Текст книги "Великая русская революция, 1905–1921"

Часть II
События

Глава 2
Революция, неопределенность и война

Революция 1905 г.

В воскресенье 9 января 1905 г. войска открыли огонь по многотысячной демонстрации рабочих и их семей, пришедших к Зимнему дворцу в Петербурге с петицией на имя царя Николая II. Согласно официальным сводкам сотни человек были ранены и не менее 130 убиты. Это «Кровавое воскресенье» стало толчком к грандиозным политическим и социальным потрясениям, быстро охватившим всю империю[57]57
  Последующее описание этих потрясений основывается на многих работах. Самой подробной и выверенной из них является: Abraham Ascher, The Revolution of 1905, 2 vols. (Stanford, CA, 1988 и 1992).


[Закрыть]. Беспрецедентное массовое шествие к царскому дворцу имело причудливую предысторию. Оно было организовано православным священником, отцом Георгием Гапоном, который одновременно был агентом тайной полиции, организовавшей спонсируемое государством «Собрание российских фабрично-заводских рабочих», ставившее своей целью отвлечь рабочих от радикальной политики, для чего оно помогало им в решении повседневных материальных проблем и демонстрировало заботу о рабочих со стороны правительства. Но хотя Гапон работал на полицию, мотивы его действий носили сложный характер, а его отношения с властями, возможно, были в чем-то двуличными. Безусловно то, что в петиции, с которой рабочие пришли к Зимнему дворцу, противоречивым образом сочетались друг с другом традиционная тональность смиренного обращения к «царю-батюшке» за защитой и помощью и весьма смелые и современные требования: создание конституционной и репрезентативной политической системы, принципы которой должно было выработать Учредительное собрание, выбранное в ходе всеобщего, тайного и равного голосования, государственные меры по улучшению условий жизни и работы и борьбе с бедностью, легализация профсоюзов и забастовок, а также гарантированные «свобода и неприкосновенность личности, свобода слова, печати, свобода собраний, свобода совести в деле религии». При составлении этих актуальных политических требований Гапону оказали помощь участвовавшие в его рабочем движении, опекаемом полицией, социалисты, также руководствовавшиеся разными мотивами[58]58
  Петиция рабочих Санкт-Петербурга для подачи царю Николаю II, 9.01.1905. Текст петиции (а также анализ ее черновых вариантов) см. в: А. Шилов. К документальной истории «петиции» 9 января //Красная летопись: исторический журнал. 1925. № 2 (13). С. 33–35.


[Закрыть].

И петиция, и шествие рабочих, и революция, к которой оно привело, стали плодами предыдущих лет. Свою роль при этом сыграл негативный опыт жизни в условиях бюрократической и авторитарной власти, сильных ограничений в личной и гражданской свободе, глубокого классового, этнического, религиозного и гендерного неравенства, а также совсем недавно дополнившей их и еще не закончившейся катастрофической войны с Японией. Но, кроме этого негативного опыта, существовал и позитивный опыт образованных элит (постепенно перенимавшийся все более широкими кругами русских людей), усвоивших и поддерживавших либеральные и радикальные аргументы о естественных и всеобщих правах человека и человеческом достоинстве и о необходимости создания гражданского общества с гарантиями свобод, фундаментальных гражданских прав и участия в управлении страной на местном и на национальном уровнях. Эта история действительных или мнимых несправедливостей и воображаемых альтернатив нашла отражение в петиции g января, причем в первую очередь даже не в содержании предлагаемых реформ, а в языке петиции, в которой прошлое и настоящее описывались как «деспотизм», «произвол» и «бесправие», вина за страдания народа возлагалась на «чиновников» и «капиталистов» с их «гнетом», а главной целью провозглашались «человеческие права».

В течение последующих недель и месяцев правительство столкнулось с кошмаром, который оно пыталось предотвратить посредством таких организаций, как полицейский профсоюз Гапона. Число забастовок и бастующих на протяжении 1905 г., когда волнения охватили всю империю, было выше, чем за все предыдущие годы, вместе взятые. Один за другим возникали нелегальные профсоюзы, за которыми в октябре последовали общегородские рабочие «советы», находившиеся под сильным влиянием интеллектуалов-социалистов. На улицах не прекращались демонстрации, иногда сопровождавшиеся насилием, а предъявлявшиеся властям требования становились все более политизированными и бескомпромиссными. К революции вскоре присоединились крестьяне, хотя их участие в большей степени проходило под знаком злободневных проблем, а не вопросов общенационального государственного устройства. Они нападали на поместья, захватывали запасы зерна, производили нелегальные порубки и вообще отказывались подчиняться властям. Несколько мятежей произошло в армии и особенно на флоте; порой они были кровопролитными (таким было знаменитое восстание на броненосце «Потёмкин» в Черном море) и всякий раз жестоко подавлялись. Насилие взяли на вооружение и слои, не принадлежавшие к верхушке В первую очередь ультраправые погромщики-черносотенцы, которые выступали против революции и ее ценности. Они нападали на студентов, интеллигенцию и евреев. На нерусских окраинах Российской империи революция во многих случаях еще быстрее приобретала радикальный и кровавый характер. На Кавказе, в прибалтийских губерниях и в Польше местные активисты нападали на символы российской власти и требовали национальной независимости.

