Текст книги "Пилигрим"

– Слова такие. «Я слишком сильно тебя люблю, чтобы злиться на тебя…» И так далее.

У него не было сил углубляться в перевод дальше. Тем более, что дальше слов он не расслышал и не знал никогда. Идиш он знал неплохо еще из дома.

– Наши написали, чувствуется рука нашего человека, – сказал Олег. Он был задумчив и расслаблен.

– Конечно, наши, кто же еще, – согласился Кафкан. Олег откинулся на спинку стула и под звуки танго, которое исполняла роскошная московская певица, удивил неожиданным рассказом. Он решил, что все можно ему.

– Я совершенно не завистливый человек, Григорий Соломонович. Не обижаться, никому и ничему не завидовать, таков мой девиз в жизни, я горжусь этим. У меня это с детства, не завидовать, не обижаться и не просить ничего. Во дворе в Ленинграде меня этому научили, потому что обиженных, и это все знают, бубут, вы согласны с моей позицией по этому вопросу, господин Кафкан? – спросил Олег настойчиво и не слишком обязательно.

– Что вы, конечно. Я сам так живу уже много лет, не завидую и не обижаюсь ни на кого, не обижаюсь из принципа, – сказал чистую правду на данный отрезок времени Г.С. Кафкан. Дело в том, что он был очень обидчив, болезненно реагировал на всякую ерунду, и близкие, зная это, всегда осторожничали, разговаривая с ним, чтобы не дай бог не обидеть ненароком и не сказать чего-либо не то и не так. Но вот сейчас Гриша, который ничего и никогда не забывал, считал, что он совершенно не обидчив, и вообще, все давным-давно забыл.

Лет за двадцать до этого дня, в другие, явно лучшие во всех смыслах времена, Кафкану предлагали в Петербурге, куда он приехал в гости, подать прошение на возвращение русского (российского) гражданства. «Не будет никаких препятствий, все оформят мгновенно», – сказал ему посредник, давний знакомый, которому можно было доверять. И мирный, даже кроткий Кафкан мгновенно завелся и сказал излишне резко, все-таки человек, с которым он разговаривал, был, по всей вероятности, своим и честным: «А кто мне вернет семьсот рублей, которые с меня содрали за отказ от советского гражданства, а? И привязанные к индексу за эти более чем тридцать лет? Эта власть скаредная и вредная, так я считаю». Не все было ясно в его словах, но смысл лежал на поверхности. Больше ему никто ничего никогда не предлагал, и слава Б-гу. Посредник тоже сделал вид, что все позабыл и не обиделся.

– Так вот, я вам, Гриша, к случаю расскажу историю из жизни. Не совсем своей. Я когда-то учился в дипломатической академии, специализировался на ближневосточном направлении. Одним из наставников был выдающийся специалист генерал Поляков. Много мне дал в смысле знаний, профессионализма. Позже он вышел на пенсию по возрасту. Кто-то, известно кто, его сдал в Штатах, его задержали, и он сразу во всем признался, улики были неопровержимыми. Выяснилось, что больше двадцати лет этот человек работал на ЦРУ, выдал многих наших. Очень много. Говорят, что сотни агентов по всему миру. Денег от американцев он не получал, какие-то сущие копейки, работал за идею. Отказывался бежать под предлогом того, что «я русский и могу жить только в России, я был против этого Хрущева, вызывавшего у меня бешенство поведением, идиотизмом, лексикой и прочим». Но история с генералом была совсем не так проста. Оказывается, в самом начале связи с ЦРУ, в шестидесятом году, он работал в Штатах, в нашей делегации в ЮНЕСКО, что ли, я уже и не помню. Очень успешно работал, был на прекрасном счету в Москве. Его пятилетний сын тяжело заболел. В Союзе его лечить не могли. В Штатах это лечение стоило что-то около четырехсот или пятисот долларов. Большие тогда деньги, у него их не было. Он подал просьбу на единовременную помощь на эту сумму. В Москве посовещались и отказали ему в просьбе. Ребенок умер.

