Текст книги "Содом и Гоморра"

– Я потому возвращаюсь к вопросу о водителе трамвая, – настойчиво продолжал г-н де Шарлюс, – что, кроме всего прочего, это бы скрасило мне обратный путь. Я иногда как халиф, который бродил по Багдаду под видом простого купца[8]8
  Я иногда как калиф, который бродил по Багдаду под видом простого купца… – Это одна из многочисленных ссылок на сборник арабских сказок «Тысяча и одна ночь», рассеянных по роману Пруста. Так, в сказке «Рассказ о носильщике и трех девушках» читаем: «…в эту ночь халиф Харун аль-Рашид вышел пройтись и послушать, не произошло ли чего-нибудь нового, вместе со своим визирем… (а халиф имел обычай переодеваться в одежды купцов)» (пер. М. Салье).


[Закрыть], снисхожу до того, чтобы погнаться за какой-нибудь занятной особой, чей облик показался мне примечательным. – Я обратил внимание на ту же характерную черту в его речи, которую раньше заметил у Берготта. Если бы ему когда-нибудь пришлось давать показания в суде, он бы употреблял не те выражения, которые скорее убедят судей, а те берготтескные фразы, которые ему с ходу подсказывал его неповторимый литературный темперамент и которые ему приятно было произносить. Вот и г-н де Шарлюс разговаривал с жилетником тем же языком, что со светскими знакомыми, и даже злоупотребляя своими излюбленными словечками: робость, с которой он пытался бороться, не то оборачивалась чрезмерной гордыней, не то побуждала его безотчетно (ведь мы смущаемся в обществе людей не нашего круга) приоткрывать свое истинное «я», а оно в самом деле было полно гордыни и несколько безумно, как говорила герцогиня Германтская. «Чтобы не сбиться со следа, – продолжал он, – я, как какой-нибудь скромный учитель или молодой красавчик врач, вскакиваю в тот же трамвай, что эта особа, которую я упоминаю в женском роде лишь потому, что так полагается, ведь говорим же мы о принце: „августейшая особа“. Если она пересаживается с трамвая на трамвай, я приобретаю, заодно, вероятно, с чумной бациллой, билетик на „пересадку“, номерной, причем номер у него далеко не всегда первый, хотя это ведь мой номер! Таким манером я „пересаживаюсь“ раза три, а то и четыре! Иногда я совершенно обессиленный оказываюсь в одиннадцать вечера на Орлеанском вокзале и вынужден ехать назад! И если бы только на Орлеанском вокзале! Однажды, например, мне никак не удавалось завязать разговор, и я доехал до самого Орлеана в одном из этих ужасных вагонов, где между треугольничками устройств, именуемых „багажными сетками“, вам мозолят глаза фотографии главных достопримечательностей, расположенных по этой ветке. Там нашлось только одно свободное место, передо мной в качестве исторического памятника торчал Орлеанский собор, самый уродливый во Франции[9]9
  …торчал Орлеанский собор… – Собор Святого Креста в Орлеане довольно поздний, он строился с XVII по XIX в. Возможно, г-н де Шарлюс разделяет распространенное в его время мнение, что этот собор в стиле «пламенеющей готики» выглядит неуместно старомодным; вот и Виктор Гюго высказался о нем неодобрительно: «Эта безобразная церковь в Орлеане издали так много обещает, а вблизи нарушает все свои обещания» («Рейн, письма к другу», 1842).


[Закрыть], и принудительно на него смотреть было так тяжело, будто разглядываешь его башни в стеклянном шарике внутри одной из этих сувенирных ручек, от которых воспаляются глаза. Я вышел в Обре́ вслед за интересовавшей меня молодой особой, которую, увы, на перроне ждала родня, а я-то подозревал ее во всех пороках, кроме этого! Единственным моим утешением, пока я ждал обратного поезда, оказался дом Дианы де Пуатье[10]10
  Я вышел в Обре́… дом Дианы де Пуатье. – Городок Флери-лез-Обре расположен в трех километрах от Орлеана. Дом Дианы де Пуатье на самом деле – это особняк Кабю, прекрасный образчик Ренессанса, в котором затем находился исторический музей Орлеана, уничтоженный пожаром в 1940 г.; вопреки легенде, он не имеет отношения к Диане де Пуатье (1499–1566), любовнице Генриха II и ярой гонительнице гугенотов.


