Текст книги "Анамнезис-1. Роман"

– Думаешь, я себе никого не найду?! – крикнула тогда Лара и ушла спать в детскую. А на следующий день заявила, что завела любовника и больше не считает нужным сохранять мне верность. Я покорно согласился: мы с Арсением находились в глухом пике – сидели «на стакане» по поводу солидных прибылей.

Лара мстила яростно, отрываясь не меньше меня. Она вспомнила свои умения одеваться и развлекаться, что и претворяла в жизнь с парой своих приятельниц – жен нуворишей, к которым метнулась в отчаянии. Те тут же закружили ее в своем новоиспеченном «светском» обществе, а я считал себя обязанным оплачивать любые ее расходы и заглушал свою вину угаром новой жизни. Время мое стало делиться между нашими с Арсением сумасшедшими сделками и победными походами в злачные места. Правда, после такого насилия над организмом я с трудом мог вспомнить, что делал, где спал и с кем.

С Ларисой все шло у нас странно: невзирая на ее поклонника и моих случайных пассий, мы то и дело занимались с ней любовью. Однако она упрекала меня в эгоизме и том, что я никогда ее не любил, а мое ответное молчание принимала за согласие с данными словами, поэтому уходила, хлопнув дверью. Почему так происходило? Мы чувствовали с ней родство, но оба понимали, что неосознанные движения – итог чего-то, тлевшего долгие годы, вспыхнувшего теперь и догоравшего в костре.

После развода я неделю беспробудно пил, правда, в обществе Арсения и на Кипре, проводя время очень весело. Лара тоже не предавалась унынию, а уехала отдыхать с Максиком и со своим новым мужем, Федькой Самохиным, с которым мы приятельствовали много лет. Федька был добрый малый и на Лару поглядывал еще с института, чего я, твердолобый эгоист, даже не предполагал. Нам с Арсением он помог заключить выгоднейший контракт на поставки медоборудования в Россию, после чего мы очень «поднялись». Естественно, я собирался содержать сына, но Федька благородно денег не брал, так что я открыл счет в банке с доверенностью на Ларису. Квартиру она оставила мне, – оба мы считали постыдным обсуждать раздел имущества. Лара знала – реши она вернуться, я безропотно приму ее назад. Хотя Федька, охраняя свои на нее права, из кожи вон лез, создавая ей условия для комфортной жизни.

Второй раз Лара приезжала просто так – без поводов. Она привезла витамины, сварила превосходный кофе, и мы снова занимались любовью.

– Лара, возвращайся, – робко заикнулся я, потому что знал: ей хорошо со мной жилось, и считал своим долгом сказать это, но, слава богу, выбор она уже сделала:

– Гоша, я много думала и вот что поняла. Моя любовь никогда не имела никаких прав войти в мир твоих мечтаний. Признайся, тебе было удобно. Феде я нужна по-настоящему, а с тобой все повторится. Мне же требуется семья, и изменяла я тебе лишь в отместку. Мне это чуждо, я – домашнее растение, да и ребенку необходима спокойная атмосфера.

Я успокаивался тем, что у меня не отнимают сына, а уют и тепло для него как никто могла создать лишь Лариса. Она уехала, и я взгрустнул. Мне часто представлялись запахи нашей спальни и детской, звуки на кухне, но это отзывалось всплесками прошлое, ведь все давно изменилось, потому что существовала Неёле.

Жизнь нередко казалась мне театром абсурда, где я играл роль, чуждую истинной своей натуре, – добропорядочного, интеллигентного человечишки, загнавшего своих монстров в подполье. Я выстраивал свой жизненный спектакль упорно, методично – стараясь замкнуть дугу другого своего мира. Ведь понимаем мы что-то, лишь погружаясь в действие, пусть даже актерствуя, и только при условии, что все, нами узнаваемое, не раздроблено в пространстве и времени. Но тут и кроется западня: в процессе приобретения опыта часто теряешь путеводную нить мечты и попадаешь в застойный омут повседневности. Не к ней ли ты стремился, защищаясь от тоски, что властвовала над тобой, сжигая душу раскаленным пеплом?