Пиком революции стала всеобщая октябрьская забастовка, которая вывела на улицы миллионы людей – в первую очередь рабочих, студентов, служащих и лиц свободных профессий. Главные требования забастовщиков были повсюду одни и те же: гражданские свободы и выборы с целью установления нового конституционного строя, который, по мнению все большего числа людей, должен был представлять собой республику, а не конституционную монархию. В надежде умиротворить страну царь прислушался к совету ряда своих подчиненных (впоследствии он сожалел об этом) и в своем Октябрьском манифесте дал обещание учредить парламент, представляющий все «классы» – Государственную думу (таким словом в давние времена обозначался совещательный орган при царе), которая получит право на принятие законов и участие «в надзоре за закономерностью» действий всех должностных лиц государства (кроме самого царя), – а также «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»[59]59
  Этот манифест был опубликован во всех российских газетах. См. скан его текста на первой странице «Ведомостей спб. градоначальства» от 18.10.1905 г. по адресу: <https://commons.wikimedia.org/wiki/File%3AOctober_ Manifesto_1.jpg> (последнее посещение 26.08.2016).


[Закрыть]. Это была невероятная уступка. В своем манифесте царь обещал именно то, что, согласно его клятве, он не собирался делать никогда и что, по его предсказанию, должно было обернуться катастрофой, если бы когда-либо произошло: поделиться политической властью с представителями общества. Удовлетворенные умеренные либералы считали, что этого достаточно. Кроме того, они небезосновательно опасались того, что дальнейшая борьба может закончиться социальной революцией, которая создаст угрозу не только для политических структур. Но многие россияне хотели большего; к тому же многие из них вообще сомневались, что царь сдержит свое слово.

* * *

Такими были события в пересказе историков – достаточно авторитетном ретроспективном изложении, основанном на известных фактах и современной научной интерпретации. Другая точка зрения, чей диалог со взглядами профессиональных историков будет продолжен в этих трех нарративных главах, составляющих часть II настоящей книги, сводится к истории, согласно знаменитому изречению написанной журналистами «в настоящем времени», «в момент ее свершения»[60]60
  См. введение.


[Закрыть]. Одной из самых известных русских газет того времени была ежедневная московская газета «Русское слово», имевшая более-менее либеральную направленность и претендовавшая на отражение взглядов и интересов «обывателя» и даже «настроений толпы»[61]61
  См.: Louise McReynolds, The News under Russia’s Old Regime: The Development of a Mass Circulation Press (Princeton, 1991), 171–179.


[Закрыть]. Восстание, последовавшее за Кровавым воскресеньем, воспринималось как исторический поворотный момент – и даже новое начало. Репортеры описывали эти события как «зарю новой жизни», объявляя, что вместо «непроницаемой мглы» в стране вскоре станет «ясно, лучезарно и просторно» и что Россия находится «накануне своего освобождения», переживая историческую эпоху «обновления», «возрождения» и «ренессанса»[62]62
  Заря новой жизни //Русское слово. 20.02.1905. С. 2; Г. П. Простые речи //Русское слово. 9.03.1905. С. 1–2; А. Россов. Катастрофа //Русское слово. 10.06.1905. С. 1; Вл. Уманский. Перед обновлением //Русское слово. 20.06.1905. C.3.


[Закрыть]. Чувство непосредственной сопричастности к истории стало еще более сильным после Октябрьского манифеста: «Сегодня началась новая жизнь. Русская история пошла по новому пути. За все многовековое рабское существование России мы не знаем момента более сильного, более радостного»[63]63
  Русское слово. 18.10.1905. С. 1 (передовица, напечатанная рядом с Октябрьским манифестом).


[Закрыть]. Девизом дня была «новизна»: Россия вступала в «новую жизнь», в пору «творения», ее ожидало новое «начало», а россиянам предстояло стать «новыми людьми» с обновленным духом[64]64
  Обновление //Русское слово. 18.10.1905. С. 1; С. Яблоновский. Свет и тени: Звон колоколов//Русское слово. 18.10.1905. С. 2; Русское слово. 19.10.1905. С. 1; священник Г. Петров. Беседа с гр. С.Ю.Витте//Русское слово. 19.10.1905. С. 1.


[Закрыть].

Лейтмотивом, диктовавшим суть нового, особенно в качестве желания и опыта, служило слово «свобода». Как объявлял, используя типичные выражения, один колумнист, Россия наконец-то входит в «общую семью смелых народов, идущих к свободе и счастью»[65]65
  Вас. Немирович-Данченко. Слепая война // Русское слово. 12.06.1905. С. 1–2. (Цит. в обратном переводе.)