[Закрыть]. Хотя, даром что она очаровала одного из моих венценосных предков, мне по вкусу более осязаемая красота. И вот, чтобы уберечься от тоски одинокого возвращения домой, мне бы хотелось познакомиться с кондукторами спального вагона и омнибуса. Словом, пускай это вас не шокирует, – заключил барон, – это просто манера поведения. Например, я не желаю никакого физического обладания, когда вижу светских молодых людей, но, чтобы успокоиться, мне нужно их задеть, я имею в виду не физически прикоснуться, а задеть их за живое. Как только молодой человек, прежде оставлявший мои письма без ответа, начинает мне беспрестанно писать, как только я почувствую, что его душа в моем распоряжении, так сразу же и успокаиваюсь, вернее, успокоился бы, если бы вскоре меня не начал занимать другой юноша. Любопытно, не правда ли? Кстати, о светских молодых людях, вы никого не знаете среди тех, кто сюда приходит?» – «Никого, детка. Хотя нет, есть один, черноволосый, очень высокий, с моноклем, вечно смеется, вертлявый такой». – «Не пойму, о ком вы говорите». Жюпьен дополнил описание, г-н де Шарлюс не мог взять в толк, о ком речь, ведь он не знал, что жилетник принадлежит к людям, более многочисленным, чем нам кажется, которые не запоминают, какого цвета волосы у малознакомого человека. А я знал об этом недостатке Жюпьена, заменил черные волосы белокурыми, и понял, что портрет точно описывает герцога де Шательро. «Возвращаясь к юношам не из простых, – продолжал барон, сейчас мне вскружил голову один странный паренек, умный маленький буржуа, он ведет себя по отношению ко мне на удивление неучтиво. Он совершенно не представляет себе ни моего необычайного величия, ни того, насколько сам он микроскопический вибрион. В конце концов, что мне за дело, пускай этот осленок ревет сколько ему угодно перед моей величавой епископской ризой». – «Епископской! – вскричал Жюпьен, который не понял ничего из последних слов г-на де Шарлюса, но слово «епископской» его изумило. – Но религия же тут ни при чем», – возразил он. «У меня в роду три папы[11]11
  У меня в роду три папы. – Вопрос о трех папах изучен французским исследователем Вилли Аше в отдельной статье; г-н де Шарлюс через герцогов Бульонских состоял в родстве с семейством Медичи, то есть с Львом X (был папой в 1513–1521), Клементом VII (1523–1534) и Львом XI (1605).


[Закрыть], – пояснил г-н де Шарлюс, – я обладаю наследственным правом облачаться в алый цвет благодаря двоюродному деду-кардиналу, чья племянница передала моему деду по наследству герцогский титул. Вижу, вы глухи к метафорам и равнодушны к французской истории. Впрочем, – добавил он, не столько в заключение своей речи, сколько в предостережение, – пускай меня влечет к молодым особам, которые бегут от меня, из страха, разумеется, поскольку одно лишь почтение запечатывает им уста и не позволяет крикнуть, что они меня любят, мой интерес как-никак требует от них принадлежности к высшей знати. К тому же, как бы я к ним ни тянулся, их напускное равнодушие может произвести на меня действие прямо противоположное. Если по глупости они упорствуют, мне делается противно. Приведу пример из более вам привычного класса общества: когда мой особняк подновляли, я не захотел разжигать ревность среди всех герцогинь, оспаривавших друг у друга честь приютить меня, чтобы потом иметь право мне поминать, что я пользовался их гостеприимством, словом, я на несколько дней перебрался, как говорится, в отель. Я был знаком с одним коридорным, я указал ему на одного занятного юного лакея, закрывавшего дверцы экипажей, но юнец проявил строптивость. В конце концов, доведенный до крайности, я, желая доказать чистоту моих намерений, предложил ему непомерные деньги за то, чтобы он пришел ко мне в номер на пять минут для простого разговора. Я прождал напрасно. Тогда меня охватило такое отвращение, что я выходил из отеля только через служебную дверь, лишь бы не видеть рожицу этого мерзкого маленького шалопая. Позже я узнал, что он не получил ни одного из моих писем, все они были перехвачены, первое коридорным, который ему позавидовал, второе добродетельным дневным швейцаром, а третье ночным швейцаром, который любил мальчишку и спал с ним в тот час, когда на небеса восходит Диана. Однако отвращение у меня не прошло, и, если бы мне доставили этого лакея, как простую дичь, на серебряном блюде, я бы его оттолкнул и меня бы стошнило. Беда в том, что с тем юным буржуа мы говорили о серьезных вещах, а теперь между нами все кончено и надежды мои рухнули. Но вы бы могли оказать мне огромную услугу, могли бы свести нас; нет, нет, от одной мысли об этом я повеселел и чувствую, что еще не все пропало».

