Текст книги "Анамнезис-1. Роман"

– Ты сумасшедший? – наконец спросила я, на что услышала в ответ:

– Как и ты.

И впрямь только ненормальная могла сесть в машину к чужаку, чей странный взгляд вполне подходил умалишенному или даже маньяку, – внешне они бывают очень привлекательными.

– Куда мы едем? – решилась я уточнить через целую минуту, в течение которой мне было удивительно хорошо и не хотелось нарушать этого уютного состояния, правда, на фоне все время всплывавшей мысли, что мы с ним оба не в себе.

– Ко мне, выпить кофе, – ответил мой похититель.

Слово породило знакомый вкус, и я мгновенно ощутила чарующий аромат, закручивающийся в воспоминание о чистом, звенящем, летнем утре. «Сергей», – произносили мои губы, пробуя на вкус имя, походившее на ластящуюся волну, которая, уползая, захватывает прибрежные камушки, перекатывая их с чудным рокотом.

Мы мчались по вечерним улицам, мой дом остался позади, я смотрела по сторонам, но соображала слабо, – снова происходящее показалось естественным, ибо рядом сидящий человек не вызывал во мне страха. Я с удивлением разглядывала его руки: вид сильных длинных пальцев, спокойно обхватывающих кожаную оплетку руля, порождал у меня ощущение тепла на коже как от прикосновения.

– Имей в виду, между нами ничего не будет! – предупредила я и осеклась, – фраза выдавала мое ожидание приставаний с его стороны. И почему это я говорю ему «ты»?

Оставалось только поморщиться, а мой спутник улыбнулся и вкрадчиво произнес:

– Как пожелаешь.

– С какой стати ты решил, что я сяду к тебе в машину?

– Просто знал.

Ничего себе! У меня что же, на лице написано, что я могу с первым встречным ехать неведомо куда, взъерошенная и не совсем просохшая после душа? Эти мысли шли вторым параллельным экраном. Мысли же основного фона разливались спокойно, умиротворенно, почти безмятежно, накатывая мягким теплым приливом и касаясь каких-то отвлеченных воспоминаний о водной глади, подернутой отражением нездешней мельницы, черепичной красноватой кровли и ясного неба, просвечивающего со дна.

Я спохватилась, что почти ничего не выяснила о своем похитителе:

– Слушай, а ты кто?

Он засмеялся:

– Просто Сергей. Устраивает?

Его искренний смех пресек в зародыше все плохие мысли. Я пыталась сопротивляться своей перед ним расслабленности, памятуя о многочисленных жертвах так называемого стокгольмского синдрома, но говорить могла лишь отрывочно, вопросами. Затихающее и вновь усиливающееся волнение не давало мне перевести дыхание, я плыла, словно дым над водой – так же безвольно и тягуче, не понимая, что является источником моего томления и неясной тревоги, ведь угрозы от Сергея не ощущалось, а других причин вроде бы не имелось.

– Приехали, – между тем сообщил он.

– Только недолго, – осторожно прощупала я почву и услышала в ответ:

– Кофе и музыка.

Дом оказался улучшенной застройки, но вполне обычный, и подъезд – каких много, и входная дверь. Однако пока Сергей открывал ее, я почти не владела своим телом и была не в силах вздохнуть полной грудью, точно за порогом меня ждал потусторонний мир. Сердце мое болезненно колотилось, как в детстве перед Новым годом – не оттого, что заученный стишок выветрился из памяти, и мне не дадут подарка: я всегда побаивалась Деда Мороза, ибо подозревала в нем обман и в любой момент ожидала от него подвоха.

Мы вошли, и я точно попала в густой прозрачный гель, замедливший до паузы мои жесты и мысли. Все вокруг затормозилось, а мой спутник улыбался, следя за малейшими движениями моего взгляда, поддерживая его, как спотыкающегося человека, и не давая улизнуть в сторону, не выпуская из зоны своего влияния. Визуальное поле навязывало мне определенную ориентацию, не совпадающую с реальным положением тела: пространственный уровень резко сместился и утвердился в новой позиции.

