Текст книги "Под сенью дев, увенчанных цветами"

Наконец он последний раз прикоснулся кистью к цветам; я потерял какое-то время, заглядевшись на них, но заслуги моей в том не было: я знал, что девушек уже нет на пляже; но я готов был поверить, что они еще там и я их упущу из-за этих потерянных минут, а все-таки смотрел, решив про себя, что Эльстира больше интересуют цветы, чем моя встреча с девушками. Что ни говори, бабушкин характер, полная противоположность моему безграничному эгоизму, как-то на мне отражался. Когда кому-нибудь, кто был мне безразличен, но кого я всегда притворно любил или уважал, грозило простое неудовольствие, пускай даже надо мной самим в это же время нависла большая опасность, я ничего не мог с собой поделать: я сочувствовал его огорчению, словно это было нечто серьезное, а от своей опасности отмахивался, потому что мне казалось, что тому, другому человеку наши обстоятельства представляются именно в таких пропорциях. И уж если называть вещи своими именами, я шел даже дальше и не только не убивался из-за опасности, мне угрожавшей, но прямо летел ей навстречу – и тут же, наоборот, делал всё, что мог, чтобы уберечь от неприятностей другого, даже рискуя навлечь их на себя самого. Тому есть несколько причин, причем все они не к моей чести. Первая причина вот какая: поскольку я только и делал, что рассуждал, мне казалось, что жизнь становится мне особенно дорога всякий раз, когда меня вдруг начинают преследовать моральные проблемы или даже просто приступы тревоги нервного свойства, иногда настолько ребяческие, что я не посмел бы о них упомянуть; и если в тот момент происходило нечто непредвиденное, чреватое для меня смертельной угрозой, эта новая забота представлялась мне такой легкой по сравнению с другими, что я воспринимал ее с чувством облегчения и даже, пожалуй, весело. Так я, один из самых трусливых людей на свете, испытал ощущение, которое самому мне, когда я об этом размышлял, казалось непостижимым и совершенно чуждым моей природе, – упоение опасностью. И даже если в момент полного спокойствия и счастья я очутился перед лицом смертельной опасности – я не смогу, случись рядом со мной другой человек, не попытаться его уберечь и не выбрать для себя самого более опасное место. После того как весьма долгий опыт показал мне, что я всегда поступал таким образом, я, к своему великому стыду, обнаружил, что, в противоположность тому, что я всегда думал и утверждал, я очень чувствителен к мнению других людей. Однако такое потаенное самолюбие не имеет ничего общего ни с суетностью, ни с гордыней. Всё, что относится к тому или другому, не доставило бы мне никакой радости, и я бы воздержался от таких поступков. Но я никогда не мог устоять перед удовольствием показать людям, что я больше стараюсь отвести смертельную угрозу от них, чем от себя самого – особенно если мне удалось полностью скрыть от этих людей свои скромные преимущества, которые могли бы внушить им менее пренебрежительное ко мне отношение. Поскольку в этом случае мною движет самолюбие, а не добродетель, мне кажется совершенно естественным, что другие люди в любых обстоятельствах поступают по-другому. Я далек от того, чтобы их за это осуждать, хотя, наверно, осудил бы, если бы мною руководило чувство долга: я бы считал тогда, что оно обязательно для них так же, как для меня. Но я, наоборот, думаю, что они поступают вполне благоразумно, заботясь о сохранении своей жизни, тем более что все равно не могут мне помешать пренебрегать моей собственной, что с моей стороны совершенно бессмысленно и даже преступно, ведь я уже понимаю, что жизнь многих людей, которых я, когда падает бомба, готов прикрыть грудью, имеет меньше цены, чем моя. Впрочем, в день, когда я пришел в гости к Эльстиру, мне было еще далеко до тех времен, когда я осознаю эту разницу в ценностях, и ни о какой опасности еще речи не было, а то, что я старался не показать виду, что радость, которой я так пламенно желал, для меня важнее, чем неоконченная работа акварелиста, было простым предвестьем всех бед, которыми угрожало мне мое самолюбие. Наконец акварель была дописана. А когда мы вышли, я обнаружил, что еще не так поздно, как мне казалось, ведь дни стояли по-прежнему длинные; мы пошли на мол. Какие хитрости пускал я в ход, чтобы задержать Эльстира там, где, по моему разумению, еще могли пройти девушки! Указывая на скалы, высившиеся перед нами, я без конца наводил его на разговор о них в надежде, что он забудет о времени и побудет на море дольше. Мне казалось, что мы скорее выследим стайку, если дойдем до конца пляжа. «Мне бы хотелось немного ближе подойти с вами к этим скалам, – сказал я Эльстиру, сообразив, что одна из девушек часто гуляла в той стороне. – А пока мы идем, не могли бы вы рассказать мне про Карктюи?» – добавил я, не понимая, что новизну, с такой силой запечатленную у Эльстира в картине «Порт в Карктюи», создало ви́дение художника; дело было вовсе не в особых достоинствах этого пляжа. «С тех пор как я увидел вашу картину, мне хочется увидеть это место больше всего, не считая разве что Пуэнт-дю-Ра[266]266
  Пуэнт-дю-Ра – мыс на берегу Атлантического океана, между началом Ла-Манша и Бискайским заливом в Бретани.