С самого начала этой сцены с глаз моих спала пелена, и г-н де Шарлюс мгновенно предстал им в совершенно новом облике, как по мановению волшебной палочки. До сих пор я ничего не понимал, а потому ничего не видел. Порок (для удобства воспользуемся этим словом), любой порок, присущий человеку, сопровождает его, подобно незримому гению, которого люди не замечают, пока не узнают, что он здесь. Доброта, коварство, имя, светские связи не бросаются в глаза, они таятся внутри нас. Даже Одиссей поначалу не узнал Афину[12]12
  Даже Одиссей поначалу не узнал Афину. – К Одиссею, достигшему пределов Итаки, приходит его покровительница богиня Афина, «…образ приняв пастуха, за овечьим ходящего стадом, / юного, нежной красою подобного царскому сыну» («Одиссея», песнь XIII, перев. В. Жуковского), и Одиссей обращается к ней за помощью, но не узнаёт ее.


[Закрыть]. Но боги мигом распознают богов, подобное тянется к подобному, так и г-н де Шарлюс распознал Жюпьена. До сих пор я вел себя с г-ном де Шарлюсом, как рассеянный, который не замечает округлившейся талии своей беременной собеседницы и, слыша, как она с улыбкой твердит ему: «Я что-то устала», упрямо допытывается: «Но быть может, вы нездоровы?» Однако стоит кому-нибудь сказать: «Она ждет ребенка», как он сразу заметит ее живот и уже ничего, кроме живота, замечать не будет. Знание отверзает нам глаза, а развеявшееся заблуждение снабжает нас дополнительным органом восприятия.

Многие не любят признавать, что этот закон имеет к ним хоть какое-то отношение, а ведь они ни в чем не подозревали своих знакомых господ де Шарлюсов, причем довольно долго, пока в один прекрасный день на гладкой поверхности какого-нибудь лица, похожего на все прочие, не проступали буквы, начертанные невидимыми до поры до времени чернилами, и не складывались в слово, любезное древним грекам; чтобы убедить себя, что окружающий мир поначалу представляется им голым, лишенным тысячи прикрас, явленных более просвещенным личностям, этим людям стоит только вспомнить, сколько раз в жизни они оказывались на волосок от того, чтобы совершить бестактность. Ни один признак в лице человека, у которого на лбу ничего не написано, не подсказывал им, что это брат, или жених, или любовник той самой женщины, о которой они уже готовы сказать: «Ну и дрянь!» Но к счастью, сосед вовремя шепнул им словцо, и роковое замечание замерло у них на устах. И тут же, как мене, текел, фарес, всплывают слова: он жених, или брат, или любовник этой женщины, и не подобает при нем обзывать ее дрянью. И это новое сведение, одно-единственное, повлечет за собой полный пересмотр всего, что было ему известно о целой семье: какие-то сведения уйдут в тень, какие-то, наоборот, выступят на первый план. Да, в г-не де Шарлюсе, как конь в кентавре, обитало другое существо, совокуплявшееся не так, как другие мужчины, да, это существо срослось с бароном воедино, но я-то этого никогда не замечал. Теперь абстрактное материализовалось, существо стало понятным, сразу утратило дар невидимости, и превращение г-на де Шарлюса в другого человека оказалось настолько полным, что не только резкие перемены в его лице и голосе, но задним числом даже взлеты и падения в его отношении ко мне, все то, что до сих пор представлялось моему уму непоследовательностью, сделалось ясным, несомненным: так предложение кажется бессмысленным, пока составляющие его буквы разбросаны как попало, но стоит расположить их по порядку – и проступает мысль, которая останется у нас в памяти.

