию. Правда, именно Дана язвительно замечала:

– Не могу отрицать, как личность ты чрезвычайно многогранен – зануда, эгоист и деспот одновременно. Уж молчу о других твоих достоинствах.

Публичное выяснение истины, как и доказательство собственной правоты состязательны в своей основе и предполагают самопрезентацию на уровне артистизма, а тот без Даны не желал во мне активизироваться, поэтому, прикинувшись усталым, я слушал Петьку, красноречия которого не оценила симпатичная Леночка. С горя он нагружался спиртным. Ему действительно не везло, и хотя не полюбить Цитова невозможно, девушки по отношению к нему оставались слепы. Я в отличие от своего друга был пресыщен ими и если вылавливал взглядом какую-нибудь стройную особу среди публики «Призмы», это вылезала привычка, проходившая легкой рябью по поверхности. Ни доминировать, ни самоутверждаться в данной сфере мне было уже не интересно. Я мог пригласить и даже прижать в танце ту или иную флиртующую штучку, прельстившись ее эротичностью, однако ни одна из них не ускоряла ток моей крови, как Дана. И ведь сколько раз я тщетно пытался понять для себя, ухватить ее неуловимые приемы, чтобы выработать противоядие. Наверняка она применяла их безотчетно, ибо явно мучилась своей неосознанной игрой.

Последнее время я стал как-то особенно ленив по отношению к женщинам. То ли все они разом лишились привлекательности, то ли я с возрастом утомился от них. А ведь двадцать восемь лет – самый расцвет для мужчины: когда сексуальные подростковые волнения ушли в далекое прошлое, сменившись зрелым мужским интересом к процессу общения с противоположным полом. Но я ловлю себя на том, что как в детстве обостренно замечаю детали. Это может быть чем угодно: шелестом бумаги, резким скрипом остановившегося автомобиля за окном, запахом кофе. Они звучат тонкими струнами и трепещут полутонами, а самые ценные песчинки этого калейдоскопа падают на дно сознания для возрождения в необычном качестве. И неприметные их сцепления с сегодняшними мыслями разворачиваются веером в каскад ощущений: эфемерные и летучие, они заставляют меня физически испытывать некое осязательное напряжение, точно я иду средь колючих кустов, и пройти возможно, только уворачиваясь и лавируя. Зато мгновенно попадаешь в пространство, где жизнь течет в ином измерении, со своими ценностями и перспективами, открывающимися телескопически внутреннему взору. Однако все определяется лишь телесностью, как бы ни застилась она в уме бесплотными образами, ибо и они произведены ею: нет ни мысли, ни эмоции без этой материи, порождающей мышление, предшествующей более высоким его сферам.

Сколько раз, пытаясь уловить истоки впечатлений, попадал я с широкой и ясной дороги размышлений на узкую, смутно различимую тропинку, ведущую в затененные гроты, к самому чувствилищу моей души. Воображение облекало любые неясные дрожания во все удлиняющуюся стройную ассоциативную цепочку, чтобы из точки, из маленькой родинки, бугорка, впадинки или складки живой плоти достроить целый мир обозреваемого существа.

Ты напряженно выискиваешь знаки красоты и: о, чудо! Соединившись и многократно отразившись в сотнях зеркал сознания, они вдруг набирают силу непреодолимой гравитации, делая любое сопротивление бесполезным.

Как волновал меня каждый приход Даны в редакцию. Мои сотрудники угощали ее кофе, и как же она была в этот миг поглощена удовольствием, не связанным со мной! Именно поэтому, пытаясь заставить ее забыть о кофе и замереть в наивном вопрошающем удивлении, я отбрасывал наши с ней договоренности о строжайшей конспирации и мгновенно проникал через ее зрачки вглубь затягивающего космоса, маленькой вселенной, сжатой туманности.

В глазах Даны при этом неизменно проскальзывало нечто детское, что никак не вязалось со страстной убедительностью ее речей, их строгой и четкой аргументацией, временами чересчур академичной и не допускавшей маленьких обманных уловок. Она легко уличала меня в подтасовывании понятий и использовании софизмов, но ведь в спорах столько азарта и требуется победа, убеждение любым путем. Так что я умышленно замалчивал некоторые свои слабые аргументы, выстраивая выгодные для себя с патетикой в конце фразы, чтобы, если не разрушить, то приглушить и задвинуть в тень доказательства оппонентов. С Даной подобные игры не проходили, – она не попадалась в психологические ловушки, и, в отличие от других, не собиралась терпеть моих маневров из нежелания поссориться со мной как с начальником или в стремлении не обидеть. Дана набрасывалась на меня в споре отчаянно и частенько заставляла яростно защищаться, не один день потом рыться в различных справочниках, чтобы в последующем не потерпеть аналогичного фиаско, реабилитироваться и не выглядеть в глазах членов нашего кружка голословным и напыщенным от осознания собственного дутого превосходства. С ней приходилось считаться, дабы не чувствовать себя побитым псом с поджатым хвостом, что, конечно, крайне злило, но очень скоро начало мне нравиться, ибо явно способствовало моему разностороннему росту, а для данного процесса важен стимул.

Когда я приезжал к ней, казалось, окна домов напротив смотрят изучающе, точно любопытные женщины. Я не жаловал ее тесную квартирку, с которой приходилось мириться, ведь Дана, если задерживалась допоздна на работе, не приезжала ко мне сама. Окна неизменно привлекали меня тайной чужих жизней. С детства, глядя на многие из них, я фантазировал и с упоением впитывал особые ощущения этих фантазий. В них мозаично складывались осколки воспоминаний из различных периодов: какие-нибудь шторы цвета листьев травы или пахистахисы на подоконнике с ярко-желтыми колосьями-мотыльками, напоминающими восхитительные орхидеи. Окна мерцали, подобно фантастическим глазам непорочных чудовищ из сказок моего детства, готовые проливать слезы со своих прозрачных поверхностей. За ними светились огоньки уюта, манящие домашним теплом: клетчатыми скатертями, пушистыми котами в креслах и корзинами с мягкими разноцветными клубками шерсти…