Он пошел к американцам и предложил передавать им секретную информацию. Его проверяли на предмет двойной игры, ему не верили, потому что это все было необъяснимо и непонятно. Он начал сотрудничать с ЦРУ Говорят, что передал им за все годы двадцать пять ящиков секретной информации, имена сотен агентов по всему миру и прочее. Когда его взяли, он уже был пенсионером. Его приговорили к расстрелу и на другой день расстреляли. Президент Рейган предложил Горбачеву – уже была перестройка, и Михаил Сергеевич рулил в Москве – обмен на каких-нибудь русских шпионов на любых условиях. Но Поляков был уже расстрелян. Это я к вопросу об обидах.

Конечно, обдумывать такие рассказы нужно на свежую голову. Но Кафкан был почти свеж, все понимал.

– У меня есть вопросы ко всей этой истории, если честно. Но они потом. Чудовищные и интереснейшие истории вы рассказываете, Олег Анатольевич. Несчастный Поляков, все это ужасно, – сказал Гриша трезвым голосом.

– Да, уж куда уж, – вздохнул Олег и внимательно поглядел на Кафкана через стол. Гриша в гляделки с ним не играл и не намеревался играть. Кто вы такой, Олег Анатольевич? Сорок девять лет прошло, я вас в упор не вижу, да…

Танго закончилось, душа Кафкана вернулась не без труда в прежнее состояние. Сай сделала несколько мягких бархатных шагов, обошла два столика, как байдарка после важной победы, прогибаясь, но не склоняясь, и пришла к своему стулу возле Олега, негромко хлопавшего ей в ладоши навстречу. Коля тоже сел на прежнее место с независимым солдатским лицом, выражающим довольство, проделанной работой. Танцы закончились. Танго, как и вообще, любой танец, но танго особенно, имеет свойство заканчиваться в самый неподходящий момент для участников. Это данность и с этим ничего нельзя поделать, жизнь ведь сильнее нас и наших танцев, правда?!

– Видите, наша девушка из города Златоуст Челябинской области, там в углу, окучивает швейцарского светлоглазого гражданина из деревни возле Давоса. Ее звать Оля, она очень старается, хороша собой, но уже есть предвзятое мнение о наших красавицах, у нее нет шансов. Надо подсказать дурочке, чтобы не тратила зря силы и искала кого-нибудь другого для своих чар и чресел. Но я не вмешиваюсь в чужую жизнь, дорогой Григорий Соломонович, я скромный предприниматель из города на Неве, давайте еще по одной, – Олега вело куда-то в неизвестную туманную даль его скромное опьянение, сегодняшнее, наложилось на вчерашнее или даже позавчерашнее. Результат всего этого был налицо. Он был человеком со странностями, потому что какой русский эмигрант средних лет с предвзятым мнением о мире, а он был именно таковым, русским эмигрантом средних лет с предвзятым мнением о мире, других не бывает в этой категории людей, настолько бы сблизился с посторонним иудеем из Иерусалима.

– Не думайте, я все про всех знаю, никогда знаниями этими не пользуюсь, знаете, это знаменитое русское разгильдяйство… хе-хе. Никому не наношу вреда, хе-хе. Вы не думайте, Григорий, позвольте мне вас так называть, по-простому, по-нашему, по-питерски, у меня нет предрассудков. Никаких. Я вашу маленькую солнечную страну очень люблю, она потрясающая, Коля, сходи еще за одной… очень люблю. И не думайте причислять меня к сонму, бесконечному, надо сказать, ваших недругов, или еще хуже, врагов, люблю и обожаю. Мой бывший компаньон живет у вас, мы видимся, он мне выплачивает свой грех… ха-ха. Моня мой называет меня, вы представляете, наместником зла, преувеличивает, конечно, как вы все любите, но ценит и платит исправно… У меня есть к вам просьба, Григорий, вы слушаете меня?! – Олег как-то незаметно и быстро сдал, и это было досадно, потому что Гриша Кафкан всего этого пьяного откровения не выносил. Сай явно скучала, заглядывая в свой телефон и пытаясь сосредоточиться на чтении. Рука Олега под тесным платьем ей мешала и досаждала, если судить по выражению ее лица. Она была его раба, если Гриша все правильно понимал в этой жизни. «Я поклонник ее шелковой промежности, вы меня понимаете, Григорий Соломонович?» – спросил Олег.

