Текст книги "Великая русская революция, 1905–1921"

Большинство историков полагает, что культура Гражданской войны с ее принуждением и насилием оказала решающее влияние на эволюцию большевизма в качестве «формативного опыта», который, как указывал Роберт Такер в своем фундаментальном исследовании об истоках сталинизма, «милитаризовал революционную политическую культуру большевистского движения», оставив в наследство «воинский пыл, революционный волюнтаризм и elan [фр. стремительность, порыв], готовность прибегать к насилию, административно-командные методы управления, централизованную администрацию [и] упрощенное судопроизводство», превратив большевистский этос «безжалостности, авторитаризма и „классовой ненависти“… в жестокость, фанатизм и абсолютную нетерпимость к инакомыслящим» и упрочив убеждение в том, что именно «государство является модальностью, посредством которой будет построен социализм»[216]216
  Robert С. Tucker, “Stalinism as Revolution from Above,” in Tucker (ed.), Stalinism: Essays in Historical Interpretation (New York, 1977), 91–92; Sheila Fitzpatrick, “The Civil War as a Formative Experience,” in Abbott Gleason, Peter Kenez, and Richard Stites (eds), Bolshevik Culture: Experiment and Order in the Russian Revolution (Bloomington, IN, 1985), 57–76; Fitzpatrick, “The Legacy of the Civil War,” in Diane P. Koenker, William G. Rosenberg, and Ronald Grigor Suny (eds), Party, State, and Society in the Russian Civil War: Explorations in Social History (Bloomington, IN, 1989), 385–397; Raleigh, Experiencing Russia’s Civil War, ii. 108–109; Holquist, Making War, Forging Revolution-, 204; Smith, Russian Revolution, 98.


[Закрыть]. Большевики, безусловно, не были пассивны при получении этого опыта. Согласно знаменитому утверждению Шейлы Фицпатрик Гражданская война «стала для нового режима крещением огнем», но «большевики рискнули пойти на такое крещение, а может быть, даже стремились к нему»[217]217
  Sheila Fitzpatrick, The Russian Revolution, 3rd edn (Oxford, 2008), 72.


[Закрыть].

К концу Гражданской войны советская экономика и общество находились в еще более катастрофическом состоянии. Историки ведут дискуссии о том, что было тому причиной: долгие годы войны и социальных потрясений – континуум катастрофы, пустивший глубокие корни[218]218
  Я ссылаюсь здесь на «континуум кризиса», о котором писал Питер Холквист в своей работе Making War, Forging Revolution.


[Закрыть], —или последствия советской политики. Но все согласны с тем, что результаты были чудовищными: разрушенная экономика, обезлюдевшие города, массы беженцев, крестьянские восстания, забастовки и открытое недовольство даже среди коммунистов. К 1921 г. промышленное производство составило 20 % от довоенного уровня. Рабочие, которые должны были стать опорой советской власти как «диктатуры пролетариата», покидали разрушенные и голодающие города или становились бойцами либо управленцами, вследствие чего численность рабочего класса сократилась более чем вдвое по сравнению с довоенной. Это «деклассирование» пролетариата, как выражались марксисты, имело тревожные и парадоксальные последствия для революции: как выразился в 1922 г. на съезде партии, издеваясь над Лениным, большевик из рядов рабочего класса и вождь «рабочей оппозиции» Александр Шляпников: «Разрешите поздравить вас, что вы являетесь авангардом несуществующего класса»[219]219
  Эти знаменитые слова, цитируемые почти всеми исследователями данного периода (хотя порой их неверно относят к 1921 г.), фигурируют в стенограмме XI съезда Российской коммунистической партии (март-апрель 1922 г.). См.: XI съезд РКП(б): март-апрель 1922, стенографический отчет. М., 1961. С. 103–104.


[Закрыть]. Крестьяне резко сократили величину посевов, выращивая немногим больше, чем им требовалось для собственного потребления. Но даже их скромные источники существования оказались под угрозой, когда разразилась засуха, поставившая многие регионы на грань голода, принявшего грандиозные масштабы в 1921–1922 гг. Все это дополнялось массовыми болезнями и эпидемиями («один из самых катастрофических кризисов общественного здравоохранения в современной истории», по словам одного исследователя[220]220
  Raleigh, Experiencing Russia’s Civil War, 198.


