Текст книги "Анамнезис-1. Роман"

***10

Тогда ни в среду, ни в четверг, ни в пятницу Сергей не появился и не позвонил. Думая о себе в третьем лице и пребывая в каком-то полусне, я рассуждала, что глупо ждать продолжения, а, вспоминая внешность своего мучителя, никак не могла свести его черты в единый образ. На передний план вылезали отдельные детали, – помнились мне, к примеру, разных оттенков щетинки на его щеках, пробившиеся к вечеру. Мысли мои жили в двух плоскостях. Раньше я обычно прикидывала, подходит мне парень или нет: смогу ли я принять его манеру есть, садиться, говорить. И также пыталась рассмотреть теперешнюю ситуацию, но неуклонно сползала на зеркальную плоскость, отражавшую глаза и губы из иной реальности, где растворялись доводы рассудка. Сергей относился к типу мужчин, который при здравом рассуждении мне никогда не нравился, – я не выносила в людях высокомерия; хотя именно надменность придавала его облику удивительную утонченность.

Силы покинули меня, настолько изнуряло желание раствориться в водных просторах. По утрам мне не хватало воздуха, точно рыбе выброшенной на берег. В тягучем дне ходила я как тень, почти не воспринимая внешнего мира. Мысль сконцентрировалась в одной точке, сделав все вокруг второстепенным по сравнению с миром моих страданий. Глубины окружающего больше не существовало, – его поглотил некий плоский экран, чтобы стеклянно отражать замедленное движение ирреальных предметов. Сознание сосредоточилось на Сергее, я не ощущала ни холода, ни тепла, ни запахов, ни боли от укола иглой. Меня преследовала виртуальная надменная улыбка, к которой я жаждала припасть в поцелуе, чтобы за ее чертой проникнуть в таинственный манящий мир.

Директор фирмы, вызвав меня, с тревогой в голосе спросил:

– Лена, ты как себя чувствуешь? Не отвечаешь на мои вопросы и смотришь куда-то, точно не слышишь. Кстати, ходишь непричесанная.

Я разрыдалась, вынудив Евгения Ивановича подскочить ко мне с утешениями. Он хорошо знал моих родителей, и стоило ожидать, что им незамедлительно сообщат о моем состоянии, поэтому, с целью упредить Евгения Ивановича, я отправилась к ним сама.

Мама, увидев меня, только всплеснула руками:

– На тебе лица нет! Не доведут до добра ночные тусовки. Ты хоть питаешься нормально? И перестань пить пиво. Это вульгарно, от женщины ни при каких условиях не может пахнуть пойлом и рыбой, лучше пригубить мартини или коньяк! И уделяй волосам больше внимания. Все что угодно, но прическа и обувь должны быть безупречными.

– Да-да, помню, плюс обязательный маникюр, здоровые зубы и не материться.

– Господи, неужели ты позволяешь себе материться? – ужаснулась мама, а я тоскливо на нее взглянула и подумала:– «Да, мама, а еще я переспала с мужчиной, которого видела первый раз в жизни».

Я твердо решила взять себя в руки, и все же, проезжая мимо спорткомплекса, не выдержала, вышла из троллейбуса, и ноги сами принесли меня туда, где я впервые встретила Сергея. В тайной надежде смотрела я по сторонам, пытаясь ухватить некое свежее веяние, нечто, напоминавшее волну. Но со всех сторон ко мне подступал город, и его звуки врывались в сознание равнодушным будничным фоном. Откуда-то, как из другого мира, со мной здоровались люди, кто-то делал вид, что рад встрече, слышались голоса знакомых ребят, шедших на тренировку:

– Элен, кого ждешь? Может, и мы сгодимся?

Как привязанная стояла я на холодном ветру, и тут к ступенькам подъехал «сааб». Сумасшедшее сердцебиение лишило меня способности управлять своим телом, но Сергей вышел сам – стремительный и элегантный – схватил меня за руку и затолкал в салон на заднее сиденье, точно я была каким-то податливым куском теста.

Его поцелуи покрывали мое лицо, а я пыталась высвободиться из собственной аморфной оболочки, выкруглиться и оформиться в нечто идентичное себе самой.

– Ты бросил меня… Я чуть не умерла… Как ты мог?!