Послать его к черту Кафкан не хотел. Сам Гриша был виноват. Выпил человек, его полное право, как говорил когда-то их питерский сосед Аркаша Кудрявцев. Но не о нем здесь речь.

– Признаюсь, всегда думал, с самого детства, что у азиаток поперек, а вот выяснил что нет, все как у всех, вдоль… думал, сверхзадача, секрет, а получилось обыденно, хотя даже прекрасно, простите… м-да… а вот к слову, а вы обратили внимание, Григорий Соломонович, на наш олигархат, на его состав, на наше высшее руководство? Это же черт знает что. Вот поэтому все и неспокойно, потому что богатые люди знают, что выгодно, а что выгодно очень. Понимаете меня?

– Надо уходить, – решил Гриша, и улыбаясь тому, что услышал, что дождался откровений, поднялся, опираясь на стол. Иначе он не мог распрямиться из положения сидя в положение стоя.

– Еще есть двенадцать апостолов, – добавил Кафкан нейтрально, – вы не забыли их, Олег Анатольевич?

– Погодите, пожалуйста, Григорий, не надо обижаться, у меня самые лучшие намерения, я вообще филосемит, если хотите, – Олег съел кусок сыра, хлебнул кофе и стал как новый. – Меня, мой учитель генерал Поляков называл Кетиа бар Шалом, по имени защитника евреев, римского сенатора и советника тогдашнего императора Домициана. Почитайте о нем на досуге. Император этот был жестокий болван, потом казнил его, принявшего перед смертью иудаизм. А вы как думали? Две тысячи лет назад было дело. Полякова нашего я уважаю, но героем не считаю. Максимум он мученик. А я борец за новую свободную Россию, свободную от прошлого, наносного и кошмарного.

«Он похож на бандита, договорившегося о явке с повинной», – подумал Кафкан, к счастью, не произнеся вслух этого. За спиной Олега на стене висел ужасно написанный сине-зеленый яркий пейзаж с высокими деревьями и колючими кустами, среди которых протекал юркий ручей под высоким небом. Завершала все это творение неразборчивая безнадежная подпись автора внизу. «Ужасно, конечно, но похоже. На что похоже? Да вот на вид из залитого дождем окошка справа», – невпопад подумал Кафкан. Все было похоже на творения живописца, работающего в клеточном режиме, иначе говоря, по клеткам фотографии.

– У меня к вам просьба, Григорий Соломонович, серьезная просьба. Дайте мне ваш номер телефона или адрес почты, я перешлю вам важный текст. Воплощение вековой надежды и материализация идеи. Вашей надежды, вашей идеи, Григорий Соломонович. Вы прочтете текст, поймете мою мысль и надежду и согласитесь с нею, возможно, это повлияет на что-то, – торопливо сказал Олег. «Как все возвращается ко мне», – Кафкан тяготился его красноречием и, желая все завершить поскорее, продиктовал ему номер телефона. Невообразимо прекрасная мраморная сиамская царица Сай, глядя мимо него на стену и пейзаж, как показалось Грише, внимательно слушала произносимые им цифры, как будто она их запоминала. Мало ли что старому, не всегда здоровому еврейскому псу, с переломанными костями лица и тела и непонятно откуда взявшимся у него взглядом служителя культа, может показаться после нескольких бокалов сухого и дешевого чилийского. Ведь Кафкан практически завязал и уже давно с этими бокалами и рюмками, и вот на тебе, опять двадцать пять. Сорвался как мальчишка, невозможно просто. Сын стоял рядом с ним, готовясь поддержать, без его помощи после долгого сидения идти Грише было еще тяжело, ноги и спина держали плохо.

