Текст книги "Флорвиль и Курваль, или Фатализм"

Верный своим взглядам, господин де Сен-Пра по-прежнему не намерен был проживать со мной под одной крышей; он предложил мне поселиться у одной родственницы, известной своей набожностью – полной противоположности госпожи де Веркен. Это вполне отвечало моим чаяниям. Госпожа де Леренс с большой охотой приняла меня, и я переехала к ней уже на исходе первой недели своего пребывания в Париже.

О, сударь, сколь отлична была сия почтенная дама от той, чей дом я покинула ранее! Душою одной безраздельно владели распутство и порок – сердце другой являло собой средоточие всевозможных добродетелей. Одна ужасала меня своей испорченностью – другая утешала поучительностью своих наставлений. Слушая речи госпожи де Веркен, я испытывала горечь и раскаяние. Внимая же госпоже де Леренс – обретала кротость и покой… Ах, сударь, дозвольте обрисовать вам портрет этой замечательной, вечно боготворимой мною женщины. Не могу противиться порыву восхищения и не воздать почестей ее добродетели.

В свои неполные сорок лет госпожа де Леренс была еще необычайно свежа; смиренно-целомудренное выражение черт лица красило ее не меньше, чем на редкость гармоничное сложение, коим наделила ее природа; из-за благородства осанки она, на первый взгляд, казалось излишне величественной, однако стоило ей проронить хоть слово – и то, что вы готовы были принять за высокомерие, тотчас смягчалось и сглаживалось: душа ее была столь прекрасна и чиста, любезность столь безупречна, а искренность – неподдельна, что к глубокому уважению, испытываемому по отношению к ней, невольно примешивались самые трепетные чувства. Благочестие госпожи де Леренс не имело ничего общего ни с ханжеством, ни с суеверием. У истоков ее веры стояла необычайная чувствительность натуры; идея существования Бога и служения Высшему Существу – вот живейшее наслаждение этой любящей души; она открыто признавалась, что была бы несчастнейшей из смертных, если бы вероломные лучи рассудка когда-нибудь принудили ее разрушить в себе почтение и любовь к культу Всевышнего. Госпожа де Леренс была привержена не столько к религиозным обрядам, сколько к религиозной морали в высшем смысле этого слова, и именно на ее основе строила свои поступки. Уста этой женщины никогда не осквернялись клеветой; она не позволяла себе даже шуток, способных задеть ближнего; преисполненная нежности и участия к окружающим, она считала всех людей интересными, даже в их недостатках, и заботилась исключительно о сокрытии чужих изъянов, либо об их ненавязчивом порицании. Утешение несчастных было высшей ее радостью; не дожидаясь, пока сирые и убогие придут, дабы воззвать к ней о помощи, она сама находила страждущих… загодя догадываясь об их бедах; черты ее озарялись светом, когда она облегчала горе вдов и сирот, возвращала достаток бедствующему семейству или собственными руками разрывала оковы отверженных. Вместе с тем ее никак нельзя было упрекнуть ни в строгости, ни в суровости: если предлагаемые ей развлечения были невинны – она самозабвенно предавалась им, волнуясь лишь о том, чтобы никто не скучал в ее компании. Эта благоразумная дама с равным успехом поддерживала просвещенную беседу с моралистом, вела глубокомысленный спор с теологом, вдохновляла романиста, одаривала улыбкой поэта, поражала глубиной познаний политика или законодателя и направляла игры ребенка. Необычайно способная во всех отношениях, она владела особым даром внимания и чуткости к людям, редким умением проявлять в других их таланты. Предпочитая уединение и общаясь в узком кругу друзей, госпожа де Леренс являла собой образец для подражания как женщинам, так и мужчинам – ей удавалось сообщать окружающим ощущение тихого безмятежного счастья… небесного блаженства, предназначенного честному человеку святым Господом, чей образ она представляла здесь, на земле.

Не стану утомлять вас, сударь, однообразными подробностями моего блаженного семнадцатилетнего пребывания в доме этой замечательной женщины. Беседы о религии и нравственности, разнообразные благотворительные дела – вот чем мы с ней сочли необходимым заполнить наши дни.

