Текст книги "Куриный бульон для души. Я победил рак! Истории, которые дарят надежду, поддержку и силы для самого сложного испытания в жизни"

Глава 2. Гром среди ясного неба

Вчерашний день – история. Завтрашний – загадка. Сегодняшний день – это дар. Вот почему мы зовем его настоящим[6]6
  В английской языке слово present означает и «настоящее», и «подарок/дар».


[Закрыть].

– Бабатунде Олатунджи

Храбрый паучок

– Мне всего двадцать пять лет.

– Я знаю.

– Я одна воспитываю двух мальчиков.

Я сидела в кабинете доктора Андерсона и пыталась убедить его, что у меня нет времени на рак, что в моем графике нет для него места, что я не согласна на него.

– Господи, да мне же еще тридцати нет! – кричала я. – В моем возрасте ни у кого не бывает рака!

Доктор Андерсон тихо ждал, пока я ругалась, плакала и кричала, а когда сил у меня больше не осталось, я повалилась на его диван, мечтая, чтобы это был просто страшный сон. Неизбежность этого события никак не давала мне собраться с мыслями.

– Джейми, у вас все в порядке?

Голос доктора Андерсона прозвучал спокойно и заискивающе. Я моментально вскипела от ненависти к нему.

– Все ли у меня в порядке? – просипела я. – Нет. Что мне делать?

Что я скажу Аарону и Райану, моим мальчишкам, моим прекрасным малышам?

– Это не конец, – ответил доктор Андерсон. – Нам стоит обсудить операцию и лечение. Вы молоды. У вас получится с этим справиться.

Мне казалось, что он говорит со мной с другого конца тоннеля. Я услышала только слова: «не конец», «операция» и «справиться».

– В каком смысле?

– Мы можем частично удалить молочную железу.

Доктор Андерсон говорил быстро, пока я не отвлеклась.

– У вас большая грудь, поэтому такая операция вам надолго поможет, а главное – это способ одолеть рак.

Он смотрел на меня ласково, и я поняла, что он сам верит в то, что говорит. Я опустила глаза к своей груди, сделала глубокий вдох и поняла, что он прав. У меня и правда большая грудь. Вот я вижу мои ноги. А вот нет. Снова вижу. Опять пропали. У меня четвертый размер – режь сколько хочешь.

– Когда? – только и смогла спросить я.

– Как можно скорее, – ответил он. – Чем меньше у него времени на распространение, тем лучше. Судя по маммографии, у нас есть немаленький шанс убрать его полностью.

– То есть, – заколебалась я, – может ничего не получиться?

– Да, всегда есть такая вероятность, – ответил доктор Андерсон.

Через неделю я легла под нож. После операции доктор Андерсон объяснил, что вроде бы все убрали, и теперь у меня будет грудь третьего размера. Следующие несколько дней я заново училась ходить. Из-за того, что грудь уменьшилась, я плохо держала равновесие.

Когда я вернулась домой, мои сыновья, девятилетний Аарон и Райан, которому только исполнилось четыре, ждали меня у двери с цветами и самодельными открытками. Они отвели меня в спальню, помогли забраться в постель и устроились рядышком. Аарон прочитал мне сказку, а Райан просто лежал. Мы уснули вместе.

Операция осталась позади, но трудности только начались. Три дня спустя я пошла на химиотерапию. Каждый раз после лечения я несколько часов проводила в туалете, потому что меня выворачивало наизнанку. Тошнота была невыносимой, а вдобавок к ней у меня на груди было больше пятидесяти швов. Из-за химии я чувствовала себя больной и усталой и уже вскоре начала жалеть, что согласилась на операцию.

– В каком смысле ты жалеешь, что затеяла все это? – спросила моя мама. – Альтернативой была смерть. Ты этого желаешь своим мальчикам?

– Может быть, – огрызнулась я. – Может быть, им было бы лучше без меня. Посмотри на меня. Работаю на двух работах, учусь в колледже, и нам приходится снимать дом вскладчину с другими людьми, чтобы тянуть арендную плату. Я развалина, и я очень устала. Может быть, им было бы лучше с их отцом.