Вцепившись в него, я едва сдерживалась, чтобы не кусаться. Он наблюдал мою борьбу с напряженной нежностью и проговаривал слова четко, медленней обычного. Так объясняются с иностранцами, плохо знающими язык, – вероятно, выглядела я не вполне нормальной, а ему настоятельно требовалось донести до меня смысл произносимых фраз.

– Пришлось экстренно уехать по очень важному делу, – решался вопрос расширения моего бизнеса. Думал – позвоню, но ты забыла отдать мне листок, где написала свои телефоны. Пытался связаться с тренером – и оказалось, что не знаю ни твоей фамилии, ни имени, которым называют тебя твои друзья!

В каждом звуке его голоса я выискивала коварство, а он, войдя в квартиру, в нетерпении откинул в сторону пальто и, удерживая меня, зашептал:

– Бросай все, я больше не в силах ждать.

Так вот чего он хочет: воспользоваться мной! И, страстно желая отомстить своему обидчику за перенесенные мучения, я боролась с собственным нарастающим вожделением, трепеща от каждого касания его горячих губ.

Отчетливо, правда, как бы со стороны, слышала я свои животные стоны, иронично и трезво оценивая собственное состояние, и все же была не способна управлять собой. Кто-то незримый заставлял мое тело попеременно напрягаться и расслабляться, в награду за эту работу окатывая меня волнами наслаждения. Но в безудержном биенье я сразу потеряла силы, будто неслась в гору – в беспамятстве, походившем на мучительный сон: когда бежишь и не можешь догнать, кричишь и не слышишь себя.

Но стоило мне открыть глаза, я тотчас ощутила опасность:

– Ты опять уедешь и бросишь меня?

Вновь ожили предположения: почему он пропал без объяснений. Сергей затих, выжатый как лимон, я же ощущала нарастающее возбуждение, которое безжалостно закручивало мои мысли в слепую ревность к сотням красавиц, способным на улицах, в офисах, троллейбусах и «мерседесах» его соблазнить. Я не могла с ними сравниться, я им в подметки не годилась.

Кровь, остро пульсируя в моем теле, приносила боль сердцу и заставляла его сжиматься в мучительный комок. Мне сдавливало грудь: разум не желал мириться с несправедливостью и обреченностью на судьбу несчастного существа, вымаливающего любви, точно милостыни, как нищий – куска хлеба. Ведь моя личность развивалась вовсе не для этого: я ждала от Встречи восторгов, удовлетворения амбиций своего интеллекта и признания его сверкающих граней, а, оказалось, страстно желаю того, чтобы тело мое обожали, и жажду плотского соединения, без которого уже не представляю своей жизни.

– Я никуда теперь не денусь, – между тем пытался успокоить меня мой страстный любовник, – давай, в конце концов, познакомимся. Должен же я хоть что-нибудь знать о своей женщине.

– Но ты не уйдешь, не оставишь меня?

– Что за глупости? Не собираюсь и тебе не позволю. Я едва вынес нашу разлуку, думал: убью кого-нибудь.

– А сам хладнокровно занимался делами, когда я умирала здесь!

Никогда бы не подумала, что способна так визжать, но цель была достигнута, – Сергей зажал меня, перекрывая мне дыхание поцелуями и неумолимо отключая способность моего сознания нормально функционировать. Это не походило на секс, да и не было им, являясь, по сути, слиянием и превращением в единое существо, которое наконец-то обретало потерянные части, находившие свое место на нашем общем теле. Оно пульсировало чувственными волнами и страшно сопротивлялось любой попытке разделения надвое.

Мы упорно боролись с чем-то, желавшим убить новорожденное двуполое создание, бьющееся как сердце; и на самом пределе дыхания внезапно происходил микровзрыв, уносящий мою жизнь, перекачивая ее в моего возлюбленного и включая в его кровоток. У нас не хватало сил для разъединения, мы проваливались в темноту, но это небытие каждый раз оказывалось иллюзорным: вновь и вновь еле журчащий ручеек набирал силу и вливал в наши тела энергию.

Трудно было уловить последовательность в происходящем: виток за витком все кружилось, возвращаясь к началу, и горячие губы вновь касались меня. Страстно хотелось узнать мысли их владельца, этого непостижимого существа, ведь себя я ощущала лишь инструментом его переживаний: он проник мне в душу и, овладев моими памятью и волей, теперь направлял их по собственному усмотрению, точно вычислил мой алгоритм и перестроил его под себя. Мои желания сделались пропорциональными приближению или удалению Сергея, и сопротивление на данном этапе казалось совершенно бесполезным: я попала в сферу, где все подчинялось определенным законам, связывающим нас в единое целое.