– Пойдем, я сварю кофе, – сказал Сергей, снимая с меня пальто.

– Кофе? – удивилась я и тут же представила мельницу и кровлю красноватой черепицы, скрывавшую под собой уютный двухэтажный домик с винтовой лестницей из темного дерева. Такого же цвета стропила взлетали над большой кухней, украшенные плотными гирляндами мастерски высушенных роскошных букетов с преобладанием вереска и лесных колокольчиков. А на старинной широкой плите, на горке раскаленного песка закипал душистой пеной восхитительный напиток…

Я дышала тяжело, как от быстрого бега, хотя стояла не двигаясь.

– Снять с тебя жакет? – спросил Сергей и, не дожидаясь ответа, стал деловито расстегивать на мне пуговицы.

– Может, снимем и твою футболку? Она влажная у ворота, – услышала я и кивнула, – мысли мои застыли в студенистую подрагивающую массу.

– Пойдем в гостиную, не стоять же в прихожей. Я дам тебе халат.

Его рука глубинным теплом примагнитила мою ладонь, – оно мгновенно проникло внутрь моего существа, и я, оглушенная и дезориентированная в пространстве, безвольно, будто робот, пошла.

– Давай я тебя раздену, – предложил Сергей и медленно спустил с моих плеч бретели лифа, при этом по-прежнему не выпуская из своего поля моего взгляда, не позволяя ему переместиться и заставляя смотреть себе в глаза. Окружающее таяло за определенной границей зрения, теряя четкость. Меня сотрясало как от озноба. Мгновения реальности пробивались в сознание, но и она была словно в ином измерении.

С удивлением обнаружила я губы Сергея вблизи, разглядела каждую черточку, их неуловимо надменную линию, казавшуюся непостижимой. Губы искренно приоткрылись, и я поняла, что он целует меня – страстно и слишком откровенно: его вкус проник в мой рот, что никак не вязалось ни с надменностью, ни с хорошими манерами. Зрение на миг сфокусировалось, позволив увидеть, хотя и отстраненно, настойчивую руку, скользившую от моего колена вверх. Заворожённая, смотрела я на длинные чуткие пальцы, чувствуя их тепло на своем теле и не понимая, как связать эти ощущения с внешним обликом моего обольстителя.

– Тебе не холодно? – спросил он, ощутив мою дрожь, и тут же прижал меня к своей груди – гладкой и твердой, окатив мое тело жаром прикосновения как после ледяной проруби.

Сколько раз слышала я и читала о чувственных искрах, но никогда еще мне не доводилось испытывать их самой. И вот теперь что-то прошивало меня током, сжимало непроизвольно живот и тут же отпускало, однако вновь перехватывало, перекрывая дыхание в ритмичном биении, диктуя телу чью-то волю. Сознание мое замутилось, как если бы я нырнула в глубину: также поглотились звуки, а окружающее студенисто замерло. И вдруг нечто странно-объемное, незримое, и все же вполне материальное, обрушило на меня целый каскад острых, сладостных пульсаций и невероятное разливающееся тепло. Оно расплавляло внутренности, лишая возможности действовать свободно, ввергая меня в эллипсоидное кружение, точно фантастический виндсёрфинг на гигантской волне.

– Что это? – лепетала я, проваливаясь куда-то, сжимаясь в точку и ожидая нового взрыва. А страстный горячий шепот готовил его:

– Тебе хорошо…

Мне подумалось, что мы совершаем некий обряд моего посвящения, ибо найти иных определений нашим действиям было трудно, – движения эти походили на ритуальную борьбу. Но, отталкивая этого незнакомого человека, я ощущала, как прибивает ему навстречу мое тело, и как оно отвечает на это каждой клеткой. С небывалым трепетом меня уносило в сладостный ужас. Я не была ни в чем вольна: все сконцентрировалось в некоей манящей точке, с которой я жаждала слиться. Невыносимо пронзительные иголочки обрушились на меня своими жалами, от них не имелось спасения, томительный звук нарастал, трепетал и переходил в почти звенящий гул. Тело сжалось как перед прыжком с водопада, приготовилось к затяжному полету, но ожидание вдруг разразилось каскадом брызг, ожерельем мелких конвульсий, и сознание мгновенно рассыпалось пригоршней бусин.