– Ты это не всерьез, – тихо ответила мама.

– Нет, – ответила я. – Не всерьез.

Я смотрела в окно, как Аарон и Райан играют с жуком. Младший пытался его поймать, а старший все время отодвигал его ручку. Райан обожал жуков.

Я не хотела, чтобы мальчики жили с отцом, но мое терпение почти иссякло.

Семь недель спустя я пришла домой после химии и отправилась прямиком в туалет. Через час я сползла на пол и почувствовала, что останусь в закутке между унитазом и душем и буду плакать, пока не умру. Мальчиков не было дома, поэтому я могла громко рыдать. Я попробовала встать, но у меня не было сил. Я схватила пузырек с обезболивающими, которые мне выписал доктор, где оставалось около двадцати таблеток. Я отвинтила крышку и высыпала их в ладонь.

– Ты можешь, – произнес голос у меня в голове. – Ты можешь остановить всю эту боль прямо сейчас.

Поднеся руку с таблетками ко рту, я услышала, как открылась входная дверь. Мальчики вернулись домой. Я положила голову на сиденье унитаза и заплакала. Таблетки в руке начали намокать от пота. В дверях появился улыбающийся Райан с гордо протянутой рукой.

Когда он понял, что я плачу, его улыбка исчезла, и он тоже заплакал.

Он вбежал в туалет и обхватил мою шею свободной рукой. То, что было в другой руке, он не собирался отпускать.

– Райан, у мамы все хорошо. Мне просто стало грустно.

Он шмыгнул и попытался понять по моему лицу, не вру ли я. Я изо всех сил постаралась улыбнуться. Райан тоже улыбнулся и обнял меня.

– Все хорошо, мама, – ворковал он, гладя меня по голове.

Я спросила, что у него в руке. Он широко ухмыльнулся, раскрыл ладонь, и я вскрикнула от неожиданности. В маленькой ручке Райан держал огромного паука-сенокосца. Вначале мне показалось, что паук мертв, но потом он пошевелился.

– Райан, – строго сказала я. – Унеси его обратно на улицу.

Он озадаченно посмотрел на меня.

– Но мама, – запротестовал он. – Он особенный, смотри.

Я посмотрела. Паук как паук.

– Я назвал его Гарри. Смотри, у него пять ног.

Я посмотрела на нового питомца Райана, и, конечно, у него было всего пять лапок.

– Наверное, на Гарри напал хищный паук или птица, поэтому он остался без ноги, – объяснил Райан. – Но Гарри живет с пятью ногами. Смотри, мама, Гарри не сдается.

Я сидела, как громом пораженная. Я вдруг поняла, какой эгоисткой была, когда хотела сдаться. Мой маленький сынишка глядел на мир невинными глазами и усваивал очень важные уроки не от кого-нибудь, а от букашки. Я долго и крепко обнимала Райана. В ответ он обнимал меня так же долго и так же крепко. Пока мы сидели и обнимались, дивясь на Гарри, пятиногого паука, я выбросила горсть таблеток в унитаз и смыла воду. Мой младший сын спас мне жизнь.

– Джейми Феррис

Вопрос важнее чем ответ

Пока доктор показывал на голубоватые шарики, постоянно перемещающиеся по темному экрану, я пытался мыслить рационально, несмотря на то, что чувствовал себя раздавленным. Я притворялся, что полон надежды, но у меня в голове звучало лишь одно слово: злокачественные. После того как доктор произнес мое имя и слово на букву «р» в одном предложении, я понимал только то, что жизнь ускользает от меня прямо на глазах.

Меня одолевали сотни мыслей. Мне всего сорок четыре, я слишком молод, чтобы покинуть моих близких. А как же мои пять лабрадоров и джек-рассел-терьер? Они решат, что я их бросил? Будут гадать, что они натворили?

Весь прошлый год я поддерживал мать в борьбе с неоперабельным раком. А потом, за неделю до моей операции, отца срочно доставили в больницу из-за осложнения рака кишечника.

Не успел я и глазом моргнуть, как нам всем пришлось бороться за жизнь.