Разговоры наши звучали бессвязно, но мы странным образом легко понимали друг друга. Я стремилась, торопясь и сбиваясь, рассказать ему чуть ли не всю свою жизнь, выхватывая из памяти отрывочные яркие моменты. Они могли показаться стороннему слушателю нелепыми вне контекста, однако Сергей лишь изредка переспрашивал, вернее, уточнял детали и согласно кивал, приняв куда-то внутрь себя очередную мою частицу. Я ощущала, что переливаю свои мысли в его голову, где они очищаются от мусора, каким, безусловно, изобиловали, – он цепко вытаскивал самое ядро каждой из них, легко отшелушивая от бесполезностей.

И, поведав своему новому хранителю очередное сокровенное наблюдение или размышление, я успокаивалась, будто уложила драгоценности в сейф на мягкие бархатные ложа, откуда их уж никто не похитит, ведь всегда боялась забыть что-либо из этих залежей, накопившихся в памяти бессистемно, но дорогих сердцу каждой крупицей. И мой всё понимающий возлюбленный убеждал: ничто из доверенного не пропадет, а даже приумножится. Он наслаждался, развивая недодуманные мной мысли и зачатки идей, как бы соединяя отдельные бриллианты в бесценное ожерелье, и называл меня умным глупышом, ибо нередко я переворачивала истину с ног на голову и путалась в трех соснах логики, но признавал оригинальность моих подходов ко многим понятиям.

– У тебя свежий и непредвзятый взгляд на вещи, – не раз говорил мой строгий судья, правда, не объяснял – хорошо это или плохо.

В свой круг Сергей ввел меня не сразу, зато, когда познакомил с друзьями и, особенно с Никитой, чьим мнением весьма дорожил, я ощутила, что попала в мир, о котором давно мечтала. Здесь интересовались искусством, литературой и культурой как явлением, и главное, обсуждали все горячо и умно. С восторгом впитывала я новые веяния, спорила и отстаивала свою точку зрения перед искренне заинтересованными собеседниками. Новые лица кружили калейдоскопом, вызывая в моей душе всплески волнений, опрокидывая меня и подбрасывая, точно воздушный шар. Но Сергей, естественно и органично сливаясь с этим разноголосьем, натягивал прочную нить, связующую нас, и я не боялась оторваться от земли, ощущая его поддержку. Напротив, с голодной радостью вклинивалась то в один, то в другой разговор. Сергей тактично приостанавливал меня, пытаясь удерживать в рамках реальности, однако явно наслаждался моим энтузиазмом. А послушать здесь было кого, и было с кем поспорить: я окунулась в атмосферу, где наконец-то смогла сравнить свои воззрения с мыслями профессионалов.

Сергей с удовлетворением принимал мою горячность и не переставал удивляться моей начитанности. Не пропали даром уроки дяди Севы, убеждавшего меня возвращаться к пройденному, развивать себя от ступени к ступени, чтобы с каждым разом подниматься на уровень выше. С какой радостью я обнаружила целый пласт людей, интересующихся тем, что было мне близко. Правда, на первой же вечеринке присутствовало несколько хорошеньких и две очень красивых женщины, но Сережа быстро успокоил мою ревность. А рядом, в плотном человеческом кольце складывались и рушились, завязывались и развязывались сцепления. Взгляды вспыхивали и гасли, лаская друг друга и уничтожая. Явственно слышала я на фоне ровного гула голосов, смеха и шуток звуки тайной жизни, ее молчание, вздохи и шорохи.

Никогда не встречалось мне сразу столько интересных личностей и каждого из собеседников не терпелось послушать и рассмотреть. Охваченная эйфорией, я не могла успокоиться, ведь даже не предполагала оказаться в сообществе, где ценится высокий стиль. И все мои фантазии на тему абстрактных участников незримого дискурса вдруг стали обретать очертания живых людей. Но в этой компании присутствовала одна девушка, отделенная от других неким экраном. Сама я чересчур прямолинейна и открыта, за что крестный ругал меня немилосердно, упорно обучая разным степеням защиты. А на Дану мне хотелось походить. В ней все привлекало: облик, движения, голос, манеры, но особо – замечания, изумлявшие меня неожиданным ракурсом и глубиной взгляда на вещи. Всегда крайне странно слышать зрелые суждения из уст красивых девочек. Хотя Дану нельзя было причислить к ним напрямую – с ее притягательной, но несколько необычной внешностью, рождавшей у меня восторг, равно как и неожиданно непристойные мысли: я отчетливо представляла интимные изгибы ее тела и тут же непроизвольно изгибалась сама. Удивительно, как это Никита с его отменным вкусом не очаровался ею. Он сдержанно прислушивался, однако усиленно избегал споров с ее участием. Хотелось выведать все у Сергея, но своим любопытством к данному вопросу я боялась выдать чувственный импульс, полученный мной от Даны. Оставалось лишь отметить изысканность своей новой знакомой, с чем он не мог не согласиться.