[Закрыть]. Другой отмечал, что дорога будет нелегкой: «борются насмерть два великана: новая жизнь с ее свободой, свежестью и старая, дряхлая, изъязвленная, но в судорогах последних минут все-таки очень зубастая». Однако результат неизбежен: «свобода мысли, слова, личности»[66]66
  А. Россов. Провинциальная жизнь: все по-старому //Русское слово. 13.06.1905. С. 3–4.


[Закрыть], или, согласно выражению, получившему популярность после Октябрьского манифеста, но восходившему к Французской революции и тем самым связывавшему русскую революцию с гипотетической всеобщей борьбой человечества, русские люди обретут мир «братства, равенства и свободы»[67]67
  Обновление//.Русское слово. 18.10.1905. С. 1.


[Закрыть]. Одни авторы представляли себе свободу сквозь призму практических мер – таких как выборы законодательного органа с демократическим представительством, обеспечение свободы слова и собраний, гарантированное правление закона. Другие же описывали ее посредством эмоциональных метафор: как сокровище, купленное кровью и слезами, звезду, мерцающую сквозь узкое тюремное окно прежнего угнетения, яркую комету или метеор, луч света, горящее пламя, молодое вино[68]68
  См., например: Тан. Свободная Москва // Русское слово. 21.10.1905. С. 1.


[Закрыть].

Эта новая свобода определялась через понятие «гражданства». Гражданин по определению был защищен от произвола и угнетения: зарождающаяся свободная Россия станет обществом, которым управляют «закон и права»[69]69
  С. Яблоновский. Свет и тени: Есть юрист и юрист //Русское слово. 12.02.1905. C.3.


[Закрыть]. Но гражданство понималось и как долг: фундамент свободы составляют активные и ответственные граждане. В этой связи много говорили о пробуждении в России социальных сил, гражданской культуры и духовной силы – иными словами, о рождении «хороших граждан»[70]70
  П. Боборыкин. Где у нас люди?//Русское слово. 20.02.1905. С. 2.


[Закрыть]. Широкое распространение получила метафора «пробуждения». «Усыпленный и забитый народ» «пробуждался» навстречу эпохе, полной «великого исторического смысла»[71]71
  О. Смирнов. Важное постановление земства //Русское слово. 14.06.1905. С. 2.


[Закрыть]. Жители страны, пробудившись, поняли, что они уже не дети, и почувствовали себя «людьми», а потому стали гражданами «в высшем смысле этого слова», выросшими из «старого платья», в которое их рядили «бюрократы» и которое стало им «коротко и тесно»[72]72
  А. Россов. Провинциальная жизнь: все по-старому //Руское слово. 13.06.1905. С. 3–4; Обновление //Русское слово. 18.10.1905. С. 1; священник Г. Петров. Личность и государство //Русское слово. 14.06.1905. С. 1.


[Закрыть].

Эти яркие картины омрачались «тенями» (влиятельный журналист Сергей Яблоновский вел в «Русском слове» колонку под названием «Свет и тени»). Даже безотносительно к скептицизму по поводу того, насколько искренней была приверженность царя к реальным переменам, обозревателей волновало, насколько «новыми» и «возрожденными» могут стать люди. Авторы регулярно проклинали глубокую и незаживающую рану, оставленную российской историей. «Бюрократизм» – как обычно назывался весь политический строй во главе с царем – вел к тому, что «широкая и разнообразная народная жизнь втискивалась в рамки чиновничьего разумения», что имело своим следствием «застой» гражданской жизни[73]73
  Г. П. Простые речи//Русское слово. 9.03.1905. С. 1–2.


[Закрыть]. Последствия русской истории будут ощущаться и в настоящем, и в будущем: Россия так долго была «политически закабаленная, духовно забитая»[74]74
  О. Смирнов. О даровитых детях народа // Русское слово. 7.06.1905. С. 1–2.


[Закрыть], русское общество так долго «мучилось» из-за патриархальной системы правления[75]75
  А. Россов. Крестьянские нужды//Русское слово. 27.06.1905.


[Закрыть], его так долго удушали и лишали самостоятельности «долгие годы опеки и надзора», что все эти обстоятельства «вытравили» у русского народа «предприимчивость, энергию и самостоятельность». И сумеют ли русские в одночасье приступить к строительству нового, свободного общества?[76]76
  Вл. Уманский. Сумеем ли?//Русское слово. 8.06.1905. C.3.


[Закрыть] Большинство авторов пыталось сохранять оптимизм: избавившийся от своих оков и пробудившийся народ сумеет измениться, его ждет возрождение. Однако опасения были небеспричинными.

Особенно тревожным знаком в глазах большинства наблюдателей служило массовое насилие. С одной стороны, насилие воспринималось как историческая необходимость. Каким еще образом люди смогут освободиться от старого режима, отчаянно цепляющегося за власть своими «старыми, костлявыми пальцами»?[77]77
  Вас. Немирович-Данченко. Слепая война // Русское слово. 12.06.1905. С. 1–2.