В своей методичности я хотел считать всякое начавшееся действие должным иметь логичное завершение – какие-то весомые итоги; а целей-то никто не определял. Удивительно, однако именно стремление к покою и вынуждало меня жить в состоянии беспокойства, невнятности и немоготы. Я был не способен противиться потоку реальности и покорялся ей в страхе ненароком вернуть былые страдания, но прошлое никуда не пропадает, и порой, даже измучив нас воспоминаниями, со временем утешает, одаривая душу порабощающим покоем, так что требуется комета для изменения траектории устойчиво движущегося астероида…

***9

В разлуке с Даной меня посещало одно воспоминание – странный переулок, где до этого я никогда не бывал. В тот день дул холодный ветер, срывался дождь. Не они ли толкнули меня свернуть туда? К тому же навалились неприятности: отчет для учредителей не сходился, – мы превысили все оговоренные лимиты; по вине одного из редакторов в бульварную газетенку просочилась информация, способная при неверном истолковании навредить имиджу Журнала; и в довершение – Цитов разбил арендованную редакцией «мазду». Хотелось уйти в сторону, чтобы не наговорить кучу гадостей друзьям и знакомым и этим не дай бог не навредить своей репутации спокойного и уравновешенного человека, к которой я относился очень ревностно. «Форд» остался на платной стоянке перед банком, – вернись я за ним, кого-нибудь бы да встретил, так что решил забрать его утром.

Однако, пройдя между какими-то домами и оказавшись в некоем замкнутом пространстве, я ощутил смутное беспокойство. Казалось, стены, обрамлявшие по периметру то ли двор, то ли спортплощадку, пытались сомкнуться и заточить в своей ловушке попавшего сюда по неосмотрительности пешехода. У одного, явно заброшенного, торгового павильона, расположившегося вдоль запущенного газона, под выцветшим полотняным навесом сидели какие-то оборванцы, хотя при внимательном рассмотрении – не бомжи: лица их не выглядели спитыми, а лишь отрешенными, да и одежда… словно наряды лицедеев. Из-за плеча предводителя этой компании – здоровущего детины с тевтонским подбородком – на меня, нахохлившись от холода, стеклянно уставилась бледная девица с узкими губами. Наркоманы, подумал я неприязненно и поспешил пройти мимо, но вдруг увидел Дану, прикорнувшую на ящике из-под овощей. Несколько в стороне от странной неестественной группы, Дана сидела обособленно, сама по себе, закутавшись по самые глаза от ветра. Я остановился пораженный, обнаружив ее в таком месте.

– Что ты здесь делаешь?!

– Жду.

– Кого?

– Годо.

– Одна?

– Ты вот пришел.

Внимательно посмотрев на нее, я кивнул:

– Ладно, будем ждать вместе.

Взяв тут же валявшийся ящик, я сел рядом и поднял воротник. Взгляд Даны был отрешенно пустым: все подтверждало – она в отчаянии, раз дело дошло до Годо, до театра абсурда. Когда-то мы постоянно с ней играли в подобные игры, пытаясь подловить друг у друга проколы, хотя никто из нас так и не уступил. Вполне понятно, что и оборванцы, и ящики, и декорации странного переулка, и Город, таящийся за домами, но поющий свою песнь ровным гулом, являлись лишь частицами особого мира, куда Дана пришла спрятаться от самой себя. Ей ли не знать, что Годо никогда не приходит, и все-таки во взгляде ее тлело отчаянное ожидание. Меня интересовали подробности, однако по правилам игры никто не должен был задавать вопросов напрямую. Но я заметил у Даны слезы и сначала решил, что вызваны они ветром и дождем, однако, услышав откровенный всхлип, схватил ее и потащил за собой – ловить такси.

– Отстань, – отбивалась она, правда, как-то нехотя, без задора, который мне всегда так нравился в ней. Я назвал водителю адрес, а дома заставил Дану залезть под горячий душ и выпить коньяку. Тогда уж она расплакалась навзрыд и все же наотрез отказалась говорить. Пришлось оставить упрямицу в кабинете: приставать к ней с утешениями небезопасное занятие, а разозлить ее к ночи было бы для меня катастрофой.