– Религия отпугивает людей лишь в том случае, милая моя Флорвиль, – говорила госпожа де Леренс, – когда неумелые наставники заставляют их чувствовать лишь ее цепи, не сумев при этом разъяснить бесчисленных ее преимуществ. Вряд ли отыщется смертный, дошедший до такого абсурда, чтобы, окинув взором нашу вселенную, не признать, что несметные чудеса ее сотворены всемогущим Господом. Неужели после этого сердце его, ощутившее сию основополагающую истину, нуждается в дополнительных подтверждениях?.. Сколь же груб и неотесан тот невежда, что откажется воздать почести всеблагому создателю своему! Правда, кого-то может смутить многообразие культов, в разноликости их он попытается усмотреть их фальшь. Нелепый софизм! Единодушное признание всеми народами Бога и их служение Ему, сие молчаливое принятие, запечатленное в стольких сердцах человеческих – разве не является оно еще в большей степени, нежели совершенство природы, неопровержимым доказательством существования Вседержителя? Человек не может жить в неприятии Бога, ибо заглянув в душу свою – непременно обнаружит в ней свидетельства Его существования, а открыв глаза свои повсюду заметит следы Его присутствия. Неужели после этого осмелится он сомневаться?

Нет, Флорвиль, уверяю тебя – среди атеистов ты не отыщешь людей с чистой совестью. Гордыня, упрямство, безудержные страсти – вот орудия, что разрушают веру в Господа, беспрестанно возрождающуюся в сердце и рассудке человеческом. Каждое движение души, каждый светлый луч разума представляют мне бесспорные доказательства присутствия Всевышнего. Так неужели я не воздам Ему почести, неужели укрою от Него ту жалкую дань, которую Он великодушно позволяет мне преподнести Ему, неужели не склонюсь перед Его величием, не испрошу милости, не стерплю любые жизненные невзгоды во имя ничтожной своей доли участия в торжестве Его славы! Выходит, вместо того, чтобы добиваться радостей жизни вечной в лоне Господа, я стану рисковать вечностью ради ожидающей меня пучины страшных мук, и все по причине отказа поверить неоспоримым доказательствам, коими Всевышний соизволил убедить меня в истинности своего существования! Дитя мое, разве выбор не очевиден и требует раздумья?

О вы, упорно не замечающие огненные стрелы Господа, направленные вам в самое сердце, хоть на миг призовите свой разум и просто из жалости к себе самим прислушайтесь к неопровержимому доводу Паскаля: «Если Бога нет, то что мешает вам в него поверить, какое зло причинит вам Его приятие? Если же Бог существует, то отказываясь от веры в него, скольких опасностей вы не сумеете избежать!» Вы, неверы, говорите, что не считается нужным оказывать знаки почитания Всевышнему, поскольку вас шокирует множественность религий. Что ж, пусть так! Тогда приглядитесь к каждой, а затем отвечайте, но только честно, в которой из них вы обнаруживаете наивысшую силу и величие, отрицайте же, если можете, вы, христиане, что вера, в коей вам посчастливилось родиться, представляется вам не самой предпочтительной, что существуют более величественные таинства, более чистые догматы, более утешительная мораль. Отыщется ли в какой-либо иной религии столь несказанная жертва Господа во имя своего собственного творения? Найдете ли вы более прекрасные пророчества, более светлое будущее, более вездесущего и возвышенного Бога? Нет, земной философ, такая задача тебе не под силу! Ты раб своих удовольствий, вера твоя меняется в соответствии с физическим состоянием твоих нервов. Нечестивец, горящий в огне страстей и становящийся легковерным в состоянии покоя – ты не можешь опровергнуть величие Господа нашего. Ты невольно ощущаешь присутствие Предвечного, пусть даже разум твой тому противится. Господь всегда с тобой, даже в прегрешениях твоих. Разорви же цепи, приковывающие тебя к преступлению, и святой и всеблагий Бог никогда не покинет храм, воздвигнутый им в сердце твоем. В глубине сердца, а не рассудка, дорогая моя Флорвиль, кроется потребность в Божестве, направляющем и испытывающем нас. Именно сердце подскажет выбор того или иного культа и убедит тебя, дорогая подруга, что благороднейшая и чистейшая из религий – та, в лоне которой мы рождены. Исполним же с радостью все, чего потребует от нас сие кроткое и утешительное служение. Пусть оно наполнит самые прекрасные минуты нашего существования, дабы в последний миг нашей жизни мы с любовью и надеждой сподобились быть в Боге, подарив Ему свою просветленную душу, сотворенную исключительно ради постижения Его таинств, веры и поклонения.