[Закрыть], но до него отсюда порядочное расстояние». – «Даже если бы это было поближе, я бы все равно скорее посоветовал вам Карктюи, – отвечал Эльстир. – Пуэнт-дю-Ра великолепен, но в конце концов это, как вы знаете, всего лишь гряда огромных нормандских или бретонских скал. Карктюи дело другое – эти валуны, этот плоский пляж. Не знаю во Франции ничего похожего, мне это место скорее напоминает Флориду. Очень любопытное и вдобавок совсем дикое. Оно расположено между Клитуром и Неомом[267]267
  Клитур – деревня в Нормандии, в наши дни насчитывающая всего 204 жителя. Неом, судя по всему, место вымышленное.


[Закрыть], а вы же знаете, как пустынны эти прибрежные места; полоса пляжей восхитительна. Здешний пляж тоже неплох, но там – сколько радости, какая благодать!»

Темнело; пора было возвращаться; я пошел провожать Эльстира до его виллы, как вдруг, словно Мефистофель, вырастающий перед Фаустом, в конце улицы возникли – как простое и доступное восприятию, фантасмагорическое и бесовское воплощение темперамента, во всем мне противоположного, какой-то варварской и жестокой живучести, которой так не хватало мне, с моей слабостью, избытком болезненной возбудимости и интеллекта, – несколько пятнышек той породы, что не спутаешь ни с какой другой, несколько коралловых звездочек из зоофитской[268]268
  Зоофиты – устаревшее название, которым с XVI в. обозначалась группа беспозвоночных животных (преимущественно губки и кишечнополостные), имевших некоторые черты, считавшиеся признаками растений (например, прикрепленный образ жизни). Зоофитов считали промежуточной формой между растениями и животными. В современной науке этот термин вышел из употребления.