Я задумался: почему именно я? Дурацкий вопрос, если подумать, ведь на него нет логичного ответа. Рак появляется у тех, кто не следит за собой, подвергается воздействию коварных канцерогенов или смертельно опасного асбеста, живет под линиями электропередачи. У самых обычных людей, как я.

У меня в голове звучали голоса. Не те, что донимают психически больных, – нет, совсем наоборот. Мои голоса звучали ясно, и в этом как раз была загвоздка. Правда никогда меня не смущала. Я человек любопытный. Меня часто критиковали за попытки найти смысл в бессмыслице. Но самой сложной проверкой для меня стал этот рак, возникший из ниоткуда.

Я попытался смириться, но ничего не вышло. Если из этого можно было усвоить какой-то урок, то я не понимал, какой. Считать это благом свыше не получалось. Не было ни вдохновения, ни откровения.

Может быть, я сошел с ума? Может быть, стресс из-за страшного диагноза проделал прореху в ткани реальности? Возможно. В моем мире наступила полная неразбериха, и было легко развалиться на части, однако я поступил совсем наоборот. Я собрался.

Осознание собственной смертности заставило меня расставить приоритеты.

Я понял четко, ясно и однозначно: рак – это не только моя проблема. Он касается и всех остальных. Мой мир начал обретать глобальный смысл. Любой, даже самый плохой опыт в жизни – урок. На кризисе зациклиться очень легко, но если смотреть только на мяч, всю игру пропустишь. Правила игры гласили: не концентрируйся на очевидном. Я стал учиться играть по правилам.

В прошлом я много раз смотрел на проблему и находил, что итог оказывается более ценным, чем первопричина. На меня снизошло озарение. Моя реакция на болезнь в конце концов меня и исцелит.

Но глубже скрывались более сложные вопросы: если я не переживу этого, смогу ли я сказать, что прожил свою жизнь так, как хотел? Успел ли я попросить у всех прощения и простить? Сделал ли я мир хоть чуточку лучше, чем до моего появления?

Больше того – если я выживу, стану ли я каждый день придерживаться этих же принципов?

Рак мне удалили достаточно рано и даже спасли почку. Это были хорошие новости. Плохие – если так можно сказать – заключались в том, что он мог вернуться. На другой моей почке обнаружили два пятна. Они тоже могли оказаться злокачественными. Это было еще вероятнее из-за того, что мой рак редкий, наследственный. Доктор говорит, что остается только ждать и наблюдать.

Скорее всего, компьютерная томография навсегда войдет в мою жизнь. Но я не собираюсь видеть в ней постоянное напоминание об опасном незваном госте в моих клетках. Нет, она напоминает мне о других, более важных, вещах. О том, что время – мой бесценный ресурс. Дело не в том, сколько его осталось, а в том, как я его использую.

Жить каждый день как последний – все равно что взбираться на самую высокую гору в мире. Неважно, сколько ты будешь смотреть вниз. Каждая секунда бесценна, и каждый шаг стоит того, чтобы отправиться в этот поход.

Раньше я этого не знал. Болезнь это изменила.

Моя реакция на рак открыла мне истинный смысл. Я преодолел кризис и нашел то, что важно. Чем дальше я продвигался, тем яснее это понимал.

Каждый день – это уникальная возможность.

– Эндрю И. Кауфман

Став пациентом

Впервые у меня нашли рак груди пятнадцать лет назад. Я одна воспитывала двух дочерей: старшая училась в колледже, а младшей было двенадцать лет, она жила со мной. Я также была влюблена в мужчину, который теперь стал моим мужем.

Проработав четырнадцать лет социальным работником в онкологии, я думала, что много знаю о жизни больных раком. Я ошибалась.

Диагноз в буквальном смысле выбил почву у меня из-под ног.

Я решила лечиться в больнице, в которой проработала долгое время. Я не знала, справедливо ли просить моих друзей позаботиться обо мне. Но они ответили: «Мне будет невыносимо заботиться о тебе, но я не хочу, чтобы это делал кто-то другой» и «Если мы не можем позаботиться друг о друге, зачем мы вообще нужны в этом мире?». Тогда я поняла, что приняла верное решение.