К тому же теперь я понимал, почему недавно, когда г-н де Шарлюс выходил от г-жи де Вильпаризи, мне показалось что он похож на женщину: он и был женщиной! Порода людей, к которой он принадлежал, не так противоречива, как можно подумать: женственность заложена в их натуре, поэтому их идеал – мужественность, и на остальных мужчин они похожи только внешне; внутри их зрачков – отверстий, сквозь которые мы видим вселенную, – заранее запечатлен силуэт не нимфы, но эфеба. Это племя, над которым тяготеет проклятие, племя, обреченное на пожизненную ложь и вероломство, – ведь людям этого племени известно, что их влечение, то, что для всего живого есть наивысшая прелесть бытия, считается достойным кары, постыдным, непристойным; это племя, вынужденное отрекаться от Христа, ведь они, христиане, доведись им предстать перед судом в роли обвиняемых, должны пред Богом и во имя Его отпираться, как от клеветы, от того, что для них главное в жизни; это сыновья, у которых нет матери, ведь они вынуждены лгать ей всю жизнь и даже в час ее кончины; это друзья, лишенные дружбы, хотя часто их бесспорное обаяние привлекает к ним людей и сердца их часто готовы отозваться на дружеский призыв; но разве можно назвать дружбой чувство, которое едва теплится, и то лишь благодаря обману, потому что стоит им хоть раз позволить себе потянуться к кому-нибудь искренне, с доверием – и сразу же их брезгливо оттолкнут; разве что попадется им человек с умом непредвзятым и даже способным на сочувствие, но и он, оставаясь в плену психологических условностей, выведет из услышанного признания, что сам стал предметом чувства, порожденного пороком и глубоко ему чуждого; так судьи иногда скорее готовы простить убийство человеку с необычными склонностями, а измену еврею, оправдывая эти преступления следствием первородного греха и фатальным влиянием расы. И наконец – во всяком случае, согласно теории, которая родилась у меня первоначально (позже, как будет видно, она изменится), есть одно противоречие, которое должно было бы приводить их в особенную ярость, если бы оно не ускользало от них в силу иллюзии, дающей им силу видеть и жить: это любовники, которым почти недоступна та самая любовь, в надежде на которую они черпают силы идти на такой риск, терпеть такое одиночество, ведь влюбляются они как раз не в такого, как они, а в мужчину, у которого нет ничего общего с женщиной, и этот мужчина не может их любить, а значит, их влечение неутолимо, разве только они купят себе взаимность за деньги или призовут на помощь воображение, которое уверит их, что те, кому они отдаются, – настоящие мужчины. Их честь висит на волоске, их свобода всегда мимолетна: они свободны, пока их преступление не раскрыто; положение их ненадежно, как у того поэта, которого вчера славили во всех салонах, рукоплескали ему во всех лондонских театрах, а назавтра его изгоняют из любых меблирашек, и негде ему голову преклонить[13]13
  …у того поэта, которого вчера славили… и негде ему голову преклонить. – По-видимому, имеется в виду Оскар Уайльд (1856–1900), который в 1895 году попал под суд и в тюрьму за нарушение норм общественной морали. После тюрьмы Уайльду пришлось уехать во Францию, последние годы он жил в бедности и одиночестве.


[Закрыть]; они вращают мельничные жернова, как Самсон, и твердят его слова:

 
Непримиренными два пола встретят смерть[14]14
  Непримиренными два пола встретят смерть… – Строка из того самого стихотворения Альфреда де Виньи «Гнев Самсона», строки которого Пруст взял эпиграфом ко всему тому.


[Закрыть];
 