Так говорила со мной госпожа де Леренс. Советы ее укрепляли мой ум, душа же, словно на крыльях, устремлялась ввысь. Однако я уже говорила, что не стану останавливаться на мелких подробностях событий, происшедших за время моего пребывания в этом доме, дабы не упустить самого главного. Ведь перед вами, великодушный и отзывчивый друг, мне надлежит раскрыть лишь прегрешения свои. Когда же небесам угодно было позволить мне жить в мире и покое, не сворачивая со стези добродетели, мне остается только молча благодарить их.

Я по-прежнему состояла в переписке с госпожой де Веркен; не реже двух раз в месяц я получала от нее известия. Вероятно, нужно было прекратить эти отношения – мой новый образ жизни и мыслей естественно подталкивал к подобному разрыву, однако я ощущала себя в долгу перед господином де Сен-Пра, к тому же, признаюсь, какое-то скрытое чувство неудержимо влекло меня к местам, где я некогда привязана была к стольким дорогим предметам, возможно, эта была надежда что-либо узнать о сыне, словом, я продолжала поддерживать отношения с госпожой де Веркен, а та, в свою очередь, аккуратно давала о себе знать. Я старалась переубедить ее, превознося преимущества теперешней моей жизни, она же находила их ложными и надуманными, высмеивала и опровергала мой выбор, твердо придерживалась собственных взглядов, уверяя, что ничто в мире не в силах поколебать ее убеждений, она описывала, как забавлялась, обращая в свою веру молоденьких неопытных девушек, как ей удавалось добиться от них куда большей, чем от меня, сговорчивости: эта испорченная женщина признавалась, что эти маленькие победы доставляют ей удовольствие, а радость от приобщения юных сердец ко злу утешает ее от мыслей о невозможности осуществить самой все то, что рисует ей воображение. Я часто просила госпожу де Леренс употребить ее высокий слог, дабы переубедить мою противницу, и она с готовностью соглашалась – госпожа де Веркен отвечала нам обеим, ее софизмы были порой весьма сильны и вынуждали нас прибегать к помощи веских доводов, призванных одержать верх над всякой чувствительной душой, ибо именно в чувствительности, как справедливо считала госпожа де Леренс, заложена сила, призванная сокрушить порок и неверие. Время от времени я справлялась у госпожи де Веркен о человеке, которого еще продолжала любить, однако она то ли не могла, то ли не желала мне об этом писать.

А теперь, сударь, пора переходить к рассказу о второй в моей жизни катастрофе, к той кровавой истории, что, всплывая в моей памяти, всякий раз рвет на части мое сердце. Узнав о страшном преступлении, свершившемся по моей вине, вы, несомненно, откажетесь от своих более чем лестных планов на мой счет.

Дом госпожи де Леренс, несмотря на царящую в нем строгость нравов, которую я постаралась вам описать, все же был открыт для нескольких близких друзей. Туда была вхожа и госпожа де Дюльфор – пожилая дама, некогда служившая у принцессы де Пьемонт. Она часто навещала нас, и вот как-то раз попросила у госпожи де Леренс разрешения представить некоего юношу. Тот был ей настоятельно рекомендован, и ей было приятно ввести его в дом, являющий собой образец добродетели, где юноша мог почерпнуть много полезного для своего духовного развития. Моя благодетельница принесла свои извинения, заявив, что никогда не принимала у себя молодых людей. Однако после настойчивых уговоров подруги все же согласилась встретиться с шевалье де Сент-Анжем. И вот он появился.