[Закрыть]), отсутствием у многих людей, включая детей, крыши над головой[221]221
  См.: Alan Ball, And Now My Soul Is Hardened: Abandoned Children in Soviet Russia, 1918–1990 (Berkeley, CA, 1994).


[Закрыть], всплеском городской преступности, сельским бандитизмом, широкомасштабным алкоголизмом и разнообразными видами распутства и непотребств, которым предавались деморализованные люди, пытавшиеся выжить. Ленин не преувеличивал, заявив в марте 1921 г. на X съезде Коммунистической партии, что Россия после семи лет войны была похожа на «человека, которого избили до полусмерти»[222]222
  Ленин. Доклад о замене разверстки натуральным налогом, 15.03.1921 // Полное собрание сочинений. 5-е изд. М., 1966–1975. Т. XLIII. С. 68.


[Закрыть]. Или, как указывают некоторые историки, Россия вышла из Гражданской войны в состоянии «травмы»[223]223
  См., например: Raleigh, Experiencing Russia’s Civil War, 207. См. также: И. Нарский. Жизнь в катастрофе: будни населения в 1917–1922 гг. М., 2001.


[Закрыть].

Ощущение ущербной и травмированной революции лишь усиливалось народными восстаниями. После того как угроза победы белых миновала, большевики в глазах крестьян перестали быть меньшим злом. Крестьяне устраивали засады на хлебозаготовительные отряды и нападали на представителей государства. В конце 1920 г. крупномасштабные восстания вспыхнули в Западной Сибири, на Средней Волге, в Тамбовской губернии и на Украине. Главные требования восставших были везде одинаковыми: отмена реквизиций зерна, восстановление свободной торговли и получение крестьянами полного права распоряжаться землей, которую они обрабатывали, и продукцией их хозяйств. Эти либертарианские представления соответствовали тому, что, по мнению крестьян, они завоевали в ходе революции, причем по большей части своими собственными руками. Некоторые группы крестьян требовали повторного созыва Учредительного собрания. Крестьянские восстания дополнялись волнениями среди городских рабочих, принявшими не столь обширные масштабы, но более тревожными в политическом плане. В начале 1921 г. по стране прокатились разрозненные митинги протеста, демонстрации и отдельные забастовки. Требования рабочих в основном были связаны с вопросами физического выживания – особенно снабжения продовольствием и одеждой. Но экономические трудности, как и в прошлом, влекли за собой политическое недовольство. Рабочие требовали восстановления гражданских прав и отмены насильственных методов управления предприятиями, раздавались и голоса за созыв Учредительного собрания. В марте подняли мятеж матросы на военно-морской базе в Кронштадте, на острове неподалеку от Петрограда. Кронштадтские моряки, известные той поддержкой, которую они оказали большевикам в «июльские дни» – Троцкий в то время называл их «гордостью и славой русской революции» – и во время октябрьского захвата власти, теперь требовали отмены однопартийного правления, восстановления свободы слова и печати, созыва Учредительного собрания, передачи всей власти свободно избранным советам и упразднения не только реквизиций зерна, но и государственного контроля над экономикой. И среди матросов, и среди рабочих приобрел популярность лозунг «Долой комиссарократию!».

Этот кризис усугубляли разногласия между коммунистами. Некоторым из них казалось, что в ходе борьбы за выживание в жертву были принесены их собственные революционные принципы. В партии и прежде возникали фракции. В 1918 г. «левые коммунисты» выступали против Брестского мира, называя его предательством мировой революции, и критиковали введение мер строгой трудовой дисциплины в промышленности как посягательство на рабочий контроль. В 1919 г. «военная оппозиция» оказывала противодействие планам Троцкого по насаждению в Красной армии дисциплины и использованию бывших царских офицеров. Однако после того, как Гражданская война закончилась, внутренняя критика партийной политики стала более открытой и ожесточенной, хотя и не стала от этого более успешной. «Демократические централисты» возмущались растущей авторитарной централизацией и бюрократизацией партии и требовали большей свободы в дискуссиях и при выборах местных партийных должностных лиц. «Рабочая оппозиция» была недовольна традиционной дисциплиной в промышленности, использованием «буржуазных специалистов» при управлении предприятиями и подчинением профсоюзов государству[224]224
  См. классическое исследование: Robert V. Daniels, The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in Soviet Russia (New York, 1960).


