Текст книги "Куриный бульон для души. Я победил рак! Истории, которые дарят надежду, поддержку и силы для самого сложного испытания в жизни"

Сколько еще?

– У вас сильно увеличена простата, а два года назад было все в порядке.

Тон голоса моего врача превратился из дружелюбного, но делового, в какой-то безжизненный и механический.

«Понятно, проблемы с простатой, – подумал я, пытаясь не выдать своего беспокойства. – Уменьшим как-нибудь».

– Я проконсультируюсь с местным урологом, – продолжил он. – На следующей неделе вам проведут осмотр.

Его тон снова стал деловым, и он попытался говорить непринужденно.

– Постойте-ка. Сейчас половина четвертого вечера пятницы, – подумал я. – Что за спешка?

– Я также договорюсь с лабораторией об анализе на простат-специфический антиген. После этого вы сможете зайти за направлением на прием.

До меня дошло. «Постойте-ка, анализ? Это уже не смешно». Мне захотелось схватить доктора за шкирку и наорать на него, чтобы он прекратил говорить этим фальшивым тоном. Меня не заставят носиться по клинике кровь из носу без очевидной причины.

В ЧЕМ ДЕЛО?

Я бесстрастно сдал анализ. Подумаешь. Осталось записаться к урологу, и все будет хорошо.

Моей жене Карен я ничего не сказал. Решил, что это просто ложная тревога. Зачем тревожить ее по пустякам?

На следующее утро зазвенел будильник, и, когда я потянулся за очками, меня осенило.

«У меня рак».

Нет, постойте-ка!

Дайте я хоть проснусь и выпью кофе, прежде чем пытаться это переварить!

Я пережил субботу, не говоря ни слова, но вечером в воскресенье я сказал Карен о приеме у уролога.

В четверг пришли результаты анализа. В норме показатель составляет от 0 до 4. У меня было 22. Что за шутки! Наверное, в лаборатории что-то напутали! Я прекрасно себя чувствую! Ну ладно. Может быть, бывает тяжеловато ходить в туалет, но мне же все-таки сорок восемь лет. Всякое бывает.

22? Подумаешь. И не такое переживали.

Но как же мне сказать об этом Карен?

Она медсестра, и она сразу подумает: «Шутки кончились. Мужу крышка».

Я думал, что перепугаю ее до полусмерти. Но Карен очень хорошо приняла эту новость. Она тихо и спокойно обняла меня. А потом мы оба заплакали.

На самом деле в тот миг мы заново полюбили друг друга. Старые размолвки забылись. Больше не было гарантии, что завтрашний день наступит. Внезапно я стал думать только об одном: сколько еще? На чем бы я ни пытался сосредоточиться, эта мысль возвращалась. Сколько еще?

Назавтра мне нужно было идти к врачу, и оттого мы провели День святого Валентина совсем не как обычно. Без шуток. В наших открытках были лишь слова любви.

Из-за метели почти весь город был перекрыт, но наш любимый ресторан не закрылся. Мы с Карен в основном смотрели друг на друга через стол и никак не могли отпустить руки друг друга. Каждый кусочек еды был прекрасен. Как и каждый глоток вина. Даже снегопад казался романтичным.

– У вас шишка в правой части простаты, – сказал доктор на следующий день. – Мне жаль. Это рак.

Я пожал ему руку и поблагодарил за честность, но мне было трудно сосредоточиться.

«Ему правда меня жалко или он имел в виду: «Вы не жилец, но мне не хватает духу об этом сказать»?» – думал я.

– Это очень серьезно, – продолжил он. – Но гроб пока заказывать не стоит.

Уф! Ну хоть парочка лет у меня есть.

Я решил немного себя баловать после каждого визита к урологу. А что терять?

Мы провели волшебную неделю на лодке, ныряя с аквалангом в Белизе. Обычно наши разговоры невольно касались темы рака каждые двадцать минут, но на второй день мы и думать забыли о нем.

Мы отправились в Белиз, чтобы вместе поплавать с аквалангом, а вернулись отдохнувшими и влюбленными сильнее, чем раньше.

Спасибо Богу за эту поездку. Нам очень пригодились накопленные там мир и покой для борьбы с раком. Результаты биопсии были совсем не радужные, но я все же чувствовал, что у меня есть шанс. Первый анализ на ПСА был плох. Второй оказался и того хуже – тридцать четыре.