Смутное предчувствие, не знаю, сударь, как вам угодно будет обозначить то, что охватило меня при виде того юноши… необыкновенный трепет, в природе которого я не могла разобраться… Я была близка к обмороку… Не стараясь вникать в причину столь странного ощущения, я приписала его некоему скрытому недомоганию, и Сент-Анж перестал тревожить меня. Но я не забуду волнения, обжегшего меня при первой встрече с ним. Позже я узнала со слов молодого человека, что и он испытал нечто подобное…

Сент-Анж был преисполнен глубокого почтения к дому, чьи двери перед ним открылись, и не решался выпускать на волю сжигающее его душу пламя. Прошло три месяца прежде чем он отважился заговорить со мной об этом. Но язык его глаз был настолько выразителен, что не оставлял никаких сомнений. Укрепившись в своих незыблемых принципах, я твердо решила не совершать впредь ошибок, подобных той, что доставила мне столько невзгод. Двадцать раз я собиралась предупредить госпожу де Леренс об угаданных мною чувствах этого юноши, но тотчас, в страхе навредить ему, сдерживала себя и хранила молчание. Роковое решение, ибо именно из-за него случилось непоправимое несчастье, о котором я вам сейчас расскажу.

По обыкновению мы по шесть месяцев в году проводили в очаровательном имении в двух лье от Парижа, принадлежащем госпоже де Леренс; господин де Сен-Пра часто заезжал к нам туда; на мою беду из-за мучившей его подагры, в этом году он у нас не появлялся; я говорю «на мою беду», сударь, поскольку по вполне понятным причинам, у меня с ним были более доверительные отношения, чем с его родственницей, и господину де Сен-Пра я созналась бы в таких вещах, которые ни за что не стала бы обсуждать с другими, подобные откровения, возможно, предотвратили бы роковое развитие событий.

Сент-Анж попросил у госпожи де Леренс позволения участвовать в путешествии. О той же милости для него ходатайствовала и госпожа де Дюльфор, и он получил согласие.

Наше небольшое общество недоумевало – кто же был этот юноша на самом деле; о происхождении его не было известно ничего определенного; госпожа де Дюльфор представила его нам как сына одного провинциального дворянина, ее земляка; он же, порой забывая о том, что говорила госпожа де Дюльфор, выдавал себя за пьемонтца, о чем могла свидетельствовать его необычайная манера изъясняться по-итальянски. Он нигде не служил, хотя был уже в возрасте, вполне для этого пригодном, и нам было неясно, какую именно карьеру он для себя избрал. У него было весьма привлекательное лицо, достойное кисти живописца, хороший тон, благородный слог, однако сквозь наружность человека благовоспитанного порой проскальзывала несколько преувеличенная горячность, и порывистость эта нередко настораживала нас.

Едва господин де Сент-Анж очутился в деревне, его сдерживаемые доселе чувства вспыхнули с новой силой, и он уже не мог их от меня скрывать. Я встревожилась… однако сумела совладать с собой и высказать ему свое сожаление.

– Воистину, вы себя недооцениваете, сударь, – говорила я ему, – иначе не теряли бы напрасно время на ухаживания за женщиной вдвое вас старше. Предположим, я проявила бы безрассудство, согласившись выслушать вас. Итак, ответствуйте, что за нелепые намерения осмеливаетесь вы иметь в отношении меня?

– Я желаю связать себя с вами самыми священными на свете узами, мадемуазель. Если бы вы хоть немного уважали меня, то не предполагали бы иных намерений с моей стороны!

– О нет, сударь, ни за что не стану разыгрывать перед публикой забавный спектакль о том, как тридцатичетырехлетняя девица выходит замуж за семнадцатилетнего мальчишку.

– Ах, жестокая! Разве думали бы вы об этом ничтожном несоответствии, если бы в груди вашей тлела хотя бы искорка того пламени, что сжигает мое сердце?