[Закрыть] стайки девушек, делавших вид, что не видят меня, хотя сами наверняка уже вынесли обо мне ироническое суждение. Чувствуя, что моя с ними встреча неизбежна и что сейчас Эльстир меня окликнет, я повернулся спиной, как купальщик, на которого надвигается большая волна, и отстав от моего выдающегося спутника, который шел себе дальше, застыл на месте и уткнулся носом в витрину антиквара, мимо которой мы как раз проходили, как будто она меня внезапно заинтересовала; я был не прочь притвориться, будто способен думать не о девушках, а чем-то другом, и уже смутно предвидел, что, когда Эльстир меня позовет, чтобы представить девушкам, я оглянусь на него вопросительным взглядом, таким, что выдает не столько удивление, сколько желание выглядеть удивленным; и поскольку все мы плохие актеры, а наши ближние хорошие физиономисты, я даже ткну себя в грудь пальцем, будто спрашивая: «Это вы меня зовете?», и быстро подбегу, легким наклоном головы выражая почтение и послушание, а лицом – расчетливое усилие скрыть досаду, что меня оторвали от созерцания старого фаянса ради знакомства с особами, которых я и знать не хочу. Тем временем я разглядывал витрину и ждал, когда же мое имя, вылетев из уст Эльстира, поразит меня, как ожидаемая и необидная пуля. Я был уверен, что меня познакомят с девушками, а потому не только разыгрывал равнодушие, но и в самом деле был равнодушен. Теперь радость от знакомства с ними была неизбежна, а потому она ужалась, съежилась, показалась мне меньше, чем радость от бесед с Сен-Лу, от обедов с бабушкой, от экскурсий по окрестностям, которых мне даже было жаль, ведь по всей вероятности мне придется пренебречь ими ради дружбы с особами, которые едва ли интересуются памятниками старины. К тому же радость, которую мне предстояло испытать, ослаблялась не только неминуемостью, но и противоречивостью ее осуществления. По законам, точностью не уступающим законам гидростатики, образы у нас в сознании накладываются один на другой в определенном порядке, а приближение события расстраивает этот порядок. Вот сейчас Эльстир должен был меня позвать. Я часто – на пляже, у себя в комнате – воображал, как познакомлюсь с девушками, но я представлял себе это совсем не так. Надвигалось совсем другое событие, и я был к нему не готов. Я не узнавал ни своего желания, ни его предмета, я почти жалел, что пошел гулять с Эльстиром. А главное, удовольствие, которое я так предвкушал, скудело из-за моей уверенности, что меня уже нельзя его лишить. Но словно под воздействием силы упругости, оно снова разрослось до прежних размеров, как только на него перестала давить уверенность, в тот миг, когда я, собравшись с силами, обернулся и увидел, что Эльстир, стоявший с девушками неподалеку, уже прощается. Лицо той, что была ближе всего к нему, толстушки, озаренной его взглядами, было похоже на пирожное, в котором нашлось место для частички неба. Ее глаза, хоть и неподвижные, напоминали о скорости: так в дни, когда сильный ветер, можно заметить, как быстро перемещается в глубине лазури воздух, хотя он и невидим. На миг ее взгляд пересекся с моим, как будто кусок чистого неба в грозовой день, летящий вдогонку неповоротливой туче: вот он уже рядом, прильнул, прикоснулся и обогнал. Но они друг друга не знают и разбегаются далеко в разные стороны. Так и наши взгляды встретились, и ни один из этих взглядов не знал, какие обещания и какие угрозы на будущее таит в себе представший ему на мгновенье небесный материк. Когда ее взгляд оказался на одной линии с моим, он только немного затуманился, не замедляя полета. Так в ясную ночь луна, влекомая ветром, ныряет под облако и на мгновение приглушает свой блеск, но тут же появляется вновь. Но Эльстир уже расстался с девушками, так меня и не подозвав. Они свернули за угол, он подошел ко мне. Возможность была упущена.

Я уже говорил, что Альбертина в тот день показалась мне не такой, как в прошлые встречи, и потом она каждый раз казалась мне другой. Но в тот момент я почувствовал, что некоторые перемены в облике, значительность, рост человека могут иной раз зависеть от разных душевных состояний, сквозь которые мы видим друг друга. Одно из состояний, играющих в этом отношении самую значительную роль, – это вера (в тот вечер вера, а потом крушение веры в то, что я познакомлюсь с Альбертиной, сперва безмерно уронили ее в моих глазах, а потом, с промежутком в несколько секунд, вознесли на недосягаемую высоту; несколько лет спустя сперва вера, а потом крушение веры в то, что Альбертина мне верна, приведут к похожим изменениям).