Спустя две недели мы пришли на скрининг в медицинский центр Уолтера Рида. Хирург осмотрел меня, извинился и вернулся с другим хирургом – заведующим клиникой лечения заболеваний простаты.

«Заведующий? – завопил я про себя. – Чего это он приперся? Мне таки конец?»

Через час мне сообщили, что мой изначальный показатель по шкале Глисона, который составлял 7 (из 10), изменили на 8. Ну все. Я покойник.

Через сорок пять минут, когда мы сидели на групповой встрече, мне захотелось доброй чашки крепкого кофе и какой-нибудь полезной закуски. Я понесся по центру Уолтера Рида в поисках еды. Едва сдержался, не растолкав людей с дороги, и чуть не разнес в клочки автомат с напитками в поисках фрапучино. Выдул полбутылки и пошел к кассе. У меня совсем сдали нервы. Мне нужно было наружу.

Я увидел дверь во внутренний дворик. Она была закрыта.

Я уже собрался пнуть ее с криком, как увидел еще одну. Кусая костяшки пальцев, чтобы в голос не зарыдать, я наконец-то вышел в патио, отдышался и вернулся на встречу.

* * *

С того дня прошло больше года, одна операция, тридцать шесть облучений и девять месяцев терапии блокаторами гормонов. Это были американские горки физических рецидивов, восстановления и внутреннего роста.

У меня все еще рак. Я не представляю, что ждет меня в будущем и, если честно, мне все равно. У меня есть сегодняшний день. Он прекрасен, и я ценю его. Я люблю жену, детей и друзей, и знаю, что они любят меня, потому что теперь мне хватает смелости сказать им об этом. Жизнь хороша.

– Питер Коллинз

Глава 3. К сожалению или к счастью

Когда у тебя в руках закончилась веревка, завяжи на ней узел и держись.

– Франклин Д. Рузвельт

Рада жить

Мое тело кажется мне чуждым, как будто я – инопланетянин, вселившийся в оболочку другого вида. Я с трудом встаю с кровати и неловко перемещаюсь в инвалидную коляску. Мой дух свободно порхает от одной радостной мысли к другой, как бабочка с цветка на цветок.

Я возвращаюсь домой!

Я помню, в каком была восторге, когда узнала, что могу пошевелить большим пальцем правой ноги наутро после того, как хирург удалил опухоль из моего позвоночника. До операции я не могла двигать ничем ниже подмышек. Меня удивили слезы в глазах доктора. Чего плакать над шевелящимся пальцем?

Медсестра катит меня по коридору. Если бы у меня были силы, я бы бегом помчалась отсюда. Но нет, надо терпеливо катиться со скоростью моей сопровождающей. Спускаясь в лифте, мы молчим.

Мама подгоняет мою машину, в которую, я надеюсь, будет легко забраться.

– Вон она! – нетерпеливо говорю я медсестре.

– Осторожно, милая, – бормочет медсестра, подхватывая меня под руку, чтобы я не упала. С некоторым усилием я успешно приземляюсь на сиденье рядом с мамой, и сестра помогает мне засунуть ноги внутрь.

– Спасибо, – отвечаю я, довольная, что освобождаюсь из-под ее опеки.

– Как ты? – спрашивает мама.

– Даже не верится, что я вернусь домой.

Я вспомнила, как меня в первый раз заставили встать с постели после операции.

– Сегодня мы попробуем тебя поднять, – сказала тогда медсестра. Она повязала ремнем мои бедра и крепко держала, чтобы я не раскачивалась. Я подняла одну ногу и поставила ее в нескольких дюймах перед собой, крепче ухватившись за ее руку в борьбе с гравитацией.

– Когда идешь, вначале нужно ставить пятку на землю, – пояснила она. – С пятки на носок, с пятки на носок.

Я ни шагу не могла сделать сама.

Теперь я с облегчением надеюсь увидеть что-то кроме пастельных стен больницы, где меня так долго томили в заключении. Пока мы едем в счастливой тишине, я пожираю глазами все вокруг. Все меня восхищает, от высоченного железнодорожного моста до гористого рельефа мусорной свалки, утыканной трубами. Когда мы приближаемся к дому, мое тело как будто становится легче. Вот мой поворот, мое почтовое отделение, моя улица и, наконец, мой дом. Как же я рада все это видеть.