– Конечно, вы правы, сударь, я действительно спокойна… вот уже много лет. И надеюсь не нарушать своего покоя настолько долго, насколько Господу будет угодно продлить мое существование на земле.

– Вы отнимаете у меня даже надежду когда-нибудь смягчить ваше сердце!

– Да, и более того, решительно запрещаю заводить со мной разговоры о ваших безумных затеях.

– Ах, прекрасная Флорвиль, неужели вам хочется сделать меня несчастным на всю жизнь?

– Напротив, я пекусь лишь о счастье вашем и покое.

– Но они возможны для меня лишь подле вас.

– Да, вам будет так казаться… до той поры, пока вы не освободитесь от своих нелепых, неоправданных ожиданий. Постарайтесь побороть их, попробуйте совладать с собой – и вы обретете утраченную ясность духа.

– Я уже не в силах.

– Вы просто не желаете это сделать. Нам необходимо расстаться, иначе у вас ничего не получится. Уезжайте на два года – за это время пыл ваш угаснет, вы позабудете обо мне и снова будете счастливы.

– Ах, никогда, никогда не соглашусь! Мое счастье – быть у ваших ног…

В эту минуту к нам присоединились остальные гости, и на этом первый наш разговор закончился.

Три дня спустя Сент-Анж нашел способ застать меня одну и постарался вернуться к прерванной беседе. На этот раз я строго запретила говорить со мной на эту тему. Глаза его наполнились слезами. Он внезапно покинул меня, сказав, что я привожу его в отчаяние, и что он скорее согласится уйти из жизни, нежели смирится с подобным к себе отношением… И тотчас вернувшись, гневно выпалил:

– Мадемуазель, вы еще не знаете, что творится в душе, которой вы наносите оскорбление… нет, вы еще не знаете меня… ведь я способен на такие крайности… на такие, что вы и думать не посмеете… Ради блаженства принадлежать вам я пойду на тысячу испытаний.

И он удалился в страшном возбуждении.

В этот миг я почувствовала необычайное искушение переговорить с госпожой де Леренс, но, повторяю вам, опасение навредить этому юноше вновь удержало меня, и я смолчала. Целую неделю Сент-Анж избегал меня, стараясь не встречаться за столом, в салоне, на прогулках. Все это он, вероятно, задумал, чтобы понаблюдать, какое впечатление произведет на меня подобная перемена. Если бы я разделяла его чувства – средство оказалось бы верным. Однако я была настолько от них далека, что едва догадалась о его маневрах.

Наконец он настигает меня в глубине сада…

– Мадемуазель, – начинает он в состоянии крайнего волнения… – мне удалось успокоиться, советы ваши возымели действие… Видите, как я невозмутим… Я искал встречи наедине лишь для того, чтобы проститься… Да, я бегу от вас, мадемуазель… Скоро я навсегда спасусь от вас… Вы больше не увидите того, кто так вам ненавистен… О нет, нет, больше не увидите никогда!

– Намерения ваши радуют меня, сударь. Приятно думать, что вы образумились. Однако, – продолжала я с улыбкой, – обращение ваше еще не представляется мне окончательным.

– Что же еще от меня требуется, мадемуазель, как убедить вас в моем равнодушии?

– Ведите себя спокойно и сдержанно.

– Когда я уеду… и перестану терзать вас своим присутствием, тогда вы поверите, что ко мне вернулся разум, к которому вы столь рьяно меня призываете?

– Действительно, только такой поступок заставил бы меня поверить в вашу искренность, и я не перестану советовать вам поступить именно так.

– Ах! Значит я вам настолько противен?

– Вы весьма любезный мужчина, сударь, однако вам следует оставить в покое женщину, которая не вправе вас выслушивать, и отправиться на завоевание новых побед.