[Закрыть].

Весна 1921 г. стала поворотной точкой. Оппозиция была сокрушена и принуждена к молчанию. Прошедший в марте X партийный съезд принял решение о запрете фракций в партии, вследствие чего недовольные коммунисты уже не могли объединиться в какую-либо организованную силу. Однако подавление оппозиции в рядах партии было произведено мягкими мерами по сравнению с насилием, к которому прибегали при подавлении крестьянских восстаний, забастовок рабочих и кронштадтского мятежа. Ленин, Троцкий и другие вожди коммунистов оправдывали эти действия – возможно, даже в своих собственных глазах – ссылками на то, что историческая правота находится на их стороне. В то же время возникало впечатление, что необходим компромисс – перед лицом такого уровня недовольства, а также с учетом «запаздывания» мировой социалистической революции, которая, как ожидалось, должна была обеспечить международную поддержку, необходимую экономически слаборазвитой России для того, чтобы решить свои экономические проблемы и приступить к скорейшему построению социализма. В 1921 г. с жестокостью и героизмом «военного коммунизма» было покончено и ему на смену пришла примиренческая и трезвая «новая экономическая политика», или нэп. Изменения были не слишком обширными. Контроль Коммунистической партии над государством сохранился (и даже усилился благодаря формальному запрету всех прочих политических партий), а дисциплина в Коммунистической партии укрепилась (включая запрет на фракции). В сфере экономики государство сохранило полный контроль над «командными высотами»: банками, крупной и средней промышленностью, транспортом, внешней торговлей и оптовыми операциями. Но мелкие частные предприятия и розничная торговля были снова разрешены, хотя и под строгим контролем. А взамен ненавистных реквизиций зерна и прочей сельскохозяйственной продукции правительство ввело фиксированный «натуральный налог», вскоре сменившийся денежным налогом. Как признавал Ленин, нэп был «отступлением» от некоторых завоеваний социализма. Радикально настроенные коммунисты считали это нетерпимым. Тем не менее многие большевики – включая, возможно, и Ленина – начали воспринимать нэп как новый путь к социализму, более пригодный для отсталой крестьянской страны. В 1920-е гг. в партии разгорелись дебаты между сторонниками постепенных преобразований, которые бы позволили поднять культурный и экономический уровень населения и помогли бы населению понять выгоды социалистической кооперации, и сторонниками более воинственного форсированного движения к социализму и даже возрождения героического радикализма времен военного коммунизма. Конец этой дискуссии положил лишь сталинский «Великий перелом» в конце 1920-х гг., «революция сверху» – попытка прорыва сквозь сложности и компромиссы к новой экономике, обществу и культуре.

* * *

Многим журналистам казалось, что Гражданская война началась в тот день, когда власть перешла к Советам[225]225
  См., например: Д. Ошанин. Кто прав? //Газета для всех. 8.11.1917. С. 1.


[Закрыть]. Некоторые приветствовали борьбу: правительственная газета «Известия» и большевистская партийная газета «Правда» заявили, что началось последнее сражение с буржуазией и прочими «врагами народа», включая «предателей» из числа социалистов, отказавшихся поддерживать народное дело. Либералы и умеренные социалисты, прежде чем их заставили замолчать, объявили это сражение бессмысленным и варварским братоубийством, которое приведет не к новой жизни, а лишь к новым мучениям, бедствиям и катастрофам. Солдатские резолюции и письма, напечатанные в «Известиях» в первые недели советской власти, отражали точку зрения нового правительства. Как утверждалось в этих отобранных текстах, Октябрьская революция открыла дверь в беспрецедентную эпоху, о которой, впрочем, давно мечтали: на смену «агонизирующему капиталу», чья «могучая цепь, веками заковывавшая трудящуюся Россию» была теперь разбита, пришла новая жизнь, в которой не стало «рабов, господ» и не было угнетения и насилия. Настал «долгожданный и Великий час осуществления Великого лозунга Свободы, Равенства и Братства», наконец-то превративший «нашу Русскую исстрадавшуюся Землю» в «свободную Россию». И он «сметет» всех, кто осмелится «встать нам поперек дороги» или совершить поступки, губительные «для дела революции» (включая и социалистов, которые «опозорили» себя, покинув съезд Советов)[226]226
  Известия. 2.11.1917. С. 6–7; 21.11.1917. С. 8; 30. 11.1917. С. 7. См. также: Steinberg, Voices of Revolution, 284–288.