– Мы пока не установили перила, так что обопрись на меня, – сообщает мама.

Мне приятно это слышать. Я хочу, чтобы все было как прежде.

– Может быть, не придется, – с надеждой отвечаю я. Вот бы мрачный прогноз врачей о моей способности двигаться не оправдался.

Мама помогает мне стоять, идти, подниматься по лестнице. Моя первая остановка – туалет.

– Я сама могу смыть! – триумфально провозглашаю я. Больше не нужно считать каждую каплю. Даже эта маленькая перемена приносит мне несказанное удовольствие.

Мама улыбается, радуясь этой маленькой победе почти так же сильно, как я. Она берет меня за руку и помогает не потерять равновесия, пока я перемещаюсь на диван.

– Только не вставай с дивана без меня, – строго наставляет она. – Не хочу, чтобы ты упала и поранилась.

– Думаю, я пока никуда не пойду, – отвечаю я, утомленно проваливаясь в подушки.

Мне было восемнадцать лет, но я не возражала против маминых предостережений.

Наш распорядок не менялся весь следующий год. Каждые три недели меня отвозили в больницу, где я терпеливо ждала, что меня положат, дадут жидкость и лечение химией. Оставшуюся часть недели я беспокойно переключала каналы, судорожно спала по расписанию, неуверенно ходила по коридорам, пахнущим дезинфекцией, слушая отзвуки писка аппаратов и человеческих стонов. А потом меня вновь отпускали на свободу.

День-два я чувствовала себя хорошо. Но неизбежно начиналась инфекция, и, проведя дома еще день-два с больным горлом и растущей температурой, я снова отправлялась в больницу. Внутривенные антибиотики убивали инфекцию, и, наконец, я опять попадала домой.

После этого до следующей химиотерапии оставалось где-то неделю лежать в постели или на диване, набираясь сил.

Однажды все это закончится. Завершится последний сеанс лечения, и в этот раз я навсегда останусь дома.

Но пока я глубоко вдыхаю домашний запах. Шторы, телевизор, компьютерный стол – все там же, где я их оставила. Это обнадеживает: не все в жизни изменилось. Я закрываю глаза и чувствую через окно теплые лучи солнца. Оно никогда не казалось мне таким дружелюбным, а диван – таким мягким. Я никогда еще не была так рада жить.

* * *

Такой была я, когда мою жизнь поглотила саркома Юинга – преимущественно рак кости и соединительной ткани. Доктора обнадеживали меня по поводу ремиссии. Семья и друзья изо всех сил подбадривали. Мы составляли мое расписание в соответствии с графиком химиотерапии и моей усталостью. Все это закончилось, я снова смогла ходить и поразила нейрохирурга тем, что научилась бегать и даже кататься на лыжах. Ожидалось, что я вернусь к «обычной жизни».

Но мой разум восстанавливался не так быстро, как тело. Доктора сказали, что у меня посттравматическое стрессовое расстройство, а я считала, что противные страхи мешают мне жить. Я плакала, когда планы менялись, потому что не могла подстроиться. Я рыдала, если близкие уезжали на вечер, опасаясь, что они могут не вернуться. Я боялась выходить одна, даже в ближайший магазин или на встречу с друзьями.

С окончания химиотерапии прошло шесть лет. С виду у меня все нормально, но внутренне я все еще борюсь. Все убеждают меня, что жизнь вошла в колею, но я знаю, что это не так. Новые знакомые не знают мою историю, и им неведомо, что я могла быть совсем другой. Я все еще плачу, когда планы меняются. Я отпускаю домашних по делам, но длительные поездки все еще меня нервируют. Я хожу одна, но только в знакомые места.

Я никогда не стану прежней. Мне помогает психотерапия, но я не хочу просто мириться с проблемой. Я хочу жить без багажа.

Мой пережитый рак – это и почетная медаль, и шип в моем боку. Я горжусь тем, что выжила, но всегда буду думать о том, что все могло быть иначе.

– Ширин Д. Винк

Один мяч, два удара

Моя история началась девять лет назад. Мне был тридцать один год, и я возглавлял сердечно-сосудистое отделение одной из самых крупных фармацевтических компаний в мире. Я женился на подруге из колледжа, и мы ждали первенца.