Конечно, я еще в Комбре замечал, как в разное время – смотря по тому, в каком из двух основных состояний, руководивших моим настроением, я оказался – слабело или усиливалось горе, которое я испытывал без мамы: целый день неощутимое, как лунный свет при сиянии солнца, с наступлением ночи оно воцарялось в моем тоскливом сердце, вытесняя все недавние воспоминания. Но в тот день, видя, как Эльстир расстается с девушками, так меня и не подозвав, я узнал, что перемены в соотношении радости и горя, вырастающих и падающих в наших глазах, могут зависеть не только от перемены в нашем состоянии, но и от неощутимого появления и исчезновения веры, которая, например, может сделать нас равнодушными к смерти, представляя ее чем-то несбыточным, и мы решаем, что нам важно пойти в концерт, который потерял бы для нас всю притягательность, если бы нам сообщили, что скоро нас гильотинируют, и вера, озарявшая нам этот концерт, внезапно развеялась бы; правда, что-то внутри меня понимало, какую роль играет вера – на самом деле это была моя воля, но от знания ничего не меняется, если наш разум и наши чувства не желают его признавать; ведь и разум, и чувство могут искренне верить, что мы хотим покинуть нашу возлюбленную, и только воля знает, что мы к ней привязаны. А всё потому, что их сбивает с толку вера в то, что мы очень скоро опять увидим нашу подругу. А вот если эта вера развеется, если они внезапно узнают, что она ушла навсегда, вот тут разум и чувства, сбившись с толку, совершенно теряют голову, и утраченная пустячная радость вырастает до небес.

Еще одна разновидность веры, и, кстати, ничтожность любви, проявляется в том, что любовь рождается раньше, чем изберет себе предмет, и, летучая, останавливается на образе такой-то женщины просто потому, что эта женщина почти недостижима. И думаешь уже не столько о женщине, которую и представить-то себе толком не можешь, сколько о том, как бы с ней познакомиться. Так возникает цепь тревог, и этого достаточно, чтобы привязать нашу любовь к той, кого мы почти не знаем. Любовь становится необъятной, а мы и не думаем, как мало места в ней занимает реальная женщина. И если вдруг, как это было, когда Эльстир у меня на глазах остановился с девушками, мы перестаем беспокоиться и тревога нас отпускает (ведь тревога – это и есть вся наша любовь), нам внезапно представляется, что любовь исчезла в тот самый миг, когда мы уже почти настигли добычу, о ценности которой не успели как следует подумать. Что я знал об Альбертине? Разок-другой видел ее профиль на фоне моря, уж конечно не такой прекрасный, как у женщин Веронезе, которые должны бы были нравиться мне больше, если бы я руководствовался чисто эстетическими соображениями. Но ведь когда улеглась тревога, я не мог припомнить ничего, кроме этого безгласного профиля, у меня ничего больше не было – значит, были и другие причины? С тех пор как я увидел Альбертину, я что ни день передумывал о ней множество мыслей, я вел с тем, что называл Альбертиной, долгий внутренний разговор, я заставлял ее задавать вопросы, отвечать, размышлять, совершать поступки, а реальная Альбертина, которую я видел на пляже, просто возглавляла бесконечную вереницу сменявшихся во мне час от часу воображаемых Альбертин; так звезда сцены, исполнительница заглавной роли, появляется только в самых первых из долгой серии спектаклей. Эта Альбертина была только силуэтом, а всё, что наслоилось, было моей выдумкой: в любви всегда наш вклад – даже с количественной точки зрения – торжествует над всем тем, что идет от любимого существа. И это относится даже к самой верной и преданной любви. Иногда она может возникнуть и выжить вокруг сущего пустяка, даже если телесная жажда уже полностью утолена. У бывшего учителя рисования моей бабушки была какая-то никому не ведомая любовница, у которой родилась дочь. Мать умерла вскоре после рождения ребенка, и учитель рисования так горевал, что совсем ненадолго ее пережил. В последние месяцы его жизни бабушка и несколько других комбрейских дам, никогда не позволявших себе даже намека на эту женщину при учителе, который, впрочем, с ней никогда и не жил и не так уж много общался, задумали обеспечить судьбу девочки – устроить складчину ей на пожизненную ренту. Предложила это бабушка, удалось уломать нескольких подруг; и в самом деле, девочка внушала такое сочувствие, пускай даже отец не знал наверняка, его ли это дочь, ведь с такими, как ее мамаша, ни в чем нельзя быть уверенным. Наконец дело уладилось. Девочка пришла благодарить. Она была некрасива и до того похожа на старого учителя рисования, что всякие сомнения рассеялись; хороши были только волосы, и одна дама сказала отцу, который ее привел: «Какие у нее прекрасные волосы!» Бабушка подумала, что теперь, когда эта безнравственная женщина умерла, а учитель тоже одной ногой в могиле, намек на прошлое, которого все якобы не знали, никому не принесет вреда, и заметила: «Это, должно быть, семейное. У ее матери тоже были такие прекрасные волосы?» – «Не знаю, – простодушно ответил отец. – Я ее никогда не видел без шляпки».

Надо было догонять Эльстира. Я посмотрелся в зеркало. Мало того, что меня не познакомили с девушками; в довершенье бедствия я заметил, что у меня сбился набок галстук, а из-под шляпы выбились длинные волосы, что было мне не к лицу; а все-таки, какая удача, что они меня видели в обществе Эльстира: теперь они меня запомнят; другая удача – то, что сегодня я по бабушкиному совету надел красивый жилет, хотя сперва чуть было не остановился на другом, ужасном, и взял элегантную трость; ведь желанное событие никогда не происходит так, как мы думали: вместо преимуществ, на которые мы не без оснований рассчитывали, подворачиваются другие, неожиданные, и всё вместе приводит к равновесию; а мы так опасались худшего, что в конечном счете готовы признать, что в общем и целом, если не вдаваться в подробности, нам, что ни говори, улыбнулась удача. «Мне бы так хотелось с ними познакомиться», – сказал я, поравнявшись с Эльстиром. «Тогда почему же вы не подошли?» – так он и сказал, хотя эти слова вовсе не передавали его мысль: ведь если бы его желанием было исполнить мое, ему было бы совсем нетрудно меня позвать – но, возможно, он уже слышал, как заурядные люди произносят подобные фразы, когда их поймают на слове, а ведь великие люди в некоторых отношениях похожи на заурядных и берут повседневные оправдания из тех же самых источников, как хлеб насущный у того же самого булочника; а может быть, такие слова, которые следует, вообще говоря, понимать в обратном смысле, потому что буквальное их значение противоречит истине, – суть неизбежный результат и негативное изображение непроизвольной реакции. «Они торопились». Я подумал, что, скорее всего, они сами не захотели, чтобы он подозвал человека, который им был несимпатичен; иначе он бы не преминул это сделать, ведь я так его о них расспрашивал и он же видел, как я ими интересуюсь.

– Я рассказывал вам о Карктюи, – сказал он, прощаясь со мной у дверей. – Есть у меня один набросочек, на котором гораздо лучше видно обрамление пляжа. Картина тоже недурна, но там всё по-другому. С вашего позволения, на память о нашей дружбе я подарю вам этот набросок, – добавил он, потому что люди, отказывающие вам в том, чего вы желаете, взамен дают вам что-нибудь другое.

– Если у вас есть, мне бы очень хотелось получить фотографию того маленького портрета мисс Сакрипан! А что это за имя? – Это имя героини, которую моя модель играла в одной глупой оперетке. – Но уверяю вас, месье, я ее совершенно не знаю; вы как будто предполагаете обратное». Эльстир промолчал. «А это, часом, не госпожа Сванн до замужества?» – выпалил я в одном из тех нечаянных озарений, что снисходят на нас, в общем-то, не так уж часто, но задним числом до какой-то степени оправдывают теорию предчувствий, если только дать себе труд забыть все ошибки, способные ее поколебать. Эльстир не ответил. Это был именно портрет Одетты де Креси. Ей не захотелось оставлять его у себя по многим причинам, в том числе по вполне очевидным. Но были и другие. Портрет был написан до того, как Одетта упорядочила свою внешность и превратила свое лицо и фигуру в тот образ, которого впредь на долгие годы должны были придерживаться в общих чертах парикмахеры, портные и она сама; сюда входила манера держаться, говорить, улыбаться, смотреть, думать. Только вывертом пресыщенного любовника можно объяснить, что Сванн предпочитал множеству фотографий своей прелестной жены ne varietur[269]269
  Изменению не подлежит (лат.).


[Закрыть], Одетты, маленький снимок, который держал у себя в спальне: там под соломенной шляпкой, отделанной анютиными глазками, видна была худая и в общем-то некрасивая молодая женщина с пышными волосами и усталым лицом.