– Вы только прочтите, обязательно прочтите их, это вещие слова большого человека, я хочу, чтобы все их знали, потому что вам верят, Григорий Соломонович, вы объективны, – сказал напоследок Олег. Не все было понятно с ним, кто верит, Кафкан не хотел понимать и задумываться над этим. Выпил лишку человек.

– Конечно, прочту. Я политикой не занимаюсь, в прошлом тоже старался не заниматься, Олег Анатольевич, только у меня не всегда получалось. Счастливо, уважаемый.

Кафкан пожал ему руку, поклонился Сай, покивал Коле и Толе – и двинулся в путь к выходу на улицу между двух столиков с веганской едой и обедающими посетителями, надежно поддерживаемый сыном. Мужчина и женщина, совершенно незнакомые Кафкану, приветливо улыбнулись ему, как будто бы все происходило где-то в Иерусалиме, заполненном друзьями и родственниками его, а не в залитых дождем джунглях Сиама. Перед самой входной дверью Гриша сделал движение для того, чтобы освободиться на мгновение и крикнуть рыжеватому швейцарскому гражданину из деревни под Давосом, державшему за нежное предплечье Олю из Златоуста крепкими пальцами: «Держись, Дитрих, еще не все потеряно», – но сынок был цепким парнем и удержал отца от этого поступка. И правильно сделал. Нечего вмешиваться в чужую жизнь, Григорий Соломонович, думайте только о себе.

В прямоугольном зеркале, висевшем у двери, он увидел свое лицо с худыми щеками, с седой, отдающей синим цветом, растрепанной шевелюрой, горбатым сломанным носом, веселыми дерзкими глазами непонятного возраста, и остался недоволен увиденным. «Вот наградил же Господь, да ничего поделать нельзя с этим, уже поздно и не надо менять, пусть будет как есть», – решил Гриша потерянно. Кафканы, отец и сын, покинули это богатое чистое место осторожными движениями тел двух опытных семитов, уставших от жизни. Они вышли навстречу могучему и почему-то не страшному ливню и истошному крику петушка, бродившего на другой стороне дороги. Все время он орал, невзирая на время и погоду, ему это нравилось, как видно.

В машине, сидя слева от сына за рулем, глядя в ветровое стекло в бешеных потоках дождя, Кафкан подумал, что обиды обидой, характер характером, бешенство бешенством, но Поляков этот все равно предал своих, кем бы они ни были, какой бы власть, их создавшая, злодейской не была. Оправдаться тут нечем. Наверное, этот Поляков и не оправдывался на допросах, просто никто и не знает этого, и не узнает теперь никогда. Но лучше мне не судить, это занятие не мое и не для меня, ну его к чертовой матери. Я не судья и никогда им не был и не буду. Есть судьи на этом свете, и судьи эти живут в Иерусалиме, как говорил незабвенный Менахем Вольфович. Это все знают, даже Олег Анатольевич. Мысли Гриши были судорожны, они перескакивали с темы на тему, потому что интересы Г.С. Кафкана были разнообразны. И он был не собран. Стихов он не писал никогда, ему не хватало собранности, организации и поэтического дарования. Он это знал за собой.

По грунтовой дороге доехали до мостика через бурлящую пенистую реку, которая еще два часа назад была скромным ручьем, и доехали до въезда в оздоровительный центр, с сидящими на коврах по-турецки послушниками, которые быстро съедали веганский обед, необычайно вкусный. Все брали себе по многу раз добавки и наслаждались разносолами, которые готовила чернокожая веселая женщина, откликавшаяся на имя Найс. Раздатчицы все время подвозили на тележках из кухни дополнительные порции салатов, супов, макарон и овощей на пару. Никогда ничего не оставалось после завершения каждой трапезы, подъедали все начисто, не стесняясь аппетита, который у всех был просто неутолимый, зверский. Это все после занятий йогой, медитацией и другими подобными вещами. Молодежь, нет? Хотя попадались и бодрые старички.

Только один Гриша ничем не занимался, читал две нескончаемые прекрасные книги одновременно, лениво плавал по диагонали до завтрака в холодной с ночи короткой воде квадратного бассейна, часто под секущим теплым дождем, и складывал новости из интернета в только ему понятный пасьянс, прогноз на свое туманное и совершенно непонятное будущее.