– Не хочешь пить? – услышала я словно издалека и, открыв глаза, увидела над собой прекрасное лицо. Столь прозаический вопрос несколько нарушал цельность нашего единения, в то время как минуту назад мне казалось, что подобное невозможно.

– И расслабь пальцы, не делай себе больно, – сказал Сергей.

С трудом разжала я руки, побелевшие от хватки, с которой они вцепились в его плечи, и Сергей тут же принялся растирать их с нежными поцелуями.

– Я боялась упасть с гребня волны, – пояснила я и удивилась тому, как глупо прозвучало описание только что пережитых сильнейших ощущений. Сергей улыбнулся:

– Поэтому ты так крепко держалась?

– Который час? – попыталась я скрыть свое смущение.

– Четыре утра, – ответил он и, заметив мое изумление, повторил, – тебе было хорошо.

– Да, со мной такое происходило… я никогда раньше… ничего подобного… – мне опять не хватало воздуха, снова начинался круг, и разум отказывался функционировать свободно, подчиняясь некоей непреодолимой силе. А мой мучитель произнес:

– Успокойся, я с тобой.

Эти нежно-заботливые слова делали его невероятно родным. Глаза мои остановились на нем с восторженным интересом. И оказалось, лицо его знакомо мне до мельчайших черточек и точек, даже маленькая родинка под левой бровью и бисеринки пота на лбу – от океанской волны, той самой!

– Я знаю твое лицо. Откуда? – спросила я, пораженная своим открытием.

Перед мысленным взором предстал пустынный берег озера ранним утром, и мы в странной траве, похожей на вереск, но почему-то мягко-шелковистой. Песчаный пляж клубился туманом, а живое озеро волновалось, дышало и раскрывало объятия, соединяя нас в своей толще – нежно-упругой и чувственно-теплой. И что-то сжималось в невероятно плотный сгусток, отражаясь неведомой планетой в капле, сползавшей по виску рядом лежащего мужского божества. Но меня влекло к преодолению телесной границы, за которой я предполагала невыразимое блаженство слияния с его душой, какое-то хилиастическое, подлинное существование. После чувственных экстазов мне хотелось уже больше, чем просто физиологического соединения. Я желала сделаться неким андрогином, единым организмом со своим возлюбленным…

Утром, придя в офис, я в нетерпении хватала трубку телефона, но Сергей не позвонил, не встретил меня с работы и не подъехал к спортзалу, где в последней надежде я ждала его. Недоумение превратилось в пытку, стиснув сердце нестерпимой жгучей болью. Не помню, как пришла домой и ела ли, не помню, как уснула. Тягостная скука и серость окружающего угнетали меня. Что-то вязло на зубах, я погрузилась в некую крахмалистую массу, от которой хотелось отмыться. А ведь уже знала: есть мир, где чистая волна омывает душу, где существуют невероятные глубины иной физической природы, нежели обыденная реальность.

Закрывая глаза, я представляла руки Сергея на своих плечах, а губами искала его поцелуя. Тело было разбито как в болезни, – ему требовалось живое тепло и объятия, и оно не желало смириться с предательством, обрекшим его на такие мучения. Неосознанно везде я выискивала подобие состояния, испытанного накануне, но меня словно насильно переместили из праздничного сверкающего зала в пыльный чулан. Как спокойно и приятно жилось мне раньше: радоваться мелочам, ждать очередного похода в горы, встреч с друзьями, удачных сделок на работе и пополнения своего кошелька, веселых тусовок или баскетбола. Теперешний мир внешне не отличался от прежнего, но как же все изменилось во мне! Предметы и люди, еще вчера гиперреальные, казались собственными пустыми копиями, картонными масками и муляжами. Они своей бесполезной и враждебной массой разделяли меня с моей любовью, мешая прорваться к смутному плотному карлику, в теле которого крылось таинство нашей связи. Всеми силами пыталась я оправдать своего недосягаемого царственного мучителя перед мимо текущей толпой – этими многочисленными, спешащими, деловыми, устроенными и здравомыслящими людьми. Но как ни маскировала я свою боль, каким бы ни отгораживалась коконом от окружающих, муки обнажили мое беззащитное тело перед прожорливыми и жадными до непристойностей взглядами.