Ночью в моем сне Дана позвала меня, и мы скользили куда-то по траве среди ночных отблесков. Ресницы ее взлетали точно бархатнокрылые мотыльки и касались моего лица. На душе было радостно, – Дана смеялась, увлекая меня по тропинке, струящейся сквозь обильно цветущих кустов. Я боялась уколоться о шипы, обнаруживая их тут и там, а изящная гибкая фигурка уже мелькала в темноте ночи и манила за собой. Она светящимся лучом возникала и гасла впереди, вынуждая меня больно царапаться, спотыкаться, плакать и просить пощады – подожди, Дана, Дана!..

***11

Где найти силы, чтобы назло Никите уехать из Москвы навсегда? Покинуть этот гудящий людской рой и шумные проспекты, похожие на грохочущие селевые лавины. Хотя даже тишина Ботанического сада не удержала бы меня, имей я волю распоряжаться собой в полной мере. Но, как ни беги с многолюдных улиц, как ни прячься в переулках, скверах и дворах – все метания в поисках укрытия напрасны: город цепко держит тебя в человеческом кольце, и в самом центре его – Никита.

Сердце сжимала тоска, хотелось брести по великолепным вечерним аллеям в безликой толпе, только чтобы никто не посчитал своим долгом предложить себя в провожатые. Не ходить бы домой, ведь по всем подсчетам сегодня Никита обязательно явится, – откроет дверь ключом, который я сама дала ему, и все опять покатится по единому для нас сценарию. Никакие предваряющие ссоры никогда не принимались им в расчет, – перемолов в своих жерновах мою ярость, он превращал ее в пыль, и, отряхнувшись, вновь представал передо мной – элегантный, лощеный и полностью освобожденный от бремени уничтожающих эпитетов, полученных от меня накануне. Мое искреннее презрение к себе и к этому ужасающему эгоисту – самовлюбленному, прагматичному и совершенно дубовому в плане чувств, – не имело значения: я не могла сопротивляться. До сих пор не понимаю, почему его холодно-равнодушное лицо, его невероятное занудство и чистоплюйство не научили меня стойкости. Почему всякий раз я не в силах оттолкнуть своего противника, хотя страстно желаю этого? Воспитание диктует быть гордой и неприступной, но Кит всякий раз вваливается ко мне без предупреждения и словно включает безудержный бег карусели, затягивая все мое существо в вихрь ощущений.

Несоответствия облика и внутренней сущности Никиты воздействовали на меня магическим образом: в изумлении я до последнего мига перед его прикосновеньем не могла поверить, что этот внешне изысканный интеллигент вот сейчас, сию минуту, превратится в насильника, жаждущего плоти. Он беззвучно открывал входную дверь, молча взглядывал, – все ли готово к его приходу, и никогда ничто не нарушило его корыстных планов. Мгновенно оценив обстановку, он как бы переступал некую грань, – все в нем неуловимо изменялось, трансформируя его в существо, изощренное в науке обольщения. Когда ему случалось появиться поздно, он беззвучно проскальзывал ко мне в постель как змей-искуситель, и, оглушенная нарастающим возбуждением, я знала – сопротивляться бесполезно. Меня тянула к нему непреодолимая сила, точно кролика в пасть удава: его близость гипнотизировала, я жаждала слиться с ним дыханием и ради утоления этой жажды была готова на все.

Никаких разговоров при встрече у нас никогда не получалось. Он приходил, когда желал близости, и мое ожесточенное противодействие только сильней разжигало его. Вот и сейчас, вылавливая мои губы, он спрашивает:

– Ты ждала меня?

– Вот еще! – отвечаю я.