[Закрыть] Каким еще образом можно разбить «цепи», разрушить «тюрьмы» и покончить с «пытками»? Эта страница русской истории, как и многие предыдущие, писалась «страшными, кровавыми буквами», но на этот раз ради благого дела, ради людей, а не государства[78]78
  Вл. Уманский. Перед обновлением // Русское слово. 20.06.1905. С. 3.


[Закрыть]. Вместе с тем в насилии, пусть его и оправдывала история угнетения, усматривалась угроза для свободы. Журналистов беспокоило то, что страсти, возмущение, гнев и невежество, скопившиеся в «темном» простом люде, приведут к кровавому «смутному времени» (как в России издавна назывались эпохи потрясений, нередко завершавшиеся лишь усилением самодержавия), которое похоронит новорожденную свободу[79]79
  К. Миров. Крестьянская смута // Русское слово. 11.03.1905. С. 1; С. Яблоновский. Свет и тени: Жупел // Русское слово. 11.03.1905. С. 3; священник Г. Петров. Потребное место // Русское слово. 21.10.1905. С. 1.


[Закрыть].

Тем не менее главным настроением оставался оптимизм, вера в новое начало и в то, что «тьма», представленная «черными сотнями» (ультраправыми экстремистскими группировками патриотического толка), и остатки «полицейских властей» – не более чем жалкая «агония» старого строя[80]80
  Я. Усмович. Дьявольский замысел // Русское слово. 24.10.1905. С. 1; А. Россов. Старый порядок умирает // Русское слово. 24.10.1905. С. 1.


[Закрыть]; все то, что так долго «было взаперти и силой сдерживалось», а теперь «кипит, бурлит», казалось, должно было излечить раны истории и дать начало новым людям и новой жизни[81]81
  А. Россов. Крестьянские нужды // Русское слово. 27.06.1905.


[Закрыть]. Выражалась даже надежда на то, что скептики ошибались, правительство сдержит свое слово[82]82
  С. Яблоновский. Вопль Фомы // Русское слово. 19.10.1905. С. 1.


[Закрыть] и что тот день, когда царь подписал Октябрьский манифест, – в самом деле «первый день свободы» в России[83]83
  Русское слово. 19.10.1905. С. 1.


[Закрыть]. Сам Николай II тоже относился к этим событиям не без оптимизма, но отнюдь не предвкушал рост уровня свободы в стране. В письме матери от 27 октября он выражал удовлетворение разгулом насилия черносотенцев: «В первые дни после обнародования манифеста подрывные элементы подняли голову, но им было оказано решительное противодействие и вся масса верных людей внезапно заставила ощутить свою силу… Наглость социалистов и революционеров вновь разгневала народ, а так как девять десятых всех смутьянов составляют евреи, народный гнев обратился против них. Вот как начались погромы»[84]84
  The Secret Letters of the Last Tsar: Being the Confidential Correspondence between Nicholas I I and his Mother, Dowager Empress Maria Fedorovna, ed. Edward Bing (New York, 1938), 190-1 (здесь и далее цитаты из англоязычных изданий приводятся в обратном переводе с английского. —Прим. пер.).


[Закрыть].

1906–1914: реформы, возможности, неопределенность, кризис

Историки издавна выстраивают интерпретации русской истории в период от революции 1905 г. до начавшейся в 1914 г. мировой войны вокруг двух полюсов – оптимистического и пессимистического. Простейший вариант подается в виде однозначного выбора: что ожидало Россию – неизбежный кризис и революция или же страна двигалась по пути разрешения конфликтов и создания функционирующего гражданского общества с обновленным политическим строем, чему помешали беспрецедентные тяготы Первой мировой войны? Факты, на которые ссылаются оптимисты (разумеется, исходящие из предположения, что упорядоченный прогресс – благо, а революция – зло), включают политические реформы, обеспечившие создание Государственной думы и насаждение элементарных гражданских прав, социальные реформы, призванные облегчить тяготы жизни и защитить слабых, непрерывный рост активности в общественной сфере, заполненной всевозможными добровольными объединениями, продолжение экономического развития, модернизация и прочие признаки прогресса и нормализации. Причем движение в сторону западной капиталистической демократии считалось нормой. Пессимисты указывали на ограниченный характер этих реформ, сохранение социального недовольства и конфликтов, а также на растущую популярность партий левого толка[85]85
  Различные варианты этой дискуссии между оптимистами и пессимистами – излюбленного занятия нескольких поколений американских преподавателей русской истории– можно найти в большинстве англоязычных работ, посвященных истокам революции 1917 г. Самым влиятельным научным трудом, бросающим вызов западному оптимистическому нарративу (советские и марксистские ученые, разумеется, считали революцию неизбежностью и благом), является: Leopold Haimson, “The Problem of Social Stability in Urban Russia, 1905–1917” (part 1), Slavic Review, 23/4 (December 1964): 619–642, и (part 2) 24/1 (March 1965): 1-22.