Задевая, почти вплотную ко мне, прошла молодая шумная и развязная компания. Какой-то ухмыляющийся парень шутливо пригнул голову девушки, как бы вынуждая ее склониться перед собой. Она не оскорбилась, а вывернулась и тотчас прильнула к нему – смеющемуся и наглому. И эта игра, наверняка совершенно невинная и дурашливая, показалась мне омерзительной и унижающей ту, на которую направлялась. На миг я выхватила взгляд девушки – готовой терпеть и не такое, только бы этот плебей ее не бросил.

Бредя в одиночестве против человеческого потока, я разглядывала витрины магазинов с плывущими в них отражениями троллейбусов и ощущала себя несчастнейшим созданием. Ничем нельзя было смягчить бесчеловечную жестокость, осуществленную надо мной, никакие аргументы и объяснения не срабатывали, и, защищаясь, я пыталась презрительно, в тон снующим рядом людям – практичным, многоопытным, искушенным, – рассуждать: «Ну, ладно, переспали. Почему ты ждешь продолжения? Эти губы были искренними? Тебе показалось и не существует никакого живого озера». Но неужели произошедшее со мной – всего лишь банальная интрижка, секс с первым встречным, тотчас забывшим обо мне?! Нет и нет, не верю!..

Уже из вагона я увидела Никиту, и в горле у меня встал комок. На одной вечеринке Сережа познакомил нас, и Никита не смог скрыть удивления. Очевидно, я не согласовывалась с его представлением о девушке достойной друга, что чувствительно кольнуло мое самолюбие, ведь Никита понравился мне. Но в течение вечера он словно дорисовал меня легкими мазками невидимой кисти, – я непроизвольно расправила плечи, а выражению лица придала присущую мне естественность, сбросив судорожное стеснение. И глаза Никиты оттаивали по мере того, как мое дыхание становилось свободней.

Поезд тронулся, оставляя на перроне вместе с другими провожающими и Никиту. Но я не решилась махнуть ему рукой и безвозвратно потеряла пропуск в мир Сергея, где меня окружали люди, чьи речи я слушала с интересом и перед кем стремилась выглядеть лучше. Правда, мне представилось слишком мало времени для общения с ними, и многое осталось за неким занавесом, манившим проникнуть за кулисы, но даже такие крохи давали представление о данном сложном соединении умов, мнений, идей. Ради благосклонности этих людей хотелось стать умнее, утонченней, прочесть новые книги, блеснуть оригинальными мыслями. А за окном пробегали пригородные пейзажи, и стук колес рассыпал надежды…

***7

Поезд уезжал в Петербург, и я, будучи не в силах оторвать от него взгляда, представлял вагон, в окне которого виднелась перистая головка Лены, клеткой, а ее – бьющейся в ней птицей. В сердце мне вонзилась грусть: я скучал без Даны. Без нее летний город, шумный, пыльный и душный, приводил меня к концу дня в состояние бессильной ярости, заставляя мечтать только о том, чтобы встать под душ и насладиться прохладной гармонией и ритмичным пульсом водяных струй. Правда, как только работа несколько отпустит меня, настоятельно потребуется заполнить пустоту в душе. Интересно, почему это вода ассоциируется у меня с Даной?

Выйдя из офиса, я вдруг увидел Гостью. Ветерок развевал ее шифоновое платье, похожее на прозрачные крылья стрекозы, порхнув которыми она скрылась за углом. Уж не померещилась ли? Сев за руль, я поехал домой, но странная дама не шла из головы. Что задумали эти две шестидесятилетние моли, какую игру?