Прислушиваясь в ожидании, когда она успокоится, я мучился вопросом – как встретил ее, да еще в столь противоестественном для себя месте, ведь почему-то я пошел туда… По-другому не могло случиться, и эта уверенность, засевшая прочно, удивляла меня: при всех моих стараниях не находилось даже малой щели, – стена оказывалась монолитной. Мысленно вновь и вновь, будто повторяя музыкальную фразу, я проходил этот путь и нырял в незнакомый переулок, шел мимо псевдо-оборванцев и останавливался перед сидящей Даной. И как в музыке время изменяло свойства, теряя однонаправленность, становясь обратимым и приобретая неоднородность: расширение, пульсацию, сжатие – в такт сердечных толчков. Раскручивая назад спираль, точно кадры кинопленки, я останавливался в разных точках и прислушивался к плотной полифонии памяти. Но было совершенно непонятно, что толкнуло меня войти в арку, повернуть и идти меж ящиков, мусорных баков и ларьков. Обычно я из брезгливости избегаю всяческих задворков. Да и как я узнал Дану с первого взгляда? Она сидела в странной позе, совершенно ей не присущей, закутанная по самые глаза: озябшие пальцы придерживали края ворота, – но они принадлежали ей одной и никому больше. В памяти всплывали неестественные лица и особо – девица с узкими губами и полупрозрачной кожей лица. Что-то было в ней: на тонких висках этого существа беззащитно пульсировали жилки.

Вполне согласно моим расчетам Дане потребовалось около часа для успокоения, после чего она пришла, легла рядом под теплый бок и просунула руку мне под мышку. Я давно ждал ее с объятиями и вопросом:

– Расскажешь, что с тобой?

– Сам знаешь, – шепнула она наплаканным голосом.

Мы снова были вместе, и я чувствовал слияние с какой-то щемящей грудь сущностью. Хотелось дарить Дане нежность, во мне не рождалось животного желания, я стремился согреть ее, окутать собой, унести в теплое озеро, где слезы растаяли бы без следа. Я действительно все о ней знал и поцелуями спаивал ее импульсы со своими, делая их нашими общими ощущениями. Мы владеем особым опытом, мы носители его, человек не весь внутри, в собственном теле и мыслях, а многотрудным путем собирает себя по крохам. Мы помним события, никогда не случавшиеся в реальной жизни; мышление, как и память во многом бессознательны, и если поймать тонкую грань зарождения такого воспоминания, возможно, откроется и тайна трансцендентальности нашей души. Но именно в телесном единении мы находим более глубокие планы сознания, через которые непосредственно приобщаемся к опыту другого человека, к самой природе его, минуя обманчивую внешнюю очевидность.

И без объяснений Даны я понимал – случилось нечто, связанное только с нами. А значит, одному мне под силу все исправить своей нежностью, что я и делал, ощущая, как теплое озеро поглощает нас обоих равно, ведь я был лишь его обитателем, к тому же зависимым от Даны, – без нее озеро стало бы обжигающе холодным. Она однажды упомянула о некоей лодочке, похожей на полукапсулу, посреди бескрайней водной глади.

– Мне нельзя уйти, шагнуть за борт от тебя – везде глубина. И капсулу нашу упорно влечет и затягивает в огромную воронку, в турбулентное сужение, дальше, дальше… в какое-то неизведанное пространство, качественно иное, нежели то, в котором мы пребываем. Это-то меня и пугает.

А я томился удивлением и страхом: скольким случайностям удалось соединиться, как повезло душе, нашедшей то, чего она жаждала. Такая встреча – почти несбыточное чудо, и разве можешь ты не восхититься этой вновь рожденной уязвимой вселенной, где все обретает жгучий смысл, и где разум наравне с собственной беспомощностью ощущает свою силу и свободу…

С утра пришлось разбираться с художниками, а потом по очереди с фото-редактором и дизайнером. Я называл подобное нагромождение дел – doppio movimento. Моя секретарша Людочка, которую с легкой руки романтичного Цитова все в редакции называли Люси, уже дважды прикидывала – принести ли мне кофе, и отступала в страхе сделать это некстати. Олег занимался с рекламодателями, а следовало дать прочухаться менеджерам. Но у Ирочки заболел ребенок, и Солушкин лежал с температурой.