Но впрочем, будь портрет сделан не в ту эпоху, что любимая фотография Сванна, не до того, как Одетта выстроила свой новый, величественный и прелестный облик, а уже потом, – взгляд Эльстира сумел бы развеять этот образ. Художественный гений действует наподобие чрезвычайно высоких температур, способных разорвать сцепление атомов и сгруппировать их в прямо противоположном порядке, так чтобы выстроился совсем другой облик. Всю эту напускную гармонию, которую женщина навязала своим чертам, незыблемость которых она проверяет каждый день, глядясь в зеркало перед уходом, – сдвигает набекрень шляпку, приглаживает волосы, добавляет лукавства взгляду, поддерживая постоянство облика, – всю эту гармонию взгляд художника мгновенно разрушает и перекомпоновывает черты женщины в согласии с определенным женским и художественным идеалом, заложенным у него внутри. А часто бывает, что начиная с какого-то возраста глаз великого исследователя везде находит элементы, необходимые для установления именно тех связей, которые его интересуют. Как работники или игроки, которые, не капризничая, довольствуются тем, что им попало под руку, такие мастера про всё говорят: годится. Так кузина принцессы Люксембургской, высокомерная красавица, пленилась когда-то новым для того времени искусством и попросила крупнейшего художника-натуралиста написать ее портрет. Глаз мастера тут же нашел то, что искал повсюду. И на холсте вместо гранд-дамы возникла девчонка на побегушках на фоне каких-то косых фиолетовых декораций, отдаленно напоминающих площадь Пигаль. Но даже без таких крайностей портрет женщины, выполненный большим мастером, ничуть не стремится потакать ее притязаниям (хотя она ради этих своих притязаний, начиная стареть, фотографируется чуть не в детских платьицах, подчеркивающих ее по-прежнему тонкую талию, так что выглядит как сестра или даже дочка собственной дочки, присутствующей тут же рядом с ней в нарочито безвкусном наряде), а наоборот, высвечивает изъяны, которые ей хотелось бы скрыть, например воспаленный или землистый цвет лица; они привлекают художника тем, что в них чувствуется «характер», но напрочь разочаровывают профана, вдребезги разбивая в его глазах тот идеальный каркас, что так гордо поддерживала женщина, каркас, хранивший ее неповторимую, неизменную форму, так подчеркивавший исключительность этой женщины, так возносивший ее надо всеми. А теперь она сброшена с небес на землю, у нее отобрали ее собственный образ, в котором она царила, сознавая свою неуязвимость, и осталась она просто женщиной, в чье превосходство мы больше уже не верим. Мы твердо знали, что этот образ составляет самую суть не только красоты какой-нибудь Одетты, но и ее личности, ее самобытности, и теперь, перед портретом, уничтожившим этот образ, нам хочется воскликнуть: «Как он ее изуродовал!» и даже: «Совсем не похоже!». Нам трудно поверить, что это она. Мы ее не узнаём. И всё же мы отчетливо ощущаем, что уже видели эту особу. Но это не Одетта; лицо, тело, весь облик этого существа хорошо нам знаком. Они напоминают нам не ту женщину, которая и держалась-то совсем по-другому, в чьей позе никогда не сквозило этой странной и вызывающей вычурности, а других, всех, кого писал Эльстир, таких разных, кого он любил располагать лицом к зрителю, и чтобы изогнутая ножка выглядывала из-под юбки, и чтобы широкополая круглая шляпа в руке, где-то на уровне колена, симметрично перекликалась с другой круглой формой – лицом. Но мало того, что гениальный портрет дробит облик, который продиктовали женщине кокетство и эгоистическое представление о красоте; если этот портрет старинный, он не просто старит оригинал так же, как фотография, – изображая ее в вышедших из моды нарядах. Не только одежда женщины подсказывает, когда был создан портрет, но и манера, в которой работал мастер. Эта первая манера Эльстира была для Одетты самой что ни на есть разоблачительной выпиской из свидетельства о рождении, не только потому, что Одетта выглядела на этом портрете младшей сестрой знаменитых кокоток (это делали и фотографии), но и потому, что сам портрет оказывался современником множества портретов Мане и Уистлера, где была запечатлена вереница моделей, ныне исчезнувших, канувших в забвение или в историю.

Такие мысли, навеянные недавним открытием о том, кто послужил Эльстиру моделью, перебирал я в уме, провожая его домой, как вдруг следом за этим первым открытием меня осенило второе, смутившее меня еще больше: я догадался, кто такой сам художник. Он написал портрет Одетты де Креси. Неужели этот гений, мудрец, отшельник, философ, блестящий собеседник – тот самый нелепый и безнравственный живописец, которого когда-то пригрели Вердюрены? Я спросил у него, не был ли он с ними знаком и не называли ли они его прозвищем г-н Биш. Он подтвердил, что так и есть, не смущаясь, словно речь шла о давно минувшей полосе его существования, и как будто не догадываясь, как я буду разочарован, но подняв взгляд, он прочел это у меня в лице. Он недовольно нахмурился. Мы уже почти пришли, и человек не столь выдающегося ума и сердца попрощался бы со мной, вероятно, прохладно и постарался больше со мной не встречаться. Но не так обошелся со мной Эльстир; он был воистину мэтром, то есть и мастером, и учителем (с точки зрения чистого творчества, быть может, это было его единственным недостатком: чтобы ни в чем не отступаться от правды своей духовной жизни, художник должен быть один и не растрачивать себя даже на учеников), и изо всех обстоятельств, касавшихся его или других, старался извлечь в поучение молодежи заложенную в них долю истины. Вместо того чтобы ответить мне ударом на удар, нанесенный его самолюбию, он нашел слова, которые могли меня чему-то научить. «Нет такого мудреца, – сказал он, – кто бы в молодости не произносил речей или не совершал поступков, о которых потом ему не захочется вспоминать и которые он рад был бы стереть из памяти. Но об этом совершенно не нужно жалеть, ведь нельзя достичь мудрости – насколько это вообще возможно – если сперва не пройдешь через все нелепые или отвратительные воплощения, предшествующие этому, последнему. Я знаю, некоторым молодым людям, сыновьям и внукам выдающихся людей, воспитатели со школьной скамьи привили благородство духа и душевную деликатность. Вероятно, этим юношам нечего вычеркивать из своей жизни, они могли бы обнародовать за своей подписью всё, что сказали, но они ведь нищие духом, бессильные потомки доктринёров, и мудрость их – бесплодная мудрость отрицания. Мудрости нельзя научить, к ней можно прийти только самостоятельно, и никто не может проделать за нас этот путь, не может нас от него избавить, потому что мудрость – это точка зрения на всё вокруг. Те жизни, которыми вы восхищаетесь, то поведение, что представляется вам благородным, не были предначертаны отцом семейства или наставником, им предшествовали совершенно другие начальные шаги, совершенные под влиянием зла и пошлости, царящих вокруг. Каждая такая жизнь – борьба и победа. Я понимаю: трудно признать нас в тех, какими мы были в начале жизни, и зрелище это не из приятных. Но отворачиваться от него нельзя: оно подтверждает, что мы в самом деле жили, что по законам жизни и разума мы извлекли из обыденности мастерских и художественных кружков, если речь идет о живописце, какой-то опыт, который всё это превосходит». Мы уже подошли к дверям. Я был разочарован, что не познакомился с девушками. И все-таки теперь у меня появилась возможность встретиться с ними на самом деле: они перестали быть силуэтами на фоне горизонта, о которых я каждый раз думал, что больше их не увижу. Меня уже не отделял от них бушующий водоворот, который на самом деле был просто проявлением неуемного влечения, изменчивого, настойчивого, вечно подогревавшегося тревогой, терзавшей меня из-за того, что они были так недосягаемы, что они вот-вот ускользнут навсегда. Я мог теперь дать передышку этому влечению, отложить его про запас вместе со множеством других, которым последую, как только почувствую, что пришло время. Я распрощался с Эльстиром и остался один. И тут вдруг, несмотря на всё разочарование, я мысленно вернулся ко всем совпадениям, о которых и не подозревал раньше: что Эльстир дружит с девушками, что еще сегодня утром они были для меня просто фигурками на картине с морем на заднем плане, а теперь они меня видели, видели в компании великого художника, и сам он знает теперь, как я хочу с ними познакомиться, и непременно мне поможет. Всё это меня радовало, но я не замечал этой радости: она была словно гостья, которая ждет, чтобы разошлись все остальные приглашенные, чтобы мы остались одни, и вот тогда она объявит о своем приходе. И тут мы ее заметим, скажем: «Я всецело в вашем распоряжении» и выслушаем, что она скажет. Иногда между появлением подобных радостей и моментом, когда мы сами приходим в себя, проходит столько часов, за которые мы успеваем повидать столько людей, что мы боимся, как бы радости не ушли, не дождавшись. Но они терпеливы, они не знают усталости, и как только все разошлись, они тут как тут. Но иной раз мы сами так устали, что кажется, нашему изнемогающему мозгу недостанет сил удержать эти воспоминания, эти впечатления, а ведь единственное место, где они могут жить и быть самими собой, – это наше хрупкое «я». И мы об этом жалеем, потому что существованье представляет для нас интерес только в те дни, когда пыль повседневности перемешана с волшебным песком, когда любое обыденное событие становится началом романтического приключения. И тогда в лучах мечты перед нами вырастает первый отрог недостижимого мира и вторгается в нашу жизнь – в нашу жизнь, где мы, словно разбуженный спящий, словно халиф на час[270]270
  …разбуженный спящий, словно халиф на час… – Сказки «Тысячи и одной ночи», так же как мемуары Сен-Симона, послужат Марселю образцом, когда он задумает написать свою книгу. Аллюзии на эти сказки проскальзывают в романе то и дело. Вот и здесь писатель сравнивает человека, в чью жизнь вошла романтическая любовь, с тем, кто пробудился ото сна; дело в том, что арабская сказка, известная в русском переводе как «Халиф на час», по-французски называется «Разбуженный спящий», поскольку в ней всевозможные приключения происходят с героем, который силой волшебства был погружен в крепкий сон, а затем пробужден, чтобы увидеть ту, которая ему суждена. Заметим, что позже героиня этой сказки переодевается юношей и в мужском обличье пытается склонить к любви своего возлюбленного, что предвещает также тему Содома и Гоморры в романе.