[Закрыть].

Либералы и умеренные социалисты относились к этому совершенно по-иному. Самая влиятельная либеральная газета «Речь» в первый день советской власти осудила большевистскую революцию как государственный переворот и увидела в ней не столько важный поворотный пункт в истории, сколько еще одно «потрясение» в ряду выпавших на долю России страданий и бедствий, «новый этап крестного пути» (традиционная метафора, служащая отсылкой к страданиям Христа по пути на Голгофу)[227]227
  Речь. 26.10.1917. С. 1. На следующий день газета была закрыта.


[Закрыть]. Популярная леволиберальная газета «Современное слово» тогда же, 26 октября, заявила, что этот «переворот – не этап на пути в царство свободы и социализма, а прыжок в бездну, неизмеримую и темную». В том же духе высказывались и социалисты-небольшевики. Народническая газета «Народное слово» предсказывала лишь «новый этап на тернистом пути» России, «сопряженный с новыми муками и испытаниями»[228]228
  См. обзор различных газет и цитаты из них в: Обзор печати//Новая жизнь. 27.10.1917. С. 1.


[Закрыть]. Аналогичным образом в последний день перед тем, как газета Петроградского совета «Известия» перешла под контроль большевиков, ее редакторы объявили, что «это не есть переход власти к Советам, а захват власти одной партией – большевиками», и предсказывали, что их попытка править Россией в одиночку, без поддержки других партий, влечет за собой угрозу «кровопролитной гражданской войны», которую будут сопровождать «кровь и погромы»[229]229
  Известия. 26.10.1917. С. 1.


[Закрыть].

В Москве «Ежедневной газете-копейке» наследовала «Газета для всех» – независимое левоцентристское издание для «простых обывателей». После Октября ее редакторы по-прежнему утверждали, что их газета издается для простых горожан и защищает их интересы, особенно от богатых и власть имущих. Советское правительство терпело ее до июня 1918 г., когда она, как и многие другие газеты, была закрыта – в том числе за распространение «ложных слухов»[230]230
  Революционный сур,//Газета для всех. 13.06.1918. С. 2.


[Закрыть]. Ее редакторы разделяли широко распространенное убеждение в том, что лишь социалистическое правительство, представляющее все левые силы, спасет Россию от катастрофы, и потому сразу же прониклись недоверием к новому большевистскому правительству. Они выказывали обеспокоенность тем, что большевистская власть поведет Россию не вперед, к новому историческому этапу, а назад, в глубины хаоса, насилия и варварства. Уличные сражения, начавшиеся в Москве и других городах сразу же после провозглашения советской власти, дали колумнистам газеты повод осудить большевистскую революцию как «братоубийственную бойню» и источник «полного разрушения»[231]231
  Газета для всех. 8.11.1917. С. 1–3, и многие последующие статьи аналогичного содержания.


[Закрыть], а также обвинить большевиков в том, что они спровоцировали простой народ «лживыми» и «пустыми» обещаниями, тем самым выпустив на волю кровавые и жестокие «инстинкты» [232]232
  Бред сумасшедших; Душа вопиет к небу //Газета для всех. 10.11.1917. С. 1–3; Наблюдатель. Третий обман //Газета для всех. 12.11.1917. С. 3.


[Закрыть].