[Закрыть]. Свидетельства, предъявляемые обеими сторонами, убедительны, хотя, возможно, при этом происходит серьезное упрощение вопроса: вместо того чтобы рассматривать два альтернативных исторических исхода, не следует ли поставить в центр внимания саму противоречивость этих лет, их невнятность и отсутствие четкого направления, в потенциале способное привести к самым непредсказуемым последствиям?

Противоречия и невнятность, несомненно, изобилуют после 1905 г. Новые «Основные законы», принятые в мае 1906 г., наделяли Государственную думу законодательными и бюджетными правами, но в то же время во многих отношениях ограничивали ее полномочия: так, у парламентариев отсутствовал контроль над назначениями в Совет министров и за его действиями, а также над значительной частью бюджета. Помимо этого, непропорциональная избирательная система ставила в привилегированное положение те социальные классы и группы, которые считались консервативными. Профсоюзы и забастовки были разрешены, но полиция сохраняла обширные полномочия по надзору за профсоюзной деятельностью и была вправе запрещать профсоюзы при малейших признаках их политической деятельности. Государство дало гарантии более широкой свободы прессы. Но печатные издания, переступавшие пределы разрешенной свободы слова, подвергались штрафам и закрытию. Противоречия лишь углубились после того, как новый председатель Совета министров Петр Столыпин летом 1907 г. в надежде получить более послушный законодательный орган (непокорные Первая и Вторая думы были распущены царем прежде, чем истек срок их полномочий) пересмотрел избирательный закон, снизив представительство крестьян, рабочих и лиц неправославного вероисповедания и увеличив представительство дворянства, владеющего землей (в итоге голос одного помещика в Третьей думе был равнозначен голосам 260 крестьян). В краткосрочном плане столыпинский «переворот», как его окрестили критики, вполне удался. Третья и Четвертая думы, в которых преобладали консервативные и умеренные политические партии, оказались более послушными. Кроме того, Столыпин эффективно «умиротворил» политические и социальные волнения, закрывая сотни неугодных изданий и при помощи военно-полевых судов отправив множество людей, обвиненных в «подстрекательстве», в тюрьмы, ссылку или на виселицу. Многочисленные казни дали современникам повод с мрачным юмором говорить о «столыпинских галстуках», под которыми подразумевалась виселичная петля. Следуя устоявшейся политической традиции, Столыпин сочетал репрессии с реформами – в первую очередь с аграрной реформой, призванной разрушить традиционную крестьянскую общину и положить начало новому классу крепких независимых крестьян-фермеров[86]86
  Abraham Ascher, P. A. Stolypin: The Search for Stability in Late Imperial Russia (Stanford, CA, 2001); Victoria Bonnell, Roots of Rebellion: Workers’ Politics and Organizations in St Petersburg and Moscow, 1900–1914 (Berkeley, CA, 1983).


[Закрыть].

Едва ли не в каждой работе, посвященной этому времени, цитируется интервью, которое Столыпин в 1909 г. дал провинциальной газете. В этом интервью он отвергал «пессимизм», получивший широкое распространение в обществе, и призывал набраться терпения: «Дайте государству двадцать лет внешнего и внутреннего спокойствия и вы не узнаете нынешней России»[87]87
  Ascher, Stolypin, 294.


[Закрыть]. Однако до начала войны оставалось всего пять лет внешнего спокойствия. Эти годы, как и надеялся Столыпин, стали периодом относительного социального спокойствия. Тем не менее признаки угрозы были заметны даже еще до войны. Они включали кампанию террористических покушений на царских чиновников. Сам Столыпин был убит в 1911 г. Его застрелили в киевском театре в присутствии царя. В 1910 г. оживилось забастовочное движение, принявшее особенно широкий размах после того, как в 1912 г. войсками были убиты более сотни бастующих рабочих на Ленских золотых приисках в Сибири. Внешнее спокойствие тоже было непрочным, как показали дипломатические и военные конфликты на Балканах в 1912 и 1913 гг., столкнувшие друг с другом Россию и Австрию, боровшихся за влияние в этом регионе.

