Текст книги "Под сенью дев, увенчанных цветами"

Несколько часов назад я думал, что Альбертина только издали кивнет мне в ответ на мое приветствие. А теперь мы расстались, уговорившись совершить вместе экскурсию. Я пообещал себе при следующей встрече с Альбертиной вести себя смелей и заранее составил план того, что я ей скажу, и даже всех тех радостей, которых у нее попрошу (теперь я был совершенно убежден, что она девушка легкомысленная). Но наш разум поддается влияниям так же легко, как растение, как клетка, как химический элемент, а среда, вносящая в него изменения, – это обстоятельства, новая обстановка. Снова встретившись с Альбертиной, я изменился просто из-за ее присутствия и сказал ей совершенно не то, что собирался. Потом вспомнил про раздражение на виске и подумал, что, скорее всего, Альбертине больше придется по вкусу моя обходительность, если она почувствует всё ее бескорыстие. И наконец, меня иной раз смущали ее взгляды, ее улыбки. Они могли означать ветреность, а могли – глуповатое веселье неугомонной, но до глубины души порядочной девицы. Одно и то же выражение лица, как словесное выражение, допускало разные толкования; я колебался, как школьник над трудным переводом с греческого.

На этот раз мы почти сразу встретили высокую Андре, ту, которая перепрыгнула через старичка банкира; Альбертине пришлось нас познакомить. У ее подруги были невероятно светлые глаза – как будто в затененной квартире отворили дверь в комнату, залитую солнцем и зеленоватым отблеском освещенного моря.

Мимо прошли пять человек, прекрасно знакомых мне в лицо с первых дней моего приезда в Бальбек. Я часто пытался угадать, кто они такие. «Это не слишком шикарная публика, – сказала Альбертина. – Старичок в желтых перчатках вообще-то симпатичный и выглядит неплохо, это бальбекский зубной врач, он славный; толстяк – мэр, не тот маленький толстячок, того вы наверно уже видели, то учитель танцев, он тоже противный, он нас терпеть не может, потому что мы слишком шумим в казино, портим стулья, не хотим танцевать на ковре, и он никогда не присуждал нам призов, хотя кроме нас там и танцевать-то никто не умеет. А зубной врач, я бы с ним поздоровалась, нарочно, чтобы позлить учителя танцев, но нельзя: с ними идет господин де Сен-Круа, генеральный советник, он из очень хорошей семьи, но ради денег перешел на сторону республиканцев, и теперь никто из приличных людей с ним не здоровается. Он знаком с моим дядей, они видятся в правительстве, а остальные мои родственники от него отвернулись. Тощий в дождевике – дирижер. Как, вы его не знаете? Он дирижирует божественно. Вы не ходили слушать Cavalleria Rusticana?[274]274
  Вы не ходили слушать Cavalleria Rusticana? – «Сельская честь» (по-итальянски «Cavalleria Rusticana») – опера итальянского композитора Пьетро Масканьи, созданная в 1890 г. по одноименной новелле Дж. Верги. Премьера оперы состоялась 17 мая 1890 г. в Риме, а в 1892 г. во французском переводе ее поставили в Париже, в «Опера комик». В России ее слушали с 1891 г., сперва в исполнении итальянских, а затем и русских певцов. Ее высоко ценил Чайковский. А вот Пруст считал ее поверхностной, поэтому любовь к ней он приписал именно невзыскательной Альбертине.


[Закрыть] Ах, по мне, так это идеально! Сегодня вечером он дает концерт, но мы не идем, потому что это в зале мэрии. В казино сколько угодно, но из мэрии вынесли Христа, и если мы пойдем, у матери Андре будет апоплексический удар, не иначе. Вы мне на это скажете, что муж моей тетки член правительства. Но что вы хотите? Тетка – это тетка. Но это не значит, что я ее люблю! Она всегда только и думала, как бы от меня отделаться. Мне заменила мать совсем другая женщина, и это вдвойне ее заслуга, потому что в сущности она мне никто, просто она мне друг, и, в общем, я ее люблю как мать. Я покажу вам ее фотографию». На нас ненадолго напал Октав, чемпион гольфа и игрок в баккара. Я было думал признаться, что у нас есть общие знакомые, потому что в разговоре выяснилось, что он в родстве с Вердюренами и они его весьма привечают. Но о знаменитых средах он говорил с пренебрежением и добавил, что г-н Вердюрен не знает, когда надевать смокинг, так что чистая мука натыкаться на него в «мюзик-холлах», где вам страшно неловко, когда господин в пиджаке и черном галстуке, ни дать ни взять деревенский нотариус, кричит вам: «Привет, проказник!» Потом Октав нас покинул, а вскоре после него и Андре – мы дошли до ее шале, и она ушла домой, так и не сказав мне ни слова за всю прогулку. Мне было жаль, что она ушла, тем более что пока я жаловался Альбертине, как холодно со мной обошлась ее подруга, а про себя думал, что Альбертина, кажется, пытаясь подружить меня со стайкой, столкнулась с тем же затруднением, что и Эльстир в тот первый день, когда хотел исполнить мое желание, – в тот самый миг мимо прошли знакомые девушки, барышни д’Амбрезак, которых я приветствовал, и Альбертина с ними тоже поздоровалась.