и даже сочувствия им не дождаться, разве что в дни великих невзгод, когда вокруг жертвы сплотится как можно больше сочувствующих, как евреи сплотились вокруг Дрейфуса, – но обычно даже у себе подобных это племя не вызывает сострадания: любому отвратительно видеть свое отражение в зеркале, которое ему уже не льстит, а являет все изъяны, которых он не желал замечать у себя; это зеркало твердит им, что их любовь, вернее, то, что они принимали за любовь (и, повинуясь общественному инстинкту, спекулировали этим словом, окружая его всем, что могут добавить к любви поэзия, живопись, музыка, рыцарственность, аскетизм), – что эта любовь порождена не прекрасным идеалом, который они себе избрали, а неизлечимой болезнью; и совсем как евреи (не считая тех, что, желая общаться только с единоплеменниками, вечно твердят ритуальные словечки и отпускают банальные шуточки), они избегают друг друга, ищут тех, кто на них не похож, кто не хочет с ними общаться, и прощают им щелчки по носу, и упиваются их снисходительностью; но остракизм и унижения все же заставляют их льнуть к себе подобным, и в конце концов гонения, сходные с теми, что знакомы Израилю, превращают их в единое племя, с особыми чертами внешности и характера, иногда прекрасными, нередко отталкивающими; и пускай тот, кто лучше приспособился к вражескому племени и полнее с ним слился, безжалостно издевается над теми, кому это не удалось, – все равно для душевного отдыха эти люди общаются с себе подобными и даже находят в них опору, причем, отвергая самую мысль, что они – народ (самое имя этого народа – страшное оскорбление), охотно разоблачают соплеменников, не столько желая им навредить, хотя и не без того, сколько в поисках оправдания для самих себя; как врач ищет аппендицит, так они повсюду выискивают извращения, забираясь в дебри истории и (точь-в-точь как израэлиты приводят в пример Иисуса) не забывая упомянуть, что Сократ тоже был одним из них, причем их не заботит, что никакой нормы не было, пока гомосексуализм был нормой, как не было врагов христианства до Христа, и что преступление – дитя позора, ведь под бременем позора только те и выживают, кого не убедить никакой проповедью, не увлечь никаким примером, не сломить никакой карой; их врожденная предрасположенность настолько сильна, что (хотя иногда ей сопутствуют прекрасные душевные качества) внушает другим людям большее отвращение, чем пороки, свойственные низким душам, – воровство, жестокость, злонамеренность, – пороки, которые обычно легче понять, а потому и простить; их объединяет франкмасонское братство, которое обширнее, действеннее и неуловимее настоящего франкмасонства, потому что основано на совпадении вкусов, потребностей, привычек, опасностей, первоначального опыта, знания, темных дел, запаса слов и понятий; члены этого братства, даже те, что не желают знать друг друга, мгновенно узнают собратьев по естественным признакам или условным знакам, вольным или невольным: нищий распознает себе подобного в важном господине, закрывая дверцу его экипажа, отец – в женихе дочери, тот, кто жаждет излечиться, покаяться, оправдаться перед судом, – во враче, священнике, адвокате; все они вынуждены хранить свою тайну, но посвящены в чужие, о которых остальное человечество не догадывается, а потому самые неправдоподобные приключенческие романы кажутся им правдивыми, ведь в анахроническом мире романа посланник дружит с каторжником, а принц непринужденно выходит из дома герцогини и тут же спешит повидаться с апашем (такая непринужденность дается аристократическим воспитанием и недосягаема для пугливого скромного буржуа); отщепенцы человеческого сообщества, они составляют его важную часть; их выискивают там, где и следа их нет, а они между тем бесстыдно и безнаказанно процветают там, где о них и не подозревают; и везде у них приверженцы – в народе, в армии, в храме, на каторге, на троне; живут они – во всяком случае, многие из них – в лестной и опасной близости к людям другого племени, бросают им вызов, играючи говорят с ними о своем пороке, как будто не имеют к нему отношения; слепота и лицемерие окружающих облегчают им эту игру, так что она может продолжаться годами, пока не разразится скандал и звери не сожрут укротителя; а до тех пор им приходится скрывать свою жизнь, отворачиваться от того, что притягивает взгляд, вглядываться в то, от чего хочется отвернуться, менять в разговоре род многих прилагательных – впрочем, это ограничение со стороны общества кажется им необременительным по сравнению с внутренними ограничениями, которые навязывает им порок или то, что по ошибке зовется пороком, и не чужой порок, а их собственный, притом что сами они никакого порока за собой не чувствуют. Но самые практичные, самые нетерпеливые, не желающие торговаться и усложнять себе жизнь, готовые объединять усилия ради выигрыша во времени, принадлежат сразу к двум обществам, и второе состоит исключительно из таких, как они.

Это поражает в бедных молодых людях, приехавших из провинции: у них нет связей, нет ничего кроме решимости стать когда-нибудь известным врачом или адвокатом; их душа и тело еще пусты, ни убеждений, ни манер, но они надеются быстро заполнить эту пустоту, как комнатку, снятую в Латинском квартале, для которой купили такую же мебель, что приметили и взяли за образец у тех, кто уже «всего добился» в той полезной, серьезной профессии, что должна принять их в свое лоно и прославить; но в иные вечера то особое пристрастие, с которым они, сами того не зная, родились, как рождаются с талантом к рисованию или музыке или с предрасположенностью к слепоте, то, быть может, единственное, что есть в них воистину оригинального, властно приказывает им пренебречь полезным для карьеры собранием людей, чья речь, образ мыслей, одежда и прически служат им примером для подражания. В той части города, где они поселились, обычно они видятся лишь с соучениками, профессорами да несколькими преуспевшими земляками-покровителями, однако успели быстро свести знакомство с другими молодыми людьми, близкими им по особым склонностям: так в небольшом городке находят друг друга учитель старших классов и нотариус, если оба любят камерную музыку или средневековые статуэтки из слоновой кости; прилагая к предмету своего увлечения тот же практический ум, ту же профессиональную хватку, что помогают им делать карьеру, они попадают в среду, куда точно так же не допускают непосвященных, как в кружок любителей старинных табакерок, японских эстампов, редких цветов; в таких компаниях, где каждый рад пополнить знания и ценит возможность обмена, уживаются, как в клубе филателистов, полное взаимопонимание знатоков и яростное соперничество коллекционеров. Впрочем, в кафе, где они всегда занимают один и тот же стол, никто не знает, что это за компания, общество рыболовов, редакция журнала или уроженцы Эндра: они безукоризненно одеты, сдержанны, равнодушны и лишь украдкой осмеливаются глянуть на светских молодых людей, на «львов», которые неподалеку от них шумно хвастаются любовницами; и только двадцать лет спустя, когда первые будут уже без пяти минут академиками, а вторые стареющими салонными щеголями, серьезные молодые люди узнают, что Шарлюс, самый обольстительный когда-то за соседним столом, а теперь толстый и седой, был на самом деле таким же, как они, просто он жил в другом мире, где царили другие символы, где были приняты чуждые им знаки, и эта разница вводила наблюдателей в заблуждение. Но среди объединений одни организованы лучше, другие хуже: «Союз левых» отличается от «Социалистической федерации»[15]15
  «Союз левых» был создан по требованию консерваторов в итоге выборов в законодательное собрание еще в 1885 г. «Социалистическая федерация Луары», созданная между 1911 и 1914 г., стала прообразом республиканской социалистической партии.