Возле арки, ведущей во двор, на живописно разрушенном выступе старой ограды парадного по обыкновению последнего времени сидела девчушка лет двенадцати – из квартиры напротив. Она иногда брала у меня что-нибудь почитать, мы подружились, – мне нравилось отвечать на ее нестандартные вопросы. Худая, в джинсиках, сутулящаяся от желания скрыть проклюнувшуюся грудь, она шевелила в моей душе какую-то давнюю уснувшую боль.

Перекинувшись парой слов со своей трогательной подружкой, я, было, направился домой, но как специально возле подъезда соседка по лоджии разговаривала с нашим старожилом, бывшим архивариусом. Дедуля выглядел колоритно, я всегда любовался им: эдакий высохший, желто-пергаментный, но крепкий и аккуратный старик с прямой спиной и отчетливым гортанным голосом. Голова его, скульптурно очерченная, контурно просматривалась сквозь нежнейшее облако седины, белыми были даже ресницы на красноватых веках, что обрамляли поблескивающие, точно стеклярус у муляжа из музея естествознания, глаза. Одной рукой он царственно опирался на трость, а второй благородно и артистично жестикулировал, разговаривая с соседкой. Увидев меня, оба замолчали и заулыбались – каждый по-своему: женщина робко и ласково, старик открыто и радушно. Он обратился ко мне, чеканно проговаривая слова:

– Что это вы, Никита, не уезжаете на море? Ладно, мы – старики, а вам не следует в городе пыль глотать.

– Работа, Борис Платонович, – ответил я и собрался уже пройти мимо. Но собеседники явно желали задержать меня, так что пришлось-таки опуститься на скамейку и позволить им оживиться в рассказе о нехитрых новостях нашего двора. Они точно в пинг-понг играли, рассказывая, между прочим, о жильце первой квартиры, долгие годы писавшем бесконечный роман. Он работал по совместительству консьержем в нашем подъезде и, как это часто случалось последнее время, крепко запил горькую. Случалось мне увещевать этого угрюмца, чтобы не губил себя, именно поэтому они подробно доложили об очередной истории Венечки нашего дома, приведшей того к запою.

Однако вскоре дед усмехнулся:

– Давайте, Софья Павловна, отпустим Никиту. Сам я в молодости тяготился длительным общением с престарелыми философами.

Я с интересом взглянул на него, а он кивнул:

– Всем известно, что старики помнят свои юношеские впечатления лучше, чем события десятилетней давности. Приходите в гости, с удовольствием покажу вам книги и альбомы. У меня, знаете ли, достаточно фотографий, есть даже старинные фотохромы – настоящие произведения искусства. Вот хочу один Соне на день рождения подарить. Думаю, и вам они будут интересны.

– Обязательно зайду, – пообещал я и по привычке открыл органайзер, отмечая дату, – в субботу примете?

Мой педантизм был оценен по достоинству, – дед расплылся в улыбке и гордо взглянул на снедаемую завистью Софью.

– Буду ждать с нетерпением, – сказал он, а соседка заелозила на скамейке и заканючила:

– Можно и мне прийти? Я плюшки к чаю испеку.

Дед кивнул благосклонно.

– Софья Павловна, – спросил я как бы невзначай, – а к вам сегодня в гости приятельница приходила?

Софья вспыхнула, заметалась слезливыми глазками и пролепетала:

– Это Любочка, моя старинная подруга…

Продолжения не последовало, повисла пауза, и я поспешил улизнуть, но прежде постучал в первую квартиру.

Открыл мне всклокоченный человек с мутным взглядом.

– Не надейтесь снова выступить в роли миротворца! – запальчиво выкрикнул он.

– Ей нет до меня дела, способны вы понять это?!

– Но поговорить-то мы можем? – спросил я.

– Ладно, вечером приходите, когда я в подсобке чай заварю.