– Все же вам придется меня выслушать! – воскликнул он в ярости. – Да, жестокая, что бы вы ни говорили, вам придется внять голосу моих чувств. У меня горячая кровь и неукротимая душа. Я не остановлюсь ни перед чем-либо заслужу вашу благосклонность, либо добьюсь ее силой… И не уповайте на то, что я на самом деле уеду… Я выдумал этот отъезд, чтобы испытать вас… Покинуть вас… удалиться из тех мест, где пребываете вы… Да пусть лучше меня тысячу раз убьют… Презирайте меня, коварная, раз мне выпала несчастливая участь быть презираемым вами, но не надейтесь, что когда-нибудь сумеете преодолеть любовь, испепеляющую мое сердце…

Сент-Анж был в ужасном смятении. Последние слова его взволновали меня с некоей неотвратимой и доселе непонятной мне силой, я отвернулась, пряча от него слезы, и ушла, оставив его посреди рощицы, куда ему удалось увлечь меня. Он не последовал за мной; я услышала, как он в порыве отчаяния упал на землю… Признаться, сударь, и сама я, будучи весьма далека от любовной страсти к этому юноше, испытывала неизъяснимое к нему участие и не могла удержаться от рыданий.

– О, Господи! – причитала я, предаваясь мучительным воспоминаниям… Как все это похоже на речи Сенневаля!.. Именно в таких выражениях объяснялся он мне в своих пылких чувствах… клялся, что будет вечно любить меня… а после жестоко обманул!.. Небо праведное! В ту пору ему было столько же лет… Ах, Сенневаль… Сенневаль! Ты являешься снова, чтобы лишить меня покоя! Скрываешься под этой очаровательной личиной, дабы во второй раз увлечь меня в пропасть… Прочь от меня, трус… прочь! Мне ненавистно даже напоминание о тебе!

Запершись у себя до самого ужина, я утирала слезы. Наконец я спустилась… Однако Сент-Анж не появлялся. Он сказался больным, и даже на следующий день весьма искусно изображал спокойствие… Ему удалось провести меня; я действительно поверила, что он сделал над собой усилие и усмирил свою страсть. Увы, я заблуждалась. Вероломный!.. О, что я говорю, сударь, мне не следует произносить инвективы в его адрес… Он теперь заслуживает лишь слез моих и угрызений совести.

Сент-Анж выглядел спокойным оттого, что уже наметил план своих действий. Минуло два дня, к вечеру третьего дня он всем объявил о своем отъезде и условился со своей покровительницей госпожой де Дюльфор об устройстве их совместных парижских дел.

Все отправились спать… Простите, сударь, смятение, охватывающее меня при рассказе об этой ужасной катастрофе. Едва она всплывает в моей памяти, как я содрагаюсь от ужаса.

Стояла необыкновенная жара, я улеглась в постель почти обнаженной. Горничная уже ушла, и я погасила свечу… Рядом со мной на кровати, к несчастью, оказалась раскрытая сумочка с рукоделием, ибо я только что закончила выкраивать газовые косынки, необходимые для завтрашнего дня. Чуть сомкнув глаза, я услышала какой-то шум… Живо поднялась и вдруг почувствовала, как меня хватает чья-то рука. Это был Сент-Анж.

– Теперь ты не убежишь от меня, Флорвиль, – говорил мне Сент-Анж. – Прости меня за неуемность моей страсти, но не старайся уклониться от нее… Ты должна быть моей.

– Бесчестный соблазнитель! – вскрикнула я. – Убирайся немедленно, иначе тебе не спастись от моего гнева…

– Страшнее всего для меня – невозможность овладеть тобой, жестокая, – ответил пылкий юноша, устремляясь на меня с таким неистовым проворством, что я стала жертвой его нападения еще прежде, чем успела помешать ему… Разъяренная подобной неслыханной дерзостью и решившись во что бы то ни стало предотвратить ее продолжение, я, освободившись от него, бросилась к лежащим у меня в ногах ножницам. Несмотря на гнев, я все же овладела собой и попыталась схватить его за руку – не для того, чтобы наказать, как он того заслуживал, а просто желая напугать его своей решительностью. Почувствовав движение моей руки, он удвоил свои усилия.