В последующие месяцы колумнисты «Газеты для всех» выражали все большее разочарование плодами революции: пустыми посулами, жестокостью, насилием, беспорядками, голодом, смертью и «гражданской войной». П. Борчевский, с которым мы уже встречались раньше как с ведущим колумнистом и «Ежедневной газеты-копейки», и «Газеты для всех» (его статьи обычно публиковались на почетном месте – в левой колонке на первой полосе), встретил новый 1918 год сомнениями в том, что он принесет желанное «новое счастье». Он предлагал читателям свою собственную краткую историю революции. «Старый 1917 год» был годом «катастроф и разочарований». Вообще говоря, «тяжесть мрачнейшей реакции» поначалу отступила, и на смену ей пришла «светлая радость первых дней свободы». Но затем последовали политические конфликты, насилие, трения и не в последнюю очередь «речи, речи, речи…». Все это сменилось Октябрьским переворотом. В какой-то степени он был полезным, потому что «бездарные правители» в результате оказались «в крепости». Но затем началось самое ужасное. Кровь льется потоком. Москва горит и содрогается от орудийных снарядов. Из моря крови рождается новая власть. В руках у нее – штык и пушка… Мира нет, хлеба нет, свободы нет… денег нет, работы нет… Есть только один позор и междоусобная бойня. В этом состоянии мы находимся и сейчас. Конца ему не видно. Уже растут и ширятся слухи о новом позоре, и новых сражениях, и новом горе. Не видно конца бедствиям. Впереди – рабство, голод, кровь, отчаяние… Где уж тут говорить о „новом счастьи“»[233]233
  П. Борчевский. С новым…//Газета для всех. 11.01.1918. С. 1.


[Закрыть].

Два дня спустя Борчевский дал более достоверный взгляд относительно настоящего и грядущего, подчеркивая бессмысленность прогнозов на будущее: «Убеждения – убеждениями, но ведь есть еще жизнь, жизнь неприкрашенная, жестокая и коварная. Эта жизнь ломает теории, раздробляет партии, путает все предположения и догадки»[234]234
  П. Борчевский. Кровь пугает //Газета для всех. 13.01.1918. С. 1.


[Закрыть]. В начале марта Исайя Громов, еще один колумнист, печатавшийся на первой полосе, дал свое прочтение первого послереволюционного года: «Сердце сжимается и хочется плакать и ругаться» в отношении всего того «великого, радостного и ужасного», что случилось за эти двенадцать месяцев. Но самым ужасным было то, что революция начала захлебываться «в крови народной», будучи втянута в «братоубийственный вихрь» «самоуничтожения»[235]235
  И. Громов. Будем ждать //Газета для всех. 1.03.1918. С. 1.


[Закрыть]. Постоянной темой в «Газете для всех» служила «гражданская война», как правило, осуждавшаяся с моральной точки зрения как «позорное» и «греховное» «братоубийство» и как составная часть катастрофического опыта послеоктябрьской смуты с ее душной атмосферой нестабильности и неопределенности, эгоизма и корысти, а также уменьшения ценности человеческой жизни[236]236
  Газета для всех. 21.11.1917. С. 2; 1.12.1917. С. 3; 13.12.1917. С. 2; 13.01.1918. С. 4; 30.01.1918. С. 1; 1.02.1918. С. 3; 27.02.1918. С. 3.


[Закрыть].

Эти колумнисты без колебаний обвиняли во всех бедах большевиков, объявляя их политику и действия «позорными»[237]237
  Газета для всех. 26.11.1917. С. 1; 28.11.1917. С.3; 13.12.1917. С. 1; 11.01.1918. С. i; 16.01.1918. С.3.


[Закрыть] и понося новых вождей самыми бранными словами. Во время выборов в Учредительное собрание Борчевский обвинял большевиков в том, что они «решили наложить свою лохматую звериную лапу на то, о чем сейчас мечтает вся измученная Россия, в чем видит спасение каждая исстрадавшаяся за судьбу родины русская душа»[238]238
  П. Борчевский. Нет надежды //Газета для всех. 25.11.1917. С. 1.


[Закрыть]. Но авторы «Газеты для всех» видели и те опасности, которые были неподвластны правительству или не являлись результатом проводимой им политики – в первую очередь надвигающуюся угрозу голода, ставившую под удар все обладавшее хоть какой-то ценностью: «С голодом теряются разум, совесть и дисциплина», что могло повлечь за собой новую и еще более ужасную революцию, «революцию брюха», которая сильнее «всяких политических теории» и «всех декретов и революции»[239]239
  П. Борчевский. Революция брюха//Газета для всех. 20.01.1918. С. 1. См. также: И. Павлов. В лапах голода // Газета для всех. 25.01.1918. С.3.


[Закрыть].