Он действительно умел это делать как никто, да и сорта чая откуда-то добывал необыкновенные.

Дома я набрал номер Юлькиного телефона и спросил без предисловий: не звонила ли Дана. Юлька меня не выносит из солидарности с подругой, которую прямо-таки болезненно обожает. Естественно, я для Юльки последняя сволочь и не достоин называться человеком. Она немилосердно насаждает всем и вся свои феминистские идеи, в соответствии с которыми считает мужчин примитивными существами, способными разве что неплохо работать и существующими лишь для удовлетворения женских прихотей. Мало того, эта поборница женских свобод норовит беспардонно влезать в наши с Даной отношения, пытаясь настраивать ту против меня, а в пример мне ставит своего обожателя, эдакого пай-мальчика, который точно на поводке за ней ходит. При рукопожатии меня поразили вялые пальцы этого субъекта, резко контрастировавшие с его внушительной внешностью и приятным баритоном. Но это тип мужчины, настоятельно нуждающийся в такой как Юлька женщине: не сомневающейся ни в чем, практичной, решительной, с потребительским отношением к окружающему, как единственно возможным и имеющим смысл. Мечты и философствования разного рода она всегда считала непозволительной роскошью и играми развращенного ума. Ее интересы сводились к удовлетворению дешевых бабских амбиций: дескать, смотрите, какой мужик у меня – не хуже дорогой мебели для кухни. И Дане эта «мать-Тереза» мечтает найти подобного послушника.

Следует признать, Юлька наделена пронырливым и практичным умом, присущим многим женщинам. Вот откуда берутся сварливые жены, казавшиеся еще вчера своим поклонникам романтичными созданиями. Но даже, еще не захватив Юрочку в законные мужья, Юлька не стеснялась повелевать им, как-то умудряясь при этом ублажать его самолюбие, и было бы нечестным отрицать ее таланты в данной сфере. При ужасающей поверхностности эта, на мой взгляд, крайне манерная, особа обладала редким даром создавать впечатление глубокой натуры и легко располагала к себе окружающих. Мало того, со своим веселым нравом она казалась полной жизни. Женский инстинкт и проницательность диктовали ей быть услужливой, ласковой и даже льстивой. К тому же, она при цепкой памяти на интересные факты и детали умело пользовалась этим в разговоре, представая внешне привлекательной и разносторонней личностью. Но в моих глазах ее существование извиняло лишь то, что Дана к ней благоволила по непонятным для меня причинам.

Женщин подобных Юльке я откровенно не приемлю и, несмотря на ее обходительность и умение лавировать в любом сообществе, пару раз мы с ней погрызлись основательно, ибо меня она откровенно не щадила, априори агрессивно настроенная против моей персоны.

Спор наш, конечно, касался Даны, которую Юлька считала своей собственностью. Разумеется, я не собирался уступать ей и доказывал, что готов выполнять любые желания Даны, только ведь женщины вечно хотят неизвестно чего, совершенно не разбираясь в себе. И это всецело согласуется с моей теорией и практическими наблюдениями. А Юлька, не находя достойных аргументов, выдавала, что не отдаст подругу такому твердолобому куску дерева и сексуальному эксплуататору, одаривая меня еще многими нелицеприятными эпитетами, коим я отнюдь не соответствую. К примеру – эксплуататор, да еще сексуальный – это чересчур. Впрочем, любые мои действия в отношении Даны Юлька считает террором. Ей невдомек, насколько чувственна ее подруга, которая, я уверен, никогда и ни с кем не откровенничает на такие темы. Да и способна ли Юлька хоть на малую толику подобной сенсорной восприимчивости? И конечно, в ее глазах я выгляжу монстром.

Мне не терпелось поставить эту фурию на место, дабы не лезла с воинствующими бабскими советами к Дане. Не с Юлькиными куцыми мозгами и мещанской философией насаждать свое мнение человеку, неизмеримо более глубокому. Но при Дане наши склоки повисали жгучей паузой, – мы не позволяли себе расстраивать ее глупыми ссорами, замолкая как по мановению волшебной палочки, и Юлька выдавливала любезную улыбку, несмотря на страстное желание меня уничтожить.