– Ждала… – прячет он самодовольную улыбку, потому что знает: конечно, ждала и всегда жду. Надо бы выгнать наглеца, но, имея взамен ключ от его дома, я прихожу к нему даже чаще, чем он ко мне – в тесную квартирку. И тогда мы также почти не говорим, – не могу же я открыто сказать, зачем пришла: невозможно стыдно произнести это, но он и так знает. Как-то получается, что каждый из нас приходит в тот самый момент, когда оба мы хотим близости; это сразу ясно, хотя почему – непонятно. То ли взгляд меняется, то ли дыхание, а вернее – окружающее пространство.

Аристократичный «форд» Никиты имел под стать своему владельцу до тошноты респектабельный вид. Но однажды в густых кустах сирени он явился свидетелем того, какое животное на самом деле его хозяин. Впрочем, следует быть честной, – я не сопротивлялась совращению с должным усердием, и вместе со мной «форд» потерял статус приличного «господина», превратившись в «гнездо разврата», ибо предоставил свое заднее сиденье для низменных страстей.

И как только ни боролась я с собой, как ни пыталась изменить ситуацию. Почему другие люди спокойно ходят, дышат, говорят, занимаются делами, а я все время мысленно сверяю свои движения с образом, способным понравиться Никите, хотя и злюсь собственной глупости – себя не переделать. Вот он никогда не приноравливается и, даже выслушивая нелицеприятности, почти наслаждается ими как спектаклем или музыкой, ждет неожиданных пассажей, ловит каждое мое слово; и я готовлю представление в угоду его извращенному вкусу.

Все, что накапливалось долго и упорно, в учении и муках роста – мои достижения и предметы гордости, – точно подготавливалось для Никиты. А наша близость… истязающие и сладостные ощущения того, как он входит в меня сильными толчками, покоряя мое тело и принося мне мучительные удовольствия. Но взамен я овладеваю его миром: встречами, местами, где он бывал или будет; мыслями, которые подумает; вот что мне важно – влиться в его жизнь, стать ее необходимой составляющей. Чем бы я ни занималась, что-то упорно возвращает меня к этим впечатлениям и заставляет внутренне дрожать струной в унисон с камертоном, коим и является он. Окружающее существует в контексте с ним, не иначе. И ведь я прекрасно могу обходиться без секса – не он главный в этом; здесь сидит моя зависимость от нашего единения. Секс лишь одно из его проявлений; и требуется глубже вглядеться, чтобы понять, какие детали решающие, и что является центробежным ядром, соединяющим нас подобно гравитации, но тотчас отталкивающим друг от друга.

В сексе обоюдная наша жажда утолялась чем-то эпизодическим и скоротечным, тогда как мы стремились к некоему страстно желанному состоянию, которое, наступив, тем не менее, не приносило предвкушаемого блаженства, напротив, оставляло в ожидании чего-то неосязаемого. И чем острее были получаемые телесные удовольствия, тем большего слияния нам хотелось, что против физиологии и в принципе недостижимо. Правда, ненадолго какие-то силы существовать дальше у меня все-таки появлялись.

В мире все дано, но ничто не объяснено. Если я разумна, что движет мною? Mens, animus или ratio? Что там Декарт еще предлагал? Разум в моем представлении это трезвость мышления, но он и привязывает мою душу к Никите, влечет ее, являясь направляющим инстинктом, природой, хотя идет шаг за шагом по путям своих логических построений, пристально разглядывая части. И подобно чувству реагирует на целостность, включая в себя и доводы здравого смысла, порой отодвинутые в сторону, но принятые к сведению; и впечатления, фактурно меняющие оттенки мыслей; и влияние уходящих вглубь корней врожденного знания. Именно он осуществляет рефлексию чувства, правда, моя способность собственно думать, отрешившись от неосознанных планов получать физиологическое наслаждение, слабеет при усилении смутной тревоги в отсутствие Никиты. Я действительно несвободна, одержимая собственническими чувствами и пресыщенная горечью неудовлетворенных амбиций. Возвышенность и романтизм растаяли, оставив грустные воспоминания о детских иллюзиях. Все дороги сошлись в одной точке, где я стою, как в начале мира, в преддверии болезненно трудного, мучительного шага и пока не решаюсь его сделать, ожидая какого-то знака.