В этих условиях процветали оппозиционные группировки и идеологии, занимавшие весь диапазон от умеренных либералов до радикальных социалистов. Основными политическими партиями являлись в целом проправительственная партия умеренных либералов, известных как «октябристы» (формально они носили название «Союз 17 октября», так как не желали других перемен, кроме принятого в тот день манифеста); леволиберальная Конституционно-демократическая партия («кадеты»), расценивавшая реформы 1905–1906 гг. как удачное начало; неонародническая Партия социалистов-революционеров («эсеры»), считавшая себя представительницей интересов крестьян и рабочих, и формально единая Российская социал-демократическая рабочая партия, которая еще с 1903 г. разделилась на две главные марксистские партии – радикальных и дисциплинированных большевиков во главе с Лениным и демократически настроенных меньшевиков, выступавших за постепенные изменения. Большинство оппозиционных группировок разделяло одни и те же основополагающие идеалы: правление закона вместо царского, бюрократического и полицейского произвола. Приверженность элементарным гражданским правам (свобода совести, вероисповедания, слова и собраний); выборной законодательной власти; социальным реформам, включая расширение системы государственного образования; увеличению крестьянских земельных владений посредством земельной реформы; принятию трудового законодательства, защищающего рабочих. Для социалистов это были краткосрочные цели на пути к обществу, сочетающему демократию с социальным равенством и коммунальной солидарностью. Либералы считали эти цели окончательными. Эти программные идеи вдохновлялись ключевым постулатом, разделявшимся почти всеми представителями оппозиции: постулатом о естественном достоинстве и правах человека. Предполагалось, что их насаждение и является главной задачей политических и социальных перемен[88]88
  О либералах особ, см.: Shmuel Galai, The Liberation Movement in Russia, 1900-igo5 (Cambridge, 1973); William Rosenberg, Liberals in the Russian Revolution: The Constitutional Democratic Party, 1917–1921 (Princeton, 1974), part 1; Richard Pipes, Struve, 2 vols. (Cambridge, MA, 1970 и 1980). О социалистах особ, см.: Leopold Н. Haimson, The Russian Marxists and the Origins of Bolshevism (Cambridge, MA, 1955); Oliver Radkey, The Agrarian Foes of Bolshevism (New York, 1958); Abraham Ascher, Pavel Axelrod and the Development of Menshevism (Cambridge, MA, 1972); Manfred Hildermeier, The Russian Socialist Revolutionary Party Before the First World War (New York, 2000).


[Закрыть].

Как это нередко бывает в истории, зародившиеся и не оправдавшиеся ожидания могут стать более мощным толчком к революции, чем лишения и страдания, которые обычно ведут лишь к фатализму и пассивности. Это со всей очевидностью проявилось по всей России после 1905 г. Крестьяне приветствовали «свободу», но понимали ее как возможность распоряжаться всей обрабатываемой ими землей и всей выращенной ими продукцией – в то время как такое отношение было неприемлемо для помещиков и для государства. Нерусские народы (в первую очередь поляки, украинцы, финны, прибалты, грузины, армяне, евреи и мусульмане) получили более широкие возможности по созданию и развитию этнических, национальных и религиозных организаций: библиотек, благотворительных учреждений, кредитных союзов, национальных объединений, политических союзов и партий, печатных изданий на местных языках. Но на практике им постоянно приходилось сталкиваться с тем, что расширение «прав» и «свобод» после 1905 г. не отменяло дискриминации и тем более не означало права на самоопределение. Рабочим была выгодна легализация забастовок и профсоюзов, которая, как надеялось правительство (и как опасались радикалы, подобные Ленину), должна была уменьшить привлекательность радикальной политики, обеспечив рабочих эффективным каналом для удовлетворения их претензий. Но это благое начинание подрывалось постоянным надзором за профсоюзами и притеснениями со стороны полиции (разгонявшей собрания, арестовывавшей вожаков и закрывавшей издания за малейший намек на критику в адрес правительства). Горожанки после 1905 г. получили больше возможностей для самоорганизации и защиты своих интересов, особенно в тех случаях, когда речь шла о таких женских проблемах, как проституция. Но женщинам было отказано в избирательном праве и равенстве перед законом.

Историки подчеркивают усиление и историческое значение российского «гражданского общества» в конце XIX в. Революция 1905 г. и последующая реформа правопорядка привели к невиданному доселе росту гражданской активности, о чем свидетельствует обилие неправительственных организаций, содействовавших распространению грамотности, трезвости, спорта, науки, благотворительности и прочих общественных благ; профессиональных организаций, представлявших предпринимателей, лиц свободных профессий, служащих и промышленных рабочих; динамичных и разнообразных периодических изданий; а также таких общественных пространств, как театры, мюзик-холлы, увеселительные парки, ночные клубы и кинотеатры[89]89
  О гражданском обществе особ, см.: Edith Clowes, Samuel Kassow, and James West, eds., Between Tsar and People: Educated Society and the Quest for Public Identity in Late Imperial Russia (Princeton, 1991); Joseph Bradley, Voluntary Associations in Tsarist Russia: Science, Patriotism, and Civil Society (Cambridge, MA, 2009). О печати см.: McReynolds, The News under Russia’s Old Regime.


[Закрыть]. Однако, как свидетельствует история рабочего движения в России, жизнеспособность гражданской организации может как способствовать развитию чувства сопричастности, так и наделить силой движения за более радикальные изменения, особенно среди слоев, чувствующих себя разочарованными и раздосадованными сохранением множества пределов, ограничивающих свободу. Первыми признаками грядущих потрясений явились возрождение политических требований рабочих после 1910 г. и возрастание интереса рабочих к большевикам с их бескомпромиссной позицией[90]90
  Haimson, “Problem of Social Stability”; Bonnell, Roots of Rebellion.