На мой вопрос она ответила незамедлительно:

– Дана звонила, но о тебе у нас речи не шло.

Эта кукла прекрасно знает, что Дана не отвечает на мои звонки и сама не звонит, поскольку избегает разговоров по телефону, и часто единственной возможностью выяснить планы моей упрямицы является общение с ее подругой. Я гордился своими дипломатическими способностями, которые Юлька игнорировала: мы не считали нужным притворяться как члены одной семьи. И надо признать, между нами установилась некая «семейственность», – оба мы входили в круг Даны, а сама она являлась объектом нашего дележа.

– Юля, как там Дана? – миролюбиво спросил я.

Сейчас преимущество находилось на стороне моей противницы, поэтому не следовало с ней ссориться, ибо искренняя дружба делает женщин свирепыми в защите друг друга от мужских притязаний, – это особый вид скрытой зависти, в чем я уже успел убедиться, хотя внешне на Юльку не действовал мой шарм, отмечаемый многими знакомыми женщинами. Да и я не собирался соглашаться с ней в наших спорах, так что меня она воспринимала только в черных тонах. Мне она также активно не нравилась – черноглазая, верткая, точно белка, и такая же цепкая.

– Все у нее хорошо, – произнесла Юлька ядовито, но промелькнувшая в ее тоне жалобная нотка насторожила меня:

– Ты что-то не договариваешь?

При всей изворотливости Юлька не имеет достаточной тонкости для умелого вранья, по крайней мере – мне. Дана называет это искренностью, а я считаю примитивом.

– Она плакала, – сказала недовольно Юлька, даже не предполагая, что эти слова способны меня взволновать.

– Передай, что я скучаю и жду ее.

– Не слышала ничего трогательнее! – желчно прошипела Юлька, но буркнула следом:

– Передам, хотя стоило бы тебя убить.

Заботливость о Дане проявлялась у меня весьма странным образом. Ее слезы в разлуке являлись непорядком, я же не знал их причины. Да и вообще они относились к почти запрещенным и редко применяемым Даной приемам, правда, в иных случаях именно слезы говорили о получаемом ею наслаждении и переполнявших ее эмоциях. А капризная влага ее глаз в яростных спорах со мной довершала картину наших отношений. Слезы были просто необходимы в данном спектакле. Когда я уходил, глаза Даны поблескивали подозрительно влажно; и во мне боролись противоречивые чувства: хотелось ее утешить, но я осуждал то себя, то Дану, то проклинал свою прагматичность, то, напротив, гордился ею. Без этих, таких разных, слез, отношения наши обесценились бы, пропал бы самый вкус их. Они питали жизнь нашей связи, которую равнодушие Даны убило бы в зародыше. Все сплеталось из невидимых нитей, в каждом движении присутствовала особая логика, каждый миг имел тайный смысл. Оба мы знали это и не нарушали стройности конструкции, позволяя впечатлениям и слезам рождаться и таять. А итогом мучений, ссор и волнений являлся след в душе, очередной тончайший слой, из которого готовилось прорасти нечто совершенно необычное.

С утра я заехал за Гошей. Открыла мне мать. По глубоко коренившемуся желанию я сделал к ней движение, но что-то не менее упрямое меня остановило, и, уловив это, мать неловко отвернулась.

– Быстро умывайся! – рявкнул я на братца, взлохмаченного и сонного, – не слишком-то он спешил, в то время как мне из-за этого юного павиана пришлось отложить все дела.

– Почему ты не растолкала его раньше? – выговаривал я матери, и причиной моего раздражения была ее новая прическа, придававшая ей несколько непривычный вид. Волосы пышным контуром обрамляли ее голову, сходя на-нет на затылке; так же плавно менялась их окраска, сделанная искусным парикмахером: от золотистого к цвету граната и темного рубина на висках, напоминая однажды поразившую мое воображение орхидею. Блики в волосах матери притягивали мой взгляд и запутывали его в медно-золотых силках, однако сейчас она была совсем другой, нежели помнилась мне из детства.