Эти независимые левые журналисты(в числе тех последних, кто еще мог печататься), откликались на чувство, которое, как им казалось, испытывали многие русские после Октября: что «гибнет родина святая»[240]240
  Газета для всех. 18.11.1917. С. 3; 19.11.1917. С. 3; 24.11.1917. С. 3.


[Закрыть]. По мнению этих журналистов, общественность была охвачена мрачными настроениями, отмеченными беспокойством, замешательством, усталостью, страхом, беспомощностью, пассивностью и сильнейшим «стремлением» к «мирной жизни»[241]241
  Газета для всех. 17.11.1917. С. 1; 7.12.1917. С. 1; 9.01.1918. С.3; 12.01.1918. С. з; 25.01.1918. С. з; 30.01.1918. С. 1, 3.


[Закрыть]. В феврале 1918 г. колумнист Громов следующим образом пытался описать умонастроения простого русского обывателя год спустя после начала революции:

Столько всего произошло и такие сногсшибательные события творятся каждый день, что в голове получается какая-то каша, а в душе – отчаяние и пустота…

Нервы натянуты. Мысли свились в клубок. Нет ни начала, ни конца, ни выхода, ни решения…

…каждому хочется, ужасно хочется крикнуть:

– Да оставьте вы, наконец, меня в покое! Ничего я не хочу – ни мира, ни войны, ни радости, ни отчаяния, ни всей вашей проклятой политики!! Дайте мне сытно поесть и ни о чем не думать, ничего не ждать, ничего не бояться!![242]242
  И. Громов. Оставьте нас в покое.//Газета для всех. 8.02.1918. С.1.


[Закрыть]

Независимая социалистическая газета Максима Горького «Новая жизнь» относилась к революции сочувственно. Но и Горький осознавал, что 1917 год обернулся катастрофическими испытаниями: Да, да – мы живем по горло в крови и грязи, – писал он в конце декабря 1917 г., – густые тучи отвратительной пошлости окружают нас и ослепляют многих. Да, порою кажется, что эта пошлость отравит, задушит все прекрасные мечты, рожденные нами в трудах и мучениях. Но он не желал поддаваться мрачным и пессимистическим настроениям, которых не удалось избежать многим. Оптимизм Горького опирался на веру – на полумарксистское представление о том, что движителем исторического прогресса служат сами противоречия:

В эти страшные для многих дни мятежа, крови и вражды не надо забывать, что путем великих мук, невыносимых испытаний мы идем к возрождению человека, совершаем мирское дело раскрепощения жизни от тяжких, ржавых цепей прошлого… необходимо верить, что эти бешеные, испачканные грязью и кровью дни – великие дни рождения новой России… в эти дни чудовищных противоречий рождается Новая Россия[243]243
  Новая жизнь. 24.12.1917. С. 1; 31.12.1917. С. 1.


[Закрыть].

Вся тяжесть дней «мятежа, крови и вражды» многократно возросла после того, как «гражданская война», о которой все говорили, действительно разразилась. Хотя голоса независимой печати к тому времени были задушены, мы можем получить определенное представление о том, как описывалась история тех дней в момент ее свершения, ознакомившись с тем, что осенью 1919 г. писали две стоявшие на противоположных позициях газеты: «Беднота», издававшаяся Центральным комитетом Коммунистической партии для крестьян и солдат, и поддерживавшая белое движение газета «Приазовский край», выходившая в Ростове-на-Дону, административной столице южного региона, на тот момент полностью контролировавшегося белыми силами.

1919 год был временем неопределенности, когда исход борьбы был еще отнюдь не ясен, и тем не менее обе газеты с поразительным оптимизмом говорили о слабости своих врагов, о правоте своего дела, а также о собственных успехах и народной поддержке. В статьях из «Бедноты»[244]244
  На основе материалов из «Бедноты» с сентября по ноябрь 1919 г.


[Закрыть], нередко написанных в форме репортажей из сел и городов в регионах, находившихся под контролем советского правительства и Красной армии, подчеркивалось все, что делалось ради улучшения жизни людей, и то, как все рады этим начинаниям: строительству школ, организации «культурно-просветительной» работы, включая, например, открытие читальных залов, борьбе с пьянством, поддержке бедных крестьян в их противостоянии богатым эксплуататорам, противодействию спекулянтам, наживавшимся на бедноте, и оказанию помощи семьям солдат-красноармейцев. Крестьяне, молодежь и горожане с энтузиазмом поддерживали эту «великую революцию», которую стремились уничтожить «буржуазия» и белые армии. Например, в одной типичной деревне «уже год как существует просветительный кружок», получая мощную поддержку: «Молодежь даже летом, когда столько работы, не забывает свой кружок»; она ставит современные пьесы, и помещение всегда полно[245]245
  Беднота. 11.09.1919. С. 2.