[Закрыть]. По крайней мере, это понятно сейчас, при обращении к прошлому.

* * *

В печати «это время» (согласно расхожему выражению) называлось историческим. Журналистская традиция требовала отмечать начало каждого нового года статьями с размышлениями о старом и новом, о том, как и куда течет время. После 19°5 г. этот ритуал сопровождался все более тревожными нотками. Традиционное новогоднее пожелание «С новым годом, с новым счастьем!» начинало отдавать иронией перед лицом множества свидетельств того, что каждый прошедший год не приносил никаких реальных изменений и что большинству людей о счастье оставалось лишь мечтать. Отмечалось, что представители всех классов и идеологических позиций были охвачены «унылым настроением» и даже подавленностью по причине явного исторического застоя и отсутствия каких-либо серьезных перемен[91]91
  См., например: Н.В. Итоги минувшего года //Весна. 1908. № 1 (6.01). С. 1; Новогодние мысли //Церковный вестник. 1908. № 2. (10.01). С. 43; Р. Бланк. 1909-ый год//Запросы жизни. 1909. №п (29.12). С. 1.


[Закрыть]. Типичная точка зрения содержалась в передовице, посвященной наступлению нового, 1908 г., в журнале, выходившем под эгидой православной церкви. Хотя люди питают такие же надежды на будущее, как и в предыдущие годы, «время расшатывает основы и под самыми надеждами». В настроениях общественности произошел «переворот»: «старое рушилось, изжито, осуждено», и осталась только «неопределенность» (еще одно слово, часто повторявшееся в те годы)[92]92
  С новым годом//Церковный вестник. 1908. № 1 (3.01). С. 1.


[Закрыть]. Религиозные авторы имели преимущество над большинством журналистов: они могли приветствовать сделанное обществом открытие того, что светский прогресс – миф, как здоровое разочарование, раскрывающее глаза на высшие истины. Однако большинство авторов видело в этих «настроениях общественности», которые они часто разделяли, признак того, что настоящее – тупик, из которого «нет выхода»[93]93
  Особ, см.: М. А. Энгельгардт. Без выхода//Свободные мысли. № 35 (7-01.1908). с.1.


[Закрыть]. Автор передовицы, помещенной 1 января 1910 г. в газете «Современное слово», отзывался на всеобщие настроения, советуя читателям сохранять скептицизм в отношении новогодних надежд, «сколько раз ни обманул бы [нас] призрак счастья»[94]94
  1910 год //Современное слово. 1.01.1910. С. 5.


[Закрыть].

В начале нового 1913 г., который в ретроспективе нередко вспоминался как последний спокойный год старой России перед тем, как все навсегда изменилось в результате войны и революции[95]95
  См., например: Wayne Dowler, Russia in 1913 (DeKalb, IL, 2010).


[Закрыть], редакторы популярного журнала обратились к писателям, предпринимателям и другим публичным фигурам с просьбой присылать новогодние тосты. Многие ответили, что лично они сохраняют надежду, но почти все сходились на том, что общество пребывает в мрачном и подавленном настроении. И они считали, что знают причину: новогодние пожелания перемен и счастья оставались (как выразился известный психиатр Владимир Бехтерев) только «пожеланиями», в то время как «действительность не может радовать»[96]96
  Огонек. 1913. №i (6.01). Без пагинации.


[Закрыть]. Или, как в 1913 г. писал в новогоднем номере популярного таблоида «Газета-копейка» колумнист Скиталец (псевдоним Осипа Блотерманца), «мы сейчас находимся в такой полосе, потому что наша действительность – безотрадна, итоги – ничтожны, а надежды – отлетели от нас». Пусть в прошлом году мы и желали «нового счастья», но не получили «ничего, кроме горечи и разочарований»[97]97
  Скиталец. Молчание //Газета-копейка. 1.01.1913. С. 3–4.


[Закрыть].

Подобное мрачное отношение к времени и надежде было характерно не только для новогодних дней. На протяжении всех этих лет журналисты без конца описывали все сильнее охватывающую общество «эпидемию» «пессимизма», «подавленности» и «отчаяния»[98]98
  См. многочисленные примеры в: Mark D. Steinberg, Petersburg Fin de Siecle (New Haven, 2011), ch. 7.


[Закрыть]. Известный специалист по массовому образованию в 1912 г. отмечал, что получает от читателей своих журнальных статей множество писем, авторы которых с «ужасающей» регулярностью сообщали ему, что их жизнь утратила смысл и цель и что они не видят пути к лучшему будущему[99]99
  H. Рубакин. Для чего я живу на свете //Новый журнал для всех. 1912. № 6. С. 67.


[Закрыть]. Об этом тревожном отношении к истории – к течению времени как к осмысленному процессу – свидетельствует и частое употребление русского слова «безвременье», означающего время безвластия, проблем, бедствий, неудач и скорби[100]100
  В. Даль. Толковый словарь живаго великорусскаго языка. СПб., 1880: Толковый словарь русского языка / под ред. Д. Н.Ушакова. М., 1935.