Работники онкологии заключают договор с богами. Как будто, если мы посвятим свою жизнь заботе о других, наша собственная жизнь и жизни тех, кого мы любим, будут под защитой от бед. Логика, конечно, подсказывает, что это не так, но в душе мы все подписываем этот договор.

Диагноз уничтожил мою веру в волшебство. Я была сравнительно молода – сорок четыре года – и совершенно здорова, но все же случилась большая беда. Несколько недель я ничего не говорила родителям, оправдываясь тем, что не хочу их расстраивать. На самом деле мне было невыносимо произносить это вслух.

В какой-то момент мне пришлось всем рассказать. Практически все без исключений отреагировали с искренней любовью и сочувствием. В следующие месяцы моя работа превратилась в мою жизнь.

После диагноза я стала очень доверять людям. Раньше я удивлялась, почему пациенты прислушиваются к моим словам. Как они слепо верят мне.

Шли годы, и я все меньше переживала о его возвращении. Я не чувствовала себя в полной безопасности, но перестала испытывать постоянный страх. Мне не приходило в голову, что у меня может повторно развиться первичный рак груди, но именно это произошло в 2005 году.

Ни одной книги не написано о том, как второй раз переживать рак, работая в сфере онкологии, будучи замужем за онкологом из твоей больницы и пытаясь сохранить пошатнувшиеся отношения с коллегами и пациентами.

Мой муж заведовал онкологическим отделением в нашей больнице. Он оказался у всех на виду. Вопрос пациентов «Что бы вы сказали мне, если бы я была вашей женой?» обрел совершенно иной смысл. Узнав о моем диагнозе, многие задумались: «Если даже Хестер не уберегли, что же будет со мной?»

Через неделю меня ждала операция. Большинство моих пациентов повели себя замечательно. Но, к сожалению, не все. Одна женщина, которая сама оказалась в тяжелом состоянии, вскочила с кресла и погрозила мне кулаком: «Как вы посмели бросить меня в такой момент? Как вы посмели снова заболеть раком?»

* * *

После операции вначале чувствуешь усталость, а не боль, поэтому, когда я очнулась, в целом мое состояние было нормальным. Неделю со мной сидела младшая дочь, потом ее сменила старшая. Мы много лет не проводили столько времени вместе, и это было чудесно.

Сложнее всего оказалось защищать мою личную жизнь в клинике и не дать пациентам буквально сожрать меня. Я была «раком на пьедестале» и «раком в аквариуме». Каждый день я должна была выглядеть как можно лучше – в основном я требовала этого сама от себя. Мне помогла покупка хорошего парика, а еще больше – консультация визажиста. И все же я каждый раз боялась момента, когда новоприбывшая пациентка вдруг поймет, что я тоже на химиотерапии.

Я не ожидала, как сильно мне не понравится быть лысой. Я казалась себе уродливой, слабой и очень заметной. Через несколько дней после того, как я обрила голову, предотвращая выпадение волос, я пошла с семьей за мороженым. На мне была шляпа, и мне стало очень неловко, когда кто-то рядом сказал: «Ой, смотри – у нее, наверное, рак». Я сбежала в машину. Было стыдно и противно. После долгих лет профессиональной работы с раковыми больными оказалось невыносимо быть пациентом у всех на виду. Но деваться было некуда.

На время химиотерапии я брала несколько выходных, но почти всегда выходила на работу, даже если меня тошнило. Каждое утро муж приносил мне чай и соленые крекеры. Я заставляла себя ходить в спортзал, как у меня всегда было заведено. Тренировки и товарищеский дух улучшали мое психологическое, если не физическое состояние. На работе я держалась с помощью теплого имбирного эля – средства из моего детства.

Наконец, когда мне оставалось два недельных курса лечения, я отправилась вместе с мужем в Швейцарию, где он выступал с докладом. Он, доктор и медсестра практически затолкали меня в самолет – я была слишком усталой, чтобы даже думать о такой авантюре.