[Закрыть], а какое-нибудь «Мендельсоновское музыкальное общество» от «Скола канторум»[16]16
  …«Мендельсоновское музыкальное общество» от «Скола канторум»… – Основанная в 1894 г., «Скола канторум» была поначалу обществом религиозной музыки, посвященным изучению музыкальных форм прошлого; это общество затем, в 1896 г., было преобразовано в престижную консерваторию, где, в частности, учились Артюр Онеггер, Эрик Сати, Эдгар Варез. С 1897 по 1931 г. там преподавал, а затем и возглавлял это учебное заведение композитор Венсан д’Энди, ярый антисемит, а Мендельсон, чьим именем называлось первое упомянутое общество, был евреем; возможно, в этом и состоит главное различие между двумя музыкальными объединениями.


[Закрыть]; так, в иные вечера за соседним столом оказываются экстремисты, позволяющие соседу украдкой надеть им браслет, спрятав его под манжетой, или цепь, которую прикрывает сорочка; они упорными взглядами, гоготом, смешками, бесцеремонностью, с которой поглаживают друг друга, обращают в бегство компанию школьников за соседним столиком, а официант обслуживает их вежливо, но с едва скрываемым негодованием, как в те вечера, когда подает ужин дрейфусарам, при этом если бы не предвкушение чаевых, с удовольствием сбегал бы за полицией.

С точки зрения разума, пристрастия одиночек – полная противоположность таким профессиональным объединениям, и в каком-то смысле это справедливо – разум уподобляется в этом отношении самим одиночкам, полагающим, будто ничего нет общего между организованным пороком и тем, что сами они считают непонятой любовью; но с другой стороны, это все же не вполне справедливо, поскольку, не говоря уж о том, что те и другие относятся прежде всего к разным физиологическим типам, они к тому же в разное время проходят этапы патологической или просто общественной эволюции. Правда, что одиночки не так уж редко вливаются в такие организации – иной раз просто от усталости или для удобства (так некоторые в конце концов ставят у себя телефон, хотя поначалу были его яростными противниками, или соглашаются принимать у себя членов семейства принцев Йенских, или начинают делать покупки у Потена)[17]17
  …или начинают делать покупки у Потена. – Между прочим, в магазине Феликса Потена на бульваре Мальзерб, 45–47, делала покупки Селеста Альбаре, секретарша, сиделка и домоправительница Пруста. Потен привлекал покупателей снижением цен на некоторые основные продукты, компенсируя это за счет стоимости более изысканных товаров. Кроме магазинов, у Потена была собственная фабрика, сети поставок и большие склады – эти нововведения положили начало принципам работы нынешних крупных супермаркетов.


[Закрыть]. Впрочем, обычно они находят там довольно холодный прием, поскольку почти непорочный образ жизни, наложив на них отпечаток неопытности и безудержной мечтательности, придал их натуре исключительно женственный характер, а именно это всячески пытались изжить профессионалы. И нужно признать, что в натуре у некоторых новичков женское начало не только примешивается к мужскому, но и отвратительно бросается в глаза: то их сотрясают истерические судороги, то они заходятся визгливым смехом до дрожи в руках и в коленках, в общем, они похожи на обычных людей не больше, чем мартышки с меланхолическим взглядом обведенных чернотой глаз, с хваткими задними лапами, наряженные в смокинг с черным галстуком; поэтому люди более испорченные считают, что компрометируют себя в обществе этих неофитов, и неохотно допускают их в свой круг, но все же допускают, и тогда они получают доступ к льготам, посредством которых коммерция и предпринимательство преобразили жизнь отдельных людей, предоставив в их распоряжение яства, которые прежде были им не по средствам, да и найти их было трудно, а теперь они очутились среди такого изобилия, о котором, пока были одни, не могли мечтать даже в огромной толпе. Но даже при всех этих бесчисленных отдушинах ограничения, налагаемые обществом, все равно слишком тяжелы для некоторых, особенно для тех, кто никогда не ведал ограничений умственных и кому их вид любви кажется еще более редким, чем на самом деле. Ненадолго оставим в стороне тех, кто по причине своей склонности считает себя выше женщин и презирает их, воображая, что гомосексуальность – привилегия великих умов и славных эпох; эти люди, желая приобщить кого-нибудь к своим пристрастиям, выбирают не тех, кто, как им кажется, имеет к этому склонность, как морфинист к морфию, а тех, кто представляется им наиболее достойным; их обуревает страсть к апостольскому служению; так другие проповедуют сионизм, отказ от военной службы, сен-симонизм, вегетарианство или анархизм. Некоторые, если их застать поутру в постели, выглядят совершенно по-женски, и выражение лица у них женское, свойственное всему женскому полу; даже их волосы твердят о том же: локоны, разметавшись, ложатся так женственно, так естественно ниспадают на щеки подобием кос, что удивляешься: как едва проснувшаяся юная женщина, девушка, Галатея[18]18
  …юная женщина, девушка, Галатея… – По мнению французских исследователей, Пруст имеет в виду нереиду Галатею, которую, согласно древнегреческой мифологии, полюбил циклоп Полифем; этот образ, скорее всего, подсказала писателю картина его любимого художника Гюстава Моро «Галатея» (1880), на которой прекрасная нереида сладко спит под угрюмым взглядом мрачного циклопа.