– Убирайся, предатель! – воскликнула я, полагая, что ударяю его по руке. – Сию же минуту убирайся и постыдись своего преступления…

О, сударь! Некая роковая сила направила мои удары… Несчастный юноша издает крик и падает на пол… Я зажигаю свечу и приближаюсь… Боже Правый! Я поразила его в самое сердце… Он умирает!.. Я устремляюсь к его окровавленному телу… в исступлении прижимаю его к своей груди… мои губы прижимаются к его устам, словно стараясь призвать обратно его отлетающую душу. Я омываю его рану слезами…

– О ты, чье единственное преступление слишком сильная любовь ко мне! – бормочу я в отчаянии. – Разве заслужил ты такую пытку? Отчего суждено тебе погибнуть от руки той, ради кого ты готов был пожертвовать жизнью? О несчастный юноша!.. Так разительно похожий на того, кого я обожала прежде. Если бы силы любви могли воскресить тебя, то в сей страшный миг, когда ты, к несчастью, уже не услышишь меня… Знай же… Если душа твоя еще не отлетела, знай, что я готова воскресить ее ценою собственной жизни… знай, что ты всегда был мне небезразличен… что я не могла смотреть на тебя без волнения… и что мои чувства к тебе, возможно, были гораздо возвышенней того слабого огня, что пылал в твоем сердце.

С этими словами я упала без чувств на тело несчастного юноши; на шум пришла горничная; сначала она бросается ко мне, потом мы обе пытаемся вернуть Сент-Анжа к жизни… Увы, наши усилия бесполезны! Мы выходим из роковой комнаты, тщательно запираем дверь и тотчас мчимся в Париж к господину де Сен-Пра… Я бужу его, передаю ему ключи от зловещей спальни и рассказываю об этом страшном происшествии; он жалеет, утешает меня и, несмотря на недомогание, отправляется к госпоже де Леренс. Деревня находилась очень близко от Парижа, а потому на разъезды хватило одной ночи; мой покровитель приехал к родственнице своей в час, когда все в доме еще только пробуждались, и ничего еще пока не обнаружилось. Никогда еще ни друзья, ни родственники не вели себя при подобных обстоятельствах более достойно, чем эти замечательные люди, не имеющие ничего общего с грубыми и жестокими глупцами, которые находят удовольствие в предании огласке того, что способно опозорить и их самих, и тех, кто их окружает. Словом, все было устроено так, что даже прислуга не догадывалась о том, что произошло.

– Ну что, сударь! – Флорвиль прерывает повествование, задыхаясь от рыданий. – Женитесь вы теперь на женщине, свершившей подобное убийство? Заключите в свои объятья ту, что заслуживает кары по всей строгости закона? Несчастную, беспрестанно терзаемую раскаянием за содеянное злодейство и не знающую с той поры ни одной спокойной ночи? Да, сударь, каждую ночь несчастная жертва является ко мне, обогренная кровью, пролитой мною из ее груди.

– Успокойтесь, мадемуазель, успокойтесь, умоляю вас, – говорит господин де Курваль, присоединяя собственные слезы к слезам сей очаровательной особы. – Представляю, какими угрызениями совести изводит себя ваша от природы чувствительная душа. Однако в роковом этом происшествии нет и тени преступления. Безусловно, это несчастный случай, но не более того. Вы движимы были не предумышленностью, не злобой, а исключительно стремлением оградить себя от отвратительного посягательства… Словом, убийство совершено случайно, вы просто защищали себя… Успокойтесь же, мадемуазель, возьмите себя в руки, прошу вас. Самый строгий суд лишь осушит ваши слезы. О, как вы заблуждаетесь, опасаясь, что из-за подобного события утратите права над моим сердцем, завоеванные столькими вашими достоинствами! Нет и еще раз нет, несравненная Флорвиль, то, что учинилось, ничуть не бесчестит, а напротив, приподнимает в моих глазах ваши добродетели. И вы вполне достойны обрести твердую руку утешителя, способного заставить вас позабыть о пережитых горестях.

– Как великодушны ваши речи, – сказала Флорвиль. – То же самое говорит мне и господин де Сен-Пра. Но безмерная доброта ваша ничуть не ослабляет укоров моей совести. Ничто и никогда не утешит мук моего раскаяния. Впрочем, не важно. Я продолжу свой рассказ, ведь вас, сударь, наверное беспокоит развязка этих событий.

Госпожа де Дюльфор была глубоко огорчена; сей достойный юноша был ей настоятельно рекомендован, и она не могла не оплакивать эту потерю; однако оценив преимущества сохранения молчания, она рассудила, что огласка, погубив меня, не вернет жизни ее подопечному, и решила держать все в тайне. Госпожа де Леренс, невзирая на строгость своих принципов и безупречность нравов, повела себя еще лучше, если это только возможно, ибо осмотрительность и человечность – суть отличительные черты истинной набожности. Она объявила всем домашним, что мне взбрело в голову желание вернуться ночью в Париж, дабы насладиться вечерней свежестью, что она была осведомлена об этой моей прихоти и одобрила ее, поскольку и сама намеревалась в тот же вечер отужинать в Париже. Под этим предлогом она отправила всех своих слуг в Париж. Оставшись с господином де Сен-Пра и своей подругой, она послала за кюре; пастырь госпожи де Леренс оказался столь же мудрым и просвещенным человеком, как она сама: он вручил госпоже де Дюльфор все необходимые бумаги и при помощи двух своих людей тайно похоронил несчастную жертву моего гнева.

Исполнив свой долг, все собрались снова; обе стороны поклялись держать случившееся в секрете, и господин де Сен-Пра стал успокаивать меня, призывая постараться предать то, что произошло, самому глубокому забвению. Он пожелал, чтобы я вернулась к привычной жизни у госпожи де Леренс… Та была готова принять меня… Мне трудно было это исполнить; тогда он порекомендовал мне рассеяться. Госпожа де Веркен – как я вам уже говорила, сударь, я по-прежнему состояла с ней в переписке – постоянно и настойчиво приглашала меня провести несколько месяцев в ее обществе; я рассказала об этом ее брату, он одобрил такое предложение, и неделю спустя я отправилась в Лотарингию; но мысли об ужасном злодействе не отпускали меня ни на миг, и ничто не в силах было вернуть мне покой.

Я просыпалась посреди ночи, слыша крики и стоны несчастного Сент-Анжа, видела, как он, окровавленный, лежит у моих ног, упрекает меня за жестокость, уверяет, что воспоминание об этом страшном деянии будет преследовать меня до последнего моего вздоха, и что я еще не знаю, чье сердце пронзила рука моя.

В одну из таких беспокойных ночей мне приснился Сенневаль, злосчастный и незабвенный мой возлюбленный, именно из-за него меня снова так влекло в Нанси… Сенневаль выставлял передо мной два трупа, один – Сент-Анжа, другой – неизвестной мне женщины;[2]2
  Во избежание дальнейшей путаницы, рекомендуем читателю запомнить выражение «неизвестной мне женщины». Флорвиль предстоит еще не одна утрата, прежде чем спадет покров неизвестности, и она узнает имя женщины, которую видела во сне. (Прим. авт.)


[Закрыть] он орошал мертвые тела своими слезами и указывал мне на стоящий неподалеку чуть приоткрытый гроб, усеянный колючками, предназначавшийся, видимо, для меня. Я проснулась в ужасном смятении. Сонмы невероятнейших предчувствий теснились в душе моей. Какой-то потаенный голос нашептывал мне: «До последнего вздоха станешь ты оплакивать несчастную сию жертву, и с каждым днем кровавые слезы твои будут все жарче. Угрызения совести не утихнут – острыми шипами вопьются они в сердце твое».

Вот в каком состоянии, сударь, прибыла я в Нанси, где меня ожидали новые горести: стоит руке судьбы хоть единожды гневно опуститься на нас, как очередные ее удары обрушиваются с удвоенной силой.