«С тем же успехом ты выспишься в Женеве», – сказали они и оказались правы. За эти несколько дней я встала на путь выздоровления. Сидя у озера с видом на Альпы, я вспомнила, сколько в мире красоты и возможностей. Я даже поверила, что смогу снова вернуться к жизни.

А теперь, спустя три года, я снова чувствую себя сильной, здоровой и счастливой. Я снова испытываю меньше страха и больше доверяю моему здоровью, несмотря на ежедневные напоминания о том, что это может случиться вновь.

– Хестер Хилл Шниппер

Ступор

Это был очередной школьный день – мы шутили, смеялись и срывали уроки. Математика была последней, и большая часть детей не принимала ее всерьез – учитель никак не контролировал наше поведение, и мы этим пользовались.

Посреди урока мой друг Сэм передал мне письмо с моим именем. Я подумал, что опять нарвался на неприятности. Такое происходило чуть ли не каждый день: один из учителей писал письмо, меня отправляли к директору, оставляли после уроков, а иногда и временно отстраняли от занятий.

Но то письмо написала моя мама учителю. Она сообщила, что у моего отца рак, и попросила относиться ко мне на уроках помягче. Я выскочил из класса в слезах. Все ребята подумали, что я опять пытаюсь сорвать урок.

Вечером мне предстоял самый серьезный час в моей тринадцатилетней жизни. Отец приехал к нам с мамой домой, и втроем мы обсуждали, что будем делать. Я догадывался, что родители недоговаривают, чтобы смягчить ситуацию и не напугать меня. В конце они спросили, есть ли у меня вопросы, но я был в ступоре и не мог произнести ни слова.

После этого все изменилось.

Болезнь отца стала образом жизни, и она повлияла на то, как шли мои дни. Уроки заканчивались, но он за мной не заезжал. Я звал его поиграть в мяч или покататься на машине, но он был слишком усталым. Я целыми днями его не видел. Если я заводил разговор о раке, он заставлял меня замолчать, а если я находил интересную тему, то рассеянно слушал. Я спрашивал, умрет ли он, и эти вопросы раздражали и пугали его. Поэтому вместе мы занимались бездумными делами, например смотрели телевизор.

Однажды ночью, когда я был дома у мамы, я узнал, что рак дошел до его мозга. Я тут же выбежал на улицу в шортах, хотя шел снег. Я хотел найти отца и обнять его. Я прибежал к нему в квартиру, и он очень удивился. Он вел себя так, будто ничего не случилось, и я спросил, стало ли ему хуже. Он ответил, что нормально себя чувствует, но я знал, что это неправда. Его терзала головная боль, и он все время был очень раздражительным.

Каждый вечер перед сном я спрашивал маму, «стабилизировалось» ли состояние папы. Однажды она сказала, что рак дошел до его печени. Я всю ночь проплакал.

В школе было очень трудно концентрироваться. Я часто уходил с уроков, просто чтобы подумать. Пока умирал папа, все мои дела казались неважными. Здоровье отца подходило к концу, как и наши с ним отношения.

В день папиной смерти мама пришла в школу и сказала, что время пришло. Я отправился к нему в квартиру и увидел в постели человека, ожидавшего смерти, человека по имени Джордж, который показался мне совсем незнакомым. Никто не знает, смирился ли он со своей смертью, но мне он показался готовым.

Когда все наконец закончилось, я даже не знал, что чувствовать. Был в состоянии шока, но в основном радовался новому началу. Я считал, что это хорошо – что отцу больше не больно.

Я думал, мне станет легче, но каждый встречный выражал мне свои соболезнования, и я не мог вынырнуть из состояния тоски.

Наверное, самым грустным днем стал тот, когда мы втроем ходили в театр. К тому времени папа едва передвигался сам. Мы заехали за ним на такси и помогли в него сесть. Я знал, что этот спектакль, этот культурный выход втроем – последний для нас…

Я совру, если скажу, что думаю об отце каждый день. Но я часто жалею себя и списываю свои неудачи в жизни на его смерть. Еще я боюсь, что другие близкие мне люди заболеют и мне снова придется через все это пройти. Мой самый большой страх – что моя мама умрет и я останусь сиротой.