[Закрыть]. В те годы под «безвременьем» понималась тревожная эпоха противоречий и иллюзий, нравственной и духовной усталости, утрат и отчаяния, несвоевременного упадка вместо своевременного прогресса – эпоха, когда само время сбилось с пути и не знает, куда ему идти[101]101
  См., например: В. Лаврецкий. Трагедия современной молодежи //Речь. 30.09.1910. С. 2; И. Брусиловский. Смысл жизни // Современное слово. 13.03.1910. С. 1; М. Ковалевский. Затишье //Запросы жизни. 1911. № 12 (23.12). С. 705; М. Слобожанин. Из современных переживаний, ч. 4: «Я» и окружающая среда //Жизнь для всех. 1913. № 7. С. 1019–1021, и 4.3: Об эстетике новейшей формации и эстетизме вообще //Жизнь для всех. 1913. № 3–4. С. 461.


[Закрыть].

Повседневные новости складывались из частностей. Фиксируя «признаки эпохи», газеты изо всех сил старались освещать позитивные стороны жизни: достижения науки и техники, предпринимательские успехи и возможности для мобильности, активную работу таких учреждений культуры, как музеи, школы, библиотеки, выставки и театры. Кроме того, в газетах освещались повседневные увеселительные мероприятия и свободы, присущие городу того времени. Объявления напоминали читателям о том, что удовольствия и забавы ожидают даже лиц со скромным доходом и ограниченным временем досуга. К услугам более состоятельных были опера, балет, театры, концерты, балы, частные вечеринки, рестораны, кафе и кабаре. Людей бедных, но не желающих посвящать свой досуг одному лишь употреблению спиртного, развлекали «народные театры», летние увеселительные парки (известные как «сады наслаждений»), цирк, кино и зрелищные виды спорта. История «играющей России», как выразилась историк Луиза Мак-Рейнольдс, представляла собой один из важных аспектов истории 1905–1914 гг. в изложении современников. Но для того чтобы разобраться в этом сюжете, его следует рассматривать с учетом мрачного социального окружения. Как полагали репортеры, погоня за «развлечениями» и «увеселениями» превратилась во всеобщую манию[102]102
  Работничек. Безумная жизнь // Петербургский листок. 23.02.1914. C.3.


[Закрыть], потому что люди отчаянно хотят убежать от работы и бедности, от насилия и преступности, от политики и «удручающего стона „больных вопросов»[103]103
  В. Регинин. К читателям //Аргус. 1913– № 2. С. 3 (где приводится список проблем, спастись от которых должно было помочь чтение этого нового журнала).


[Закрыть]. Веселье представляло собой естественный ответ на реальность, в которой, по словам Ольги Гридиной, ведущего колумниста «Газеты-копейки», «гораздо больше темных, чем светлых сторон»[104]104
  О. Гридина. Одна женщина //Газета-копейка. 6.06.1910. С. 5.


[Закрыть].

Газеты постоянно напоминали читателям о повседневной жизни. Репортажи о ней в большинстве популярных газет постоянно обращались к ряду тем, отчасти потому, что соответствующие сюжеты сами по себе обладали убедительностью (и мрачной увлекательностью), а отчасти потому, что они были весьма характерными для той эпохи. Мерилом, использовавшимся для оценки состояния общества (и, конечно же, для того чтобы повысить тираж газет), часто служили сексуальные отношения, являвшиеся неотъемлемой темой русской печати, видевшей в сексуальном состоянии русского общества признак его принципиальной «извращенности» и «болезни»[105]105
  См. важную работу с изложением и анализом этой проблемы: Laura Engelstein, Keys to Happiness; Sex and the Search for Modernity in Finde-Siecle Russia (Ithaca, NY, 1992).


[Закрыть]. Согласно описаниям репортеров страну захлестнула «грязная волна» массового «разврата», проникавшего из борделей в кафе и на улицы, и Россия, погрязшая в «половой вакханалии», превратилась в «современный Содом»[106]106
  Д. Половая вакханалия // Газета-копейка. 27.07.1909. С. 3; О. Гридина. Грязный поток // Газета-копейка. 27.02.1910. С. 3; С. Любош. Грязная волна // Современное слово. 1910. № 811 (7.04). С. 1; О. Гридина. Камни // Газета-копейка. 18.05.1911. С. 3; Вадим. Свет во тьме // Газета-копейка. 3.03.1913. С. 5–6.


[Закрыть]. Эту вакханалию увязывали с нравственной болезнью более общего характера: ростом «варварства»[107]107
  В.Трофимов. «Жестоки у нас нравы»…//Газета-копейка. 4.04.1909. с.3.


[Закрыть], все в большей и большей степени превращающего людей в дикарей и зверей – «жестоких и угрюмых» эгоистов, вдохновляющихся современным лозунгом: «Я хочу!»[108]108
  О. Гридина. Грязный поток//Газета-копейка. 27.02.1910. C.3.


[Закрыть]