После встречи и разговора с Олегом Анатольевичем, чью фамилию он так и не узнал, да и не хотел узнавать, а тот знал про него все, Гриша пришел в номер, куда был осторожно сопровожден с автостоянки сынком, повалился на кровать и тут же заснул. Через час примерно он проснулся со страшным истерическим криком и уселся в постели с выпученными от страха глазами. Он не понимал, где он и что с ним и где та некрашеная каменная стена со следами ударов. Ему вдруг неожиданно(?) приснилось, что он лежит на голой пружинной кровати в полутьме и сердце его ждет чего-то непоправимого. В дверях большой комнаты стоял крупный мужчина в глухом клеенчатом фартуке и мотоциклетных кожаных крагах по локоть. «Ну, что, Кафкан, ты готов, нерусский человек, принять смерть?» – спросил он громко и ничего не стесняясь. «Кто вы такой? Что вам от меня надо?» – ужаснулся Гриша Кафкан. Он оперся о холодную каменную стену с многими следами от непонятных ударов по ней. Стена царапала его спину даже через рубаху. «Сейчас все узнаешь, гражданин хороший. Потому что нельзя родину предавать, ты должен умереть», – сказал человек, сделал большой шаг и протянул руку, в которой Кафкан разглядел пистолет, даже не пистолет, а его пугающий хищный контур. С его плеч и рук посыпались судорожно визжащие бородатые и косматые существа, по виду чертенята, похожие на летучих мышей с запущенными лицами одиноких людей.

«Это ошибка, вы что?!» – Кафкан дрожал, он ничего не понимал. «Это не ошибка, это твоя смерть», – глаза человека дьявольски сверкнули и пистолет выплюнул с громким звуком желтый огонь с голубыми искрами. Гриша немедленно проснулся. Он сел на кровати, свесив ногу, растрепанная голова его бешено кружилась, хотелось пить. Майя проснулась тоже и смотрела на него во все свои зеленые глаза. Он взял открытую бутылку воды с тумбочки возле кровати и жадно выпил из нее три четверти содержимого. «Что это было? Что со мной?» – спрашивал он себя. «Это все плата за то, что ты слушал рассказы Олега Анатольевича, ты наивный человек без принципов и «границ священных участков»», – сказал он себе вслух внятно. «Как он еще говорил, этот молодцеватый питерский бизнесмен средней руки: «Запомните, Григорий Соломонович, я за вас и за вашу идею, всегда был и всегда буду»… Б-же мой, что за идея у меня? Где мой ум и мое провидение, где?». Иногда Кафкан переоценивал себя и дорого, и обреченно за это платил.

Майя принесла мокрое полотенце и отерла им его лицо и шею. «Я тебе дам снотворное, хорошо?» – спросила она. Гриша мотнул головой, что не надо, обойдусь так. На полу возле кровати что-то шевелилось и пищало. Преодолевая яростную боль в висках, Гриша нащупал мобильный телефон и включил фонарь. В углу у плинтуса попрыгивали и тонко визжали его старые дружки-бородачи, переместившиеся с рукавов и головы Кафкана на пол. Гриша вздохнул, нагнулся с зелеными огнями в глазах, и при помощи ванного полотенца собрал их, горячих, нервных, громких в кучу и осторожно вытряхнул на улице возле кустов под возмущенные визги и вскрики. «Хватит, погуляли и хватит, надоели мне, пообщайтесь с лягушатами, без обид», – и вернулся обратно не оглядываясь, забросив полотенце себе на плечо, не побрезговав после косматых бородачей.

Через десять минут он опять вышел на улицу, испуганным шагом перешел узкую асфальтированную дорожку, стараясь не наступить на весело подпрыгивающих лягушат и их бородатых орущих дружков, продрался сквозь густые кусты, утопая по щиколотку в вязком газоне – и не жмуря глаз прыгнул в бассейн с горящими желтыми лампами в стенах. Никого не было кроме него в воде, из гулкого зала за рядом деревьев, в котором занимались йогой, слышался глухой шум. Было четыре часа утра.