– Джозеф О’Рурк, 17 лет

Крутая

– Впечатляющая опухоль, – сказал доктор, показывая рентгеновский снимок.

Я надеялась, что прием не затянется, потому что на самом деле не могла позволить себе перерыв на работе, хоть и кашляла без остановки.

Доктор был занят и немного мной недоволен. Но он оказался невыносимо дотошным. Он проверил мои легкие, пазухи, объем выдоха – и не сделал никакого вывода. Он что-то пробормотал про подозрение на пневмонию. Думаю, он отправил меня на флюорографию только чтобы потянуть время и выписать потом успокоительное и психотерапию.

После снимка я сидела одна в пустой смотровой целую вечность. Снаружи было темно и удивительно тихо. Я подумала, что про меня забыли. Меня ждал завал на работе, и я сидела как на иголках. Мне хотелось уйти, но я очень устала, и отдых в пустой комнате был весьма кстати.

Наконец доктор принес мой снимок. Я не поняла, что он показывает и говорит. Обычно он вещает деловым тоном, грубоватым и даже саркастичным, но тут он явно был потрясен чем-то, похожим на белую губку у меня между легких.

Тогда я впервые услышала фразу «впечатляющая опухоль». Теперь ее произносит каждый врач, который смотрит на мои снимки, представляясь и пожимая мне руку. Как будто я произнесла выдающуюся речь или побила олимпийский рекорд. А я всего-то случайно вырастила огромную злокачественную массу вокруг своей трахеи.

Еще мне постоянно говорят, что я крутая.

Даже люди, с которыми я едва знакома, заявляют: «Ты крутая. Ты справишься». Что это значит? А вдруг я не крутая? Откуда они знают, что я достаточно крута, чтобы это пережить? Я решила, что это просто дежурная фраза – так тренер подбадривает своего звездного нападающего перед выходом на поле. Как будто я сама поверю в эти слова и стану такой, если повторять об этом часто-часто. Мой муж Дэйв говорит, что они это всерьез.

– Все считают, что ты крутая.

Я всегда хотела быть крутой. Я хотела быть настоящей оторвой: худой как палка, одетой в черную кожу, курящей у входа в какой-нибудь панковский бар. Но, кажется, люди имеют в виду что-то другое, когда называют меня крутой. Может быть, я крутая, как вареное яйцо? Как бандит из «Вестсайдской истории»? Может быть, я крутая, как чемодан, по которому топает горилла в старой рекламе?

Как что-то из этого поможет мне пережить рак?

Я продолжаю ходить на химиотерапию и изо всех сил стараюсь выдержать три ужасных дня после каждого сеанса. Когда меня не тошнит, я медитирую, упражняюсь и обращаюсь за поддержкой к семье и друзьям. Я много сплю. Веду дневник. Плачу. И ни капельки не чувствую себя крутой.

Мои прекрасные волосы сыпятся клочьями. Мне стыдно, когда они остаются у людей в машинах и на спинках стульев. Привычные резинки больше не держатся на моих волосах.

Я страдаю. Истерю. Ведь я всегда гордилась своими волосами. После второго сеанса химии моя густая шевелюра становится жидкой и сальной. Я резко седею, но об окрашивании даже нет речи.

Поэтому я решаюсь. Избавиться от них. Побрить голову налысо. Это оказывается одновременно легче и труднее, чем я думала. Я стою перед зеркалом в пижаме и думаю, с чего же начать.

Остригаю все, что могу. Плачу, отправляя в мусорку свое дорогое мелирование. Вжух-вжух! Сзади наперед, спереди назад. Я выгляжу как воин из фильма «Храброе сердце» со странными пучками и проплешинами по всей голове.

Моя семнадцатилетняя дочь Джессика слышит жужжание и приходит посмотреть, в чем дело. Я вручаю ей бритву и говорю: «Побрей сзади». Храни ее Господь. Она ловко исправляет то, что я пропустила.

Когда она заканчивает, я остаюсь лысой. Но я не вижу в зеркале сумасшедшую уродину. Честно говоря, я выгляжу … крутой.

– Лиз Эллиотт