[Закрыть]. Газета отмечала тот же позитивный настрой и во время празднования второй годовщины Октябрьской революции, которую по всей советской стране якобы встречали с большой радостью, весельем и единодушием: «На митинге присутствовало почти все население, не исключая и детей…

для школьников был устроен чай и еда, состоящая из хлеба, яйца и 2-х кусков сахару. Детям объяснили значение праздника… За чаем последовал спектакль-митинг. После спектакля хор красноармейцев исполнил несколько песен»[246]246
  Беднота. 27.11.1919. С. 2.


[Закрыть]. Эти репортажи свидетельствовали, что история и народ явно были на стороне советской власти и большевиков. Все испытывали уверенность и были счастливы. Сомнительно, чтобы авторы этих сообщений не замечали окружавших их страданий и неопределенности. Но в то же время было бы слишком просто объяснять восторженный тон их корреспонденций одной лишь цензурой. Не исключено, что в данном случае язык рассматривался как перформанс сам по себе («речевой акт», как впоследствии стали выражаться лингвисты), призванный не только отражать реальность, но и составлять ее часть и менять ее.

«Приазовский край» в репортажах из подконтрольного белым региона, прилегавшего к реке Дон и Азовскому морю, где были сильны казачьи традиции, также заявлял о полной поддержке местным населением борьбы с большевистским режимом, выражая уверенность в том, что это – историческая борьба за народное счастье, и в ее окончательной победе. Эти аргументы особенно сильно звучали в статьях, написанных к новому местному празднику, «Дню воина». Читателям внушалось, что представителей всех классов вдохновляют чувства «патриотизма» и «гражданской совести», а также «священного дела освобождения страны от разбойнического засилья» (как в то время часто называлась власть большевиков)[247]247
  День воина//Приазовский край. 14.09.1919. С. 2.


[Закрыть]. Даже местная «рабочая масса» начала избавляться от «большевистского угара», освобождаясь от «несбыточных иллюзий пролетарской диктатуры, за которые пришлось заплатить тому же пролетариату океаном крови». Теперь рабочие были готовы отставить в сторону свои «классовые интересы» ради «восстановления разрушенной страны» и рассматривали это в качестве своей «священной» обязанности. Прежние «Мечты о „ленинском царстве“ расплываются, как ночные призраки с наступлением дневного света»[248]248
  Рабочий вопрос //Приазовский край. 4.09.1919. С. 1.


[Закрыть].

Если большевики видели в Коммунистической партии историческую силу, способную сыграть роль инструмента классовой борьбы и социалистических преобразований, то для журналистов «Приазовского края» исторической силой, призванной стать орудием национального спасения, была армия: «Во все тяжелые времена европейской истории, во все ее революционные и террористические периоды спасали честь, достоинство и благосостояние наций только военные элементы»[249]249
  Лоэнгрин. 15 сентября//Приазовский край. 14.09.1919. С. 2.


[Закрыть]. Упор, который белые делали на историческом характере своей борьбы с коммунизмом, получал такое же активное отражение, как и убеждение коммунистов во всемирно-историческом значении пролетарской революции. Согласно характерным словам одного журналиста это была «титаническая» борьба «яркого света с кромешной тьмой, чести и правды с подлостью и бесчестьем, истинной свободы для всех с крепостничеством самым ужасающим, какого не было даже в мрачные времена средневековой инквизиции». Белые силы играли роль «спасителей». Красные же представали в обличье «грабителей и разбойников… авантюристов и шулеров… озверевшей черни… банды проходимцев, использовавших все великое вековое народное невежество для своих темных, корыстных целей»[250]250
  Шиллер из Таганрога. Арабески: День воина//Приазовский край. 14.09.1919. С. 2.


[Закрыть].