Кафкан поплавал в одиночестве неумелым брассом, приобретенным им в мелкой воде Финского залива, окуная лицо в воду. Здесь же пошел дождь, набирая силу и стуча по листве и воде в бассейне. Давно у нас не было дождя, нет? Грише сразу стало легче и лучше дышать и жить, и смотреть на низкое облачное небо без особой цели. Он позабыл свой сон, кажется, все-таки временно. Такие сны живут с нами, не объясняя своей прилипчивости к памяти. От таких снов нельзя отделаться так просто. «Есть люди, к которым нельзя приближаться и говорить с ними, ты должен это знать твердо, Гриша», – говорил ему отец очень давно. Гриша это запомнил, но часто отступал от этого наказа. И зря, конечно. «Только говорить с ними по необходимости, если невозможно этого избежать. Не слушать, не спорить, сказать, что надо, а лучше просто уйти и все».

Он вообще был волевым человеком, папа Гриши, Соломон. Упрямец, прагматик, со своим пониманием того, что называется жизненным процессом. Мог настоять на своем и делал это. Например, он не пускал Гришу по субботам в школу. Не пускал и все. Сиди дома и читай книги, говорил. Когда же в школе, в четвертом классе, руководители учебного процесса стали этим интересоваться, они взялись пугать мать родительскими правами. «Вы что, товарищи Кафканы, боюсь произнести это слово, сектанты? Если да, так с этим у нас разбираются быстро», – рокочущим голосом говорила матери Гриши завуч школы Александра Васильевна, полная и сильная женщина, одетая в темный пиджак, юбку и белую блузку с воротником. На лацкане пиджака красовался алый значок, а вокруг головы сиял заплетенный венчик каштановых волос. Что говорить, красавица из не забытого до сего дня цветного фильма режиссера Ивана Пырьева. Завуч произносила все на фоне окна в своем кабинете. В окно была видна динамичная статуя ленинградского партийного лидера С.М. Кирова, в сапогах и в распахнутой шинели, на одноименной площади возле конструктивного гранитного здания Кировского райсовета. Кажется, Александра Васильевна была членом районного совета трудящихся, а может быть, и самого обкома[4]4
  Обком – областной комитет партии.


[Закрыть]. В общем, эта женщина от власти запугала бедную мать до смерти.

Завуч очень нравилась Грише во всех смыслах и тогда, в те годы, и потом, и как сексуальная женщина, и как знающий опытный педагог с огромным опытом. Александра Васильевна снилась Грише молодому через три-четыре года после этого в голом виде и мраморном образе, и вытворяла удивительные вещи и с ним, и сама с собой. Только венчик, заплетенный на голове, трясся и попрыгивал в такт ее большим успехам в этой сфере. «И скажите мне, почему у вашего мальчика подкладка портфеля зашита белыми нитками, видите, так почему, вы не ответили, я все знаю, держу руку на пульсе, имейте в виду», – выкладывала завуч предпоследний козырь. Не будем обозначать ее последний козырь, оставим это на другое время и другим исследователям истории жизни совсем недавнего прошлого.

Испуганная мать поговорила дома с Соломоном на диалекте. Гриша все слышал и понимал. Отец пил чай и на жену не смотрел. «Ты что, Шлейме, с ума сошел? Они отнимут ребенка, не понимаешь? Орала как бешеная, эта начальница. Сам говорил, что с ними не шутят, что шутить с ними нельзя, очень опасно, нет?!» Мать немного преувеличивала, но совсем немного. Уже усатый главный ушел, и новый казался не таким пугающим бандитом, как его предшественник. Но поди знай, с большевиками ничего знать заранее нельзя.

После этого разговора с женой Соломон мрачным голосом сказал, что пусть парень идет в субботу в школу. Гриша пошел в субботу, и ребята его встретили, как после долгой и тяжелой болезни. К нему хорошо относились в классе, несмотря на пятерки из непонятно откуда появившихся у него знаний, скорее, из-за любимого футбола на мокром гравии во дворе и старшего на семь лет брата, человека авторитетного и взрывного. Открыв пенал, Гриша выяснил, что отец отломал перо у его ручки, тогда были такие деревянные ручки со вставными перьями. Отец в школу никогда не ходил за все годы. В общественной жизни не участвовал, многого не знал.