Моя власть над прошлым и настоящим слишком ненадежна, и обладание собственным временем всякий раз оказывается отсроченным до момента, когда я пойму себя. А тот все не наступает, ибо каждый новый миг нуждается в развертывании, чтобы стать понятым, и нельзя остановиться, отдышаться, вдуматься, – все и всегда осуществляется на бегу, в процессе, дробящем внимание тысячами микроскопических событий, ощущений и смутных неоформленных мыслей. Моя сознательная, разумная жизнь смешивается с какой-то силой, препятствующей ее завершенности и придающей ей вид эскиза: проживаемое и даже очевидное вместе с тем всегда совершенно неясно, – его контуры расплывчаты и подвижны, поскольку я не составляю единства с самой собой. Меня шатает от ума к глупости, и в стремлении к некоему равновесию я скрепляю немым договором свои половины, чтобы во вновь созданной сдвоенной среде великодушно предоставить место Никите. Но это снова мой корыстный умысел, и лицемерие – думать, что я радею о благе своего противника, ибо неустанно пытаюсь обволакивать его мир. И конечно, он ощущает угрозу быть захваченным целиком, без остатка, но напрасно боится: моя свобода перетекает в него, становясь его полной собственностью, и я не в силах прекратить процесс перекачки.

Удивительное дело: желая иметь этого несносного зануду при себе, я ненавидела его самодовольство и даже презирала его ограниченность, вернее, отсутствие тонкости во многом, хотя смутно подозревала в нем недоступные мне глубины, за что и злилась на себя. Никиту считали сильным собеседником и въедливым спорщиком, эрудированным донельзя, – разумеется, так и было, – но лишь одна я знала, что скрывается за этим фасадом. Однако когда он вламывался в мое пространство, сбросив маску интеллигента и становясь собой истинным – похотливо дышащим мужиком, сдирающим с меня одежду, – я словно сходила с ума. Во всяком случае, заставить себя оттолкнуть его мне ни разу не удалось. Впрочем, к чему лукавить, я ждала насилия Никиты и, играя роль невинной жертвы, страстно отдавалась своему неотразимому обольстителю.

Каким образом он умел доставлять мне неизъяснимые и всякий раз по-новому острые наслаждения, ума не приложу. Мы практически не разговаривали в такие минуты, но видно природная хитрость принуждала его быть со мной чрезвычайно нежным, что и оказывалось той самой ловушкой, из которой я никак не могла вырваться. Проявляя настойчивость и силу, он между тем ни разу не причинил мне малейшей боли, напротив, действовал точно и прицельно, словно слушал мои неосознанные порывы. Как было вытерпеть подобное?

А по утрам это изворотливое животное усиленно прикидывалось приличным мэном. Невинные глаза и ласковые речи пытались убедить меня в этом – невзирая на выжженные за ночь равнины, еще вчера покрытые лесом. И кто бы удержался от того, чтобы высказать ему все, чего он достоин! Но Кит имел богатое воображение и изощренно избегал потока колкостей в свой адрес, всегда оставляя последнее слово за собой. Мало того, по своему обыкновению, вслед за очередным скандальным расставанием он присылал мне объемное письмо по инету, где как ни в чем не бывало рассуждал на отвлеченные темы, втягивая меня в дискуссию и провоцируя на развернутый ответ. И надо признать, удовлетворял мой вкус изысканными оборотами речи.

А те рисовали образ совсем иной, нежели представал мне по утрам в виде самодовольного эгоиста, стряхивающего пушинки с лацкана пиджака перед выходом на улицу. В письмах Никита находил нужные обороты и наклонения, старательно избегая откровенных комплиментов, которые решительно не умел делать. И я не могла сердиться на него долго. Тем более что он искусно ублажал мое самолюбие иными путями: доверительными, как бы случайными, откровениями, мечтами-нашептываниями, каплями словесных слез, причудливо изнывающими от тоски глаголами и особо – нежными букетиками хокку. Он дарил мне короткие этюды и зарисовки, литературные акварели и офорты, смиряя мой нрав чудесными яркими лоскутами танка, сочиненными исключительно для меня, а порой разворачивал гобелены образов, как бы объясняя свои поступки сложным плетением их нитей. И ощущалось его чистосердечное раскаянье, ведь, будучи крайне сдержанным и даже скрытным, он ни с кем больше так не переписывался и не откровенничал, в чем я успела убедиться. Но эта искренность выливалась в иносказательной форме: он отдавался воображению самозабвенно и легко, погружаясь в придуманную жизнь и населяя свою планету идеальными существами…