В обоснование этого приводились примеры. Так, репортеры описывали жизнь в столице Украины Киеве после того, как белые силы изгнали оттуда коммунистов: сразу же открылись закрытые театры, появились независимые газеты, возобновилась гражданская и политическая жизнь, были разрешены «все партии, начиная от меньшевиков и правых эсеров и кончая монархистами», цены на потребительские товары резко снизились, образованные люди не боялись выйти на улицу хорошо одетыми, «отчаяние», прежде читавшееся в глазах людей, сменилось «окрыленностью» и «надеждой» наряду с «благодарностью» по отношению к Белой армии, освободившей их, и все классы, включая рабочих и украинских националистов, прониклись новым чувством единства[251]251
  Л.Теплов. Киевские письма//Приазовский край. 17.09.1919. С. 2.


[Закрыть].

В моральном плане обе стороны определяли Гражданскую войну как борьбу света с тьмой, добра со злом и свободы с рабством, ведущуюся в глобальном историческом масштабе, – эти представления заметны и в нередко аналогичной иконографии плакатов, выпускавшихся обеими сторонами[252]252
  См., например, два знаменитых плаката: «Борьба красного рыцаря с темною силою» (1919) и «За единую Россию» (1919), на котором изображен белый рыцарь, убивающий красного дракона. Репродукции этих плакатов легко найти в интернете при помощи поиска по названию.


[Закрыть]. Для коммунистов и их сторонников эта борьба была составной частью международной классовой борьбы против неравенства, эксплуатации и угнетения, вдохновлявшейся общечеловеческими ценностями – свободой, равенством и братством. Авторы публикаций в поддержку большевистской власти объявляли революцию борьбой за святую «правду» – нравственную правду земной справедливости, праведности, честности, любви и добра. По словам рабочего-поэта, напечатанным в 1920 г. в газете «Рабочая жизнь», народ на своих красных знаменах написал «лучами света» «немеркнущее слово „Любовь“»[253]253
  С.Обрадович. Крестный путь//Рабочая жизнь. 1920. № 65–67. С. 20 (цит. в обратном переводе).


[Закрыть]. Подобные квази-религиозные гиперболы в годы Гражданской войны часто встречались у авторов, восторженно относившихся к революции. Например, в «пролетарских» периодических изданиях 1920 г. говорилось, что революция строит новый храм на руинах старого, «Храм Священной Истины, Любви и Равенства», «Пролетарское Царство» «истины, правды, любви», «чистый и красивый» «новый мир» «Равенства, Свободы, Братства и Красоты», новую жизнь, которая будет «священна и чиста»[254]254
  А. Платонов. Христос и мы //Красная деревня. 11.06.1920; Н. Рыбацкий. Я как-то в храме был //Революционные всходы. 1920. № 5–6. С. 9–10. С.Обрадович. Вольный рабочий //Рабочая жизнь. 1920. № 5–7. С. 4; И.Садофьев. Сильнее смерти //Грядущее. 1921. № 1–3. С. 14; Рабочий Пороховик// Грядущая культура. 1919. № 3. С. 13; Аксен-Ачкасов. Юношам //Грядущее. 1918. № 1. С. 12–13. См. также примеры и обсуждение в: Steinberg, Proletarian Imagination, ch. 7.


[Закрыть].

Антикоммунистические журналисты были не менее сильно убеждены в глобально-историческом значении их борьбы и общечеловеческой правде их ценностей. Например, автор, подписывавшийся как «Шиллер из Таганрога» (город в Приазовье), в статье, напечатанной в сентябре 1919 г. в «Приазовском крае», утверждал, что Гражданская война – это поистине глобально-историческая борьба: «борьба с большевизмом – дело не только одной России, где этот социальный бич нашел себе столь уютную колыбель, но и всего цивилизованного мира, которому взбунтовавшаяся чернь грозит все новыми и новыми потрясениями». Как таковое, возрождение «свободной России как полноправного… члена европейской семьи народов» представляет собой цель, вытекающую из всего «исторического хода вещей»[255]255
  Европейские перспективы//Приазовский край. 27.09.1919. С. 1.


[Закрыть]. Аргументы коммунистических авторов отличались от подобных заявлений лишь упором на классовой борьбе как исторической движущей силе всемирного прогресса и свободы.