Это была личная борьба Соломона за чистоту и святость субботы, за его жизнь, как он ее, эту жизнь, понимал. Он ее проиграл, в конце концов, но боролся изо всех сил. Заметим, что Гриша тоже проиграл в этом сражении. Все проиграли. А всю эту судьбоносную битву выиграла Александра Васильевна, она была из породы тех людей, которые всегда, везде и всюду выигрывают. Поделом, как говорится.

Уместно спросить, а почему просто не объяснить педагогу, что мы, Кафканы, имеем еврейские корни, как теперь выражаются отдельные многие, соблюдаем традиции и просим нас понять и даже, по возможности, уважать. И сразу после этого вопроса станет понятно, что вы там и тогда не жили, что вы человек из другого мира и из другой судьбы. И, возможно, это и хорошо, и делает вас, как человека, лучше других, а, возможно, и нет. Никто не знает. В любом случае, подчеркну, что Александру Васильевну эту стоило хотя бы просто увидеть и удивиться ее облику, запасу ее слов и внешнему виду. А того, кто не видел ее и не слышал, хотя это и трудно себе представить, такого человека, то того можно уверенно считать человеком с серьезным пробелом в его эстетическом образовании. «Поэтика будет хромать», – как говорил когда-то друг Гриши, похожий на кудрявого фавна, из района Автово в Ленинграде.

К слову, о женщинах. Женой Сиамского короля Рама Шестого (жил в начале двадцатого века) была русская девушка дворянского происхождения Катя Десницкая из города Луцк Волынской губернии. Куда же без русских девушек, скажите. Она была медсестрой и героиней русско-японской войны. Георгиевский крест, медали и ордена украсили ее нежный и прекрасный облик. С принцем Чакрабоном, который учился в Санкт-Петербурге в Пажеском корпусе, Екатерина Ивановна познакомилась там же. И влюбилась в него там же. Большая любовь, большие чувства. Русская красавица была счастлива с ним. Она писала в письмах родственнице, что «… так люблю его, как даже и не думала, что возможно». Потом они расстались, потому что Чакрабон (имя короля при рождении) захотел завести себе вторую жену. Катерина боролась за мужа, но силы их были неравны. Она уехала одна в город Шанхай, вышла там замуж за американца. С американцем они переехали в Париж, где Екатерина Ивановна прожила почти сорок лет и мирно скончалась в 1960 году в возрасте семидесяти четырех лет. Кажется, она любила своего принца-короля до конца дней своих, как рассказывают романтически настроенные журналистки о жизни и судьбе своих трогательных героинь. Но подробнее об этом ничего не известно.

Рассказом о смертной казни генерала Олег Анатольевич наступил Грише на ноющую старую рану. Ему несколько раз за последние годы присылали по электронной почте (откуда адрес, господа?) неизвестные организации или незнакомые частные люди вопрос о том, «как вы, г-н Кафкан, относитесь к введению смертной казни в Израиле, да или нет?». Гриша всегда сразу отвечал, что он категорически против. Добавляя, что его мнение не значит ничего и он просит больше подобных вопросов ему не задавать. Все равно, конечно, присылали, несмотря на просьбы.

В молодости он пережил приговор к расстрелу и собственно расстрел своего приятеля Юры Т Они выросли вместе в смежных дворах, учились в одной школе, потом Юра уехал куда-то в экспедицию зарабатывать деньги, он жил один с матерью. Потом он вернулся, и на День Победы с приятелем из соседней парадной, выпив подкрашенного клюквенным морсом спирта, как у геологов принято, по его разумению, они наняли девушку легкого поведения по имени Таня, семнадцати лет от роду. Такая крепкотелая замухрышка, молочница, как ее называли парни постарше. Все вместе пошли в бомбоубежище, позвав с собой еще ребят. Таня не возражала, была весело настроена, попросив добавить еще денег. «Боюсь надорваться, вон вы какие», – сказала она и подмигнула. Празднично одетый в новый костюм Юра сразу выдал ей еще ассигнаций и монет, которых у него было много после возвращения из Сибири. Получились две десятки и одна мятая треха, всего двадцать три рубля, и еще мелочью два рубля с чем-то, немало для простой лукавой девушки-лимитчицы из деревни под Горьким, пять месяцев в Ленинграде.