Свободных пять минут мне выпало лишь после того, как я утвердил «картинки». Стараясь не нарушать процесс в воспитательных целях, я заглянул в кабинет к другу и тут же отчалил, дабы этот любитель спрятаться в норку не остановил меня кучей вопросов. Я поругивал его за нерешительность, но Малыш по натуре совершенно не публичный человек и теряется на людях, хотя, разумеется, к сегодняшнему дню вполне научился казаться невозмутимым и открывать слабости только близким. Женитьба сделала его уверенней в своих силах, он даже уговорил меня принять Лилю на работу, ибо без нее нервничал. И жена его стала ценным приобретением для Журнала, поскольку выказала многие таланты, в том числе и способности корректора, впрочем, моей корыстной целью являлось, прежде всего, спокойствие Малыша. Я без зазрений совести использовал служебное положение и устраивал своих друзей, невзирая на их недостатки и слабости (а кто без них?), в уверенности, что вытяну дело на необходимый уровень. Главное же – знать, что тебя не предадут и не бросят в трудную минуту. И совесть меня нисколько не мучила, напротив, я считал профессионализм единственным критерием, к примеру, для хирурга, но никак не в нашем суетном деле, где мною ценились исключительно человеческие качества.

Быть шеф-редактором претендующего на солидность журнала весьма хлопотное занятие: начать с посещений модных показов, презентаций, выставок, утомительных кастингов по отбору моделей и организации фотосессий для них, интервью для прессы, участие в артистических тусовках, – и все это лишь вспомогательные, вернее, отвлекающие от основной работы моменты. Как угодил на данную стезю я – образец спокойствия, уравновешенности и рассудительности? Иные находят меня экспрессивным в спорах, но себя я отношу к сословию молчунов, раздумывающих исключительно о смысле существования. Правда, Дана считает меня редкостным занудой, склонным к мелочному «всматриванию» и «вслушиванию» в детали, а потому не способному к восприятию целого, тем более – к постижению абсолюта. Да, но сегодняшний напряженный ритм жизни не очень-то располагает к философской созерцательности в уединении, и какой бы тонкой душой ты ни обладал, общество требует от мужчины реализма, активности и жесткости. Так что, занимаясь делом, вынужденно разбрасываешься на сотни кусков. Приходится применять многие свои качества: хорошие наравне с плохими. К примеру, определенная доля занудства порой очень даже полезна, – въедливость в делах, требовательность к окружающим жизненно необходимы и вполне могут быть признаны проявлениями стойкости, то есть атрибутами мужественности. И Дана несправедлива, – тысячи мелких дневных событий совершенно не влияют на чистоту моего восприятия: неповторимые и уникальные мгновенья я ценю именно как части великого целого.

Будь у меня возможность, удалился бы я от людей и суеты, обложился бы книгами и занялся бы самосовершенствованием, ибо сознаю свой порочный нарциссизм современного человека без угрызений совести, но почти лишен условий для проявления себя собственно мужчиной. Нет ни возможности, ни подходящего места, ни времени, чтобы воспитывать душу в этом направлении. Но даже предположить наличие у тебя подобного беспокойства вряд ли придет кому-нибудь в голову. Остается следовать правилам социума и как публичному человеку быть по-женски придирчивым в выборе одежды, обольщать спонсоров, улыбаться, давая интервью, или шерстить сотрудников за разбазаривание средств, становясь для пользы дела скрягой и занудой. Расслабляться же, предаваясь любимым занятиям, таким, к примеру, как посещение спортзала, занятость позволяла мне все реже, и оставалось мечтать о бассейнах, велопрогулках, лыжах или на худой конец о том, чтобы завалиться на диван с хорошей книгой. Консерватория же с театром превратились в целое событие, в отличие от дней ранней юности, когда я не пропускал мало-мальски интересного спектакля или концерта.