У меня был диплом магистра репродуктивной эндокринологии и степень доктора наук в области биохимии. Я публиковал статьи об обезвреживании протеинов в тестикулярных тканях. Когда мое правое яичко стало увеличиваться в размерах, я сразу понял, с чем это может быть связано.

Я записался на срочный прием к молодому урологу. Назовем его доктор А. Я описал свои симптомы.

– Мое правое яичко увеличилось, и у него проблемы с терморегуляцией.

Другими словами, оно не поднимается и опускается, как должно, при переменах температуры.

Доктор А. назначил ультразвук и другие анализы. Он стал возить аппаратом по моим половым органам. Я увидел на экране темные и светлые участки. Он переместил датчик на ту сторону, которую я считал нормальной. Левое выглядело не так, как правое.

– Видите этот участок? Тут проблема. Одевайтесь, пожалуйста. Поговорим у меня в кабинете.

Я пошел в кабинет к доктору А.

– У вас рак яичка. Могу назначить вам операцию через восемь дней.

Я понял, что мне придется ждать восемь дней, но не хотел терять время зря. Я позвонил сначала жене, а потом матери, в прошлом медсестре, которая договорилась, чтобы на следующий день меня принял заведующий урологическим отделением в университетской больнице. Назовем его доктор Б.

Ему было за шестьдесят, и его стены украшали десятки дипломов. Я описал свои симптомы. Рукой в латексной перчатке он провел манипуляции с яичком, которое я считал раковым. Весь процесс занял пять секунд.

– У вас опухоль, и ее нужно убрать. Могу записать вас на операцию на завтра.

Я решил, что доктор Б. крутой. За пять секунд он провел ручной осмотр и пришел к тому же выводу, что и доктор А. с его технологическими приспособлениями. Что же у нас за врачи пошли, если диагнозы ставят машины?

Доктор Б. обсудил со мной типы рака яичек, стадии опухоли и варианты лечения. Мы договорились об операции.

Я вернулся домой. Позвонил братьям и нескольким лучшим друзьям, чтобы рассказать. С каждым разом рассказывать было все тяжелее, поскольку до меня доходило, что речь идет обо мне самом.

В то субботнее утро со мной в больницу отправилась вся моя семья. Медсестра в приемном покое сказала, что я смогу вернуться домой уже после обеда. Мне не понравилась эта идея. Мне вскроют низ живота справа, вытащат яичко и отрежут его. Я считал, что заслуживаю ночевки в больнице.

В операционной я поговорил с доктором Б., пока он разрисовывал меня маркером, отмечая, какие части подлежат удалению. Он сказал, что сможет идентифицировать тип опухоли в ходе операции и сообщить мне его, когда я приду в себя.

Я очнулся в больничной палате. Там собрались все, кто пришел со мной утром. Я ужасно себя чувствовал. Место разреза болело. Я знал, что скоро закончится действие обезболивающего и станет совсем паршиво. Пришла медсестра и велела мне вставать.

«Что за шутки!» – пронеслось в моей голове.

Я никогда не боялся боли. Все четыре года учебы в колледже я подрабатывал ремонтом бассейнов, истекая кровью каждый день лета. На момент операции я играл в бейсбольной лиге, где все время получал синяки и шишки от подач. Я боялся не боли. Проблема была в дезориентации и тошноте. Я определенно не был готов вставать.

Но медсестра настаивала. Когда я попытался, у меня упало давление, и меня затошнило. Оказалось, что в операционной мне дали дополнительную анестезию. Но никто не предупредил медсестру, чтобы она не трогала меня еще несколько часов. Пришлось мне идти в туалет. Это ужасно, когда у вас внизу живота разрез длиной в пять дюймов (около 13 см).

Мне позволили остаться в больнице до двух часов дня. Я чувствовал себя там незваным гостем. «Так, мы тебя разрезали и вырезали яйцо. Вечеринка окончена, расходимся».

Поскольку у меня была шикарная страховка, на последующее наблюдение я отправился в престижный онкологический центр. Там я узнал, что пациентам онкологии с хорошей страховкой в клинике назначают всевозможное лечение, даже если оно не нужно. На консультации мне сказали, что хотят начать с лимфоангиографии[8]8
  Рентгеновское исследование лимфатической системы с предварительным введением в нее контрастного вещества.