Спустились по лестнице вниз, стуча подошвами и каблуками по железным ступеням, один за другим. Таня приготовила себя к физической любви за одну минуту, не больше. Ребята, некоторые из них были трезвыми, жались в стороне, не зная куда себя девать.

И тут в бомбоубежище ворвались два милиционера и вызвавшая их свистками дворничиха Тося, вредная, всеми ненавидимая баба. Всех позабирали, всего одиннадцать человек, никто ничего совершить с Танькой не успел. Она была совершенно голой, только в кулаке сжимала деньги, мало ли что. Проблема была в том, что Юра и его приятель были старше восемнадцати лет. Танька заявила, что она честная девушка и ее силой заволокли в бомбоубежище. Наличие у нее в кулаке денег ни о чем не говорило, так как в Советском Союзе проституции в среде молодежи нет и быть не может. Мать Юрки наняла хорошего адвоката, но и он, аргументировав все верно, не помог, так как все было заранее известно. Никто до Таньки не дотронулся. «Но ведь думали и хотели, верно?!» Никто не возражал этому неопровержимому доказательству.

Гриша был на второй день суда в зале, сидел за спиной Юрки, видел его белесый затылок. Он был острижен наголо, как и его подельник. Прокурор требовал четырнадцать лет заключения взрослым и опасным преступникам. Через два часа суд приговорил Юру и приятеля его к смертной казни, которые «в святой для всего народа день великой Победы надругались над тем, что так бережно помнит и чтит советский народ», – объявила судья, которая вообще не моргала, дрожащим от священного восторга голосом. Юрку и подельника тут же увели, он, ведомый под руки милиционерами, и не оглянулся, и не простился ни с кем. На следующий день в «Ленинградской правде» на четвертой полосе в нижнем углу было коротко жирным шрифтом напечатано сообщение о том, что приговор райсуда приведен в исполнение.

На работу Гришу Кафкана с коллегами много лет возил из Иерусалима немолодой крепкий мужичок. Он собирал людей в японском минибусе по всему городу, а потом вез в Тель-Авив по главному шоссе и сворачивал на Ля Гардии налево, а там дальше направо в рабочую зону – и на месте. Таксист их был такой работящий, не устающий никогда покладистый дядька, который мог и умел выручить в самой сложной ситуации. На него можно было положиться. Как-то поздно вечером, ожидая отъезда из Тель-Авива, кто-то опаздывал вернуться с интервью, он рассказал почему-то Грише о том, как они с братом спаслись в сентябре сорок четвертого года.

«Есть такой город, Будапешт. Так я оттуда. Мы с братом уже были сиротами и знали об этом. Брат был старшим, но все держалось на мне, так получилось. Было очень холодно в городе. Всю толпу повели к Дунаю расстреливать. Поезда, отправлявшиеся в Освенцим, уже не справлялись с огромным количеством иудеев, и нацисты закрывали глаза на нарушение установленного порядка. Мне было одиннадцать лет, а моему брату четырнадцать. Я понял, что если не сейчас, то уже потом будет не спастись. Мы взялись за руки и прыгнули в кусты голого тростника. Оттуда перешли в черную от холода дунайскую воду и там нырнули. Было не так глубоко, мы лежали на спине на дне. Дышали мы через тростинки, которые я сорвал на берегу. Кода перестали стрелять, мы вылезли из воды и ушли. Не простудились и не замерзли, с тех пор у брата очень слабые легкие, но он живой, курит и сейчас в Иерусалиме. Ничего не помнит, так говорит. А я помню за двоих.