[Закрыть], видим людей, о которых так пылко мечтали, что не чаяли когда-нибудь увидеть их наяву.

Теперь, когда появилась надежда познакомиться с девушками, как только захочу, на меня снизошло умиротворение, тем более что в ближайшие дни я не мог караулить их, как раньше, потому что надвигался отъезд Сен-Лу. Бабушка жаждала отблагодарить моего друга за все любезности, которыми он нас осыпал. Я рассказал ей, что он большой поклонник Прудона, и подал мысль попросить, чтобы прислали его многочисленные автографы – письма, которые она купила в свое время; накануне отъезда моего друга мы их получили, и Сен-Лу пришел в гостиницу на них посмотреть. Он жадно прочел их, бережно беря в руки листок за листком, стараясь запомнить написанное, а потом встал и принялся извиняться перед бабушкой, что просидел так долго, но она возразила:

– Нет-нет, письма ваши, я их нарочно просила прислать, чтобы вы могли их увезти с собой.

Его охватила радость, безудержная, как какая-нибудь реакция организма, над которой мы не властны: он стал пунцовым, как наказанный ребенок, и бабушку гораздо больше тронули усилия, которые он предпринимал, чтобы сдержать распиравший его восторг, чем все слова благодарности. А он всё боялся, что плохо поблагодарил, и даже на другой день всё еще извинялся, высовываясь из окна маленького местного поезда, увозившего его в гарнизон. До гарнизона было совсем недалеко. Сперва он думал проделать этот путь в автомобиле, как в те разы, когда он ездил туда на одну ночь. Но теперь у него оказалось много багажа, который нужно было отправлять по железной дороге. И он решил, что проще будет самому тоже поехать поездом, следуя совету директора, который уверял его, что дорога будет «более или менее однозначная». Этим он хотел сказать, что дорога займет примерно такое же время (Франсуаза по этому поводу заметила бы, что «это выйдет так на так»).