[Закрыть]. Для этой процедуры мне собирались выполнить разрез на ноге и впрыснуть краску в лимфоток. Анализ тканей яичка показывал, что мой рак вряд ли распространится, и причин проверять всю лимфатическую систему нет. Как образованный медицинский исследователь, я понял, что это просто способ заработать денег.

«У парня рак, можно делать с ним всякие штуки».

Эта процедура мне была не нужна. Я категорически от нее отказался. Меня встревожило, что другие пациенты онкологии недостаточно образованны, чтобы отказаться от ненужных процедур.

Через несколько недель я встретился с радиологом. Мы обсудили мои варианты. Без радиационной терапии у меня был 80 %-ный шанс прожить пять лет. С терапией он поднимался до 95 %. Знания подсказывали мне, что лучше всего просто наблюдать и ждать. Однако никакие знания о раке не помогают, если речь о тебе или твоей семье. Радиация – тяжелая процедура с побочными эффектами вроде вторичных опухолей.

Мне казалось, что стоит рискнуть ради дополнительных 15 % шансов на выживание. Впоследствии я пожалел об этом решении.

Радиолог порекомендовал мне сдать сперму в банк, если я хочу еще детей, поскольку радиация может причинить вред моему здоровому яичку. Я отказался. Я устал от белых халатов.

Я узнал, как унизительно быть вновь поступившим онкологическим пациентом. Чтобы защитить здоровое яичко от радиации, мои гениталии заключили в свинцовый короб. Он всегда был холодным. Его всегда надевала женщина-медсестра.

Сама радиация переносится легко. Но ее последствия ужасны. Я страдал от усталости и приступов рвоты. У меня выпала часть волос. В итоге у меня развился радиационный колит, с которым я отчаянно боролся следующие пять лет. Нужно было соглашаться на простое наблюдение.

Через шесть месяцев после первоначального диагноза у меня родился сын. Чуть больше чем через три года родилась и моя чудесная дочка.

Сегодня, пять лет спустя, я полностью здоров. Усвоенные знания остались со мной на всю жизнь. В тяжелые времена система здравоохранения склонна действовать по протоколу. На самом деле именно в это время нам сильнее всего нужно человеческое отношение.

– Джонатан Роу

Сильнее

Две лягушки упали в колодец. Вокруг собрались зеваки, которые кричали вниз:

– Вам никогда не выкарабкаться!

Одна из лягушек расстроилась, сдалась и утонула.

Другая прыгала, прыгала и наконец выбралась из колодца. Зеваки спросили:

– Почему же ты продолжила пытаться, хоть мы и сказали, что у тебя ничего не получится?

Лягушка ответила:

– А, так я думала, что вы пытались меня подбодрить.

Мама рассказала мне эту историю после того, как врачи нашли у меня остеосаркому[9]9
  Остеосаркома – это злокачественная опухоль, происходящая из костной ткани. Отличается склонностью к бурному течению и раннему метастазированию.


[Закрыть]. Проучившись месяц на первом курсе колледжа, я наконец узнала, почему хромаю уже пять месяцев. В моей левой бедренной кости обнаружилась раковая опухоль. После целого месяца снимков, анализов и химиотерапии я перенесла операцию по удалению колена, части бедренной и большеберцовой кости и установке титанового протеза. За этим последовало шесть месяцев химиотерапии и физиотерапии, которой я должна была подвергнуться, чтобы снова начать ходить.

Я подумала, что из маминых историй о говорящих амфибиях можно извлечь какой-то урок. Еще она сказала:

– Необязательно выигрывать каждое сражение, чтобы победить в войне.

Следующие девять месяцев мне пришлось учиться не мириться с судьбой, которую предсказывали некоторые врачи. Мне все давалось тяжело – неопределенность моего будущего, потеря волос, тошнота, боязнь иголок, еженедельные анализы крови, поездки в отделение «Скорой помощи», масштабные операции, биопсии, на которых экономили местную анестезию, бессонница, язвы во рту, боль и трудности при ходьбе и сгибании ноги, взгляды прохожих – но я рада, что справилась.

Благодаря этому испытанию я поверила в свою способность превосходить чужие ожидания. Меня восхитило то, на что были готовы пойти для меня семья и друзья. То, что нас не убивает, действительно делает сильнее.