С детства мне нравилось впитывать ощущения реальности и наблюдать их внутренние трансформации, чтобы затем предаваться синтезированным таким странным образом мыслям, уносившим меня в сферы, совершенно отличные от окружающего. И неосознанно я вернулся к данной игре, заполняя пробелы материального существования, ибо свободное время сделалось для меня острым дефицитом, и далеко не только по причине работы в Журнале. Это до встречи с Даной можно было беспечно наслаждаться баскетболом и сауной, или зачитываться перед сном книгой любимого автора. Когда-то, несмотря на напряженные будни, я, по сути, вел достаточно бесцельную жизнь, хотя причислял себя к высоко духовным творческим личностям, правда, собственно творчеством не занимался. Но появление Даны вынудило меня напрягаться во многих сферах и, особенно, в стремлении к самореализации и профессиональному росту.

В моей рабочей команде собрались стоящие ребята. Никаких склок я бы не потерпел, впрочем, подводные течения везде существуют. Коллектив получился достаточным, чтобы с трудом умещаться в моем кабинете на утренней планерке. Собравшись в тесном пространстве, мы становимся на краткий миг неким единым существом с общим дыханием, взглядами, чувствами, и эти моменты объединения особенно занимают меня. Люди непохожие, разнородные, далекие друг от друга по направленности мыслей, но связанные идеей или делом, каким-то невероятным образом упорядочиваются в единую макроструктуру, коллективный организм.

Такие ленивцы как я часто бывают хорошими организаторами. Важно лишь создать впечатление вездесущности и строгости «главного». Эту науку я быстро одолел, а мои разносы – отдельная тема. Цитов как-то записал одну такую разборку на диктофон и включил для прослушивания в «Призме». К моему удовольствию члены нашего кружка причислили данный опус к шедеврам ораторского искусства. Попасться мне под горячую руку даже Цитов опасается, и только Олег защищен от моих нападок.

Малыш всегда был слишком робким и в детстве немного заикался, от чего я сумел его избавить в пику докторам, безуспешно работавшим с ним по специальным методикам. Я воспользовался в своем «лечении» довольно-таки известным приемом, и друг мой перестал заикаться примерно через полгода, когда научился мысленно подчиняться ритмике фразы, петь в уме. Хотя главным помощником доморощенной терапии служила раскованность друга в моем присутствии. Мы разыгрывали целые театральные действа, рядом со мной он забывал обо всем, поскольку даже его мама, в отличие от меня, знала о сыне слишком мало, ибо стремилась понимать в нем совсем не то, что было ему самому в себе важно.

В детстве нас одолевало множество монстров, о которых невозможно было рассказать родителям. Мы и друг другу открывались с трудом, благо очень рано нашлась литература, смягчившая своими научными объяснениями наши сомнения по поводу «нормальности» отклонений, которые мы постоянно в себе обнаруживали. Это касалось в первую очередь развития сексуальности и, разумеется, являлось жгучей тайной от внешнего мира. И хотя я также подвергался природным трансформациям становления, но ощущал себя способным защитить Малыша.

Я могу придираться к кому угодно кроме него. Однако даже мои инквизиторски-интеллигентские взбучки вовсе не означают, что я импульсивен по натуре и самодурствую: меня легко убедить вескими аргументами. И в остальном я демократичен, по крайней мере, шутки и приколы сотрудников воспринимаю адекватно. Отношусь спокойно даже к критическим замечаниям в адрес администрации. Правда, в один из последующих дней за подобные вольности можно получить парочку практически невыполнимых заданий от «главного», так что рискуют немногие. В основном же, по сведениям близкого окружения, коллектив любит своего шефа и не считает злопамятным тираном.