– Как дела? – спросил я. Мать встрепенулась, но тут же отвела глаза, прикрывшись мытьем посуды:

– По-прежнему.

– Ты все еще с этим? – не сдержал я своей желчи. Она потупилась, помолчала и спросила:

– Папа тебе не звонил?

Жалость нестерпимо сжала мне сердце, чего я упрямо не желал показывать:

– Нет, я почти не бываю дома. Да и ты звонишь крайне редко.

Взгляд матери своим непостижимым медовым теплом неизменно обезоруживал меня:

– Ты же сам не разрешаешь…

Измены отцу с ее стороны представлялись мне нелепым спектаклем. Я понять не мог, как она оказалась в ситуации, чуждой ей по природе, – слишком искренняя, восторженная и не умеющая лгать. Я чувствовал с ней нерасторжимую связь, как ни открещивался от ее глупости, – она не могла осознанно совершить зло. Случилось нечто противоестественное, вопреки ее воле повлекшее данные обстоятельства. Какая-то невероятная слабость позволила кому-то воспользоваться ее чувствами. Но уверенность в этом не помешала мне отгородиться от нее непреодолимой преградой: находясь в одном помещении, мы как бы стояли по разные стороны пропасти. Мучимый болезненным сомнением, я злился и все же не впускал мать на свою территорию. Во мне происходила борьба из-за невозможности проникнуть в ее сегодняшние переживания и мысли.

Я не видел ее мужчину, знал лишь, что он не намного старше меня. А ведь воспринимал мать органично, почти на телесном уровне, точно это был я сам. Поэтому так остро задевала меня потеря логической нити ее поступков, разрыв между пониманием внутренним и внешним. Это вызывало некое желание «мстить» ей, ведь с детства я считал мир матери обязанным существовать лишь для меня. Отец не относился мной к конкурентам, ибо я видел, что он, несмотря на ум и силу, потакает матери и преклоняется перед ней. И даже отмежевание в интеллектуальном плане не повлияло на мое восприятие ее своим физиологическим придатком, хотя рассудок мой настаивал – у нее отдельная от меня жизнь.

В возрасте около шести лет я стал очень интересоваться своей «собственностью», поэтому как-то раз с пристрастием расспросил мать обо всем, принадлежащем нашей семье. И полученные сведения вполне удовлетворили меня, – оказалось, что я владел многими ценными вещами, реестр которых был придирчиво мною составлен. В него входили: «детская» комната – самая большая и светлая в доме; лоджия, примыкающая к ней, – там я проводил время за играми, а летом спал; старинный рояль, стоявший в гостиной, – он считался моим, поскольку играл на нем преимущественно я, – мать музицировала лишь изредка. А, помимо этого, гараж, дача и машина в будущем также предназначались мне, как единственному наследнику. Они не могли казаться шестилетнему мальчишке слишком уж интересными, но их я не менее педантично «посчитал», однако первым номером у меня шла именно мать. Некоторое время я раздумывал с подобающей серьезностью, правомерно ли расположил ее в начале перечня, прикидывая так и эдак, ведь собственная территория воспринималась мною как первостепенная по значимости, но решил, что мама весомее в плане приносимых ею благ. Отец в данном списке не присутствовал, ибо входил в зону влияния матери, на которую у меня имелись абсолютные права.

Все, что я знал сейчас умом, пришло из детства, из пробуждающейся юности, из смутных ощущений, где мать окутывала меня неуловимым флером женственности и нежности. Запахи свежести, ласковые прикосновения, утренняя чистота – происходили от материнского облака. В него я погружался, закрывая глаза и плывя в невесомости; оно являлось напоминанием о материнском лоне, но не только не отвращало моего взрослого сознания, напротив, усиливало любую эротическую фантазию, с которой прозрачное чувственное облако, обволакивая разум, снимало все запреты.