Мне также стало веселее находиться в больнице, и я меньше времени провожу в постели. Недавно на сеансе терапии я объявила, что в комнате отдыха будет вечеринка по декорированию костылей. Через шесть часов мы наигрались, наговорились, устали и разбрелись по палатам.

Я наткнулась на двоих моих докторов.

– Натали, ты хоть представляешь, как трудно заставить этих детей встать с постели? А потом приходишь ты, и все собираются в комнате отдыха.

Я ответила:

– Да им, наверное, просто очень скучно.

Но доктор настаивала:

– Нет, я уверена, что дело в тебе.

Каждый день больницу обходит команда из шести докторов, которая проводит с каждым пациентом несколько минут. Это моя любимая часть дня и повод для неиссякаемого веселья. Лично я не нахожу язвы у меня во рту очень интересными, но доктора приходят в полный восторг. Они встают полукругом вокруг моей койки, один светит фонариком мне в рот, а остальные наклоняются как можно ближе, изгибая шеи, чтобы все хорошенько рассмотреть и хором тянут:

– О-о-о-о-о.

На следующий день я решила показать им кое-что действительно интересное – мою ногу. Я закатала штанину и продемонстрировала, как хорошо умею ее сгибать. Они задали тонну вопросов про чувствительность кожи и тому подобное, а потом опять полюбовались моим ртом.

Из-за них я чувствую себя знаменитостью. Только вместо того, чтобы вышагивать по красной дорожке, я сижу на синей больничной койке, а в лицо мне светят не вспышки фотокамер, а фонарики, чтобы проверить, как сокращаются мои зрачки. Вместо платья от знаменитого кутюрье я одета в больничную пижаму с открытой «спиной», если вы понимаете, о чем речь.

Каждый день я становлюсь сильнее, и физически и умственно. Я больше не шатаюсь, когда утром иду на кухню. Я не устаю, когда долго стою, намазывая бутерброд. Выхожу из дома почти каждый день, хоть на физиотерапию, хоть на обед, хоть и туда и туда. И мне не нужно переводить дух после того, как я всего лишь дошла до машины. Мне также лучше удается вставать с пола или со стула, да и вообще просто двигаться. Моя сестра всегда говорит, что я «незаметная». Я бы так не сказала (меня слышно издалека, потому что я на всякий случай хожу с тростью), но мне уже намного лучше.

Я стала меньше тревожиться. За меня молятся люди, с которыми я даже не знакома, в местах, где я никогда не бывала. С такой огромной поддержкой мне остается только радоваться.

Когда я ходила на примерку шины на ногу, я прилежно надела защитную маску – а когда-то я ненавидела носить их на людях. Женщина, делавшая примерку, спросила меня:

– Как ты сломала ногу?

Я поняла, что она считает меня не странной особой в маске, а нормальным человеком, у которого перелом. Еще сильнее я удивилась своему ответу:

– А я ее не ломала, просто у меня рак.

Недавно мы с моим парнем пошли поужинать. Кто-то чихнул, и я быстро достала мою верную маску. Маленькая девочка, которая была еще слишком мала, чтобы понизить голос, тут же повернулась к своей маме и громко спросила, показывая на меня (два раза):

– Мама, а почему девочка в маске?

Месяц назад я бы тут же отвернулась, заплакала и стала жаловаться, что выгляжу «как урод», но в тот раз это меня нисколько не тронуло. Я повернулась к девочке, улыбнулась и сказала:

– Мне надо носить маску, потому что в воздухе летают микробы, а я легко могу заболеть.

Девочка ответила:

– А-а, – и предложила спеть мне «Песню про зайчика».

Раньше, когда дети глазели на меня, я таращилась в ответ (я знала, что они ничего не могут с собой поделать, но я чувствовала себя ходячим цирком уродов), но теперь я понимаю, что моя мама была права. Стоит ответить таким детям, как им становится все равно, и они уж точно не считают тебя уродом. Они тоже понимают сказки про тонущих лягушек.

Я совершила огромные шаги. Я смирилась с тем, что сейчас лечусь от рака, но это не мешает мне бывать в обществе и наслаждаться жизнью. Я больше не считаю, что меня осуждают все вокруг за то, что я ношу маску и у меня нет волос. Я даже сняла шляпу в ресторане – раньше мне было стыдно это делать даже дома! Я поняла, что люди меня не осуждают, когда перестала осуждать сама себя.

– Натали Флехсиг, 19 лет