Мой день расписан поминутно, но бывают моменты, когда время, притормозив, позволяет рассмотреть лица вплотную. И тогда краем глаза замечаешь родинки, завиток за ухом, ресницы, бисер пота на лбу, морщинки, щеку Фила, порезанную при бритье. Та-ак… значит, он принял вчера лишнего и теперь наверняка мучается головной болью. Следовательно, внимание его к моим словам – дутое, на самом деле он мечтает похмелиться и в перерыве нальет себе в кофе грамм пятьдесят коньяку – излюбленный маскировочный коктейль моих журналистов. И Валентина где-то витает, думая о своем сынишке-шалопае, небось, получившем вчера двойку. Я как начальник волную ее намного меньше, ведь Костик прекрасный, умный мальчик, но ленится иногда, а кроме самой Валентины воспитывать его некому. И как не закрыть глаза на то, что с работы она уходит раньше положенного, – более надежного товарища со времен нашей совместной учебы мне не сыскать.

Цитов молодец – носится по делам редакции весь в мыле, лишь изредка жалобно взвывает и требует компенсации. Надо бы ненадолго уехать с ним, чтобы дать ему выпить пива. И вообще уже обед, сотрудники разбежались, а Олег как всегда целуется со своей женой, закрывшись в кабинете, и я по особым причинам очень рад, что Малыш так любит ее.

Ну, а целоваться… я и сам не прочь заняться этим с Даной, чьи губы напоминают прикосновения легкого перышка, а рот неимоверно притягателен своим вкусом. Но она ни за что не позволит подобного на людях, никто не знает о нашей с ней связи. Да и вообще Дана скрытна до чрезмерности: никогда нельзя сказать определенно, о чем она думает.

Фил зашел уже почти в «форме», из чего следовало, что кофейно-алкогольная смесь подействовала. Мы взялись обсуждать материалы для нового раздела, он предложил интересную рубрику и с нарастающим жаром стал описывать пару своих задумок.

– Что у тебя стряслось? – мимоходом спросил я, на что Фил, раскладывая бумаги, в тон мне ответил:

– Какие же бабы стервы.

Я не знал девушку Фила, зато сам он обычно являл верх спокойствия, и услышать от него подобное… Это как нужно было довести человека?! А чему удивляться, разве меня Дана не доводила до бешенства, до белого каления и праведного гнева! Хотя на досуге я всякий раз приходил к выводу, что сам не сдержался. Стоило лучше промолчать и дать ей выпустить пар. Но женщины могут выбить из колеи любого, даже такого как Фил.

Сергей – вот кто оставался невозмутимым, вполне резонно воспринимая их существами иной природы. Несомненно, мы с ними – два разных биологических вида. Враждуют ли одноплеменники, имеющие единые цели? Кому же не хочется внимания, любви и уважения, но этому всегда мешает неистребимая тяга к свободе, которую мужчины и женщины понимают каждый по-своему, объединяясь в кланы в поисках независимости, мести и планов порабощения. И нет конца этим войнам по закону талиона. Ни одна из сторон не желает замечать собственных враждебных побуждений и под давлением бессознательного чувства вины приписывает их противнику. Именно эти взаимные претензии разверзают пропасть непонимания, закономерно порождая неверие в искренность и доброту другого, а соединению всегда препятствует нарциссичный страх мужчины перед женщиной, убегающей от него, как от предполагаемого источника боли. И каждый подчиняется инстинкту самосохранения, опасаясь потерять себя в другом человеке. Хотя все наши подсознательные стремления, противоречивые по природе и безграничные по содержанию, ждут своего исполнения по большому счету только в любви.

Но женщины требуют действительно невозможного: мужчина им нужен сильный и вместе с тем беспомощный, ведущий, но и ведомый, аскетичный и одновременно чувственный. Он должен преклоняться перед избранницей в романтическом порыве, быть нежным, однако брать ее силой; всячески выражать ей свою преданность, доходя до самоотречения, но, не дай бог, не выглядеть тряпкой; посвящать своей возлюбленной всего себя, не теряя при этом достоинства и оставаясь самодостаточным. А заодно так, между прочим, напряженно заниматься творческим трудом, блистать эрудицией и глубиной интеллекта; быть удачливым, веселым и в то же время спокойным – эдаким многоликим и многоруким Шивой.

Мой друг поступал мудро и, дабы не выслушивать претензий от этих капризных созданий, не связывал себя отношениями с ними. Вот только куда он запропастился…