Я думал, что благодаря этому я вырасту в глазах Альбертины. Мать этих девушек была в родстве с г-жой де Вильпаризи и знакома с принцессой Люксембургской. Г-н и г-жа д’Амбрезак владели маленькой виллой в Бальбеке и были невероятно богаты, но жили очень просто, муж был всегда в одном и том же пиджаке, жена в темном платье. Оба при встрече сердечнейшим образом приветствовали бабушку, но дальше этого дело не шло. Девушки, очень хорошенькие, одевались элегантнее, но по по-городскому, а не по-курортному. В длинных платьях, под огромными шляпами, они словно принадлежали к другой человеческой породе, чем Альбертина. Она прекрасно знала, кто они такие. «А, вы знакомы с малышками д’Амбрезак? Что ж, у вас шикарные знакомства. Впрочем, они очень простые, – добавила она, словно одно другому противоречило. – Они очень милые, но уж такие воспитанные, родители их даже в казино не пускают, в основном из-за нас, мы слишком дурно себя ведем. Вам они нравятся? Конечно, что-то в них есть. Маленькие простушки, вот они кто. В этом, наверно, есть своя прелесть. Если вам нравятся маленькие простушки, вы найдете в них ровно то, что вам надо. Говорят, кому-то они нравятся: одна из них уже обучена с маркизом де Сен-Лу. А младшая из-за этого очень страдает: она была в него влюблена. Меня-то раздражает даже эта их манера говорить краешком губ. И одеваются они смехотворно. Ходят играть в гольф в шелковых платьях. В их-то возрасте наряжены вычурнее, чем зрелые дамы, умеющие одеваться. Возьмите госпожу Эльстир – вот у кого элегантность». Я возразил, что, по моему разумению, она была одета очень просто. Альбертина рассмеялась. «Платье на ней очень простое, это правда, но одета она восхитительно, и на эту, по-вашему, простоту тратит бешеные деньги». Человеку, не обладавшему точным и неуклонным вкусом в области нарядов, платья г-жи Эльстир казались неприметными. Я таким вкусом не обладал. Эльстир, по словам Альбертины, был им наделен в высшей степени. Я об этом и не подозревал, как не догадывался и о том, что изящные, но простые предметы, переполнявшие его мастерскую, были редкостями, которых он страстно домогался, знал всю их историю, выслеживал их по распродажам вплоть до дня, когда, обладая достаточными деньгами, мог их добыть. Но об этом Альбертина ничего не могла мне сообщить: она была так же невежественна, как я. Зато по части туалетов ею руководил инстинкт кокетки, а может быть, и сожаления бедной девушки, которая бескорыстно и деликатно восхищается у богатых вещами, зная, что никогда не сможет щеголять ими сама; поэтому она со знанием дела рассказывала мне об эстетстве Эльстира, о его разборчивости: для него все женщины одевались недостаточно хорошо; в какой-нибудь пропорции, в каком-нибудь нюансе для него таилась целая вселенная, и для жены он заказывал зонтики, шляпки, манто за бешеные деньги; Альбертина благодаря его урокам научилась понимать их прелесть, а человек, лишенный вкуса, вроде меня, не обратил бы на них внимания. Впрочем, в прошлом Альбертина немного занималась живописью, хотя, по ее собственному признанию, не имела к ней никаких способностей; она до глубины души восхищалась Эльстиром, и благодаря тому что он ей рассказывал и показывал, по-настоящему разбиралась в картинах: это было совсем не то, что ее восторг от «Сельской чести». На самом-то деле, хоть это еще совершенно не бросалось в глаза, она была очень умна, и глупости, проскальзывавшие у нее в разговоре, следовало приписать не ей, а ее среде и возрасту. Влияние Эльстира на нее было благотворным, но он влиял на нее лишь отчасти. Ум ее не во всех направлениях был развит одинаково. Вкус в живописи почти сравнялся у нее со вкусом в одежде и всех видах элегантности, но музыкальный вкус сильно отставал.

Что толку с того, что Альбертина знала, кто такие Амбрезаки – кому дано большее, тому не обязательно дается меньшее, и я вовсе не почувствовал, что после того, как я раскланялся с этими девушками, ей больше захотелось сблизить меня со своими подругами. «Очень мило с вашей стороны, что вы так ими интересуетесь. Не обращайте на них внимания, ничего в них такого нет. Зачем эти девчонки достойному человеку вроде вас? Андре, правда, удивительная умница. Она хорошая девочка, даром что совершенно взбалмошная, а остальные самые настоящие дурочки». Расставшись с Альбертиной, я вдруг страшно огорчился, что Сен-Лу скрыл от меня свою помолвку и повел себя так некрасиво: собирается жениться, не разорвав отношений с любовницей. Между тем несколько дней спустя я был представлен Андре, она довольно долго со мной говорила, и я, улучив момент, сказал ей, что хотел бы встретиться с ней на другой день, но она возразила, что никак не может: ее мать чувствует себя ужасно и ее нельзя оставлять одну. Еще через два дня я навестил Эльстира, и он мне сообщил, что я очень нравлюсь Андре; я ответил: «Да она тоже мне очень нравится с самого первого дня, и я предложил ей встретиться завтра, а она оказалась занята». – «Да, знаю, она мне говорила, – отозвался Эльстир, – она очень об этом жалела, но она еще раньше договорилась поехать в открытом экипаже на пикник в двух льё отсюда, и отказаться было уже невозможно». Андре знала меня совсем мало, и ложь была пустячная, но я уже не мог общаться с особой, которая способна так поступить. Что человек сделал, то он будет повторять до бесконечности. И если друг, с которым мы договаривались о встрече, и раз, и другой не смог прийти или сказался простуженным, то и через год, и через два он подхватит всё ту же простуду и опять не сможет прийти на свидание, и причина будет всё та же самая, хотя он станет, смотря по обстоятельствам, объяснять свое отсутствие самыми разными причинами.

Однажды утром, несколько дней спустя после того, как Андре мне сказала, что должна посидеть с матерью, я прогуливался с Альбертиной, которую заметил со странным атрибутом в руках: она держала его за шнурок, и это придавало ей сходство с «Идолопоклонством» Джотто[275]275
  …сходство с «Идолопоклонством» Джотто… – Среди фресок Джотто в Падуе, в капелле дель Арена, есть серия «Аллегории Добродетелей и Пороков»; там парой к Вере выступает Неверие (которое по-русски чаще называется Идолопоклонство): аллегорическая фигура на этой фреске держит в вытянутой руке маленькую женскую фигурку, олицетворяющую идола; в руке у этой фигурки зажат конец веревки, а другой конец петлей обвит вокруг центральной фигуры. При желании здесь в самом деле можно усмотреть сходство с девушкой, которая держит «диаболо» на шнурке.


[Закрыть]; игрушка эта называется «диаболо» и настолько вышла из моды, что перед портретом девочки с «диаболо» в руках комментаторы будущего станут, вероятно, рассуждать, как перед какой-нибудь аллегорической фигурой в церкви на Арене, о том, что же это она такое держит. Через минуту подошла одна из подруг, та, что в первый день, когда я их видел, выглядела бедной и хмурой и с такой злостью сказала про старичка, которого задели легкие стопы Андре: «Бедный старикан, прямо жаль его»; теперь она обратилась к Альбертине: «Привет, я вам не помешаю?» Она сняла шляпу, которая ее стесняла, и волосы, точь-в-точь множество разных неведомых науке прелестных растений, падали ей на лоб и завивались аккуратной тонкой листвой. Возмутившись, видимо, что их обладательница ходит с непокрытой головой, Альбертина не ответила, но, несмотря на ее ледяное молчание, девушка осталась с нами, хотя Альбертина постаралась оттеснить ее в сторонку, а сама то на несколько мгновений отставала с ней, то догоняла меня и шла рядом, а девушка поспевала следом. Мне пришлось попросить Альбертину при ее подруге, чтобы она нас познакомила. Эта девица показалась мне такой жестокой, когда бросила: «Бедный старикан, прямо жаль его», – но когда Альбертина произнесла мое имя, в лице и глазах у нее мгновенно просияла сердечная, ласковая улыбка и она протянула мне руку. Волосы у нее были с золотым отливом, да и не только волосы; розовые ее щеки и голубые глаза были словно еще розовеющее утреннее небо, усеянное сияющими блестками золота.

Я сразу воспламенился и решил, что, когда она любит, она превращается в робкое дитя и что она осталась с нами, несмотря на грубости Альбертины, для меня и ради меня; наверно, она счастлива, что наконец-то может этим своим улыбчивым и кротким взглядом признаться мне, что ко мне она будет столь же нежна, сколь жестока к другим. Возможно, она приметила меня на том же пляже, когда я еще ее не знал, и с тех пор думала обо мне; наверно, она и над тем старичком издевалась, чтобы вызвать во мне восхищение, а потом ходила угрюмая, потому что ей не удавалось со мной познакомиться. Из гостиницы я часто замечал ее по вечерам: она гуляла по пляжу. Скорее всего, надеялась меня повстречать. А сейчас присутствие Альбертины ее явно стесняло не меньше, чем если бы здесь собралась вся стайка, но несмотря на то, что подруга всё сильнее обдавала ее холодом, она все-таки шла за нами по пятам и явно надеялась, что останется позже Альбертины, и назначит мне свидание на то время, когда сумеет ускользнуть из-под надзора семьи и подруг, и встретится со мной в надежном месте перед мессой или после гольфа. Андре с ней не ладила и терпеть ее не могла, из-за этого увидеться с ней было еще труднее. «Я долго терпела ее кошмарную неискренность, – сказала мне Андре, – ее угодливость, гадости, которые она мне подстраивала. Ради других я всё это терпела. Но последняя ее выходка уже ни в какие ворота не лезет». И она пересказала мне сплетню о том, что сделала эта девушка; ее поступок и впрямь мог навредить Андре.

Но слова, обещанные мне взглядом Жизели, как только Альбертина оставит нас вдвоем, так и не были сказаны, потому что Альбертина упрямо шла между нами и отвечала подруге всё короче и короче, а потом вообще перестала с ней говорить, и той пришлось уйти. Я упрекнул Альбертину за то, что она вела себя так неприветливо. «Это научит ее вести себя скромней. Она девочка неплохая, но надоедливая. Нечего ей повсюду совать нос. Чего она к нам пристала? Никто ее не звал. Еще немного, и я бы ее прогнала. И вдобавок я ненавижу, когда она гуляет простоволосая, это дурной тон». Пока Альбертина говорила, я смотрел на ее щеки и размышлял, чем они пахнут, какой у них вкус: в этот день лицо у нее было не столько свежее, сколько ясное, ровного розового цвета с фиолетовым отливом, нежное, как сливки, похожее на розы, покрытые восковым глянцем. Ее щеки влекли меня, как иногда влекут цветы. «Я этого не заметил», – отвечал я. «Хотя смотрели на нее во все глаза, будто портрет с нее хотели написать, – возразила она, не смягчаясь тем, что теперь я именно так смотрел на нее саму. – Однако не думаю, что она бы вам понравилась. Она совсем не умеет кокетничать. А вам-то должны нравиться кокетки. Как бы то ни было, больше ей не удастся нам надоедать, а нам не придется от нее отделываться, скоро она уезжает в Париж». – «Другие ваши подруги тоже уезжают?» – «Нет, только она и ее мисс; она должна пересдать экзамены, ей придется зубрить, бедняге. Веселого мало, скажу я вам. Иногда попадаются хорошие темы. Это уж как повезет. Одной нашей подруге попалось: „Расскажите о несчастном случае, которому вы были свидетелем“. Такая удача ей выпала. Зато другой моей знакомой девочке досталось, причем на письменном экзамене: „Кого бы вы предпочли иметь другом, Альцеста или Филинта?“[276]276
  «Кого бы вы предпочли иметь другом, Альцеста или Филинта?» – Альцест и Филинт – персонажи стихотворной комедии Мольера «Мизантроп» (1666).


[Закрыть] Вот уж тут бы я засыпалась! Во-первых и в-главных, задавать такой вопрос девушке неприлично. Девушки дружат с другими девушками, а с молодыми людьми им дружить не полагается. (Тут я затрепетал, понимая, что у меня мало шансов быть принятым в стайку.) Но в любом случае, даже если бы этот вопрос задали молодым людям, ну что можно сказать на эту тему? Несколько семей написали в „Голуа“[277]277
  …написали в «Голуа» жалобы… – Газета «Голуа» основана в 1868 г.; при Прусте у нее был довольно значительный тираж.


[Закрыть] жалобы на то, что нам предлагают такие трудные вопросы. Самое удивительное, что в сборнике лучших ученических работ, отмеченных наградами, есть два сочинения на эту тему, причем в них утверждается совершенно противоположное. Всё зависит от экзаменатора. Один хотел, чтобы написали, что Филинт льстец и обманщик, другой – что Альцестом, конечно, нельзя не восхищаться, но он слишком сварливый и в друзья лучше выбрать Филинта. Как могут несчастные ученики в этом разобраться, если преподаватели сами не могут между собой договориться? И это бы еще ладно, но ведь с каждым годом задания всё трудней. Жизели нипочем не справиться без протекции».

Я вернулся в гостиницу, бабушки там не было, я долго ее ждал; наконец она вернулась, и я упросил ее разрешить мне, в силу непредвиденных обстоятельств, предпринять поездку, которая продлится, может быть, сорок восемь часов; я позавтракал с ней, вызвал экипаж и велел отвезти себя на вокзал. Жизель не удивится, когда меня увидит; после Донсьера мы пересядем в парижский поезд, где вагоны разделены на купе, вдоль которых тянется проход; пока ее мисс будет дремать, я увлеку Жизель в какой-нибудь укромный уголок, договорюсь встретиться с ней в Париже, когда мы вернемся домой, и изо всех сил постараюсь ускорить отъезд. Потом провожу ее до Кана или до Эврё, смотря как она захочет, и пересяду в ближайший поезд, идущий назад. А все-таки что бы она подумала, если бы знала, что я так долго колебался между ней и ее подругами, что точно так же, как в нее, хотел влюбиться в Альбертину, в девушку со светлыми глазами и в Розмонду! Теперь, когда с Жизелью меня объединяла взаимная любовь, мне было совестно. Хотя я ведь мог бы вполне правдиво заверить ее, что Альбертина мне больше не нравится. Сегодня утром из-за того, что я говорил с Жизелью, она ушла от меня с таким видом, будто чуть ли знать меня больше не желает. На лице недовольная гримаса, голова опущена, отброшенные назад волосы легли как-то по-новому, казались еще черней и лоснились, словно она только что вышла из воды. Мне на ум пришла мокрая курица; при виде этих волос я представлял душу Альбертины совсем не так, как до сих пор, с лиловым румянцем и загадочным взглядом. Какой-то миг я только и видел что эти лоснящиеся, отброшенные назад волосы. Наша память похожа на магазинные витрины, где бывает выставлена то одна фотография того же лица, то другая. И обычно некоторое время на виду остается самая свежая. Кучер подгонял лошадь, я слушал нежные благодарные речи Жизели, рождавшиеся из ее улыбки, из ее протянутой руки: в те периоды жизни, когда я не был влюблен и жаждал влюбиться, я носил в себе не только идеал телесной красоты (узнавая его издали в каждой встречной, достаточно от меня удаленной, чтобы ее черты расплывались и не противоречили моему впечатлению), но и чисто духовное видение, всегда готовое воплотиться в живую женщину, которая меня полюбит и станет подавать реплики в любовной комедии, с детства сложившейся у меня в голове от начала и до конца; мне казалось, что каждая девушка, достойная любви, тоже должна стремиться сыграть в этой комедии, лишь бы ее внешность сколько-нибудь подходила к роли. Какую бы новую «звезду» ни назначал я на эту роль, интрига, перипетии, текст самой пьесы оставались ne varietur.

Через несколько дней, несмотря на то что Альбертина не очень-то рвалась нас познакомить, я был уже знаком со всей стайкой, которая по-прежнему жила в Бальбеке в полном составе (не считая Жизели, уехавшей за пять минут до моего прибытия на пересадку, из-за того что мой поезд долго простоял перед шлагбаумом, а расписание поменялось; впрочем, я о ней уже и думать забыл); вдобавок по моей просьбе они представили меня двум или трем своим подругам. Получалось, что одна девушка знакомила меня с другой, новой, подавая мне надежду на радости, которые я надеялся обрести поочередно то с одной, то с другой, и самая недавняя оказывалась каждый раз словно новой разновидностью розы, выведенной на основе розы другого сорта. И восходя по этой цветочной цепи от венчика к венчику, я радовался каждому новому цветку, но эта радость вела меня назад к той, с которой всё началось: теперь она, кроме влечения, будила во мне благодарность и новую надежду. Вскоре я стал проводить с этими девушками целые дни.

Увы, искушенный наблюдатель в самом свежем цветке различает незаметные пятнышки и провидит в них незыблемую и уже предрешенную форму семечка, которую обретет плоть цветка, когда высохнет или превратится в завязь. Мы любуемся носом, похожим на небольшую волну, вздымающуюся на глади утреннего моря; она кажется неподвижной, хоть рисуй ее, потому что море так спокойно, что прилив незаметен. Кажется, будто человеческие лица не меняются, пока на них смотришь, потому что период их обращения вокруг орбиты длится для нашего восприятия слишком долго. Но стоит посмотреть на девушку рядом с ее матерью или теткой, и сразу видно, какую дистанцию под воздействием силы тяготения прошли эти же черты меньше чем за тридцать лет, пока не приблизились к весьма неприглядному прототипу, пока взгляды не стали ущербны, пока лицо не закатилось за горизонт, потому что на него больше не падает свет. Я знал, что если еврейский патриотизм или христианские предрассудки таятся даже в тех, кто воображает, будто совершенно независим от своего роду-племени, то на такой же глубине, и с тою же неизбежностью под розовым соцветием Альбертины, Розмонды, Андре кроются неведомые для них самих, припрятанные до поры до времени огромный нос, отвислые губы, тучность; как это ни удивительно, они ждали за кулисами, готовые выйти на сцену, точно так же как какое-нибудь там дрейфусарство или клерикализм, внезапные, нечаянные, роковые, как какая-нибудь национальная или феодальная доблесть, ни с того ни с сего по воле обстоятельств вырвавшаяся из древней природы человека – природы, в силу которой он мыслит, живет, меняется, крепнет, умирает, хотя сам не умеет отличить ее от своих индививдуальных побуждений и путает одно с другим. Даже в мыслях мы зависим от законов природы куда сильнее, чем нам представляется; воображаем, будто сами выбираем, что и как нам думать, а на самом деле все эти особенности заложены в нашем разуме заранее, словно в споровых или в злаках. Мы постигаем только мысли второго порядка, не улавливая первопричины (такой, как еврейская раса, французская семья и т. д.), неизбежно порождающей эти мысли, а между тем в нужный момент она в нас проявляется. Одни мысли кажутся нам результатом наших рассуждений, другие – результатом того, что мы пренебрегли собственным здоровьем, а на самом деле мы, как растения семейства мотыльковых наследуют форму семечка, наследуем от нашей семьи и мысли, которыми живем, и болезни, от которых умираем.

Как в рассаднике, где цветы проходят разные стадии созревания, я наблюдал их в виде старых дам на бальбекском пляже, эти твердые семечки, эти мягкие клубни, в какие превратятся рано или поздно мои подруги. Но какая разница? Ведь сейчас пора цветения. Поэтому, когда г-жа де Вильпаризи приглашала меня на прогулку, я искал предлог, чтобы отговориться занятостью. К Эльстиру я ходил только с моими новыми подругами. Я даже не мог выбрать день, чтобы съездить в Донсьер повидать Сен-Лу, как обещал. Если бы вместо прогулок с девушками мне предложили светские приемы, серьезные разговоры или даже дружеские беседы, для меня это было бы все равно как если бы в обеденное время вместо еды мне предложили просмотреть альбом. К мужчинам, юношам, старухам и зрелым женщинам, даже если нам кажется, что мы их ценим, все равно мы относимся ровно, поверхностно, безо всякой основательности, потому что воспринимаем их исключительно глазами; а на девушек наше зрение набрасывается так, словно его на это уполномочили все прочие органы чувств; все вместе они выискивают в девушках разные особенности, обонятельные, осязательные, вкусовые, и смакуют их без посредства рук или губ; владея искусством преобразований, они способны к гениальному синтезу, которым в совершенстве владеет влечение: они умеют по цвету щек или груди восстановить мягкость и шелковистость, вкус на губах, запрещенные касания; они, наши органы чувств, наделяют этих девушек такой же медоточивостью, как если бы мы кружили над розами или пожирали глазами грозди винограда.

Если шел дождь – хотя Альбертину плохая погода не пугала: она часто раскатывала на велосипеде под проливным дождем в своем непромокаемом плаще, – мы проводили день в казино; в те дни мне казалось невозможным туда не пойти. Я от всей души презирал барышень д’Амбрезак за то, что они никогда туда не ходят. И я с удовольствием помогал моим подругам играть злые шутки с учителем танцев. Обычно мы получали выговоры от содержателя казино или служащих, узурпировавших директорскую власть, потому что мои подруги (даже Андре, которую я в первый день принял за весьма буйную особу, а на самом деле она оказалась, наоборот, хрупкой интеллектуалкой, да вдобавок в том году серьезно болела, так вот, даже Андре, несмотря ни на что, подчинялась не столько требованиям своего здоровья, сколько гению возраста, который всё превозмогает и веселит вперемешку больных и здоровых) – мои подруги просто не могли войти в вестибюль или в танцевальный зал не разбежавшись, не перепрыгнув через все стулья, а потом не проскользив с разгону, держа равновесие с помощью грациозного взмаха руки, распевая, перемешивая все виды искусства, как бывает только в ранней молодости, по примеру старинных поэтов, у которых еще нет понятия о разных жанрах, так что в эпическую поэму они вставляют то сельскохозяйственный совет, то богословское наставление.

Андре показалась мне в первый день самой черствой, а на самом деле она была бесконечно деликатнее, сердечнее, тоньше Альбертины, к которой относилась с кроткой и ласковой нежностью, как к младшей сестре. Она приходила в казино, садилась со мной рядом, и если я уставал, то, в отличие от Альбертины, отказывалась от тура вальса или даже вообще от похода в казино, чтобы я мог вернуться в гостиницу. Свою дружбу ко мне и к Альбертине она выказывала с деликатностью, в которой сквозила ее чудесная понятливость во всем, что касалось сердечных дел; возможно, эта черта развилась в ней отчасти из-за хрупкого здоровья. Она всегда отвечала веселой улыбкой на ребяческие выходки Альбертины, которая не в силах была устоять перед искушавшими ее развлечениями и выражала свои желания с простодушной необузданностью, в то время как Андре всегда готова была от них отказаться ради того, чтобы со мной поболтать… Когда наступало время идти на поле для гольфа, где всех ждало угощение, Альбертина собиралась и тормошила подругу: «Андре, чего ты ждешь? Нас ведь ждут на поле для гольфа». – «Нет, я останусь поболтать с ним», – отвечала Андре, кивая на меня. «Но ты же знаешь, что тебя приглашала г-жа Дюрье», – восклицала Альбертина, как будто Андре решила остаться со мной просто потому, что не знала о приглашении. «Ладно тебе, девочка моя, не будь глупышкой», – отвечала Андре. Альбертина не настаивала, опасаясь, что ей предложат остаться с нами. Она качала головой: «Поступай как хочешь, – говорила она, как говорят с капризным больным, – а я понесусь, а то у меня, кажется, часы отстали» – и убегала сломя голову. «Она прелесть, но от нее с ума сойдешь», – замечала Андре, посылая подруге ласковую, но и осуждающую улыбку. Эта страсть к развлечениям, пожалуй, роднила Альбертину с Жильбертой в начале наших отношений; существует, при всей разнице, определенное сходство между женщинами, которых мы любим на протяжении жизни; это сходство основано на постоянстве нашего характера, потому что выбор делает именно он, характер, отвергая всех, которые в чем-то нам противоположны, а в чем-то нас дополняют, и добиваясь, чтобы органам наших чувств они доставляли блаженство, а сердцу страдание. Они, эти женщины – творение нашего характера, образ, перевернутое отражение, негатив нашей чувствительности. Поэтому романист может изображать женщин, которых его герой любит на протяжении жизни, почти одинаковыми, но читателю не покажется, будто он повторяется, и это и будет творчество: в искусственной новизне меньше выразительности, чем в повторении, отражающем новую истину. Кроме того, романист должен отметить в личности влюбленного признаки перемен, проявляющиеся по мере того, как действие перемещается в другие сферы жизни, в другие ее пространства. И быть может, он отразит еще одну истину, если, изобразив характеры всех персонажей, он не придаст вообще никакого характера любимой женщине. Характеры тех, кто нам безразличен, мы знаем, но как прикажете постичь характер существа, слившегося с нашей жизнью, существа, которое мы скоро уже не будем отделять от самих себя, хотя в то же время непрестанно и тревожно гадаем, что им движет, то и дело меняя мнение о нем? Опережая разум, наше любопытство на бегу проскакивает мимо характера любимой женщины. Даже если бы мы могли остановиться вовремя, нам бы, скорее всего, этого не захотелось. Объект нашего тревожного исследования существеннее отдельных черт характера, похожих на частички кожного покрова, чьи разнообразные сочетания создают цветущую телесную неповторимость. Рентген нашей интуиции пронизывает их своими лучами, и образы, которые он нам предъявляет, не дают представления о лице: нам открывается унылая и болезненная универсальность скелета.

Андре была очень богата, а Альбертина бедна и к тому же сирота, и Андре с огромным великодушием делилась с ней всем, чем могла. А к Жизели она относилась не совсем так, как я подумал сначала. Вскоре Альбертина получила письмо, в котором Жизель делилась со всей стайкой подробностями поездки, сообщала, что уже в Париже, и просила прощения, что до сих пор не удосужилась написать остальным; я воображал, что Андре насмерть с нею поссорилась, но тут я к удивлению своему услышал, как она говорит: «Напишу-ка я ей первая, а то от нее долго ничего не дождешься, она такая необязательная». И обернувшись ко мне, добавила: «Вам она, конечно, не покажется выдающейся особой, но она хорошая девочка, и я ее в самом деле очень люблю». Я сделал вывод, что ссоры у Андре длятся недолго.

А когда дождя не было и мы собирались ехать на велосипедах на скалы или в поля, за час до выхода я начинал прихорашиваться и охал, если Франсуаза не приготовила мне одежду заранее. Однако Франсуаза, такая смиренная, скромная, милая, когда льстили ее самолюбию, даже в Париже горделиво и гневно распрямляла спину, которую уже начинали сгибать годы, как только кто-нибудь пытался в чем-нибудь ее обвинить. Самолюбие было для Франсуазы главным источником энергии, поэтому ее довольство жизнью и хорошее настроение напрямую зависели от того, насколько трудных вещей от нее требовали. То, что ей приходилось делать в Бальбеке, было так просто, что она почти всегда была недовольна, и недовольство это внезапно в сто раз возрастало, да к нему еще и добавлялось надменно-ироническое выражение лица, когда, собираясь на встречу с подругами, я жаловался, что шляпа моя не почищена или галстуки разбросаны. Она, обычно такая усердная и словно не замечавшая, как много успевает, теперь в ответ на простое замечание, что пиджак не на месте, не только расписывала, как тщательно она его «убрала подальше, чтобы не пылился», но и произносила целое похвальное слово своим трудам, сетуя, что здесь, в Бальбеке, ей прохлаждаться не приходится и кто бы еще на ее месте согласился так надрываться. «Не понимаю, как можно бросать свои вещи в таком виде, и покажите мне, кто разберется в этой перемешке. Тут же сам черт ногу сломит». А то еще, напустив на себя царственный вид, она бросала на меня пламенные взгляды и хранила молчание, прерывавшееся, как только за ней закрывалась дверь, ведущая в коридор; тогда оттуда доносились речи, которых я не мог расслышать, хотя угадывал их обидный смысл – так произносит первые слова роли персонаж, притаившийся в кулисах перед самым выходом на сцену. Впрочем, когда я собирался куда-нибудь с подругами, даже если всё оказывалось на месте и Франсуаза не злилась, она все равно была невыносима. Она пускала в ход шуточки на их счет, которые слышала от меня же в те минуты, когда я уступал искушению поговорить с ней о девушках, и делала вид, что открывает мне глаза на то, что я сам знал лучше нее, да еще и всё перевирала, потому что плохо меня поняла. Как у всех, у нее был свой особый характер; ни один человек не похож на прямую дорогу, каждый удивляет нас странными и неизбежными поворотами, которых посторонние не замечают, а нам бывает не так легко их преодолеть. Всякий раз, когда дело доходило до слов «Шляпы нет на месте» или до имен Андре или Альбертины, Франсуаза вынуждала меня бессмысленно петлять по обходным тропам и терять массу времени. То же самое получалось, когда я просил приготовить бутерброды с честером и салатом и купить пироги, чтобы нам с девушками было чем перекусить на скалах, – они бы могли запросто платить за них по очереди, если бы не были такими корыстными созданиями, объявляла Франсуаза, на поддержку которой являлись тогда все пережитки провинциальной жадности и пошлости: она словно видела, как душа покойной Элали, распавшись на части, воплотилась в очаровательных телах моих подруг из стайки ничуть не хуже, чем в святом Элуа[278]278
  …душа покойной Элали, воплотилась… в святом Элуа. – Из первого тома читатель уже знает, что Элали – жительница Комбре, приходившая в гости к тетушке маленького Марселя и вызывавшая неприязнь у Франсуазы тем, что часто уходила с подарком. Там же проводится параллель между именами Элали и святого Элуа: согласно историку Жюлю Кишра, чью книгу штудировал Пруст, имя Элали (то есть святой Евлалии) во французском языке преобразилось в Элуа (то есть святого Элигия).


[Закрыть]. Я выслушивал эти обвинения с яростью, чувствуя, что забрел в места, где нрав Франсуазы из привычной деревенской дорожки превращается в нечто непроходимое, к счастью ненадолго. Пиджак отыскивался, бутерброды были готовы, и я спешил за Альбертиной, Андре, Розмондой, а иногда к нам присоединялся еще кто-нибудь, и мы отправлялись в путь пешком или на велосипедах.