[Закрыть], заключенная в еще бессознательном мужском теле, ухитряется так изобретательно, сама, никем не наученная, отыскивать мельчайшие лазейки из своей тюрьмы и находить то, что необходимо ей для жизни. Разумеется, молодой человек, которому принадлежит это восхитительное лицо, не говорит: «Я женщина». Даже если по одной из множества возможных причин он живет с женщиной, он может не признаваться ей, что он такой же, как она, и клясться, что никогда не вступал в отношения с мужчинами. Но пускай она увидит его таким, как мы его изобразили: в постели, в пижаме, с голыми руками, голой шеей, по которой разметались черные пряди. Пижама превратилась в женскую ночную кофточку, голова – в головку юной испанки. Любовница в ужасе – ее глазам открылись такие правдивые признания, каких ни словами не выскажешь, ни даже поступками, впрочем, поступки их рано или поздно подтвердят (если еще не подтвердили), потому что каждое живое существо стремится к удовольствию и, если не слишком порочно, ищет удовольствия у пола, противоположного его собственному. А для человека с необычными наклонностями порок начинается не когда он вступает в некие отношения (это может быть вызвано самыми разными причинами), а когда удовольствие он находит у женщины. Молодой человек, которого мы только что попытались запечатлеть, столь несомненно был женщиной, что женщин, смотревших на него с вожделением (если они, конечно, не питали необычных пристрастий), ожидало такое же разочарование, как героинь шекспировских комедий, которых разочаровывает переодетая девица, выдающая себя за подростка. Обман совершенно такой же, и сам он это знает, догадывается о разочаровании, которое испытает женщина без всякого даже переодевания, и чувствует, какой источник поэтического воображения таится в такой ошибке. И пускай даже он не признается в том, что он женщина, своей требовательной подруге, – если только она сама не из Гоморры, – все равно, с какой хитростью, с каким проворством, с каким упрямством вьющегося растения женщина, которую он носит в себе, не сознающая себя, но очевидная, ищет мужской орган. Стоит только взглянуть на эту россыпь вьющихся волос на белой подушке, и понимаешь, что вечером, если молодому человеку удастся ускользнуть из родительских рук, то вопреки родителям, вопреки себе самому не к женщине он помчится. Пускай любовница накажет его, запрёт, на другой же день мужчина-женщина найдет способ прилепиться к мужчине – так вьюнок выбрасывает свои усики туда, где ему подвернутся лопата или грабли[19]19
  …так вьюнок выбрасывает свои усики туда, где ему подвернутся лопата или грабли. – Возможно, это еще одна реминисценция из «Разума цветов» Метерлинка. Ср.: «Впрочем, всякий живший в деревне имел случаи удивляться инстинкту, какому-то чувству, похожему на зрение, направляющему усики дикого винограда или вьюнка по направлению к палке прислоненных к стене граблей или лопаты» (пер. Н. Минского и Л. Вилькиной, гл. VIII).


[Закрыть]. И восхищаясь трогательным изяществом, запечатленным в облике какого-нибудь мужчины, его прелестью, непосредственным дружелюбием, совершенно мужчинам несвойственным, с какой стати нам ужасаться, когда мы узнаем, что этого молодого человека тянет к боксерам? Это две стороны одной и той же медали. Та сторона, что нам претит, еще и трогательнее других, трогательней любого изящества, потому что в ней отразился бессознательный порыв природы: это осознаёт себя пол; и вопреки заблужденьям пола, выступает на поверхность его сокровенная попытка ринуться на поиски того, что по изначальной ошибке общества оказалось вдали от него. Одним, наверно, самым робким в детстве, совсем не нужно, чтобы наслаждение, к которому они стремятся, носило чувственный характер, лишь бы связать его с мужским лицом. Другим, наделенным, вероятно, более необузданной чувственностью, настоятельно требуется физическое наслаждение, добытое определенным способом. Эти своими признаниями наверняка перепугали бы среднего обывателя. Живут они, видимо, не полностью под знаком Сатурна: женщины для них не настолько исключены, как для первых, которые с ними только разговаривают, кокетничают, разыгрывают воображаемые романы, но помимо этого женщины для них не существуют. А вторые ищут тех женщин, что любят женщин: они могут свести их с молодым человеком и усилить наслаждение, которое с ним обретут; более того, они могут наслаждаться этими женщинами так, как будто это мужчины. Поэтому у тех, кто любит мужчин первого типа, ревность может пробудить только мысль о том, какое наслаждение любимый человек мог бы испытать с другим мужчиной, – ведь таким влюбленным чужда любовь к женщинам, это для них не источник удовольствия, а только привычка да возможность когда-нибудь вступить в брак – а страдать они могут лишь из-за той любви, которая доставляет любимому радость; а вот те, что любят второй тип, часто ревнуют к женщинам. Потому что, вступая в отношения с женщиной, которая любит женщин, мужчины второго типа играют для нее роль другой женщины, и женщина дает им примерно то же самое, что они находят у мужчины; поэтому ревнивый друг страдает, чувствуя, что для человека, которого он любит, женщина, от которой этот любимый не в силах оторваться, почти то же самое, что мужчина, и в то же время что этот любимый почти ускользает от него, потому что в глазах женщин он совсем другой, незнакомый, он – некое подобие женщины. Не будем говорить о молодых сумасбродах, которые из какого-то ребячества, желая подразнить друзей и шокировать родителей, с непонятным упорством облачаются в наряды, напоминающие женские платья, красят губы и подводят глаза; не будем принимать их во внимание, им предстоит слишком жестоко поплатиться за свои пристрастия; всю дальнейшую жизнь они проведут в напрасных попытках аскетически строгим костюмом исправить вред, который причинили себе, когда отдались во власть того же беса, что толкает молодых дам из Сен-Жерменского предместья вести скандальную жизнь, отринуть все приличия, издеваться над родными – пока они в один прекрасный день не примутся настойчиво и безуспешно карабкаться вверх по склону, с которого им было так весело, так занятно катиться вниз, а вернее, по которому они были просто не в силах не скатиться. И наконец, отложим на потом разговор о тех, кто заключил договор с Гоморрой. Мы скажем о них, когда с ними сведет знакомство г-н де Шарлюс. Оставим всевозможные разновидности, до которых еще дойдет дело позже, а теперь, чтобы завершить наш обзор, добавим лишь несколько слов о тех, с кого мы начали, об одиночках. Наделяя свой порок исключительностью, которой он на самом деле не обладал, они с того дня, как открыли его у себя, решили жить одни; до этого они носили его в себе, сами о том не догадываясь, – разве что дольше, чем все остальные. Ведь никто не знает о себе изначально, что он человек с необычными наклонностями, или поэт, или сноб, или злодей. Когда школьнику, который начитался стихов о любви или насмотрелся непристойных картинок, хотелось после этого прижаться к товарищу, он воображал, будто просто разделяет с ним общее для обоих влечение к женщине. Как ему уразуметь, что он не такой, как все, если он узнаёт в себе именно то, что чувствует, когда читает мадам де Лафайетт, Расина, Бодлера, Вальтера Скотта, и ведь он еще не очень умеет с помощью самонаблюдения распознать то, что добавляет от себя, и заметить, что, хотя чувство то же самое, но направлено оно на другой предмет, что его влечет не Диана Вернон, а Роб Рой?[20]20
  …не Диана Вернон, а Роб Рой? – «Роб Рой» – роман Вальтера Скотта (1817); Роб Рой – реальное лицо, национальный герой Шотландии; в романе это таинственный и могущественный незнакомец, который наделен огромным обаянием и помогает воссоединиться главному герою Френсису Осбалдистону и его возлюбленной Диане Вернон.


[Закрыть] Многие, инстинктивно защищаясь благоразумием, опережающим более зоркий взгляд разума, видят, как зеркало и стены их спален исчезают под олеографиями, изображающими актрис; они сочиняют стихи, что-то вроде: